Вот ринутся с азартом на Фишт, на Фишт! 4 страница
А потом крутые, раскалённые под беспощадным азиатским солнцем серпантины Западно-Памирского тракта... и долгие часы в пропылённой, раскалённой, пропитанной запахом бензина и табака кабине тяжело нагружённого ЗИЛа... И далеко внизу в глубине ущелья жёлтая пена реки... И взметнувшиеся высоко, ощерившие в небо острые чёрные клыки, безжизненные скалы вдоль дороги... И повороты, на которых колёса, вздымая тучи розовой пыли, крутятся у самого края пропасти, и сердце замирает, и лихой памирский шофёр – недавний сержант-танкист, напряжённо стискивает зубы, и желваки ходят под смуглой кожей на его скулах...
Как награда за трудности пути — ослепительной голубизны, абсолютной прозрачности освежающее озеро. И грациозные голубые стрекозы над водой, и ласковые всплески серебристых рыбок... И тревожный возглас шофёра: — К кустам не подходите, там кобры!
…Снова едем. Взбираясь на более чем трёхкилометровую высоту очередного перевала, мотор захлёбывается от недостатка кислорода, и его спокойный, уверенный рокот сменяется жалобным, надрывным воем.
Горы... Нависшее огромным, низким, давящим куполом тёмно-тёмно-синее небо. Оно непрозрачное. И кажется твёрдым…
Рядом снег. И свежий холодный ветер леденит ноздри. И от перепада давлений вздуваются консервные банки, и вытекает паста из авторучки...
А потом тополиный парад вокруг зелёных кишлаков... и задумчивые ослики у прозрачных арыков... и яркие, как мотыльки, застенчивые девочки со множеством иссиня-чёрных косичек...
И благословенная прохлада чайханы. На достарханах степенные седобородые аксакалы в чалмах и пёстрых халатах, подпоясанные цветными платками. Неспешно ведут нескончаемый разговор под бесконечный, нежный, баюкающий перезвон вечной мелодии. И пропылённые, усталые шофёры, закрыв воспалённые глаза, медленно пьют душистый зелёный чай...
И вновь рёв мотора на трудных подъёмах... визг тормозов на опасных спусках... хруст пыли на зубах...
Бурный Пяндж: по его орографически правому берегу — нашему берегу — катят тяжёлые грузовики, несутся легковушки, мотоциклы и мотороллеры, вечерние кишлаки сверкают электричеством. А по левому берегу, всего в нескольких метрах — чужая дикая, почти первобытная страна.
Потом отдых для усталых машин и людей... и огромные звёзды в бархатном небе... и глубокий, без сновидений, сон под таинственный шёпот листьев тутовника...
А утром вновь бежит под колёса бесконечная дорога... Потом она заканчивается... Мы идём по тропе, медленно набирая высоту... Вечером из-за поворота ущелья в лицо ударяет знакомый, всегда тревожный и такой желанный, ледяной ветер с близких вершин... Последний ночлег в долине... Утром мы выходим на ледник...
...Стремительная, неожиданная пурга, моментально превращает августовский полдень в подобие ненастного январского вечера...
Облака, такие красивые при взгляде из долины! А вблизи, внутри такие мерзкие...
Горы... Это огромные, яркие звёзды по ночам. И мороз, сковывающий ручьи и водопады... мороз, от которого мокрые капроновые верёвки обретают жёсткость арматурных прутьев, а мокрые ботинки нужно на ночь класть к себе в спальник, чтобы не замёрзли, и утром можно было обуться...
Горы… Тоска по жене и детям.
Горы — прозрачная, как воздух, пахнущая снегом вода... Безграничное доверие к товарищам по команде, к партнёру по связке...
Горы – огромное, не отпускающее ни на миг чувство ответственности... предельная собранность и требовательность к себе... и постоянная, ежесекундная забота о спутниках — в ответ на их постоянную заботу...
Горы — высокое братство грубых, добрых, смелых, дружных, весёлых и неунывающих матерщинников, у которых всё поровну на всех: холод, голод, жара, крутизна, работа, отдых, запах, страх, радость, горе, кружка чая, сухарь, таблетка глюкозы, глоток спирта и сигарета...
Пожалуй, чтобы действительно понять нас, нужно повидать то, что мы видели, узнать то, что ведомо нам.
Мы знаем, например, как красивы облака, если смотреть на них сверху в лунную ночь... как перед грозой электрические разряды покалывают кончики пальцев, и в бороде вспыхивают голубые искры... как гремит под пургой обледеневшая палатка... как урчит голубым пульсирующим пламенем примус, плавя в котелке снег для питья... как в напряжённо звенящей тишине шуршит по лавиноопасному склону страховочная верёвка, и нервы натянуты, как струны, и сердце стучит молотом и очень страшно... как раскатисто громыхает снежная лавина… и ледовый обвал… и как грохочет камнепад, сотрясая воздух, высекая искры, обдавая секущими каменными осколками и запахом серы...
— Что вас тянет в горы? Это нелепо — в век космических технологий, в свой заслуженный трудовой отпуск проходить пешком по диким местам сотни километров. Да ещё все свои шмотки и жратву на собственном горбу тащить!.. Нелепо, трудно и опасно. Непонятно!
Спасибо, что не глупо…
Мы залечиваем ссадины и царапины, растяжения и обморожения… наши лица, обожжённые высотным ультрафиолетом, обветренные ледяными ветрами, постепенно смягчаются… исчезают трещины на губах… на нас перестают оборачиваться на улицах. Мы становимся обычными горожанами.
А по ночам нам снятся горы: белый снег на склонах… белые облака над белыми вершинами… белые ледопады... белые фирновые поля...
Вернувшись в город, мы долго видим белые сны.
Об этом Эдик Гончаров песню сочинил:
Слышишь, опять бесятся вьюги,
К небу идут следы.
Ночь напролёт снегом хрустят
Белые-белые сны.
Белые сны...
Бешеный снег!
Кто их считал — шаги?
Тихо бредут по белизне,
Сгорбившись, чудаки.
Ты не поймёшь,
Белые сны —
Это не просто так.
Это опять мимо прошло
Всё, что пришлось тогда.
Это не бред.
Это не блажь.
И — никакой беды.
Просто со мной ночь коротать
Вздумали белые сны.
Мы знаем опасность и усталость. И чувство упоительного восторга, радости, облегчения и грусти, рождённое окончанием пути.
Мы знаем, как сладким тёплым соком растекается по губам спелая лесная земляника... как хрустальный нарзан искрится в ладонях, ломит зубы, леденит горло...
Приятно, спустившись с высоты, пронизанной холодом вечных снегов, лежать на прогретой солнцем мягкой душистой траве, слушать пение птиц и ласковый шелест листвы, и знать, что сложный маршрут позади... а впереди новые маршруты… конечно более сложные… ещё интереснее!..
Тёплыми задумчивыми вечерами долго не гаснет маленький костёр, и не хочется спать, и песни вспоминаются сами собой… и рядом друзья, с которыми легко и спокойно.
В такие вечера хорошо думается и многое вспоминается:
…Ночью дождь. Вернее не дождь, а отвратительная, пронзительная, всепроникающая сырость — накрыли облака... А палатки с вечера мы не поставили — прямо в траву завалились спать под звёздами...
Поворочались, но подниматься и ставить палатки лень — лишь укрылись с головой полиэтиленовыми накидками.
В шесть утра поднялись, начали упаковывать рюкзаки... Чуть ниже нас, в долине Баксана над Тырныаузом, клубятся плотные облака. И в верховьи нашего ущелья тоже висят мрачные тучи, похожие на хлопья мокрой грязной ваты.
Нижние облака поднялись и обволокли нас плотным туманом. Начал моросить по-осеннему холодный дождь.
На сегодня запланирован подход по ущелью к началу подъёма на первый перевал. Трудностей и опасностей не предвидется, спешить некуда — выход в восемь часов.
…За тридцатиминутную ходку набрали сто двадцать метров высоты, и вышли из нижнего яруса облаков. Сырость исчезла, налетающий порывами холодный ветер бодрит, опохмеляет и вселяет надежду на улучшение погоды.
Неспешно поднимаемся вдоль бурной Тютю-Су. Вдруг тропа круто поворачивает, упирается в реку и... продолжается уже на другом берегу.
Мы заметались — обозначенного на карте моста нет, а организация переправы потребует много времени — река серьёзная. Нужно искать брод. Но наше внимание привлекло переброшенное через поток бревно с перилами из толстой алюминиевой проволоки, Правда, лежит бревно неудобно — сразу за ним, ниже по течению, река обрывается ревущим двухметровым водопадом, и острые клыки камней торчат из пенной воды, как плугами перепахивают беснующуюся воду...
— Ну, я пошёл! — перекрывая грохот реки крикнул Саша Октябрьский, и шагнул на бревно. Я едва успел остановить его: - Необходима страховка!
Саня неохотно вернулся, стал отстёгивать от рюкзака верёвку. Остальные не спеша, и тоже с неохотой, надевали страховочные пояса.
Я приготовился к переправе первым. Защёлкнул карабин на проволочных перилах, но шагнул на бревно только когда убедился в надёжности страховки с берега, организованной ребятами.
…Противоположный берег уже рядом, но я вдруг поскользнулся на мокром бревне. Чтобы сохранить равновесие, натянул проволоку и... она оборвалась! Я рухнул в реку.
Мужики на страховке сработали чётко, и вскоре я уже стоял среди них на берегу, лязгая зубами и отплёвываясь от ледяной воды. Хазрет Хизетель вставил мне в трясущиеся губы зажжённую сигарету. Миша Багров стирает бинтом кровь с моих ободранных ладоней, бормочет смущенно: — А казалось, что страховка здесь ни к чему...
…Час за часом напряжённо карабкаемся вверх по неустойчивым каменным глыбам морены Шхельдинского ледника. Вдруг сверху навстречу — люди: — Привет! Мы из Еревана, а вы откуда?
И вот мы все сидим на наклонном плоском камне, пьём какао, и наши новые знакомые поют армянские песни. Где-нибудь в концертном зале их исполнительское мастерство не вызвало бы умиления. Но здесь мы их слушаем с удовольствием. А смуглые, красивые парни и девочки вдруг срываются с места и пускаются в пляс. Ловко! И мы с ними неумело танцуем…
«Дети разных народов, мы мечтою о счастье живём» - была тогда такая песня. Безбоязненно ходили мы по горам Чечни, Осетии и Дагестана, свободно путешествовали по Карачаево – Черкессии, Кабардино-Балкарии и Грузии, по Памиру, Алтаю и Тянь-Шаню...
Ещё песня была: «Мой адрес не дом и не улица, мой адрес – Советский Союз»… Горный туризм оттуда – из Советского Союза. Нигде в мире такого спорта не было, и никогда не будет – нет у них наших масштабов. И у нас их теперь нет…
…Прямо из-под ног отвесно вниз уходят скалы, скрываясь в клубящихся тучах. А над нами чистое небо. Пригревшись под солнышком, свесив ноги с обрыва в пропасть, блаженствуем на тёплых камнях перевального гребня.
Рядом появились белые симпатичные облачка. Вспомнился Маяковский:
Плыли по небу тучки,
Тучек четыре штучки...
Дотрагиваюсь ледорубом до висящего над головой облачка: — Сюда бы сейчас наших детей, вот порезвились бы!
— Всему своё время, — отзывается Игнатенко, – у них всё впереди.
Забиваем в скалу крючья, блокируем их, вешаем верёвки и начинаем спуск.
Задеваешь выступ, а он вываливается из стены и, сбивая на своём пути ещё десятки камней, с грохотом и гулом, в клубах пыли рушится вниз...
…Спустились на узкую наклонную скальную полку. По ней траверс влево — нужно уйти в сторону от камней, которые посыпятся сверху при продёргивании верёвок.
Здесь скалы гладкие, монолитные. Удерживаемся на полке, заклинивая кончики пальцев в узкой трещине, рассекающей камень на уровне коленей. Приходится двигаться, согнувшись, прижимаясь щекой к скале. Рюкзак тянет назад, пытается опрокинуть.
Резко хлестнул по лицу холодный ветер и задул, не переставая. Тучи снизу быстро прут вверх, их серые бестелесные щупальца всё ближе. Нам совсем не нравится перспектива сидячей ночёвки на стене под пургой, начинаем соревнование с тучами: кто быстрее — они вверх или мы — вниз. Кажется, что тормозные планки скоро задымятся от трения по веревкам, но тут мы соскальзываем на снежную пробку в бергшрунд, быстро выбираемся из него и, вконец обессиленные, столкнув вниз рюкзаки, кто на животе, кто на спине скатываемся по заснеженной ледяной крутизне на ровное плато. Ещё несколько минут и непогода не страшна — верные палатки надёжно защитили от гудящей пурги.
Нам тепло, уютно: мурлычет примус, гарантируя скорый чай. Колеблется пламя свечи, на палаточном потолке колышутся и вздрагивают в такт ударам ветра причудливые тени…
…Весь день и всю ночь на перевале Хотю-Тау мела пурга. Ветер продувал палатки насквозь, и снежная пыль оседала на спальниках, противно таяла на лицах. Спали неспокойно. Снег заваливал палатки, приходилось выбираться на ледяной ветер, откапывать их.
Но утро чудесное! Небо расчистилось, ветер утих, вершины засверкали. Эльбрус рядом – за ближнюю к нам Западную вершину, кажется, можно взяться рукой…
Пурга замела, замаскировала ледниковые трещины — на спуск пошли в связках, зондируя ледорубами путь.
Вдруг – крики... Оглядываемся: к нам бегут двое мужчин, кричат, руками машут. Мы остановились, сбросили рюкзаки в снег. Всё ясно — если в горах люди бегут, кричат и машут руками — готовься к спасам...
Эти двое подбежали, что-то говорят, торопят, а мы не разберём ни слова — они, оказывается, иностранцы. С трудом поняли, что кто-то провалился в трещину. Хватаем верёвки, репшнуры, ледобуры, карабины и жумары, ставим иностранцев в свои связки и — скорее вверх. Задыхаясь от нагрузки, для такой высоты почти непосильной, подбежали к месту аварии.
Несколько человек растерянно топчутся по снегу, о чём-то переговариваются, а рядом зияет жуткая чёрная дыра. Из её глубины, из самых недр ледника, доносится женский стон. Оказалось, что провалившаяся в трещину девушка в полном сознании. Это было особенно страшно…
Мы достали её из трещины. И передали спасателям, спустившимся с акьёй на лыжах с «Приюта одиннадцати».
На следующий день в Терсколе узнали, что ночью девушка умерла…
…Поднимаемся по узкому, очень крутому кулуару. Иногда он совсем сужается и делается отвесным, перерождаясь в камин: приходится двигаться, распирая руками и ногами боковые стенки, иначе никак.
Вайзер как раз на таком участке. Начинается пурга.
Я на самостраховке стою в половине верёвки выше, ожидаю, пока он пройдет по перилам до крюка. Место скверное – сверху стреляют камни. Стоять неудобно, поясница и плечи под рюкзаком затекли, ноги сильно мёрзнут. Я переступаю, стараясь устроиться удобнее — из-под левого ботинка вываливается камень.
— Камень! — ору я.
У Владьки великолепная реакция и редкая интуиция — он чётко уклоняется в нужную сторону. Камень, нацелившийся ему в голову, лишь задевает вскользь плечо и, вспоров штормовку, свитер и тельняшку, разрубает кожу. Потекла кровь.
Я готов услышать яростную брань, гневные упреки. Но Владик лишь метнул в меня короткий, полный боли взгляд — не осуждающий, а удивлённый...
…Работаем в ледопаде. Вайзер вогнал ледоруб в узкую ледовую щель и, набросив на него верёвку, страхует Игнатенко. Тот перепрыгнул широкую трещину, надёжно закрепился, и Влэд снимает страховку. Неожиданно раздаётся треск и трёхслойное ясеневое древко переламывается!
Владька с любопытством глядит на обломки, а мы обескуражено молчим, и каждый представляет ступени ледопада, которые предстоит пройти.
— Владик, что будем делать?
— Идти!
— А ты как пойдёшь?!
Он хмыкнул: — Ногами!
И он прошёл этот сложнейший, крутой, опасный ледопад идеально — уверенно и чётко...
…Жена в горах, я с детьми дома. Вечером забрал их из яслей. Двигались домой неспешно, ведя задушевные беседы. И пропустили передачу краевого радио о нашей экспедиции на Памиро-Алай.
Когда я мыл посуду, а рядом ныла Милочка, из комнаты раздался отчаянный Лёшин взрёв, за которым последовала напряжённая, какая-то вибрирующая тишина, явно свидетельствующая о том, что парень зашёлся в крике.
Бросился я туда — оказалось, он зажал себе палец оконной рамой. Придавил его здорово, до синяка, потому заливался слезами дольше часа. Потом затих, утомившись и иссякнув, всхлипывая, вздрагивая и тяжело вздыхая. Так на руках у меня и заснул некупанный. Даже во сне держал травмированный указательный палец пистолетиком...
Утром ноготь на пальце стал фиолетовым, но Лёшик о нём уже забыл, у него новые приоритеты. С утра он стал жаловаться, что болит животик. Я разволновался. Но потом, здраво поразмыслив, решил поговорить с сыном доверительно, по-мужски. И в откровенном разговоре он признался, что ничего у него не болит, просто ему очень хочется на ручки.
Позавтракали жареной картошкой.
В обед — борщ и манная каша с вареньем. Мила начала высказывать претензии по поводу того, что каша холодная. Я её убедил, что так и должно быть, что жарким летом детишки должны кушать кашку холодную.
...Весь день катал детей на раме своего велосипеда. Погода установилась такая же, какая была до неожиданного приступа затяжных холодных дождей — в небе абсолютная прозрачность и чистота, не запятнанная ни единым облачком. Днём жуткая жара, пекло. Вечером липкая духота с комариным зудом.
Милочка расчесала укусы и потребовала, чтобы я смазал их зелёнкой. На какой-то момент отвлёкся к закипевшему чайнику, оставив ватку и пузырёк у дочери. И, когда вскоре вернулся, незелёной у Милочки осталась лишь спина. И то же самое она уже завершала проделывать с терпеливо и заинтересованно сидящим перед ней Алёшей...
В воскресенье опять катались на велосипеде, несколько раз ездили за мороженым.
Потом я выставил на солнце корыто, полное подогретой воды, и дети плескались с удовольствием, и пускали по волнам свои пластмассовые лодочки-яхточки.
Потом Алёша один бултыхался и скакал, держась за борта. Особенно ему нравилось с полного размаха плюхнуться в воду, чтобы брызги во все стороны били фонтаном!
А ещё он придумал использовать толстые виноградные лозы во дворе в качестве параллельных брусьев. Отжимался на них, качался и прыгал до самого вечера.
Пока он этим важным делом вдохновенно занимался, я под присмотром Милочки, нажарил сырников. Лёшенька с Милочкой скушали по два сырничка со сметанкой, и по два с клубничным вареньем. А когда и я, после наведения порядка на кухне, наконец-то собрался отведать свои кулинарные изделия, оказалось, что уже ничего не осталось — Алёша, добрая душа, угостил своих друзей на улице.
Утомили меня соседские дети — наша калитка постоянно настежь, и во дворе все время пищит, визжит, хохочет и плачет куча детей. Весело с ними! Во всяком случае, не скучно...
Вечером Мила с Алёшей категорически отказывались купаться, и пришлось с ними немножко поскандалить. Перед сном, после сказки, мы с Милой помирились. А Лёша так и заснул обиженный и зарёванный, лишь часа через полтора-два, проснувшись попить водички, обнял меня за шею, поцеловал и попросил укрыть одеяльцем: простил!..
Поскольку дети абсолютно не дают возможности заниматься ничем серьёзным — ни рисовать, ни писать, — я занялся починкой люстры, а потом ремонтом крышки на погребе. Пока крышку на место прилаживал, Лёша молотком разбил стеклянную банку с гвоздями. Мила, несмотря на мои предостережения, полезла босиком смотреть на происшествие, и загнала осколок стекла в пятку. Хорошо, что громко заревела, я стекляшку сразу вытащил, залил рану одеколоном, замазал зелёнкой и забинтовал — через полчаса дочь уже забыла о происшествии...
Котёнок Чуня растёт наглецом и обжорой — отнимает еду не только у братьев и сестёр, но даже у своей мамаши, тоже никогда не отличавшейся застенчивостью. Чтобы подкормить постоянно мяукающих усатых-полосатых, я отправился (в тайне от детей, конечно,) с пневматической винтовкой на охоту, и добыл каждому коту по воробью. Чуня мигом слопал своего, а потом ещё выдрал воробья из пасти у матери, и они подрались…
За воскресенье раз пятнадцать прочитал детям книжку о Лошарике. Вечером посмотрели сказку по телевизору, а потом ещё я им на стене диафильм про Синдбада-морехода показал. Перед сном, убаюкивая, пел туристско-альпинистские песни.
В понедельник утром гроза и сильный дождь, я едва успел снять сушащееся во дворе бельё. Детей с трудом разбудил — под дождь сладко спится.
Вчера они играли в маму и сыночка — Мила накинула на плечи пелёнку и, склоняясь над лежащим на диване Алёшей, говорила ему ласково: - Сыночек, вставай, пора в ясельки.
Когда теперь я этими словами стал будить Лёшу, она проснулась и засмеялась: - Ты разве мама?
- Нет – говорю – я мапа...
А Лёшенька проснулся с бодрым криком: - Давай катаса на исопетике твоём бовфом!
Дождь скоро иссяк, и мы побежали в ясли уже под солнышком. Вернее, я побежал, подхватив детей на руки. Алёша, несмотря на тряску, уснул, прижавшись к моей груди, склонившись головкой мне на плечо.
При расставании оба поплакали. Но не сильно. Потом Лёша увидел своих ясельных приятелей и побежал хвалиться, как ездил за мороженым на «бовфом исопетике». И забыл попрощаться с «мапой».
А с Милочкой мы друг дружке через оконное стекло руками помахали. Но ей очень мешали мальчишки — лезли обниматься и целоваться…
…В покосившемся заборе кособокая, с широкими сквозными щелями дощатая калитка. Её соорудил мой добрейший восьмидесятилетний дедушка Сергей Алексеевич. Сделал плохо — трудно ему, он уже слабый. В конной армии Будённого он воевал против Деникина и Махно, участвовал в форсировании Сиваша, штурмовал Перекоп, был связистом у Фрунзе, устанавливал советскую власть и восстанавливал народное хозяйство в Сибири, неоднократно встречался с Микояном, во время войны с белофиннами участвовал в прорыве Линии Маннергейма, воевал с гитлеровцами в Великой Отечественной войне... Не раз ранен, контужен. Болел цингой и туберкулёзом... Давно сломанные на руках пальцы так и остались скрюченными на всю жизнь. Подвижность правой руки в локтевом суставе ограничена — с трудом ложку до рта доносит... В правом глазу лишь половина хрусталика... На войне он был радистом. В гражданской жизни — бухгалтер.
Потому калитка кособокая.
Конечно, сделать её должен был я. Но мне некогда. Мне почему-то всегда некогда... Я всегда весь в неотложных делах. И всегда, почему-то, без пользы для семьи. Что ж я за гад такой? Очень целеустремлённый в какую-то далёкую от жизненных реалий никчёмность — в искусство, в горы. Подальше от зарабатывания денег, от семейных обязанностей…
…Зима. В доме холодно – печь не хочет гореть, дымит. Жена лепит вареники, рядом возится сын. Руками в муке потёр глаза, провёл по лицу — брови и нос побелели. Смешной и милый.
Милый мой, любимый крохотный мужичок! Кем станешь? Каким? Неужели таким же, не от мира сего, как я?..
В доме теснота и духота: дымящая печь, рукомойник и помойное ведро, двое крошечных детей и больной старик — с ночными горшками; и мы с женой... Всё это на восемнадцати квадратных метрах.
...Упёрся лбом в холодное оконное стекло, сдерживаю слёзы, губы дрожат, в носу щекотно, в душе тоска. И стыд перед семьёй. На сердце горько. Давит чувство полной безнадёжности, беспросветности. В двух метрах за окном старый, почерневший от времени и сырости деревянный забор. В сторону окна с него свешивается миниатюрный снежный карниз, наметённый ночной метелью. Днём он тает.
А вечером подморозит, и звонкие капли, замерзая, вытягиваются в изящные сосульки, сверкающие в оконном свете. На ночь я закрою ставни, света из окна не будет, и сосульки перестанут сверкать. Но взошедшая луна зажжёт на сосульках и на снегу голубые искорки. И, если отвлечься от покосившегося забора, почудится, что красиво, как в горах...
А завтра, когда взошедшее солнце обожжёт снег, карниз опять начнёт таять, отяжелеет от талой влаги, сдвигающие силы превысят силы удерживающие, и карниз рухнет. Впрочем, почему рухнет? Эти сантиметры мокрого снега соскользнут с забора вниз незаметно, почти бесшумно.
…Вспомнился другой снежный карниз – настоящий, горный, огромный, смертельно опасно нависший над головой… в прошлом году это было... второго мая... Мы сквозь карниз прорубились без приключений. Всё тогда получилось как всегда, как обычно — отлично! Вот бы так уверенно, успешно действовать и в повседневной городской жизни!..
…Разве можно сравнивать легендарные походы и восхождения прошлого с нынешними нейлоново-сублиматными экскурсиями в высоту? То были великие подвиги человеческой воли, разума и отваги! А у нас — игра в романтику, променаж для отвыкших от физических нагрузок немощных интеллигентов, залежавшихся в душной тесноте городских квартирок.
Предшественники открывали огромный мир — для всех!
Мы открываем лишь самих себя — для себя…
Впрочем, и это, пожалуй, всё-таки не совсем бессмысленно...
Горный спорт значительно изменился, стал иным, чем был, когда мы зажигали в горах свои первые костры. И, кажется, изменился не в лучшую сторону.
Хотя, может быть, это действительно лишь кажется – на фоне изменившейся политической и социально-экономической ситуации в стране. И кажется лишь мне. Быть может, во мне говорит не здравый объективный рассудок, а брюзжит старческая тоска по невозвратному былому...
Если бы новые поколения горных спортсменов действительно были хуже предыдущих, прогресс в горном спорте был бы невозможен. А он очевиден. Нет былой массовости, но уровень достижений очень высок...
Наверное, неудовлетворённость возникает оттого, что прогресс не так скор и не столь гуманен, как хочется.
И не нужно, стало быть, обращать внимание на ворчащих стариков. Это они тоскуют по былой молодости...
...Жена мыла посуду, и намочила часы. И они остановились. И я понёс их в часовую мастерскую, что на улице Гоголя, напротив Кооперативного рынка.
Часовой мастер — улыбчивая, миловидная Любовь Павловна осмотрела часы и сказала, что их нужно чистить от ржавчины и ещё менять в них что-то погнутое.
Через две недели я забрал часы из ремонта, заплатив четверть их стоимости. А через три недели они опять остановились.
Взял я гарантийную квитанцию и понёс часы обратно в мастерскую. Любовь Павловна открыла их, посмотрела и вновь сказала, что механизм ржавый и что-то погнуто, и что-то надо менять.
Я удивился и высказал недоумение по поводу качества недавнего ремонта. И тогда симпатичная Любовь Павловна заявила, что я, пользуясь правом на гарантийный ремонт, подсовываю ей другие часы...
Уж потом я сообразил, что в квитанции всегда указывается номер часового механизма, и нужно было спокойно этот номер сверить с тем, что на часах...
Но я оскорбился, вспылил и нагрубил. И Любовь Павловна на меня накричала и порвала квитанцию. Я схватил злосчастные часы, грохнул их вдребезги об пол и, хлопнув дверью, выскочил на улицу, задыхаясь от обиды и злости.
К вечеру прошла досада за угробленные часы и неумение доказать свою правоту. И навалился стыд за то, что кричал на женщину и прилюдно хлопал дверью.
Полночи бессонно промаялся и уснуть смог только, когда решил извиниться.
А утром понял — извинюсь, но после моего ухода часовой мастер скажет клиентам: — Заела совесть мужика, что пытался подсунуть мне часы в ремонт нахаляву!
И не пошёл я никуда.
Но за свою несдержанность и грубость до сих пор стыдно…
…Это случилось, когда СССР был ещё жив. Но «братские» народы уже мутузили друг друга, и появились беженцы... и раздражение... и вошло в обиход словосочетание «лицо кавказской национальности».
Цены тогда были низкие, но купить было нечего. Даже носки, трусы, мыло и сигареты продавались по специальным талонам, выдаваемым в домоуправлении.
А чтобы добыть выпивку, нужно было ещё отыскать магазин, торгующий ею в данный момент. И обязательно отстоять гигантскую очередь. При этом нужно было иметь с собой пустые бутылки — напитки продавались только в обмен на «пушнину» в пропорции один к одному.
...Около краевого спортивно-туристского клуба «Кубань», что в Краснодаре на улице Садовой, мы маялись в ожидании автобуса, чтобы ехать в горы для участия в туриаде, посвящённой Дню Победы.
Вдруг в магазинчике напротив стали продавать портвейн. Мгновенно выросла многолюдная нервная очередь.
Андрей Свитка, Володя Шутов, Саня Пашкин и я взяли канистры, приготовленные под бензин для походных примусов, и отправились в магазин. «Пушнины» у нас, естественно, не было. Но сизоносые завсегдатаи винного отдела бойко закупали портвейн без всякого обмена и, тут же проглотив содержимое, возвращали опустевшие бутылки продавщице — красивой весёлой армянке. Это вселяло надежду.
Когда подошла наша очередь, продавщица наотрез отказалась продавать вино без обменной посуды.
Мы показывали канистры, убеждая, что у прилавка перельём в них вино и вернём бутылки. И упрашивали её... и умоляли... и стыдили... и заискивали... и взывали к её разуму и чуткости, доброте и красоте... Всё напрасно! Красавица подняла крик, призывая страждущую толпу выкинуть нас из магазина.
А тут как раз долгожданный автобус подкатил.
Я, Пашкин и Шутов пожелали, от всей широты русской души, счастья продавщице и всему армянскому народу и, в обнимку с пустыми канистрами, отправились грузить рюкзаки.
А вскоре и Свитка из магазина прибежал. Да не один, а с ящиком портвейна, который ему помогало тащить незнакомое лицо кавказской национальности. Оказалось, что этот человек, стоявший в конце очереди, врубился в суть нашего спора у прилавка и, задержав уходящего Андрюху, предложил ему во временное пользование свои пустые бутылки. Так Свитка смог купить вино.