Естественный» перевод: лингвистические проблемы 2 страница

Поскольку Sprachenzentrum по-немецки сложное слово, а по-русски центр иностранных языков распространенная именная группа, эти номинации по-разному ведут себя при повторе. Распространенная именная группа в русском языке в стандартном случае позволяет опустить прилагательное, оставляя лишь опорное существительное, способное обеспечить установление кореферентности. В немецком языке (особенно в случае лексикализации соответствующего понятия) часто повторяется все сложное слово полностью, то есть Sprachenzentrum, а не Zentrum.

1.3.3.2. Прагматика: особенности стиля. Известно, что стилевая дифференциация определяется стратегией выбора выражения из списка квазисинонимов, формируемого языковой системой. Например, в русском языке из наборов квазисинонимов {решить, принять решение}, {сказать, заявить, выступить с заявлением, выразить мнение}, {спросить, поставить вопрос, поднять вопрос} газетный стиль требует выбора более развернутого варианта. Эта прагматическая особенность русского газетного стиля вовсе не универсальна. В немецком газетном стиле стремление к развернутости выражено в существенно меньшей степени.

Приводимый ниже отрывок из газеты «Зюддойче Цайтунг» (16) и его русский перевод (17) хорошо демонстрируют указанное различие.

(16) Neue Gesprache iiber Kurilen. Tokio und Moskau wollen Streit iiber Inselgruppe heilegen. Wie Japans offentlicher Rundfunksender NH К meldet, hat die russische Seite die Bereitschaft gezeigt, das Haupthmdernisfur den Abschlufi eines Friedensvertrages bei den Verhandlungen direkt anzusprechen. Im April soil Jelzin in Begleitung von AuBenminister Jewgeni Primakow Tokio besuchen. Als erstes Zwischenergebnis der Vorgesprache in Moskau wurde vereinbart, die laufenden Verhandlungen auf Staatssekretarsebene zuffihren (...).

[Suddeutsche Zeitung, № 18, 1997]

(17) Новые переговоры о Курилах. Токио и Москва намерены решить спорный вопрос о Курильском архипелаге (букв, «хотят решить спор об архипелаге»). Как передает официальная японская радиостанция НХК, российская сторона продемонстрировала готовность открыто обсуждать на переговорах проблему, представляющую собой основное препятствие на пути подписания (букв, «основное препятствие для подписания») мирного договора. В апреле президент Ельцин должен посетить Токио в сопровождении министра иностранных дел Евгения Примакова. В качестве первого промежуточного итога предварительных консультаций в Москве была достигнута договоренность (букв, «было договорено») о проведении текущих переговоров на уровне госсекретарей (...).

Интересно, что для английского языка также характерны тенденции к опущению определенных слов, не несущих значительной семантической нагрузки. При переводе на русский язык эти слова — appropriate words в терминологии 3. Хэрриса [Harris 1970, р. 559-560] — восстанавливаются в поверхностной структуре [Бархударов 1975, с. 221-226].

1.3.3.3. Прагматика: парадоксы счета. В каждом языковом сообществе существуют системно не мотивированные предпочтения в выборе способа обозначения определенных сущностей. Так, выражению восемнадцать месяцев носители русского языка в большинстве случаев предпочтут выражение полтора года. Ср. Мы не виделись полтора года и ??Мы не виделись восемнадцать месяцев. Напротив, в немецком языке словосочетание
achtzehn Monate воспринимается как вполне нормальное — стилистически нейтральное и достаточно частотное. Это особенно важно, поскольку другой способ выражения (в нашем случае anderthalb Jahre) также не запрещен системой.

1.3.3.4. Прагматика: перевод идиом и пословиц. При переводе идиом, пословиц и поговорок наличие эквивалентной единицы в языке-цели само по себе не обеспечивает адекватного результата. Каждый опытный переводчик знает, что в ряде случаев сохранить образный компонент текста оригинала бывает настолько важно, что дословный перевод соответствующего словосочетания оказывается более удачным решением, чем поиск «нормального» эквивалента в L2. В связи с этим встает вопрос, в каких случаях дословный перевод допустим, то есть понятен для адресата, а в каких случаях — нет. Возможность понимания дословного перевода идиомы L1 носителями L2 объясняется наличием в L2 других выражений, опирающихся на когнитивные структуры (в первую очередь концептуальные метафоры в смысле Дж. Лакоффа [Lakoff 1993]), сопоставимые с когнитивными структурами, стоящими за соответствующим языковым выражением L, [Добровольский 1997].

На основе этой гипотезы могут быть объяснены, например, различия в способах подачи фразеологизмов в переводе «Сатирикона» Петрония под редакцией Б. И. Ярхо. Поскольку при переводе ставилась задача сохранения образов и символики, представленной во фразеологии оригинала, во всех случаях, где это было возможно, фразеологизмы переводились буквально, а соответствующие русские фразеологические единицы давались в примечаниях. Иногда, однако, применялся обратный способ, то есть буквальный перевод приводился в примечаниях [Ярхо 1990]. В последнем случае речь идет о концептуальных метафорах и/или языковых символах, не представленных в русском языке. Например, фразеологизм per scutum per ocream (букв, «сквозь щит, сквозь поножи») переводится либо и так и сяк, либо и думал и гадал. Сходным образом «душа в нос (ушла)» переводится как душа ушла в пятки [Ярхо 1990, с. 13]. Дословный перевод в этом случае невозможен, поскольку русская идиома душа ушла в пятки базируется на концептуальном противопоставлении «верх — это хорошо vs. низ — это плохо» [Lakoff 1994], а поскольку вместилище души мыслится как располагающееся в области груди, перемещение души в нос не может с точки зрения русского языка однозначно интерпретироваться в смысле квазисимптома отрицательных эмоций.

Напротив, фразеологизм асе у тебя есть — асса ты стоишь переведен буквально [Ярхо 1990, с. 13], так как носителям русского языка понятна подобная символьная интерпретация минимальной денежной единицы. Сущности, занимающие низшие ступени в иерархии ценностей, в русском языке также символизируются с помощью обозначений минимальных денежных единиц, ср. грош цена в базарный день; гроша ломаного не стоит.

В случае, когда переводчик не учитывает отсутствия когнитивных параллелей между L, и L2 и переводит буквально идиому языка-источника на язык-цель, у читателя возникают серьезные проблемы с пониманием текста. Ср. дословный перевод русской идиомы в гробу видать из контекста (18) на немецкий язык (19).

(18) (...) я ш не говорю тебе там про Кандинского шмандинского или про Клее там шмее так што ш ты гонишь мне опять про своих Пикассо шмикассо Утрилло шмутрилло, я ш в гробу видел твоего Ван Гога там шмангога (...)

[В. Сорокин. Дорожное происшествие]

(19) (...) ich rede ja auch nicht iiber Kandindkij Schmandinski oder tiber Klee dings Schmee also was quatschst du mich wieder voll mit deinem Picasso Schmikasso Utrillo Schmutrillo, ich hab ja deinen Gogh dings Schmangoch (...) im Sarggesehen

IV. Sorokin. Vorfall aufder Strafie]

Ни один из опрошенных нами носителей немецкого языка не был в состоянии понять, что имеется в виду. На этом примере становится очевидной также значимость культурной составляющей, заложенной во внутренней форме некоторых идиом. Так, образная мотивированность идиомы в гробу видать (и особенно ее полной формы в гробу и в белых тапочках) основана на знании соответствующих русских обычаев (отпевание в открытом фобу и т. п.). Иными словами, семантика «удаления кого-л./чего-л. из личной сферы», характерная для плана содержания обсуждаемой русской идиомы, остается совершенно непрозрачной для носителя другого языка, поскольку не поддерживается никакими культурными реалиями.

1.3.3.5. Прагматика: перевод метафор. Проблемы перевода идиом и пословиц тесно соприкасаются с общей проблематикой перевода метафор. Как известно, метафорическая система языка является мощным средством понимания и осмысления действительности (см. по этому поводу, в частности, [Lakoff, Johnson 1980; Баранов 1991]). Метафора «поставляет» мышлению список возможных альтернатив для разрешения проблемной ситуации. Для политического дискурса это оказывается настолько важным, что ошибки и неточности в переводе метафорических моделей могут существенно искажать коммуникативную установку автора исходного текста.

Рассмотрим один пример. Одной из важнейших целей изменения общественного сознания в период после октября 1917 г. была попытка совмещения органистического способа мышления (представленного метафорами ОРГАНИЗМА, РАСТЕНИЯ, ДЕРЕВА, ЧЕЛОВЕКА), которое имело глубокие корни в русском социуме, с механистическим, рациональным мышлением, фиксированным в метафорах МЕХАНИЗМА, СТРОИТЕЛЬСТВА, МАШИНЫ, МОТОРА и пр. Требовалось по возможности снизить значимость органистической модели в общественном сознании, совместить ее с более креативными моделями, поскольку задачи индустриализации требовали мышления иного типа. Разумеется, не следует понимать это рассуждение буквально: противопоставление этих способов мышления не фиксировалось решениями партии и правительства, но идея, несомненно, витала в воздухе и была, например, в полуабсурдной, гиперболической форме гениально воплощена в произведениях Андрея Платонова.

На уровне метафор эти процессы выразились в совмещении логически абсолютно противоречивых метафорических моделей МЕХАНИЗМА и ОРГАНИЗМА. Политический дискурс тех лет был заполнен стилистическими монстрами такого рода, ср. известное Нам разум дал стальные руки-крылья, а вместо сердца — пламенный мотор. Рефлексы этих попыток прекрасно видны и сегодня (ср. полнокровный механизм рынка). С началом перестройки возрастает значимость органистической метафоры в связи с поисками новой идеологии и попытками реанимации ценностей православия и народности. Возрастающая общественная значимость органистического способа политического мышления принуждает политиков обращаться к соответствующим метафорическим моделям, даже если сами политические деятели не осознают этого на рациональном уровне. Весьма показательна в этом отношении речь Э. Шеварднадзе, бывшего в конце 80-х гг. министром иностранных дел СССР, на одном из заседаний Генеральной Ассамблеи ООН. Приведем ее русский текст (20) и официальный перевод на английский язык (21):

(20) Мы строим новую модель общества, новую модель отношений между людьми и народами, новую модель социализма. Социализма, который как великая идея не только не исчерпал себя, а, наоборот, по-новому раскрывает свой гуманистический потенциал в трудном, подчас драматическом противостоянии органически чуждым ему силам и пророкам. В нашей стране это не обновление фасада, а коренная реконструкция здания (...). Нет ни одной области нашего общественного и общенародного бытия — в экономике, политическом устройстве, духовном мире людей, — где пафос отрицания всего косного и омертвелого не шел бы одной дорогой с пафосом созидания. (...) мы убеждены: перестройка, которая началась как революция надежд, не даст им угаснуть. Люди, народ не дадут угаснуть перестройке, ибо она выражает их самые заветные чаяния.

(21) We are building a new model of society, a new model of relations among people and nations, a new model of socialism. As a great concept, socialism is by no means a spent force. Indeed, it is revealing its humanitarian potential in the bitter and often dramatic confrontation with the forces and vices that are origanically alien to it. In our country we are not just repainting the facade but rebuilding the entire structure {...). In every sphere of the common life of our state and our people — the national economy, the political system and people's intellectual endeavour — rejection of the ossified relics of the past goes hand in hand with the enthusiasm of new construction. (...) we are confident that perestroyka, which began as a revolution of hopes, will keep those hopes alive. Our people, the nation, will keep perestroyka going, for it embodies the aspirations that they cherish.

Основная коммун庂⃋ативная цель Э. Шеварднадзе заключалась в том, чтобы показать преимущества перестройки и убедить в преемственности нового политического мышления и старой политики СССР. В качестве способа Шеварднадзе (или тот, кто готовил текст — его «спичрайтер») избирает введение изначально рационалистической метафоры перестройки (АРХИТЕКТУРНАЯ или СТРОИТЕЛЬНАЯ метафора) в структуру органистического мышления, представив необходимость перестройки как очередное изначально данное чувство советского человека10). Сложное взаимодействие метафорических моделей не всегда передается переводчиком текста речи на английский язык. Например, метафора ВМЕСТИЛИЩА в выражении социализм не исчерпал себя передается РЕСУРСНОЙ МЕТАФОРОЙ — socialism is by no means a spent force, что, впрочем, в данном контексте можно признать удовлетворительным, поскольку в метафоре оригинала ВМЕСТИЛИЩЕ на следующем шаге семантических следствий также связывается с ресурсом. Однако при переводе выражения духовный мир людей была изменена не только содержащаяся там метафорическая модель ПРОСТРАНСТВА, но и сам осмысляемый в метафорических терминах концепт «духовного», противопоставляемый рационально-механистическому началу: people's intellectual endeavour. Иными словами, нечто явно иррациональное, близкое сфере ОРГАНИ-СТИЧЕСКИХ МЕТАФОР, заменяется на свою противоположность — на интеллект, разум, стоящий в одном ряду с метафорической моделью МЕХАНИЗМА. Аналогичную неточность можно обнаружить и при передаче выражения пафос созидания — the enthusiasm of new construction: при

10)Заметим, что такой способ аргументирования требует весьма искусного манипулирования метафорическими моделями, что не всегда удается и часто порождает сложности в понимании текста речи. Например, с одной стороны, перестройка, которая началась как революция надежд, не даст им угаснуть, а с другой — люди, народ не дадут угаснуть перестройке. Но надежды — это удел человека. Если так, то перестройка в этом рассуждении оказывается вообще излишней. Перестройка предстает здесь как некий государственный институт — «министерство надежд», курирующее их и распределяющее надежды в соответствии с социальным заказом. Такой способ рассуждения не был необычным для советской политической культуры, оказываясь естественной частью политической коммуникации лозунгового типа, не предполагавшей диалога политических субъектов на уровне публичной политики.

том, что и русское слово пафос, и английское enthusiasm принадлежат близким когнитивным областям, созидание и construction явно противопоставлены. Созидание предполагает участие иррационального начала, творческой интуиции, таланта и даже озарения, a construction — рационального, «вычисляемого», того, что заложено в метафорической модели СТРОЕНИЯ/СТРОИТЕЛЬСТВА. При передаче выражения пафос отрицания первое слово вообще опущено — переведено только rejection, что также привносит в текст на целевом языке дополнительные смысловые элементы рационального. Не вполне удачно подобран эквивалент для метафоры в предложении люди (...) не дадут угаснуть перестройке — our people (...) will keep perestroyka going. На значение предложения в языке-источнике здесь накладываются по крайней мере две метафоры — метафора ГОРЕНИЯ/ОГНЯ и метафора ПЕРСОНИФИКАЦИИ (если понимать в данном контексте перестройку как организм, который умирает). Стертая метафора ПЕРЕДВИЖЕНИЯ в языке-цели не вполне адекватно передает оригинал. Выраженная тенденция в сторону рационального, свойственная переводу, искажает позицию Шеварднадзе, его сложную, хотя может быть, и не вполне удачную, систему аргументации. В разобранном примере не происходит, однако, серьезного коммуникативного сбоя при неадекватной передаче метафорических моделей. Здесь можно говорить лишь об искажениях метафорической структуры политического дискурса, которые дают себя знать лишь в процессе довольно длительного коммуникативного взаимодействия, в дискурсе, имеющем достаточно долгую историю.

Имеются примеры, когда неточный перевод метафор сразу создает у адресата ощущение, близкое к грамматической неправильности предложения. Это происходит в тех случаях, когда за реалией X в данном языковом сообществе (язык Ьг) культурно закреплена некоторая метафора М. При переводе на язык L2 выражений с метафорами, обозначающими эту же реалию, с других языков, также желательно использовать метафору М. Например, в российской культурной традиции по крайней мере со времен Пушкина геополитическая проблема проникновения России в Европу устойчиво связывается с метафорой ОКНА. Ср. соответствующий контекст из Пушкина:

(22) И думал он: / Отсель грозить мы будем шведу, / Здесь будет город заложен / На зло надменному соседу / Природой здесь нам суждено / В Европу прорубить окно, / Ногою твердой стать при море.

[А. Пушкин. Медный всадник]

Именно поэтому в русском переводе контекста (23) из газеты «Die Zeit» (от 18.06.2000), из статьи, посвященной Путину, желательно использовать метафору ОКНА, а не ВОРОТ, как в немецком оригинале:

(23) a. Putin versteckt nicht, daB fur ihn Deutschland ein Tor in Europa ist. (Die Zeit, №25, 2000) б. Путин не скрывает, что Германия является для него окном/ воротами в Европу.

Есть целые области перевода, в которых ошибка в передаче метафор влечет еще более тяжелую коммуникативную неудачу. В [Бикман, Келлоу 1994] обсуждаются сложности, возникающие при переводе текста библии на языки народов, культуры которых существенно отличаются от европейской. Например, такие реалии, как «меха», «якорь», «кораблекрушение», «меч», «корона» далеко не универсальны. Не универсальны и конкретные случаи метафорических переносов, часто фиксируемые в словарях как непрямые значения слов. Часто используемое в европейской культурной традиции слово лисица в значении «хитрый человек» при переводе слов Иисуса по отношению к Ироду вряд ли будет правильно понято носителями языка вилла альта запотек, поскольку на нем лисицей называют того, кто много плачет [Бикман, Келлоу 1994, с. 153]. В языках истмус запотек, бачахон целтал названия животных могут использоваться по отношению к людям только при обозначении связанных с ними духов-двойников, а в языке майо название животного является частью фамилии человека — если кого-то зовут лыса, это значит, что он принадлежит роду Лиса [Бикман, Келлоу 1994, с. 156].

Особую проблему представляет перевод таких метафор, которые, насколько можно судить, не всегда были ясны даже адресатам оригинала. Например, когда Иисус предупредил своих учеников: Берегитесь закваски фарисейской, то они поняли его буквально. Если переводчик использует в переводе сравнение, то читатели будут удивлены, что ученики оказались столь недогадливы. Тем самым метафора должна быть сохранена, однако ее следует пояснить: вместо Иисус, уразумев, говорит им... (Мк 8:17) для перевода можно избрать следующую формулировку — Когда Иисус узнал, что они думали о хлебе, а не об учении фарисейском, Он сказал им...

Сохранение метафоры исходного текста библии возможно только в том случае, если аналогичная метафора существует в языке-цели или она легко понимается его носителями. В противном случае переводчикам библии рекомендуется искать в целевом языке аналогичные по функции метафорические конструкции, эксплицитные сравнения или передавать смысл текста неметафорически, толкуя смысл метафор в соответствии с принятыми в экзегетике интерпретациями. Так, библейское выражение у вас окаменело сердце и аналогичные ему фразы часто передаются в целевых языках такими метафорами, как ваши уши окаменели, ваш желудок тверд как камень [Бикман, Келлоу 1994, с. 163].

Отсюда следует, что перевод метафор оказывается не только лингвистической, но и культурной проблемой.

1.3.3.6. Другие прагматические проблемы перевода. В заключение перечислим еще несколько важных для переводческой деятельности прагматических конвенций, большинство из которых (в отличие от обсуждавшихся выше проблем) неоднократно упоминались в специальной литературе.

Известно, что средняя длина предложения варьирует от языка к языку. Для английского текста характерны, например, существенно более короткие предложения, чем для русского или для немецкого. Не учитывающий этих различий перевод, даже будучи адекватным по всем прочим параметрам, воспринимается адресатом как не вполне соответствующий конвенциям построения текста.

Сходным образом наличие дословных повторов в тексте (прежде всего в научном тексте) по-разному оценивается разными языковыми сообществами. Если в немецком или русском тексте стилистический идеал требует от автора по возможности избегать употребления одного и того же слова в рамках одного предложения и даже одного абзаца, в английском научном тексте дословные повторы вполне допустимы.

Еще один параметр, по которому английские (и до известной степени немецкие) научные тексты могут быть противопоставлены русским, — это употребление авторского «мы». Так, было бы вряд ли уместно перевести типичную для английских научных текстов формулировку / claim that... как Я утверждаю, что... По коммуникативной функции и в рамках русского научного стиля /claim that..., скорее, соответствуют выражения по нашему мнению... или представляется, что... В немецких научных текстах авторское «я» получает все большее распространение и постепенно вытесняет авторское «мы».

Наконец, в каждом языке существуют определенные, узуально фиксированные способы выражения некоторых стандартных смыслов. Эти способы регулируются не системой языка, а исключительно прагматическими конвенциями. Так, на упаковке продуктов питания в нормальном случае имеется надпись, содержащая информацию о сроках хранения данного продукта. Эта стандартная информация передается в разных языках весьма различными способами, ср. (24)

(24) рус. Годен до...

англ. Best before... «Лучше всего до...»

нем. Mindestens haltbar bis... «Может храниться по меньшей мере до...»

или Zu verbrauchen bis... «Употребить до...»

ндл. Tenminste houdbar tot... «Может храниться по меньшей мере до...»

фр. A consommer de preference avant le... «Предпочтительно употребить до...»

ит. Da consumarsipreferibitmente entro... «Предпочтительно употребить до...»

Естественно, от переводчика ожидается знание соответствующих конвенций, а не дословный, хотя бы и «правильный» по внутренней форме перевод соответствующих выражений.

1.3.4. Экстралингвистические проблемы перевода. Одной из наиболее традиционных для теории перевода проблем является поиск способов передачи реалий средствами языка-цели [Влахов, Флорин 1980; Honig 1995, S. 102-104]. При переводе реалий существуют в принципе две возможности: (а) передать соответствующий смысл, используя сопоставимые по значению единицы языка-целк, или (б) сохранить в переводе реалию языка-источника. Выбор одной из этих возможностей зависит от различных факторов и в любом случае связан с определенными информационными потерями. Перевод (а), будучи безусловно понятным для читателя, опирается на иные знания о мире, вызывая тем самым в сознании адресата не вполне адекватные представления. Перевод (б) может оказаться малопонятным и требует часто дополнительных комментариев. Обратимся к примерам.

В немецком переводе рассказа Владимира Сорокина «Дорожное происшествие» Габриэле Лойпольд заменила школьную оценку «два» на «пятерку».

(25) Нина Николаевна быстро подошла к своему зеленому столу, села, склонилась над раскрытым журналом. — Двойка, Соловьев. В тетради у тебя все записано. Черным по белому... А ничего не помнишь.

[В. Сорокин. Дорожное происшествие]

(26) Nina Nikolaevna ging rasch zu ihrem griinen Tisch, setzte sich und beugte sich iiber das geoffnete Klassenbuch: — Fiinf [букв, «пять»], Solovjev. In deinem Heft steht alles drin. Schwarz auf weiB... Und du hast nichts behalten.

(V.Sorokin. Vorfall auf der Strafie)

Эта замена представляется в данном контексте оправданной. Немецкая оценка «пять» выполняет в системе школьных оценок ту же функцию, что и русская «двойка». Таким образом, перевод этого фрагмента текста понятен немецкому читателю, не знакомому с принятой в России системой оценок. Если бы переводчица предпочла сохранить эту реалию, ей пришлось бы добавить комментарий в духе Ч. Филлмора, где идея относительной значимости элементов фрейма иллюстрируется с помощью описания различных систем школьных оценок [Филлмор 1988, с. 57], что вряд ли соответствовало бы жанру и излишне повышало бы удельный вес этого эпизода в рассказе. С другой стороны, можно представить себе читателя, хорошо осведомленного о российской системе школьного образования. Для него этот перевод может оказаться дезинформирующим, так как он, допустив, что имеет дело с буквальным переводом, может проинтерпретировать этот фрагмент текста в том смысле, что учительница поставила ученику отличную оценку, несмотря на невыполненное задание. Иными словами, даже в подобных случаях можно говорить лишь о предпочтительном, но не «правильном» варианте перевода.

Рассмотрим еще один пример. Анализируя два различных перевода детской книжки английской писательницы Джин Уэбстер на немецкий язык, Катарина Райе [ReiB 1995, S. 40-41] отдает предпочтение переводу (29):

(27) Jimmy McBride was dressed as Santa Claus.

[Webster 1967, p. 63]

(28) Jimmy McBride war als Sankt Nikolaus verkleidet.

(Пер. на нем. [Webster 1970, S. 92]) [Джими Мак Брайд был наряжен Санта Клаусом]

(29) Jimmy McBride war als Weihnachtsmann verkleidet.

(Пер. на нем. [Webster 1979, S. 75]) [Джими Мак Брайд был наряжен Дедом Морозом]

Заменив Sankt Nikolaus на Weihnachtsmann, переводчица сделала, по мнению К. Райе, правильный выбор. Nikolaus ассоциируется в Германии не с Рождеством, а с 6 декабря — так называемым Днем св. Николая. Не вступая в дискуссию с К. Райе, заметим лишь, что аналогичный перевод на русский язык с заменой Сайта Клауса на Деда Мороза был бы вряд ли уместен, поскольку Сайта Клаус в русской культуре не имеет побочных ассоциаций, связанных именно с российскими реалиями. По-видимому, в таких случаях переводчик вправе ожидать от читателя знания общеизвестных реалий других культур.

Со сходными проблемами мы сталкиваемся при переводе названий некоторых религиозных праздников. Так, например, хотя нем. Maria Himmelfahrt имеет в русском языке точный аналог — Успение Пресвятой Богородицы, — было бы вряд ли уместно использовать это словосочетание в переводных текстах, описывающих события, происходящие в Западной Европе, поскольку соответствующие понятия воспринимаются как реалии разных культур.

Проблема перевода реалий дополнительно осложняется, если реалия выражена идиомой, обладающей живой внутренней формой. В этих случаях заложенная в образной составляющей информация может сделать перевод типа (а) невозможным. Так, например, в статье Сегура Гарсиа [Se-gura Garcia 1997, S. 224], посвященной анализу переводов произведений Марио Варгаса Льосы на немецкий язык, указывается на невозможность перевести распространенную в перуанском варианте испанского языка идиому el chino de la esquina «китаец на углу» 'маленький продовольственный магазин традиционного типа' с помощью семантически эквивалентной немецкой идиомы Tante-Emma-Laden «лавка тети Эммы».

Рассмотрим еще один сходный пример. Хотя русская идиома черный ворон и имеет эквивалент в немецком языке — идиому die griine Minna (букв, «зеленая Минна»), — набор культурно-исторических ассоциаций, сопряженных с черным вороном, вряд ли позволил бы перевести эту идиому как «зеленую Минну». Особенно очевидными подобные барьеры становятся при обращении к художественным контекстам, осложненным языковой игрой. Ср. контекст (30), для понимания которого, помимо знания значения идиомы черный ворон, необходимо привлечение культурно-исторической информации, в данном случае знаний о роли слова красный в названиях советских газет, журналов, заводов, фабрик и т. п.

(30) Персиков ухватился одной рукой за карточку, чуть не перервал ее пополам, а другой швырнул пинцет на стол. На карточке было приписано кудрявым почерком: «Очень прошу и извиняюсь, принять меня, многоуважаемый профессор, на три минуты по общественному делу печати и сотрудник сатирического журнала "Красный ворон", издания ГПУ».

[М. Булгаков. Роковые яйца]

Использование в немецком переводе языковой игры типа rote Minna «красная Минна» вряд ли было бы адекватно проинтерпретировано11).

В самых сложных случаях лингвистические и экстралингвистические проблемы перевода причудливым образом переплетены между собой. Одним из таких исключительных примеров несомненно является роман Энтони Бёрджесса «Заводной апельсин». Это произведение представляет особую проблему при переводе на русский язык. Дело в том, что английский текст романа не вполне английский. Основные персонажи говорят на смеси английского и русского — на «языке надцатых», то есть на выдуманном автором языке тинэйджеров. Слова русского языка в ряде случаев искажены, «англизированы», однако для русского читателя почти всегда прозрачны и легко опознаваемы. В тексте они передаются латиницей — bydlo, kal, zhratshka, stari kashek (по-видимому, старикашка), balbesina, odi notshestvo, kliovaja kisa. Для носителя английского языка русские слова не поясняются, он вынужден догадываться о содержании по контексту. Задача адекватного перевода состояла бы в том, чтобы создать аналогичные проблемы для русского читателя, однако если попытаться передать в русском переводе соответствующие выражения английскими словами, то эффект будет явно не тот. Хотя бы потому, что русский молодежный жаргон 70-80-х гг. был сильно англизирован — герла, флэт, мани, стрит. Иными словами, если у Бёрждесса в романе конструируется новый язык тинэйджеров, не известный английскому читателю, то в русском переводе при такой стратегии перевода просто будет использован реально существовавший жаргон с английскими словами, хорошо известными носителям русского языка. С точки зрения восприятия текста, соотношение между языком-целью и конструируемым жаргоном оказывается совершенно другим, чем между языком-источником и «языком надцатых». В имеющемся переводе В. Бошняка соответствующие русские слова просто переданы латиницей. Это, конечно, самое простое решение, однако оно не вполне корректно с системной точки зрения и не позволяет передать в полной мере особенности восприятия оригинального текста английским читателем. Если ориентироваться на цели филологического перевода, то источником для создания «языка надцатых» в русском варианте романа мог бы послужить один из европейских языков, не использовавшийся столь широко в русском молодежном жаргоне. Разумеется, такое решение потребовало бы совершенно нетривиальной переводческой работы.