Книга вторая Человекоубийство и кровопролитие 5 страница
Время от времени ему приходилось шевелиться, чтобы не затекли ноги, и он беззвучно дышал, ощущая, что любой звук, любое движение могли бы привлечь ее внимание. Сидя там, он услышал вдали какое-то жужжание, но не сразу понял, что это, пока одна медоносная пчела не села на рукав его куртки. Он замер в неподвижности, пока пчела неуклюже пересекала коричневые парусиновые холмы и долины его куртки. Спустя где-то минуту она сдалась и улетела, а он, подняв глаза, увидел через дверь разрушенного коттеджа лицо матери в профиль. Чарли вдруг вспомнил мгновенно охватившее его тогда чувство, постепенное осознание того, что у всех на свете есть тайная внутренняя жизнь. Мысль об этом наполнила его, пробежав подобно электрическому току до кончиков его пальцев. Она казалась огромной. Преданным он себя совсем не чувствовал, наоборот, он подумал тогда, как потрясающе, что мать могла оставаться наедине со своими мыслями, далеко от него и от отца, совсем отдельно от них. Он сполз в траву и сел, наблюдая дальше. Он не знал, чем для матери было это место, и решил в тот момент, что и не хочет знать.
Прошло еще тридцать минут, и она встала с койки и вышла в сад, возвращаясь по той же тропинке, по которой пришла. На этот раз он проследил за ней только до забора за домом. Войдя в дом двадцатью минутами позже, он посмотрел на нее, ища знак, что она его видела. Но она спокойно накрывала стол к обеду, как обычно, ни говоря ни слова и не давая знать, что какое-то время ее не было дома. Чарли чувствовал себя виноватым, что подглядывал за ней, но это каким-то образом сглаживалось радостью от того, что у нее есть другая жизнь.
Он решил больше за ней не следить, но несколько дней спустя прошел по узкой тропинке к фруктовому саду, чтобы исследовать это место. Нашел он пасеку, девять гниющих деревянных ульев, стоявших в круге и наполовину заросших крапивой и еще какими-то сорняками, которые почти полностью захватили рощу. Первый улей, который он открыл, был опрокинут и покрыт гранулами меда. На одной стороне ящика была огромная дыра, через которую влетали и вылетали пчелы. Пасечник наверняка покинул их, но пчелы продолжали жить, забыв о человеческом равнодушии. Чарли попытался наклониться поближе и посмотреть в дыру, но когда он потерял равновесие и схватился за улей, чтобы удержаться, из отверстия вылетел поток разгневанных пчел. Ему пришлось сбежать оттуда, ныряя под ветви боярышника, пока, наконец, он не убрался от них подальше.
После этого столкновения он не переставал думать о пчелах. Ему было страшно любопытно, что же происходит внутри улья, и он недоумевал, как людям удается вытаскивать мед, если пчелы так яростно защищаются. В третий свой приход он нашел в разрушенном доме старую заплесневелую книгу о пчеловодстве и взял ее домой читать, хорошенько спрятав за стопкой карт и школьных бумаг. В книге описывались матки, рабочие, трутни, няньки и гробовщики, упорядоченное существование пчел и их загадочное химическое общение, и эта книга лишь еще больше разожгла аппетит Чарли.
Он качал ходить в библиотеки в Бирре и Тулламоре, возвращаясь из каждого похода с новой книгой под курткой, а руки у него потели от возбуждения при мысли о том, что там могли быть новые знания.
Прочитав все книги, до которых он смог добраться, Чарли заказал себе белый пчеловодческий костюм и сетку. Когда он, наконец, собрал снаряжение, необходимое для того, чтобы привести пасеку в порядок, то серьезно взялся за дело. Пару раз ему приходило в голову, что своим присутствием он разрушает место уединения матери, но он был слишком захвачен своим делом и решил, что она может просто ходить туда тогда, когда он был в школе. Начал он постепенно, косой снимая высокие сорняки, поднимая упавшие ульи и чиня дыры в их боках. При этом Чарли нашел несколько досок, на которых остались несомненные следы от ударов кувалдой. За дюжину лет, которые он проработал на том месте, он превратил пасеку в свое убежище. Чарли надеялся, что мать продолжала ходить туда. Но если она и ходила, то никогда вслух не признавала, что у них есть что-то общее, даже когда Чарли принес ей первую банку меда с пасеки.
Он использовал разрушенный дом как сарай для инструментов, как это делал и предыдущий пасечник. Как-то прошлой осенью он нашел прямо за дверью сарая маленькую книгу в кожаном переплете, словно кто-то специально оставил ее для него. Это был дневник пчеловода, неподписанный, анонимный. О собственной жизни пасечника там не было сказано ни слова, он писал только о пчелах. В книге были подробные записи о ежедневной работе, сезонный каскадный график цветения растений, о погоде и меде, в котором объединялось все это. В книгу была заложена стопка набросков, явно сделанных кем-то, кто, как он сам, учился чертежному делу. В основном это были точные и подробные рисунки мечей и кинжалов, но были там и странные предметы в форме буквы Y, напоминавшие старомодные инструменты. Чарли понравились эти рисунки, и он аккуратно развесил их по стенам пасечного сарая. Откуда они появились, оставалось тайной, разрешить которую ему было не по силам.
Здесь было его убежище, вдали от фермы и работы, здесь ему не надо было помнить о времени. Чарли шел к пасеке сквозь высокие травы и дикие цветы, чувствуя их запах и слушая тихое жужжание насекомых. У пчел были свои настроения, как и у людей, и температура, погода и свет по-разному на них влияли. Он изучал, как они движутся, от дрожащей массы роя до изящных отдельных танцев, которые сообщали, что где-то рядом лужайка с клевером. Он изучал крошечные тела пчел, дивясь деталям, совершенству их прозрачных крыльев и полосатому наряду.
Он снова ощутил, что сегодня случится что-то еще. В двух странных событиях было что-то незаконченное. Ему будет не по себе, пока этот вопрос не разрешится. Приближаясь к пасеке, Чарли слышал ровное гудение пчел, успокаивающую, почти ленивую вибрацию более чем сотни тысяч насекомых, лапки которых покрывала золотая пыльца; потом она будет преобразована в их драгоценный сладкий запас. Пчелы летали не очень хорошо; иногда, особенно в холодную погоду он чувствовал, с каким усилием они поднимались в воздух.
Чарли пробрался сквозь заросли чертополоха, ежевики и высоких трав, которые начали завоевывать с краев его маленькую пасечную лужайку. Он провел руками по душистым ветвистым травам и сладким шарикам клевера. Пчелы насытятся вволю. Он любил это укромное место над озером, скрытое гребнем холма от сильного ветра и суровой погоды. Он установил свои ульи точно там, где стояли старые, дугой вокруг центра маленькой низины, окруженной кустами боярышника и яблонями. При определенном освещении их можно было принять за священный круг камней.
Временами Чарли охватывало ощущение, что надо лучше поддерживать здесь порядок, но когда он приходил сюда, среди здешнего изобилия это чувство исчезало. Трава росла здесь не потому, что ее косили, а несмотря на все усилия человека. По своей природе она должна была расти, идти на семена и расти опять. Когда он стоял на этом клочке земли, то ощущал, как в его душе в знак сочувствия вспыхивал бунт. Мир должен был быть диким, необузданным. Место, где он работал, Лугнаброн, отражало попытку человечества загнать природу в нужные ему рамки, но эту битву человечество никогда по-настоящему не выиграет. Канавы заполнялись, и на них надвигались травы и болотные растения; стоит людям уйти, как они скоро опять все захватят.
Чарли посмотрел вниз и обнаружил одну рабочую пчелу на запястье – наверное, ее привлекло пятнышко меда на манжете его рубашки. Он смотрел, как насекомое кружит над пятном, опьяненное его запахом, как тянется хоботком к ткани, чувствуя, будто он сам не больше пчелы, будто воздух вокруг него гудел, вибрировал жизнью, и сама атмосфера была насыщена запахом нектара и цветов, совершенным всеохватывающим изобилием вселенной. Это неожиданное ощущение быстро прошло, и он опять был на своей пасеке, глядя на то, как пчела старается собрать нектар с его рукава. Когда она насытилась, то поднялась и неровно полетела прочь – наверное, подумал он, она была пьяна от вкуса собственного меда.
На пасеке кто-то был. Чарли остановился, глядя сквозь густые изогнутые ветви боярышника, почти ожидая увидеть здесь мать. Но вместо нее в центре круга ульев он увидел стройную фигурку молодой женщины примерно его возраста. На ней было что-то вроде сорочки – он не знал другого слова для этой одежды – простое платье из какого-то прозрачного материала, как будто ловившего солнечные лучи, и от этого она словно светилась по краям. Темноволосую голову девушки украшал венок из веток, клевера, мака и других обычных придорожных сорняков. Чарли стоял, не в силах пошевелиться, глядя, как она подняла руки и потянулась с почти животным наслаждением. Одна пчела села на ее вытянутую руку, и девушка опустила ее, чтобы рассмотреть насекомое получше. Пчела не ужалила ее, как боялся Чарли, и девушка стала смотреть, как она бежит по тыльной стороне ее руки. Она была совсем не напугана, а скорее полна любопытства.
Девушка подняла тонкие руки на уровень плеч и медленно повернулась, поднимая лицо к солнцу. Она, казалось, не замечала присутствия Чарли; глаза ее были закрыты, а вокруг головы собралось облако пчел, должно быть, привлеченных цветами. Он удержался от того, чтобы вскрикнуть, боясь, что испугает пчел, и они причинят ей вред. Но девушка словно ожидала внимания насекомых и даже привлекала его к себе. Он стоял как статуя, едва дыша, пока пчелы дюжинами опускались на нее. Ее шею и плечи покрыла вибрирующая масса суетливых крылатых пчелиных тел. Чарли представил себе, как их странные хоботки, подобные соломинкам, касаются кожи незнакомки, наверное, ищут на вкус вещество пчеломатки в поисках химического подтверждения, нужного им, чтобы двигаться дальше. Он узнал роящееся поведение, которого прежде всего стремился избежать любой пчеловод, и все же не мог потревожить столь чудесное видение. Девушка казалась ему божеством, воплощенной силой природы, и как он мог помешать ей общаться с ее подданными? Она будто руководила пчелами, а они искали ее, искали ее ни на что не похожий вкус и стремились прикоснуться к ней. А незнакомка, похоже, была в порыве неземного восторга.
Чарли понятия не имел, сколько они так простояли. Возможно, две минуты, возможно десять; неожиданное видение нарушило его чувство времени. Дрожащие крылья пчел словно собирались поднять ее над землей. Он чувствовал, как душа его стремится к ним, к девушке и пчелам, и стремится вперед силой желания. Он мог бы поклясться, что под ногами у нее был воздух, что земля отстояла от них на чудесный миллиметр, тоньше, чем паутинчатое крыло пчелы.
Когда пчелы, похоже, ею насытились, они улетели так же постепенно, как и появились. Еще мгновение она стояла с закрытыми глазами, словно удерживая в памяти ощущение тысяч крошечных ножек на коже. Потом она вздрогнула, крепко себя обхватила и глубоко вздохнула, этот вздох был подобен тому, который, как казалось Чарли, могла испустить женщина, только что оставленная любовником. Потом она опустила руки вдоль тела и открыла глаза. Чарли с удивлением узнал лицо девушки, вернувшейся на землю с неведомых высот. Это была Брона Скалли, дочь их ближайшего соседа. Кто-то подрезал ей длинные волосы – может, именно поэтому он не узнал ее раньше. Во всей округе только Брону люди жалели больше, чем его. Говорили, что у нее не все в порядке с головой… но он знал, что то же самое они говорили про него. Чарли хотел приблизиться к ней, понять, что она только что испытала. И одновременно с какой-то мягкой, неотвратимой грустью он знал, что никогда этого не сделает. Он знал это точно так же, как знал, что это и было третье странное происшествие, которого он все время ждал.
Глава 8
Красное вино водоворотом закружилось в стакане, а Урсула Даунз наблюдала за осадком, пока крутившаяся жидкость замедлялась и успокаивалась. Вода в ванной почти остыла, а она уже добралась до дна бутылки. Она взяла бутылку и налила себе еще; осталась всего лишь пара дюймов. От резкого движения вино в стакане заплескалось, и несколько капель попало в воду. Урсула наблюдала, как темно-красные кольца погружались все глубже, постепенно уменьшаясь, пока не исчезли вовсе. От вина голова стала тяжелой. Она откинулась назад, прислонив стакан к намыленным грудям.
Урсула вспомнила взгляд Оуэна Кадогана сегодня днем. Наверное, ей не стоило смеяться, но он был так жалок. Он не мог понять, почему она не желает начать с того места, на котором они остановились прошлым летом, и возобновить лихорадочные совокупления, о которых он уже наверняка начал думать как об их «романе». Надо было признать, что ей нравилось смотреть, как менялось его лицо, когда она предлагала что-то чуть более рискованное, чем то, к чему он привык. Но с какой стати он решил, что она опять к нему вернется? Их отношения, если их вообще можно было так назвать, основывались на физиологической потребности, и ни на чем больше. Нельзя было даже сказать, что им нравилось общество друг друга. После сегодняшнего она готова была поклясться, что на самом деле он презирает ее, так чего же ему было надо? Оуэн не знал, что для нее все изменилось. Теперь у нее были другие перспективы, не просто очередной записной женатик, которому иногда хотелось гульнуть с кем-нибудь помоложе и поталантливее в постели, чем его жена.
Но у нее и кроме Оуэна проблем хватало. Сегодня произошла куча всего странного, почти столь же странного, как второе тело с кожаной веревкой на шее. Команда не втягивалась в работу. Может, ей это казалось, но среди дипломированных археологов с каждым годом, похоже, становилось все больше чокнутых. Рейчел Бриско с каждым днем становилась все более угрюма и непредсказуема. И зачем, интересно, Чарли Брейзил сегодня рылся в картах раскопок в офисе? Она вошла и застала его врасплох, и хотя он и притворился, что интересуется раскопками, все было не так просто. Он всегда слишком интересовался их делами. Урсула часто видела, как он забирается на маленький холм за ее домом или бродит по малым болотам вокруг Иллонафулла. Он там ночевал или что-то еще его привлекало? Все вокруг говорили, что у Чарли с головой не все в порядке, но Брейзил был далеко не дурак. Она выяснит, что он ищет.
А встреча с Норой Гейвин оказалась интересной. Урсула призналась себе, что поймала кайф, пожимая ей руку и вспоминая вчерашнюю встречу с Кормаком Магуайром. Она никогда не могла удержаться от того, чтобы не подколоть людей вроде Кормака. Интересно, жалел ли он когда-нибудь о том, как сложились между ними отношения? Урсула давным-давно бросила о чем-либо сожалеть. В сожалении не было будущего.
Она поставила стакан на пол и начала чистить ногти щеточкой, но через несколько секунд бросила это занятие. Все бесполезно; ногти останутся черными, пока она отсюда не уедет. Иногда ей казалось, что торф проникал ей в поры, просачивался в микроскопические трещинки на ее коже, наполняя ее темнотой. Ей до смерти осточертели эти болота, она устала от работавших здесь людей и унылого съемного жилья. С ума сойти – два лета подряд в той же самой кошмарной дыре, что и много лет назад! Она-то надеялась, что к этому времени достигнет в жизни большего. Ну, она хоть настояла на отдельном жилье – а почему и нет, если «Борд на Мона» платит? Коммунальный образ жизни команды, общие кухня и туалет неописуемо угнетали Урсулу, наверное, потому, что она слишком долго жила так каждое лето. Может, в следующем году в это время она будет где-нибудь, где не идет дождь десять месяцев в году. Она ненадолго расслабилась и позволила себе вообразить солнце и жару, белый песок, лазурную воду. Слишком много она старалась об этом не думать, чтобы не сглазить.
Урсула капнула на губку гелем для душа, вспенила его и потерла жесткой губкой по тыльной стороне шеи, груди и плечам. Вдруг перед глазами у нее снова встал образ этого второго мертвого тела в болоте, его неподвижность, давно погасшая искра жизни. Она внезапно четко осознала, что если слишком долго здесь задержится, то загасит свою собственную искру, зальет ее вечным дождем. Она хотела гореть как можно ярче и не испытывала ничего, кроме жалости и презрения, к тем, кто душил свою жизненную энергию из страха, как бы чего не вышло или, хуже того, из ложного чувства морали.
Урсула знала, что была аморальной личностью в любом смысле этого слова. Но понятие морали мало что для нее значило. Если сама вселенная была аморальна, почему существа, живущие по ее правилам, должны отличаться? Вот у силы тяжести, например, нет никакой морали, она просто существует. И элементы из атомов складываются без всякого внутреннего смысла и моральных суждений. Почему у одного набора частиц должна быть большая внутренняя ценность, чем у любого другого? Урсулу возбуждала эта холодность, твердая физическая субстанция мира. Все остальное – это просто сентиментальность, прикидывающаяся моралью.
Она опять намылила губку и стала мыться дальше, вдруг почувствовав возбуждение от прикосновения грубой губки к намыленной коже. Потом губка прошла по верху шрама, шедшего по всей ее спине. Любовники иногда спрашивали о нем – это обычно значило, что они считали, будто имеют право на интимные знания о ней. Всякий раз, когда это происходило. Урсула старалась больше этого человека не видеть. Это было единственное ее правило. Она не выносила любопытства в сексуальном партнере; оно казалось ей особенно нестерпимой чертой. Только одна живая душа кроме нее самой знала, почему она избегала химчисток и не выносила запах перхлорэтилена.
Давным-давно, когда она была еще ребенком, она пошла на исповедь, чтобы избавиться от этого грязного чувства, от которого никак было не отмыться. Священник велел ей рассказать все. Она послушалась, чувствуя комок в горле, когда пришлось описывать, что сделал с ней ее отчим. Она стояла на коленях, невинно ожидая отпущения грехов, даже когда услышала участившееся дыхание по другую сторону решетки. До нее лишь постепенно дошло, что старый священник возбуждался, слушая ее, представляя себе запретное, получая извращенное удовольствие от ее страха и стыда. Он называл ее «дитя мое». Ублюдок. Гребаный больной идиот. Она ушла на середине исповеди. Она больше не верила в добро и мораль. Они просто не существовали, а люди, которые верили в это, обманывались. Урсула вытерла единственную слезу, стекшую по щеке, этим же жестом стирая и эту сцену из памяти.
Она сделала еще один глоток вина, зачаровано наблюдая, как жидкость льнет к стенкам стакана. Она сказала Кормаку правду – плевать она хотела, какой сбор урожая она пила; но, может, это изменится. Десмонд Куилл сказал, что научит ее разбираться в винах, и, может, она позволит ему это.
Надо было признать, что Куилл совсем не относился к ее типу мужчин. Прежде всего, он сам ее добивался. Когда они впервые встретились на приеме в музее весной, Урсулу поразил жесткий блеск в его глазах, сила его рукопожатия. Десмонд продолжал смотреть на нее сквозь толпу, и когда они опять столкнулись в баре, он обнял ее одной рукой за талию и сразу увлек за дверь в ожидавшее такси. Урсула даже не спросила, куда он ее увозит, и когда такси остановилось около георгианского особняка, последовала за ним внутрь, прямо по лестнице в его спальню. Они не сказали друг другу ни слова. Воспоминания об этой первой встрече до сих пор возбуждали ее. Они с Куиллом во многом были похожи. Он был, наверное, лет на тридцать ее старше, и в нем не было ни капли виноватого отчаяния ее обычных партнеров. С ним Урсула ощущала себя прозрачной, как ни с одним другим человеческим существом – словно он мог видеть прямо сквозь нее, до самых костей; словно ему были известны все самые темные мысли, что занимали ее существование. Десмонд никогда не спрашивал о шраме, но часто водил по очертаниям поврежденной кожи, словно по карте ее души.
Задумчивое настроение Урсулы неожиданно оборвалось громким грохотом, затем еще и еще. Она ощутила прилив нервного страха. Кажется, внизу кто-то ломился в дверь. Она выпрыгнула из ванной, так что вода заплескалась и разбрызгалась. Непослушными пальцами она быстро повернула ключ в замке, потом прикрыла уши и села на пол, пытаясь решить, что делать, если начнут колотить в дверь ванной. Но никого не было. В доме стояла мертвая тишина.
Урсула не представляла, сколько она ждала – может, десять минут, может, пятнадцать. По другую сторону двери не было слышно ни шороха, ни признака жизни. Она знала, что это может быть ловушка, чтобы выманить ее, но вечно она не могла тут сидеть, а ее мобильник был на кухне. Она вооружилась маникюрными ножничками, накинула халат и бесшумно повернула ключ в замке. Никто не появился из сумрака, никто не схватил ее за волосы. В доме было тихо. Она почти уже подумала, что ей показалось, пока не зашла на кухню и не увидела надпись на стекле красной краской: «ДРЯНЬ». Урсула посмотрела на ножнички в руке, и ей показалось, что ее сейчас стошнит.
Вернувшись в ванную, она увидела, что почти пустая винная бутылка опрокинулась, и вино потекло по белому кафельному полу. Темно-красная лужица мерцала в электрическом свете, а ее поверхность тревожили капли, медленно-медленно падавшие из открытого горлышка бутылки.
Книга вторая Человекоубийство и кровопролитие
Ну и какова же, по-вашему, честь, какова набожность у тех, кто считает, что бессмертных богов можно лучше всего умиротворить человекоубийством и кровопролитием?
Римский писатель Марк Туллий Цицерон
о галлах в первом веке дон. э.
Глава 1
Вскрытие второго убитого человека из Лугнаброна произошло следующим утром. Морг в районной больнице в Тулламоре, в двадцати милях к востоку от Лугнаброна, размещался в тусклой безликой комнате с типично учрежденческой плиткой на стенах, бледным светом флуоресцентных ламп и двумя безукоризненно чистыми стальными столами. Доктор Фрайел ушла в соседнюю комнату поговорить по телефону, оставив Нору наедине с трупом, лежавшим под простой белой простыней на одном из столов в ожидании первоначального внешнего осмотра. Снимать и описывать одежду было не нужно; вынув тело из болота, они обнаружили, что покойный был полностью обнаженным, кроме кожаной веревки и наручных часов на нем ничего не было.
Нора приподняла простыню и посмотрела на браслет, все еще охватывавший запястье мертвеца, хотя его металлические части коррозия сделала черно-зелеными. Она еле разобрала слово «Водонепроницаемые» на забитом торфом циферблате – ложное уверение часовщика сразу бросалось в глаза. Стрелки показывали 9:55. а стертые красные знаки в окошке на уровне цифры три – «ВТ. 20». Вокруг его шеи была тонкая кожаная веревка с тремя узелками на равном расстоянии примерно в дюйм друг от друга. Полиции будет трудно опознать труп, если придется обходиться шнурком и часами. Нора рассматривала его неподвижные очертания, гадая, кто же напрасно ждал его прихода; кто еле сдерживал страх в душе, ожидая любых новостей от него или о нем; возможно, этот кто-то все еще ждал.
Левая рука, тянувшаяся к поверхности болота, теперь была поднята над его головой, а частично окостеневшая рука была еще в мешке, чтобы сохранить возможные улики. Доктор Фрайел сделает соскобы из-под ногтей, проверяя наличие следов кожи или волос другого человека – возможные доказательства борьбы, если незнакомец умер насильственной смертью. Но, как правило, кислотная болотная среда разрушала хрупкие ядра ДНК. так что если бы какие-нибудь следы борьбы и остались, то они, скорее всего, не помогли бы определить убийцу.
Нора обошла стол вокруг, чтобы ближе рассмотреть правую руку сквозь еще один полиэтиленовый пакет. Эта рука сохранилась лучше другой, ладонь и кончики пальцев невероятным образом оказались нетронутыми. Прежде всего при виде этого современного тела ей захотелось взять несколько проб для анализа и сравнения с более старыми экземплярами. Но это бы потребовало согласия семьи, если личность погибшего когда-нибудь определят, и, возможно, понадобится тонкий дипломатический подход. Может, доктор Фрайел что-нибудь посоветует?
На другом конце стола особенно бросалась в глаза правая ступня мертвеца, коричневая кожа, туго натянутая на веер костей и сухожилий. Изогнутая стопа была изящно вытянута, словно при танце, от пальцев, подобных пяти маленьким темным камешкам в ряду, до сморщенного подъема стопы и закругленной пятки, ведущей к хорошо сложенной лодыжке. «Странно, – подумала Нора, – что обнаженная ступня имела такой интимный вид». Но такое с ней бывало – она уже испытывала подобные мимолетные вспышки, когда работала с трупами. Смерть допускала такие интимные моменты, которых в жизни никогда и не представить. Нора столь многого хотела добиться от этого человека, чья кожа, кости и сухожилия могли ответить на ее вопросы. Сколько она себя помнила, человеческое тело было ее темой, ее инструментом, вечным источником очарования. Большинство людей неправильно понимало, что двигало патологоанатомами – не озабоченность смертью, а глубокое любопытство к жизни. В некоторых моргах Нора видела латинскую надпись, которая четко выражала эту философию: «His locus est ubi mors gaudet succurrere vitae» – Это место, где смерть с наслаждением помогает жизни». Процедура, рутина отрывала ощущение смерти от эмоций и печали и вместо этого переносила его в сферу научного наблюдения. На некоторое время ей было легче думать, что она имеет дело лишь с плотью и костьми, с утешительной четкостью науки, а не с мутным миром человеческих взаимоотношений. Но даже научная отстраненность длилась не вечно. В конце концов приходилось признавать, что каждый человек на столе для вскрытия когда-то был жив.
Вошла Кэтрин Фрайел в резиновом переднике поверх лабораторного халата, натягивая пару резиновых перчаток.
– Простите, что заставила вас ждать. Начнем?
Доктор Фрайел нажала на кнопку своего крошечного диктофона и начала описывать покойного спокойным, размеренным голосом:
– Тело принадлежит нормально развитому белому мужчине худощавого сложения. Из-за состояния тела сложно установить возраст. – Она подняла сперва одну руку, затем другую, затем по очереди каждую ногу. – Не присутствует ни закостенелости, ни видимого посинения, но все тело темно-коричневого цвета из-за нахождения в болоте. Левая рука усохла и частично окостенела. Обнажившаяся кость несколько декальцинирована, виден прочно установившийся жировой осадок. Обнаженная кожа потемнела от контакта с торфом, но сохранила заметную эластичность. У покойного на левой руке наручные часы с браслетом, – она осторожно сняла проржавевшие часы и положила их в пакет. – Покойный чисто выбрит, волосы на скальпе выглядят темными и волнистыми. Во всех волосах на теле присутствует легкий рыжеватый оттенок, что, я думаю, мы можем считать следствием погружения в болото. – Кэтрин подняла глаза на Нору, и та с готовностью кивнула. – На лице нет видимого свидетельства закупорки сосудов, а изменение цвета кожи препятствует наблюдению какого-либо возможного цианоза. – Доктор Фрайел положила диктофон и осторожно по очереди приподняла каждое закрытое веко, осматривая поверхность глаза под увеличительным стеклом. – Радужная оболочка выглядит голубой, зрачки зафиксированы и одинаковы. Инородных тел или контактных линз нет. В обоих глазах присутствует заметное фокусное петехиальное кровоизлияние. – Маленькие кровавые пятнышки были одним из типичных признаков асфиксии или удушения.
Доктор Фрайел сосредоточилась на голове и шее тела, отмечая внешние раны измерительным скальпелем.
– В левой боковой области шеи рассеченная рана в четыре сантиметра длиной. Нам придется делать препарирование, чтобы описать траекторию раны и увидеть, не разрезаны ли какие-либо основные сосуды. Я не знаю, видно ли вам… – Она протянула Норе увеличительное стекло, – прямо над раной горизонтальный кровоподтек. Весьма определенная лигатурная отметина. Видите, как она продолжается вокруг тыльной стороны шеи? Поднимающийся мыс сзади обычно указывает на точку повешения. Так мы можем сказать о различии между действительным повешением и удушением сзади. – Она срезала кожаную веревку с шеи мертвеца, поместила ее в пакет и подписала, а затем осторожно открыла его рот и посветила фонариком на зубы и десны, которые были лишь слегка обесцвечены и покрыты налипшими комочками торфа. – Результаты вмешательства дантиста. Золотая коронка на первом коренном зубе внизу справа, а первый малый коренной вверху слева отсутствует. Нет видимых повреждений десен, щек или губ. Похоже, однако, в какой-то момент рот был полон болотной воды – мы сможем сказать больше после того, как посмотрим легкие и дыхательные пути. – Она приподняла и осмотрела каждую руку по очереди. – Руки и кисти, по-видимому, были поранены, когда жертва защищалась. Правая рука кажется в достаточно хорошей форме, мы могли бы получить приличные отпечатки пальцев.
Нора подняла глаза и увидела, что в дверях стоит детектив Уард. Через мгновение его заметила и доктор Фрайел.
– Можете входить, Лайам. – Он подошел к столу. – Боюсь, с причиной смерти будут сложности, – продолжила она. – Здесь много факторов, и потребуется время, чтобы разобраться с ними со всеми. Я закончила с его имуществом, если вы хотите его забрать. Я как раз собиралась спросить доктора Гейвин, не заметила ли она благодаря своему опыту чего-нибудь еще, что дало бы нам идею о том, как долго этот человек находился в болоте.
Нора слегка смутилась от такого почтения; весь ее опыт, о котором говорила доктор Фрайел, основывался на одном плохо сохранившемся экземпляре. Уард отважился спросить Нору:
– Что именно вызывает изменение цвета?
– Болотная среда вызывает так называемую реакцию Мейлларда, – у Уарда был озадаченный вид, так что Нора постаралась разъяснить: – Проще говоря, это обычная протеиново-сахарная реакция – тот же самый химический процесс, из-за которого темнеет пища. Некоторые недавние исследования с использованием поросят продемонстрировали заметное изменение цвета уже через пару лет. Другими словами, я не знаю, много ли мы сможем сказать на основании одной окраски. – Она внимательно посмотрела на плечо мертвеца через увеличительное стекло. – Когда сделаете крупные надрезы, будет интересно посмотреть, как глубоко проник цвет в кожные и подкожные пласты. Коричневый цвет здесь выглядит не таким насыщенным и хорошо укрепившимся, как в более старых останках, что я видела, но я не так уж много их видела. Никто их много не видел, и все они слегка различаются в зависимости от особенностей среды.