Автобиография Сюй-юня с 1-го по 112-й годы жизни 4 страница

После этого я спустился с горы, обогнул пруд Сисян и, миновав монастырь Даэ, достиг равнины Чжанлао, где находились храм Вайроканы и уезды Эмэй и Сяцзян. Дальше я намеревался пересечь реку Люша в деревне Иньцунь. Случилось так, что вода в реке поднялась, и с утра до полудня я ждал лодку. Лодка прибыла, и после того, как все пассажиры перешли на борт, я попросил Цзе-чэня сесть в лодку первым и передал ему наш багаж. В тот момент, когда я собирался перебраться на борт, швартовочная веревка порвалась, но я успел ухватиться за ту ее часть, которая была прикреплена к борту. Поскольку течение было сильным, а на борту находилось много пассажиров, малейший наклон лодки мог привести к тому, что она опрокинется, так что я не двигался, в то время как лодка тащила меня по воде. На закате она причалила к берегу и меня вытащили на берег. Моя одежда и ноги были изрезаны камнями. Было холодно и шел дождь. Когда мы прибыли на заставу Шайцзин, ближайшие постоялые дворы отказались принять монахов. На улице был храм, но единственный его монах также отказался впустить нас, несмотря на все просьбы. Он разрешил нам только провести ночь на театральных подмостках, что были снаружи. Поскольку наша одежда была мокрой, а настил влажным, мы дали монаху денег, чтобы он продал нам немного сухой соломы. Вместо этого он принес нам две охапки отсыревшей соломы, которую было не поджечь. Мы терпеливо сносили эти неудобства и сидели до восхода солнца. Потом мы купили несколько грубых плодов, чтобы заполнить желудки, и двинулись дальше. Мы миновали гору Хожань, округа Цзяньчан и Нинюань и в конечном итоге добрались до Хуйличжоу. Мы пересекли границу провинции Юньнань, прошли уезд Юнбэй, посетили святое место Авалокитешвары, пересекли реку Цзиньша и совершили паломничество к подножию горы Петушиная Ступня, где провели ночь под деревом. И опять слышали звон гонга за каменной дверью.

На следующий день мы начали восхождение на гору и достигли вершины Цзиньдин, где совершили воскурения. Я снова начал думать об этом священном месте Будды и патриарха, которое ныне совсем пришло в упадок, и о вырождении всех традиций сангхи в провинции Юньнань. Я дал обет построить хижину на этой горе, где могли бы останавливаться паломники, но мне не позволила это сделать монашеская наследственная система, преобладающая в этой местности. Я был огорчен и не мог удержаться от слез[44].

Затем мы спустились с горы и прибыли в Куньмин. Там упасака Цэнь Куаньцы, буддийский законник, пригласил меня остановиться в монастыре Фусин, где с помощью учителя Цзе-чэня я уединился для медитации, проведя новогодний период в затворничестве.

 

Мой 64-й год (1903–1904)

 

Во время моего уединения пришел монах из храма Инсян, чтобы сказать мне о том, что кто-то у них там выпустил петуха, весящего несколько цзиней, и что птица эта агрессивная и поранила других домашних птиц. Я отправился в этот храм и подробно объяснил птице правила поведения в монашеской среде и ее заповеди, а также научил ее произносить имя Будды. Вскоре петух перестал драться и сидел в одиночестве на ветке дерева. Он больше не убивал насекомых и ел только тогда, когда ему давали зерно. Через некоторое время всякий раз, когда слышал звон колокола и гонга, он шел за монахами в главный зал и после каждого молитвенного собрания возвращался на ту же ветку дерева. Его опять стали учить произносить имя Будды и в конце концов он прокукарекал: «Фо, Фо, Фо» («Будда» по-китайски). Два года прошло с тех пор, и однажды после молитвенного собрания петух встал во весь рост в зале, вытянув шею. Он трижды взмахнул своими расправленными крыльями, будто собираясь произнести имя Будды, и умер стоя. В течение нескольких дней его внешний вид не менялся. В конечном итоге его положили в коробку и похоронили. По этому случаю я сочинил следующее стихотворение:

 

Он драться любил по природе, этот петух,

Рвал гребешки, драл крылья, пуская чужую кровь.

Но внял запретам, и бешеный ум затих,

Ел лишь зерно, сидел на насесте один, не трогая даже букашки.

Взирал на золотой образ

И без труда кукарекал имя будды.

После трех кругов простираний вдруг отошел в мир иной,

Разве все существа отличны чем-то от будды?

 

 

Мой 65-й год (1904–1905)

 

В ту весну буддийские законники и настоятель Ци-мин из монастыря Гуйхуа попросили меня прервать затворничество и навестить их монастырь, где мне предстояло дать толкование «Сутры полного просветления» и «Сутры из сорока двух разделов» (Сы ши эр чжан цзин). К тому времени более трех тысяч человек стали моими учениками. Осенью настоятель Мэн-фу пригласил меня дать толкование «Шурангама сутры» в монастыре Цзечжу. Я руководил изготовлением деревянных досок, с помощью которых можно было бы напечатать тексты «Шурангама сутры» и стихотворения Хань-шаня [45]. Эти доски хранились в монастыре. Меня также попросили дать толкование заповедям, и в конце встречи главнокомандующий Чжан Сунлинь и генерал Лу Фусин пришли в сопровождении других чиновников и знати с приглашением посетить округ Дали и остановиться в местном монастыре, но я сказал: «Я не хочу жить в городах. В прошлом я дал обет остаться на горе Петушиная Ступня, но местные монахи не позволили мне это сделать. Поскольку вы защитники буддийской дхармы, мой обет мог бы быть исполнен, если бы вы выделили мне участок на этой горе. Я мог бы здесь построить хижину и принимать паломников, спасая, таким образом, сангху от гибели и восстанавливая святые места Махакашьяпы».

Они одобрили эту идею и приказали заместителю уезда Биньчуань оказать мне помощь (чтобы я мог исполнить свой обет). Для меня подыскали разрушенный храм Боюй на той самой горе. Я отправился туда с целью остановиться там, и хотя там не было жилых комнат и несмотря на то что я не взял с собой никакой еды, я принимал монахов, монахинь, мужчин и женщин из преданных учению мирян, приходивших ко мне отовсюду. Храм Боюй опустел со времен правления под девизом Цзя-цин (1796–1820), династия Цин, потому что справа от него был обнаружен огромный валун, излучавший губительные эманации «Белого Тигра» и делавший, таким образом, это место непригодным для жилья. Я хотел убрать валун и вырыть пруд, в который можно было бы запустить рыбу и другую речную живность. С этой целью были наняты рабочие, но ничего не получилось, потому что когда был удален слой земли вокруг валуна, его основания не было видно. Он возвышался на девять футов и четыре дюйма и в ширину составлял семь с половиной футов. На нем можно было сидеть скрестив ноги и медитировать. Был приглашен десятник для руководства работой по передвижению его на 280 чи влево, и более ста человек пришло, но им не удалось этого сделать, несмотря на то что они изо всех сил старались в течение трех дней подряд. После их ухода я обратился с молитвами к духам, охраняющим храм, и прочел мантры. Понадобилось десять монахов и вместе нам удалось сдвинуть валун влево. Те, кто пришел понаблюдать за нами, шумно выражали свои чувства и удивлялись, понимая, что нам помогают высшие силы. Кто-то написал на валуне три иероглифа «Юнь и ши » («Облако передвинуло валун»[46]). Представители властей и ученые, услышавшие эту историю, пришли и сделали надписи на этом валуне. По этому случаю я также написал стихотворение:

 

Странный огромный валун вздымается ввысь,

Мхом запечатан, кажется, с древних времен.

Дожидался меня с тех пор, как чинили небо[47].

Видя упадок чань, я желаю его поддержать [48].

 

Двигая горы, над глупостью Юй-гуна[49]мне ли смеяться?

Внимающий дхарме монах от сомнений избавился на тигровом холме.

С тех пор восемь ветров [50]ему не страшны,

В заоблачных высях друзья ему пара сосен.

 

Вершина Боюй подпирает Брахмы дворец,

Аскет золотой (Махакашьяпа) здесь оставил свои следы [51].

Желающий Дао постичь отправится

и за десять тысяч ли,

Чтоб здесь оказаться, тысячи препятствий я одолел.

 

Валун, годами изрезанный, поросший мхом[52],

В свете полной луны с тенями сосен играют рыбки в пруду[53].

Тот, кто с высот взирает на иллюзорный мир,

Звенящие от небесного ветра услышит колокола[54].

 

Я начал восстанавливать храм, чтобы принимать паломников отовсюду, и поспешил собрать необходимые для этого средства. В связи с этим я попросил учителя Цзе-чэня присмотреть за храмом и в одиночку отправился в Тэнчун (за пожертвованиями). Из Сягуаня я прибыл в Юнчан и в конечном итоге достиг Хэмушу. Дорога до него была длинной – в несколько сот ли – и оказалась очень суровой и трудной, поскольку ее не ремонтировали в течение многих лет. Однако местные жители сказали, что некий монах из другой провинции решил, мужественно преодолевая серьезные трудности, отремонтировать ее. Он не просил оказать ему финансовую помощь, принимая лишь добровольные пожертвования от прохожих в виде пищи для удовлетворения самых скромных потребностей. Он неуклонно работал в течение нескольких недель. Благодаря его усилиям почти на девяносто процентов дорога была в приличном состоянии. Чтобы выразить благодарность за совершенную им работу, население Пупяо намерилось восстановить для него храм Павлиньего Царя[55]. Однако он отклонил их предложение и сосредоточил свои усилия на ремонте дороги. Меня удивила эта история, и я решил разыскать этого монаха. На исходе дня я встретил его на дороге. Он нес мотыгу и корзину и собирался уже уходить. Я подошел к нему, соединив ладони в знак приветствия, но он лишь выпучил на меня глаза, не сказав ни слова. Я не обратил на это внимания и последовал за ним до храма, где он положил на место свой инструмент и сел, скрестив ноги, на подушечку. Я пришел выразить ему свое почтение, но он игнорировал меня и молчал. Тогда я тоже сел напротив него. На следующее утро он встал и начал варить рис, пошевеливая кочергой поленья. Когда рис сварился, он не позвал меня, но я наполнил свою чашу и поел. После завтрака он взял мотыгу, а я – корзину, и вместе мы пошли сдвигать камни, копать землю и рассыпать песок. Таким образом мы работали и отдыхали вместе более десяти дней, не обменявшись ни единым словом. В один из вечеров, при ярком лунном свете – почти как при дневном – я вышел из храма и уселся, скрестив ноги, на большую скалу. Было поздно, но я не вернулся в храм. Старый монах украдкой подошел ко мне сзади и крикнул: «Что ты здесь делаешь?»

Я медленно открыл глаза и ответил: «Любуюсь на луну».

Он спросил: «Где луна?»

«Великий лучезарный ореол», – ответил я.

Он сказал: «Если рыбьи глаза ты принимаешь за жемчужины, истина трудно различима[56]. Хватит уже радугу принимать за лучезарный свет».

Я ответил: «Для света, содержащего в себе все образы, нет ни прошлого, ни настоящего. Он не относится ни к инь, ни к ян и не знает преград»[57].

После этого он схватил меня за руку и, громко смеясь, сказал: «Уже очень поздно. Пожалуйста, возвращайся на отдых [в храм]».

На следующий день он был приветлив и начал разговаривать со мной, рассказав, что он уроженец Сянтаня (в провинции Хунань). Его звали Чань-сю (Совершенствующийся в чань). Он смолоду стал отшельником и в возрасте 24 лет появился в чаньском зале монастыря Цзиньшань, где нашел приют. Потом он совершил паломничество на священные горы (в Китае) и, побывав после этого в Тибете, вернулся в Китай через Бирму. Поскольку дорога была трудной, ему стало жаль людей и лошадей, плетущихся по ней. На него произвели впечатления поступки, совершенные бодхисаттвой Дхаранимдхарой, и он принялся за ремонт дороги в одиночку и так провел несколько десятков лет, и ему было уже 83 года. У него не было верного друга, и он был обрадован благоприятной кармической возможностью, позволившей ему излить свою душу, рассказав свою историю, долгое время остававшуюся не поведанной. Я также рассказал ему об обстоятельствах, приведших меня к отшельничеству.

На другой день после завтрака я откланялся и мы попрощались, громко смеясь. Затем я пошел в Тэнчун (также называемый Тэнъюэ). Оттуда открывался вид на Бхамо через границу с Бирмой. Я был намерен добыть деньги на восстановление храма. По прибытии туда я остановился в хунаньском землячестве. Не успел я опустить на землю свой багаж, как ко мне подошли несколько человек в траурных одеждах и, отвесив поклон, сказали: «Достопочтенный господин, мы просим вас прочесть нам сутры».

Я ответил: «Я прибыл сюда не для того, чтобы читать сутры».

Один из них, сын усопшего, сказал: «Но для монахов читают сутры».

Я сказал: «Я не слыхал о том, что в этом районе есть монахи».

На это глава землячества воскликнул, объясняя: «Достопочтенный господин, вам следует их навестить и прочесть им сутры. Это редкое стечение обстоятельств. Они внуки академика У, при жизни он усердно занимался совершенствованием и его стали называть «праведником». Ему было более 80 лет, когда он умер. Он оставил несколько дюжин сыновей и внуков, среди которых есть несколько ученых и академиков. Почтенный старец скончался несколько дней назад и перед смертью сказал, что был монахом в прошлой жизни. Он дал указание одеть его по-монашески и просил, чтобы домашние не плакали и чтобы не забивали домашнюю птицу или скот и не приглашали никаких даосских священнослужителей для чтения их писаний. Он также предсказал, что выдающийся монах придет и спасет его. А после этого сел, скрестив ноги, и отошел в мир иной. На следующий день он выглядел как живой. Достопочтенный господин, поскольку вы пришли сюда сегодня, не является ли это случаем проявления благой кармы усопшего?»

Услышав это, я принял приглашение и отправился в дом умершего, чтобы прочесть там сутры и совершить обряд, дарующий пищу голодным духам в семидневный период.

Весь район с его представителями власти и учеными приглашал меня остаться в Тэнъчуне, но я сказал им: «Я пришел сюда с целью добыть денег на восстановление храма на горе Петушиная Ступня и сожалею, что не могу остаться». Узнав об этом, они с радостью и энтузиазмом пожертвовали значительную сумму. После возвращения на гору я закупил продовольствие для общины, построил здания с дополнительными комнатами, установил монашеский распорядок, регулируемый установленными правилами, ввел медитацию и чтение сутр с их трактовкой, укрепил дисциплину и передал буддийский канон.

В тот год число монахов, монахинь и мирян, следовавших канону, превысило 700 человек. Постепенно все монастыри на горе последовали нашему примеру и приняли меры к самосовершенствованию. Монахи снова начали носить подобающую одежду и довольствоваться вегетарианской пищей. Они также останавливались в храме с целью получения наставлений.

 

Мой 66-й год (1905–1906)

 

В ту весну настоятель Бао-линь из монастыря Шичжун (Каменный Колокол) пригласил меня дать наставления, и тех, кто пришел их получить, насчитывалось более восьмисот. После завершения, в то время как Цзе-чэнь в полном уединении практиковал медитацию в храме Боюй, я посетил различные места на юге в целях сбора средств. Сначала я прибыл в Наньдянь (провинция Юньнань), где дал толкование «Амитабха сутры» в монастыре Тайпин и обрел несколько сотен последователей. Оттуда, преодолевая высокие скалы и проходя через места, населенные различными племенами, достиг Бирмы. Пройдя через Ежэньшань, я прибыл в Синьцзе и затем в Мандалай. В Ежэньшане я подцепил болезнь, которая прогрессировала и стала серьезной. Несмотря на сильный жар, мне удалось добраться до храма Гуаньинь в Людуне, в котором я встретил китайского монаха по имени Дин-жу. Я отдал ему дань почтения, но он игнорировал меня. Тогда я пошел в зал и сел там, скрестив ноги. В тот вечер, когда он ударил в гонг, я помог ему звонить в колокола и бить в барабан. После прочтения «Строф покаяния» он монотонно пропел: «Убей, убей, убей!» и трижды простерся ниц. На следующее утро после прочтения того же текста в зале он снова монотонно пропел тот же воинственный призыв и снова трижды простерся ниц. Меня удивило его поведение и я намеренно остался, чтобы понаблюдать за ним. Его утренняя, дневная и вечерняя пища была приправлена луком и чесноком и содержала молочные продукты. Я не стал это есть, но ничего не сказал о странности такой диеты. Я пил только воду. Он понял, почему я не ем, и велел принести рисовую кашу без лука и чеснока, чтобы я мог есть [58].

На седьмой день он предложил выпить с ним чаю, и я спросил его, почему он призывал в зале «Убей, убей, убей!». Он ответил: «Убей чужестранцев!.. Я родился в Баоцине (провинция Хунань). Мой отец был военнослужащим. После его смерти я удалился от мирской жизни и начал изучать дхарму в Путо. Я стал последователем учителя Чжу-чаня, который учил меня рисовать. Десятью годами раньше я добирался из Гонконга в Сингапур на пароходе, на котором подвергся дурному обращению со стороны иностранцев. Их надругательства были невыносимы, и я буду ненавидеть их всю оставшуюся жизнь. Теперь я продаю картины, которые ценятся здесь, и по этой причине у меня нет особых забот о пропитании. В последние десять лет монахи, проходившие здесь, обычно много о себе воображали и были непредсказуемого нрава. Редко можно встретить человека, подобного вам, открытого и находящегося в гармонии со всем. Вот почему я рассказал вам правду о себе».

Я напомнил ему, что следует одинаково относиться и к друзьям и к врагам, но мне не удалось смягчить его жесткое отношение к иностранцам. Оправившись от болезни, я покинул его, хотя он настаивал на том, чтобы я остался. Когда я сказал, что собираю средства для восстановления храма, он снабдил меня продовольствием и дал денег на дорогу, купил мне билет на поезд и послал телеграмму упасаке Гао Вань-бану в Рангуне с просьбой принять меня. Вежливо простившись, он пожелал мне удачи. Когда я прибыл в Рангун, на железнодорожном вокзале меня встречали: упасака Гао со всей своей семьей, управляющий Син-юань и монахи из монастыря. Я остановился в доме упасаки Гао, где меня приняли со всеми почестями. Упасака сказал: «Достопочтенный учитель Мяо-лянь на протяжении всех этих десятилетий интересовался вашей отшельнической жизнью, но никогда не получал никаких известий от вас. Он был обрадован, узнав, что вы собираетесь посетить здешние места, и написал мне, что возвращается в Китай, чтобы произвести ремонт монастыря Гуйшань (Черепашья Гора) в Ниндэ (провинция Фуцзянь). Недавно он прибыл сюда. Я сопровождал его в течение нескольких дней при посещении им Великой Золотой Пагоды (Швэдагона) и других святых мест. После этого он возвратился в свой монастырь и надеется, что вы вскоре тоже вернетесь в Китай».

Упасака Гао проводил меня до парохода и послал телеграмму в монастырь Цзилэ в Пинанге с просьбой прислать несколько монахов, которые бы встретили меня. Когда судно прибыло к месту назначения, оказалось, что на его борту один из пассажиров умер от какой-то заразной болезни. По этому случаю был поднят желтый флаг, и все путешественники были отправлены в карантин на удаленный холм. Там более тысячи человек находились под открытым небом, под палящим солнцем днем и под дождем ночью. Каждому выдавался дневной пищевой паек, состоявший из небольшой чашки риса и двух сырых плодов моркови. Врач два раза в день приходил проверять их состояние. За семь дней выпустили половину пассажиров. Другая половина покинула карантин на десятый день, так что я остался один на этом холме.

Я был серьезно болен и чувствовал себя несчастным. В конце концов я лишился сил принимать пищу. На восемнадцатый день пришел врач и приказал мне переселиться в пустой дом. Я был рад этому. Я задал домовому смотрителю несколько вопросов. Он поведал, что сам родом из Цюаньчжоу. Потом, вздохнув, сказал: «Это комната смертников. Сюда они переводят тех, кто точно умрет, для вскрытия трупа». Когда я сказал ему, что намеревался посетить монастырь Цзилэ, старик растрогался и сказал: «Я дам вам лекарство». Затем он приготовил чашку настоя шэньцюй, который я принимал два дня и почувствовал себя немного лучше на следующий день. Он сказал: «Когда снова придет врач, как только я кашляну, встаньте и постарайтесь, насколько можете, выглядеть обнадеживающе. Если он даст вам лекарство, не принимайте его».

Как и предупреждал старик, врач действительно пришел и, растворив в воде какой-то порошок, заставил меня проглотить его. Поскольку я не мог отказаться, я с неохотой выпил микстуру. Когда врач ушел, старик всполошился и сказал: «Теперь вам не долго осталось жить. Завтра он придет производить вскрытие. Я дал вам лекарство, надеясь, что Будда защитит вас». На следующее утро, когда пришел старик, я сидел на полу, но не мог ничего видеть, хотя глаза мои были широко открыты. Он помог мне подняться и увидел, что пол был в крови. Он снова принес свое лекарство. Я выпил его. Он переодел меня, вымыл пол и, вздохнув, сказал: «Другого бы на вашем месте после этого лекарства сразу бы на вскрытие отправили, не дожидаясь, пока вы дух испустите. А вам не суждено умереть, видимо, потому, что вас защищает Будда. Когда врач снова придет в девять часов, я кашляну, подавая сигнал, и вы должны будете продемонстрировать, что вы в порядке». Когда врач пришел и увидел, что я жив, он указал на меня пальцем, улыбнулся и ушел. Когда я спросил старика, почему доктор улыбнулся, он ответил: «Потому что вам не суждено умереть». Я сказал ему, что упасака Гао дал мне денег, и попросил его передать часть их врачу, чтобы тот меня выпустил на свободу. Я тут же достал сорок юаней и передал ему и еще двадцать, чтобы отблагодарить его за все, что он для меня сделал. Он сказал: «Я не должен брать у вас деньги. Сегодня дежурит врач-европеец и ничего не получится, а завтра будет дежурить другой врач и можно будет все устроить». В тот вечер он еще раз зашел ко мне и сказал: «Я договорился обо всем с врачом за двадцать четыре юаня. Завтра вас выпустят». Получив подтверждение, я поблагодарил старика.

На следующее утро пришел этот врач, и после его визита прислали лодку, чтобы переправить меня через залив. Старик помог мне сесть в нее, и после того как меня переправили на другой берег, нанятая повозка довезла меня до монастыря Гуанфу, где монах, ответственный за встречу гостей, не обращал на меня внимания целых два часа из-за того, что выглядел я ужасно. Я испытывал смешанное чувство: был опечален и рад одновременно. Рад потому, что только что избежал смерти в руках иностранцев, и опечален потому, что ответственный за прием гостей пренебрегал своими обязанностями. В конце концов появился старый монах, который позже представился старшим монахом по имени Цзюэ-кун. Я сказал ему, что я ученик того-то и зовут меня так-то. После поклона, поскольку я был слишком слаб и не мог подняться, он помог мне и, усадив в кресло, сказал: «Упасака Гао прислал нам телеграмму, уведомляющую о вашем прибытии, но вы ничего не дали о себе знать. Почтенный настоятель и вся община были обеспокоены. Что с вами случилось и почему вы в таком состоянии?» Потом без лишнего шума молодые и пожилые монахи заполнили зал, и атмосфера мгновенно изменилась и стала напоминать радушный домашний очаг. Вскоре появился настоятель Мяо-лянь и сказал: «День за днем мы ждали вестей от вас, и я стал опасаться, что вам угрожает какая-то опасность. Я хотел вернуться в Фуцзянь и продолжить ремонт монастыря Гуйшань, но, узнав, что вы должны приехать, остался здесь и ждал вас». В завершение длительного разговора я сказал: «Это моя вина» и поведал о том, что мне пришлось пережить. Мой рассказ произвел впечатление на старого настоятеля и монахов и они захотели услышать его в подробностях. Я удовлетворил их просьбу, после чего они соединили ладони в знак почтения, и мы все вернулись в монастырь Цзилэ. Старый настоятель убеждал меня в необходимости принять лекарства, но я сказал:

«Поскольку я вернулся домой, все мои ложные мысли исчезли. Я отдохну несколько дней и буду в порядке». Позже, когда он увидел, что я провожу несколько дней подряд в медитации, он предупредил меня: «Климат на юге жаркий и отличается от климата в Китае. Я опасаюсь того, что долгое сидение будет вредным для вашего здоровья». Однако у меня не было ощущения, что что-то не так в моей медитации.

Старый учитель сказал: «Вам следует теперь дать толкование «Лотосовой сутры», дабы здесь воцарилась благоприятная атмосфера. Я возвращаюсь в Китай. Когда закончите толкование этой сутры, не спешите вернуться в провинцию Юнь-нань, а посетите гору Гушань, поскольку там я еще должен кое-что вам сказать».

Проводив старого настоятеля до пристани, я вернулся в монастырь и приступил к толкованию этой сутры. Несколько сот человек стали моими учениками, и буддийские законники из Малакки пригласили меня дать толкование «Сутры Будды медицины» (Бхайшаджьягуру сутра) в монастыре Цинъюнь. Затем я отправился в Куала-Лумпур, где упасаки Е Фую и Хуан Юньфань попросили меня дать толкование «Ланкаватара сутры» в храме Линшань. Во всех городах Малайзии, где давал толкование сутрам, я обретал десятки тысяч последователей.

Той зимой я получил телеграмму от представителей Объединенной буддийской общины провинции Юньнань. В ней говорилось, что правительство собирается ввести налог на монастырское имущество. В то же самое время учитель Цзи-чань из Нинбо и другие прислали мне телеграмму, в которой просили меня вернуться в Китай как можно быстрее для обсуждения этих вопросов. Год был на исходе, и я задержался в Куала-Лумпуре, где встретил Новый год.

 

Мой 67-й год (1906–1907)

 

Я вернулся в Китай весной. Когда пароход зашел по пути на Тайвань, я посетил монастырь Лунцюань, а когда он прибыл в Японию – несколько монастырей в различных местах. Поскольку Китай и Япония в то время не были в дружеских отношениях, за китайскими монахами внимательно следили, а японским монахам не разрешалось посещать Китай. По этой причине мое желание основать Конфедерацию китайских и японских буддистов не смогло осуществиться.

На третий месяц я достиг Шанхая, где вместе с учителем Цзи-чанем и представителями Буддийской общины направился в Пекин, чтобы представить нашу петицию центральному правительству. Прибыв туда, мы остановились в монастыре Сяньлян, где нас приветствовали лично учителя Фа-ань, который был куратором по делам буддизма, Дао-син из монастыря Лунцюань и Цзюэ-гуан из монастыря Гуаньинь. Там князь Су Шань-ци пригласил меня к себе с просьбой дать буддийские наставления его жене. Князи и высокопоставленные чиновники, мои старые знакомые (со времен Боксерского восстания, когда они в императорской свите убегали на запад), все пришли меня навестить и дать совет относительно того, как должна быть представлена наша петиция. Поскольку буддийские законники были готовы оказать мне помощь, я не столкнулся с какими-либо затруднениями. В ответ на нашу петицию был оглашен следующий имперский указ.

 

Тридцать второй год правления под девизом Гуан-сюй:

 

Имперский указ

В вопросах собирания пожертвований уже многократно доводилось до сведения местных властей, что никакие оправдательные ссылки оных на закон недопустимы в случае угнетения бедных. Нам стало известно, что школьные учреждения и фабрики строятся произвольно, без учета насущных нужд провинций и элементарного уважения к буддийской сангхе. Такое положение вещей недопустимо, и потому вводится правило, согласно которому все наместники должны незамедлительно приказать местным властям взять под свою защиту все монастыри, большие и малые, и всю принадлежащую этим монастырям собственность. В связи с этим никакое знатное лицо или чиновник ни под каким предлогом не имеет права вмешиваться в их жизнь, и никаким местным властям не разрешается облагать монастырскую собственность налогом. Исполнение этого указа одобряется как действие, согласующееся с нашей формой правления.

 

После провозглашения этого имперского указа все местные налоги на монастырскую собственность были отменены. Я остался в столице, чтобы привлечь внимание буддистов к тому, что еще никто из императоров династии Цин не посылал копию Трипитаки в провинцию Юньнань, и убедил их в целесообразности представить петицию, дабы этот удаленный пограничный район извлек пользу из этой дхармы. Князь Су охотно согласился поддержать эту петицию, и министр внутренних дел представил ее императору. Она гласила:

 

Куратор по делам буддизма и хранитель печати Фа-ань обратились с прошением в наше министерство. Они подчеркнули, что по сведениям, полученным от настоятеля Сюй-юня из монастыря Инсян, расположенного на вершине горы Петушиная Ступня, в Биньчуане округа Дали провинции Юньнань, монастырь этот является древним святым местом, но до сих пор не имеет копии Трипитаки. Он просит передать в дар монастырю ее имперскую копию, дабы ее чтили в монастыре до скончания веков. Место, о котором идет речь, считается священным пристанищем Махакашьяпы, и храм сегодня являет собой лишь останки древнего монастырского комплекса. Цель этого прошения – снискание щедрого благодушия в вопросе о передаче в дар имперского издания Трипитаки для почитания дхармы Будды. Прошение представлено князем Су, министром гражданского управления, настоятелем Чэн-хай из монастыря Байлинь и настоятелем Дао-сином из монастыря Лунсин. В случае одобрения Вашим Величеством моя скромная просьба сводится к тому, чтобы ведомство по делам буддийского духовенства получило указание совершить передачу Трипитаки в дар монастырю.

 

На шестой день шестого месяца петиция получила имперскую санкцию, и следующее императорское распоряжение было издано двадцатого числа седьмого месяца тридцать второго года правления Гуан-сюй (1907 г.):

 

Его Императорское Величество с чувством удовлетворения присваивает монастырю Ин-сян на вершине горы Петушиная Ступня в провинции Юньнань дополнительный титул: «Чаньский монастырь Хуго Чжушэн» («защита государства и взывание к совершенномудрым»). Кроме этого Его Величество дарит монастырю собрание императорской «драконовой»[59]Трипитаки, а настоятелю монастыря – пурпурную рясу, чашу, нефритовую печать, жезл и скипетр. Настоятелю Сюй-юню отныне присваивается титул Великого учителя Фо-цы Хун-фа (безбрежная дхарма буддийского сострадания). Ему предлагается вернуться в горный монастырь и распространять там свет буддийского учения во имя процветания нации и народа ее. Министр внутренних дел получил в связи с этим указание оповестить учителя Сюй-юня об этом императорском указе, дабы учитель принял дары и вернулся в монастырь в качестве его хранителя и проповедовал бы там учение Будды.