Различные понятия о корне слова

Мы видели, что появление данного слова предполагает существо­вание предыдущего; это в свою очередь возникает из другого и т. д. Пока остановимся на этом наблюдении, хотя оно не может нас удов­летворить, так как невозможно допустить, не впадая в мистицизм, чтобы ряды слов продолжались до бесконечности и чтобы язык не имел начала. К этому наблюдению мы прибавим другое. В словах индоевропейских языков замечается, кроме различия элементов, т. е. кроме того, что слово состоит из звукового единства, представ­ления и значения, еще другого рода сложность, состоящая в том, что слово заключает в себе более одной части 2 и что части эти не могут быть выведены одна из другой: -та в верс-та не есть порождение части верт и не предполагает ее, и наоборот. Правда, в санскрите есть слова, частью употребляемые самостоятельно (например, гир— воззвание, речь; двиш— враг), частью стоящие на конце других,

1 Слово народ употреблено здесь для краткости. Круг единства понимания
известного слова может быть гораздо теснее отвлеченного понятия «такой-то
(русский и проч.) народ».

2 Восклицание как о! и т. п., не есть слово.

128


более сложных слов, как лик в мадhу-лиh (собственно медолиз, пчела),— слова,- коих звуки не могут быть разбиваемы на части без уничтожения всякого их значения. Останавливаясь только на зву­ках этих слов, не можем заметить в них никакого различия частей; но, обращая внимание на то, что эти слова суть имена, а не дру­гая какая-либо часть речи и что этот оттенок не может быть вы­веден из значений, как «звать», «ненавидеть», «лизать», взятых сами по себе, мы должны признать в этих словах сложность значения в том же самом смысле, в каком ее находим в слове верста и т. п. На вопрос: «откуда могла взяться эта сложность значения и по­чему слово, как гир — речь, есть существительное женского рода в именит. пад. единств, ч.?» — можем ответить только таким обра­зом:, так как в огромном большинстве случаев значение определен­ной грамматической категории (имя, глагол и т. д.) достигается в слове индоевропейских языков тем, что оно заключает в себе бо­лее одной части, то и сложность значения слов, как двиш их грам­матическая определенность может быть только отражением более наглядной сложности других слов. 1 Потому двиш понималось как имя, что рядом с ним было сложное двеш-ми (или другая, более древняя форма того рода), имевшее функцию глагола.

Спрашивая себя после этого, какое значение можно придать тер­мину «корень слова», прежде всего ответим, что корнем может быть то, из чего возникает данное слово. В этом, впрочем, неупотребитель­ном значении всякое относительно первообразное слово будет кор­нем своего производного, с тем непременным условием, чтобы первое объясняло все части последнего, например верста — поворот плуга по отношению к верста — борозда. Но этим значением термина удо­вольствоваться нельзя, ибо, например, верста в первом своем зна­чении предполагает слово, которое не объясняет нам происхождения части -та. Эта последняя должна иметь свой корень. Так при­ходим к тому, что слово, посредственно или непосредственно, пред­полагает столько корней, сколько в нем частей 2. Мы видели выше, что под частями данного слова следует разуметь как такие значения или их оттенки, которые изображаются в слове особыми звуками, так и такие, которые в данном слове звукового выражения не име­ют, а предполагают лишь сложность других слов. Если бы, разложив двеш-ми и все слова подобного строения (юс-мь, я(д)-мь) на состав­ные части (двиш, юс—ас, яд—ад и -ми), мы нашли корень каждой из них, то мы увидели бы, что такой корень не мог бы иметь и той сложности значения, какая существует в имени двиш — враг. Этой сложности или грамматической определенности не от чего было бы

1 Есть случаи, когда звуковая неделимость слова только мнимая, когда сло­
во потеряло звуковой элемент, бывший некогда носителем формального значения,
но отсюда не следует, что так бывает всегда

2 С этой точки зрения нельзя было бы сказать, что «der ausdruck stoffwurzel
ist tautologisch; formwurzel — eine contradictio in adjecto Den die wurzel ist nur
staff» (S t e i n t h. Ueb. die Wurz.«Zeitschr. f.Volkerps». II, 461), так как суффикс,
имеющий уже лишь формальное значение, может быть корнем другого суффикса.

• i29


 


зависеть. При таком состоянии языка и имя двиш не могло бы существовать как имя. В области исторически данных индоевропейских
языков не находим уже такой простоты строения, такого отсутствия
грамматических разрядов, но наверное предполагаем в них такое
состояние, основываясь как на анализе самых этих языков, на существовании в наше время других языков подобного, хотя и не вполне
такого же устройства, так и на наблюдениях над языком наших
детей.

Под детским языком разумеем здесь не те так называемые детские слова, как вава, цаца, которые входят в состав наших словарей и суть не более, как результаты старания взрослых примениться к дет­скому выговору и. пониманию. Категории нашего язык так тесно связаны с нашею мыслью, что мы их мыслимой произнося и такие слова, как вава и проч. Слова эти в наших устах выходят сложными результатами мысли, и потому это не детские слова. Практически воротиться к первым ступеням развития мы уже не можем, но на­блюдая за первыми детскими попытками сознательного мышления, присутствуем тем самым и при зарождении языка, при самостоя­тельном создании слов, которые, хотя в наше время почти никогда не переходят в язык взрослых,, да и самими детьми весьма скоро забы­ваются, но дают возможность заключать о явлениях первобытного языка народов. Вот одно из подобных наблюдений.

Ребенку показали в окне игрушечной лавки статуэтку безобраз­ного старика в очках, читающего книгу, и сказали при этом, что он. бу-бу-ба, т. е. он читает, произнося такие звуки. То, что здесь было произнесено взрослым так называемое детское слово, нам важно лишь для сравнения с тем, что произведено этим словом в самом ре­бенке. Звуки бу-бу-ба сочетались в нем с одновременным впечатле­нием от статуэтки, и из этой ассоциации вышло в течение немногих следующих дней несколько слов с теми же звуками, слов, возникно­вения которых никак нельзя было предвидеть вначале. Последова­тельность этих слов была, приблизительно такова: нечто безобраз­ное и страшное; нечто нехорошее, неприятное в настоящем смысле и в шутку (например, один знакомый в очках, которого ребенок знал еще прежде и жаловал); нечто чужое, но не страшное, а безразлич­ное; нечто новое, странное, с переходом от чужого к странному, как в «странный» и etrange=extraneus. Конечно, тут легко было оши­биться в толкованиях, но несомненно, что ребенок различал не­сколько значений, т. е. слов, и что умысел лица, от которого заим­ствованы звуки бу-бу-ба, мысль, вложенная этим лицом в эти звуки, в развитии последующих значений были ни при чем. Тот же ребе­нок кухарку Прасковью называл кухоня, а пироги, которые она подавала на стол,— пухоня 1. В первом примере безусловное начало рода слов есть сочетание звуков бу-бу-ба и известного чувственного образа. Такое сочетание не только не есть имя или глагол, но это

1 Оттого, что при более настойчивом требовании имя кухарки повторялось с обычным в таких случаях изменением ударения: Прасковья\ Прасковья\

130


даже вовсе не слово, потому что в нем недостает одного из сущест­венных элементов вновь возникающего слова, именно представления: в нем новое восприятие не сравнивается ни с чем, ничем не объяс­няется", не доводится до сознания, а лишь без ведома лица связы­вается в нем со звуком, так что повторение того же восприятия при­водит в память и воспроизводит звук, и наоборот. Отсюда заклю­чаем, что и в языке первобытного человека качало ряда слов не было словом. В нашем примере звук был дан ребенку извне, независимо от самостоятельно полученного им впечатления. Вполне самостоятель­но созданных членораздельных звуков мы в детском языке не за­мечаем, впрочем не потому, что их теперь вовсе не бывает, а потому, что степень их членораздельности весьма низка и что эти несовер­шенные создания весьма скоро вытесняются более совершенными заимствованиями; В первобытном человеке, которому не у кого было заимствовать, подобные звуки могли быть лишь отражением впечат­ления и находились от него в зависимости, условленной психофизи­ческим механизмом. Что и эти звуки стояли на низкой степени членораздельности сравнительно со строгой определенностью зву­ков многих позднейших языков, в том убеждают, между прочим, и наблюдения над фонетическими изменениями языков исторически известных. Первое слово в нашем примере возникло тогда, когда ре­бенок обозначил нечто страшное, "например лицо, картинку, тень, но непременно нечто,, не сливающееся с первым впечатлением, теми же звуками бу-бу-ба, с коими сочеталось это первое впечатление. Слово это было сознательным признанием сходства второго восприя­тия с первым в одном признаке. Оно не осталось одиноким, но не­медленно стало средством новых актов сознания и дало начало но­вым словам, в ряду коих каждое предыдущее по отношению к своим производным может назваться корнем , притом с большим правом, чем первообразное слово флексивных языков по отноше­нию к своим последующим. Сложное первообразное слово может вовсе не заключать в себе некоторых частей производного, так что последнее может для своего появления нуждаться в нескольких словах, между тем как в нашем примере этого нет. Здесь предыдущее слово заключает в себе все данные для возникновения последующего при появлении нового восприятия, требующего сравнения и объяс­нения. Это потому, что пример наш относится к тому периоду развития, в котором еще не возникла потребность в сочетании слов для обозначения форм мысли и самих этих форм нет. Все слова ряда, раз­личаясь по значению, сходны, кроме звуков, в том, что не относят своего содержания ни к какому общему разряду. Значение их не есть ни действие, ни качество, ни предмет, а чувственный образ, предшествующий выделению этих отвлечений. Для наших детей период отсутствия флексий проходит очень скоро благодаря влиянию языка взрослых. Дети, начавшие лепе­тать в конце первого года, на третьем при благоприятных условиях доходят до правильного употребления лиц, падежей, предлогов, даже некоторых союзов. Периоды же жизни народов обнимают тысяче-

 


 


летия. Индоевропейское племя с незапамятных времен говорит флексивным языком. Без сомнения, неисчислимые теперь тысячелетия протекли для него между началом членораздельной речи и началом флексий. На всем этом протяжении жизни языка мы на основании того, что доступно непосредственному наблюдению, не можем пред­положить ничего, кроме простых сочетаний звуков и восприятий в самом начале и затем длинных рядов слов дофлексивного и флексивного периода. Если под корнями по преимуществу, согласно с сказанным до сих пор, будем разуметь действительные величины, т. е. настоящие слова, но не представляющие никакой сложности частей и относящиеся к доформальному и дофлексивному периоду, то спрашивается, может ли отыскивание таких корней входить в число задач языкознания? По-видимому, языкознание по крайней мере теперь не может пойти далее определения самых общих свойств корня, понимаемого в таком смысле. Отдельные корни для него недоступны. Чтобы найти корень, необходимо, чтобы нам было дано слово, ибо корень есть только предыдущее слово и без после­дующего не есть корень, как отец, не имевший никогда детей, не есть отец. Положим, нам было бы дано флексивное слово, непосред­ственно примыкающее к дофлексивному периоду языка, хотя, соб­ственно говоря, нет исторически известного слова, относительно которого мы имели бы право питать такую уверенность. Для боль­шей простоты обратим внимание на одну лексическую сторону этого слова. Определить его корень значило бы показать тот круг призна­ков (значение предыдущего слова), из которого взято его представле­ние. Здесь, очевидно, не говоря уже о звуках, две искомые вели­чины, между тем как известна только одна, именно значение дан­ного слова. Как найти эти две неизвестные? Конечно, никак не легче в доисторическом языке, чем в языке наших детей. Если бы мы случайно не знали, какой образ связан был ребенком со звуками бу-бу-ба, то никакие соображения не навели бы нас. на то, почему ребенок, например, медведя называет бу-бу-ба. Скорее всего мы бы подумали, что это слово звукоподражательное, между тем как на деле звуки этого слова для самого ребенка никогда не были звукоподра­жанием Столь же очевидно, что и в другом примере по одному име­ни пирогов (пухоня) совершенно невозможно узнать отношение его к лицу (пухоня — Прасковья).

Итак, если о корне мы думаем, что он есть настоящее слово, ве­личина действительная, а не идеальная, и если мы относим его к пе­риоду языка, недоступному для наблюдения, то корень так и оста­нется нам неизвестным. Согласно с этим, мы должны предположить, что если языкознание не есть одно огромное заблуждение, то под корнями, которые оно отыскивает, следует разуметь нечто иное. И действительно, для практической этимологии корень не есть на­стоящее слово.

Корень в индоевропейских языках, говорит Курциус, есть знаменательное сочетание звуков, которое остается от слова по отделении всего фор-

132


мального и случайного1. Под случайным здесь ра­зумеется чисто фонетическое, не связанное с значением слова, не знаменательное, например опущение гласной в при Оставаясь на точке зрения автора, можно дополнить это определение. Оно предполагает сознание функционального различия между такими частями слова, как вьрт в верс-та, такими, как -та, но затем оно берет во внимание только части первого рода, т. е. те, которые имеют вещественное значение. Это так несправедливо, что можно с таким же правом вместо вышеприведенного определения поставить другое, столь же одностороннее: в слове, разложимом на две части (ад-ми, ямь), корень есть то знаменательное сочетание, ко­торое остается по отделении всего вещественного, т. е. в нашем при­мере -ми, -мь. Разделивши слово верста на варт -и -та, видим, что по первой части оно сходно с вертеть, ворот и проч., а по второй— с перс-т, рос-т, пя-та, корос-та, золо-то, ле-то и проч., т. е. что слова соединяются в семейства не только лексическими, или вещест­венными, но и формальными своими частями. Поэтому вышеприве­денному определению предпочтем другое: корень есть зна­мен а те л ь н ое сочетание звуков, которое ос­тается по выделении из слова всех остальных, знаменательных сочетаний и по устра-нений звуковых, случайностей...

...Корень как отвлечение и корень как реальная объективная величина, т. е. как слово (ибо только слово имеет в языке объектив­ное бытие), суть два совершенно различные понятия. Всякому про­дукту отвлечения необходимо свойственно заключаться в каждой из единиц, бывших исходными точками отвлечения, и быть общим всем этим единицам. Это свойство имеет корень как отвлечение, но не­корень как слово. Процесс отвлечения корня не предполагает меж­ду словами, над которыми производится, никаких других отноше­ний, кроме отношения сходства. Напротив, корень как действитель­ное слово предполагает между словами этого корня генетическое от­ношение, о котором мы узнаем не посредством отвлечения, а посред­ством сложного ряда вероятных умозаключений. Отношение корня как действительного слова к производным сходно с отношением родо­начальника к потомству. В роду, как и в ряду сходных слов, до не-которой степени сохраняются известные наследственные черты. Ро­довые черты могут быть отвлечены, но это отвлечение, хотя и вхо­дит в характеристику каждого из членов рода и хотя может служить посылкою к заключению о. свойствах родоначальника, никаким чу­дом не станет понятием об этом родоначальнике. Подобным образом и корень как отвлечение заключает в себе некоторые указания на свойства корня как настоящего слова, но не может никогда равняться этому последнему. Странно было бы утверждать, что родоначаль-

«Основы греческой этимологии». (Примечание составителя.\

133


 


 


 


ник живет в своем потомстве, хотя бы и не «сам по себе», а в соедине­ний с чем-то посторонним. Он в нем не живет никак; он был лишь ви­новником того, что в потомстве сохраняются, хотя и не неизменно, некоторые черты. Точно так нельзя думать, что в производных живет как бы то ни было корень как слово. В дошедших до нас индоевро­пейских языках нет корней в смысле дофлексивных слов, но отно­шения этих корней к своим производным были в существенном такие же, как отношения известных нам первообразных слов к своим. И вот спрашивается, разве первообразное слово подъшьва (подошва), почва заключено в своем производном почва - верхний слой земли? 1 Очевидно, что элементы первого слова, кроме звуков, суть: значе­ние — «подошва обуви» и представление — «нечто подшитое", и что этих элементов, опять кроме звуков, нет во втором слове, в кото­ром значение (верхний слой . земли) представлено находящимся под ногою, подобно подошве. Великорус, початок (укр. починок) «есть веретено пряжи, представленное имеющим один початок (на­чало) нити, стало быть, одну нить; но в производном початок — колос кукурузы представления, первого слова нет и следа, а от значения (веретено пряжи) остался один след в том, что колос кукурузы представлен имеющим очертание веретена с пряжей. Таким образом, в последующем слове, как уже выше было указано, заключено всегда не предшествующее слово, а лишь отношение к нему. Если же предыдущее слово исчезло из языка, то тем самым исчезло и отношение к нему последующего. То же следует сказать •о звуковых отношениях слов. Во множестве случаев очевидно, что известное сочетание звуков не есть общее всему семейству слов. Заключая от случаев, имеющих для нас силу аксиом, мы говорим, что ча (в початок) предполагает ча; но второе вовсе не заключено в первом, ча. не заключено в своей соответственной русской форме. Согласно со всем этим и корень, как дофлексивное слово, не заключен в своих производных и не существует в них объективно ни сам по себе, ни в соединении с другими корнями. Подобно тому как дальнейшие члены рода получают жизнь не от того, кого людская память считает их родоначальником, а от своих родителей, и при создании слова пред мыслью создателя находится корень только тогда, когда слово прямо примыкает к до-флексивному периоду. В остальных случаях реальной основой про­изводного слова служит не корень, как дофлексивное слово, и не тема, которая есть отвлечение, а флексивное же слово...

...Довольно давно уже считается не стоящим опровержения мне­ние, что все содержание языка идет от ограниченного числа, на-

1 Ошибочно предположение Даля, что это слово относится к почивать Ср.

«подошва церковная» — фундамент, 1552 г. Ак. отн. до Юр. Б. II, 776; «...с пош-вы (т. е. побиты) до конька И около презренным взглядом Мое строение слегка С своим обозревая рядом, Ты... мнишь...» (Державин); «до подошвы они

<мироеды) всех да разоряют» (Барс. Причит. I, 285).

134


пример, по Беккеру от 82, кардинальных понятий. Напротив, мы слышим теперь, что содержание первобытного языка должно было быть более частно, что, заключая от различия звуковой формы к раз­личиям значений, следует считать корни индоевропейского языка; сотнями, а не десятками, а тем менее единицами. Тем не менее в ны­нешних взглядах можно заметить отблески прежних «кардинальных, понятий» и т. п. Конечно, уже большое расстояние между попытка­ми, например, вывести весь греческий язык из άω и т. п. и утверж­дением, что «индогерманец сначала обозначал частные понятия, под­ходящие под общее ити, а лишь потом это общее»; но и тот, кто» в древнейшем достижимом для нас слове находит, положим, не об­щее понятие «видеть», а частные:— schauen, spähen, blicken, achten др., все-таки предполагает, что мысль человека того времени вращалась в кругу общих понятий. «Человек,— говорит Макс Мюл­лер,-— не может дать имени никакому предмету, не открывши предварительно общего качества, которое во время на­блюдения показалось ему наиболее поразительным признаком этого предмета», например, в словах асва-с, equus, ϊππος конь назван по быстроте, от ас — быть быстрым, острым. «Исследуя любое слово, мы постоянно приводим к тем же результатам; каждый раз выра­жается (предварительно) общее качество, приписывается предмету -как его свойство... Следя за словом по веем степеням его развития до-Г его исходной точки, в конце или, лучше сказать, в начале мы встре­чаем лишь корни совершенно общего значения, как идти, двигаться, бежать, делать... Взявши во внимание, что человек из этих неопре­деленных и бледных понятий сумел образовать слова, выражающие тончайшие оттенки нашей мысли и чувства, мы лишь тем более долж­ны удивляться чудодейственным силам языка». Мыле станем удив­ляться тому, что если в языке есть названия, отвлеченных качеств и действий, то от них могут образоваться слова со значениями более конкретными. Примеры этому у нас постоянно перед глазами, так что за ними нечего ходить в древность или в чужие языки. Что удиви­тельно и непостижимо, так это то, если только это правда", что язык некогда состоял из одних названий отвлеченностей, что человек должен был сначала создать эти названия и от них уже спуститься к конкретному. И правда ли это? В_ утверждении, что при исследо­вании начала слов все г д а наталкиваемся на общее качество, под, всегда следует разуметь «в конце», т. е. в такой дали, в которой от наблюдения ускользают уже определенные очертания явлений. В большей близи видно и не то. Когда в наших языках имена произ­водятся от имен, когда, например, початок — колос пшенички про­изводится от початок - веретено пряжи, то разве при этом предва­рительно выражается общее качество, приписываемое предмету в производном слове? Нет, одного слова для качества «подобный вере­тену пряжи» или для действия «быть подобным веретену пряжи» у нас вовсе и не было в языке. Когда ребенок назвал сферичный кол­пак лампы арбузом, то открыл ли он сначала общее качество шарооб­разности? Нет. Если бы такое мгновение было, как оно бывает впос-

135


 


 


ледствии, то оно оставило бы по себе след в слове, подобном нашему круглый, шаровидный, арбузовидный и т. п., а не в названии стеклян­ного шара арбузом. Утверждать противное не заставит ли нас ут­верждать и то, что собака составляет сначала, хотя и бессловесно, «общие понятия о качествах нищеты и богатства, а потом уже начи­нает с лаем бросаться на всякого нищего, входящего во двор?

Все заставляет думать, что и в языке, как и вообще, за исходную точку мысли следует признавать чувственные восприятия и их комп­лексы, стало быть, нечто весьма конкретное сравнительно с отвле­ченностью общего качества. Как теперь правильный ход мысли со­стоит в восхождении от частного к общему, а потом на основании этого процесса и в обратном движении, так было и всегда. Мнение, что первобытное слово всегда означает общее качество, основано на смешении понятий значения слова и заключенного в нем представления и на замене первого вторым. Общий закон языка состоит в том, что всякое новое слово имеет представление, т. е. что значение общего слова всегда заключает в себе один признак, об­щий со значением, ему предшествующим. Представление есть сред­ство доводить до сознания новое значение, но само оно сознается только тогда, когда направим внимание на свойства нашего слова. Его можно сравнить с глазом, который сам себя не видит. Оно ни­когда не бывает даже временной целью мысли. Оно не существует до возникновения нового слова. Напротив, общее значение слова есть именно то, что сознается в слове и посредством слова. Оно есть всегда цель мысли (хотя и временная, ибо непосредственную цен­ность для нас имеет только конкретное и отвлечения создаются лишь ради разработки этого конкретного и подчинения его мысли). Как скоро общее значение есть в слове, то существование его нисколько|не зависит от появления следующего слова. Большая разница между возникновением бессознательного представления такой-то формы тела при образовании слова початок — колос кукурузы от початок— веретено пряжи и между существованием в сознании качества, например бел, которое применяется к частному явлению в белок. Отыскивая корни наших слов при помощи списков санскритских глаголов, мы сводим все в языке на этот последний случай, забывая при этом, что если бы даже действительно общее значение этих глаголов не было выдумано, если бы оно точно предполагалось зна­чением наших слов, то глаголы эти, будучи продуктом сильного от­влечения, в свою очередь имели корни, содержание коих в конце кон­цов должно было состоять из чувственных восприятий, стало быть, например, не из общего качества быстроты, а из отражения опреде­ленного явления: быстро летящей птицы, быстро падающего камня и т. п., т. е. не из сознательного отвлечения, а из материала для от­влечения. Можно думать только, что в сравнительно поздний период образования грамматических форм из этого хаотического значения слов выделилось значение деятельности, так или иначе приписы­ваемой своему производителю.

136


ГРАММАТИЧЕСКИЕ ФОРМЫ

Определение слова как звукового единства с внешней стороны и единства представления и значеиия-с внутренней без дополнений применимо только к языкам простей­шего строения. Приводя в пример слово верста, мы оставили в сто­роне то обстоятельство, что оно не только значит, например, длину в 500 саженей, но одновременно с этим есть существительное жен­ского рода в именительном падеже единственного числа. Подобное-слово заключает в себе указание на известное содержание, свойствен­ное только ему одному, и вместе с тем указание на один или несколько общих разрядов, называемых грамматическими категориями, под ко­торые содержание этого слова подводится наравне с содержанием многих других. Указание на такой разряд определяет постоянную роль слова в речи, его постоянное отношение к другим словам. Верста, в каком бы ни было значении, и всякое другое слово с теми же суффиксами, будучи существительным, само по себе не может быть сказуемым, будучи именительным, может быть только подлежа­щим, приложением или частью сложного сказуемого и т. д. Из бли­жайших значений двоякого рода, одновременно существующих в та­ком слове, первое мы назовем частным и лексическим, значение вто­рого рода — общим и грамматическим. Ближайшее значение первого-рода мы прежде назвали формальным по отношению к значению даль­нейшему; но по отношению к грамматическим категориям само это-формальное значение является вещественным. По такому значению» слово, как верста, назовем вещественным и лексическим. Кроме таких слой, в арийских языках есть другие, которые не имеют своего частного содержания и не бывают самостоятельными частями речи. Вся суть их в том, что они служат указателями функций других слов и предложений. Нередко слова эти лишены даже звуковой самосто­ятельности (по воду, знаешь ли), так что могут называться словам» лишь в том смысле, в каком суффиксы и предлоги, считаемые слит­ными, суть слова. Такие слова называются чисто формальными и грамматическими. Их можно также назвать служебными, противополагая вещественным (знаменательным), как главным, на содержании которых сосредоточен весь интерес мысли, но при этом не следует смешивать принятого нами деления слов на лексические и формальные с делением на знаменательные и служебные в том ви­де, в каком оно у Буслаева. К служебным словам, означающим „о т-влеченные понятия и отношения", Буслаев отно­сит, кроме предлога и союза, еще числительные, местоимения, ме­стоименные наречия и вспомогательные глаголы. Оснований деления здесь два: отвлеченность и значение отношения (формальность), но не всякая отвлеченность есть формальность, так что в сущности здесь смешаны два деления. Число есть одно из высших отвлечений, но числительное не есть слово формальное: в языках простейшего строе­ния оно не имеет никаких грамматических определений: как детское цаца, вава; в языках арийских оно заключает в себе, а не предпола-

137'


«тает только в прошедшем как лексические, так и формальные сти­хии, т. е. имеет и свое специальное содержание и отношение к грамматической категории существительного, прилагательного, наречия, рода, падежа, числа и проч. То же следует сказать о местоимении. Не требует доказательства то, что в тот, этот мы различаем указание, как частное содержание Этих слов, и грамматическую форму: род, число и проч. Местоимения, кроме некоторых случаев, обоз­начают не отношения и связи, а явлениям восприятия, но обозна­чают их не посредством признака, взятого из круга самых восприятий, а посредством отношения к говорящему, т е. не качественно, а указательно. Что до личных местоимений, то они, смотря по при­сутствию или отсутствию грамматических форм в языке, метут быть или только вещественными словами, или то вещественно-формальными, как и указательные тот, этот, то часто формальными. Об этом, а равно и о вспомогательных глаголах будет сказано ниже. Здесь ограничусь ссылкою на Шейнталя. Если наречия отместоименные служебны потому, что образованы от слов, принятых за служебные, то почему не отнесены к служебным наречия числитель­ные? Если это не недомолвка, то что такое значит служебность? Во :всяком случае не формальность в нашем смысле. В местоименных наречиях формально не то, что они указательно означают «качество» (как, так), «количество» (сколько, столько), «место» (где, там), " ««время», (когда, тогда), а то, что они суть наречия, т. е. что они в качестве особого члена предложения, равносильны деепричастиям и наречиям от других качественных (неместоименных) слов. Эти слова столь же вещественны, как верста и т. п. Потеря склоняемости не связана в них с уничтожением специального значения, как •в предлогах и союзах, а есть только средство обозначения категорий наречия.

Формальная часть слова по строению сходна со словами чисто ве­щественными. Грамматическая форма тоже имеет или предполагает три элемента: звук, представление и значение. Так, например, суф­фиксы великорус, -енок, укр, -енко, образующие отечественные и фамильные имена, предполагают действительно существующие, од- . нозвучные с ними или близкие к ним суффиксы со значением умень­шительности. Отечественность (патронимичность) в них сравнена с уменьшительностью, фамильность — с отечественностью, и каждое из этих сравнений основано на признаке, общем его членам,признаке, который по отношению к значению есть представление. Как бы ни было трудно здесь и вообще отделить представление от предше­ствующего значения, мы, основываясь на случаях, где эти величи­ны явственно различаются, можем быть уверены, что они и здесь различны. В каждом из приведенных суффиксов можно разли­чить по три составные части, в свою очередь подлежащие такому же разбору.

Несмотря на такую сложность внутреннего строения веществен­но-формальных слов в арийских языках, в словах этих есть един­ство значения, по крайней мере в некотором смысле. Моменты

138


вещественный и формальный различны для нас не тогда, когда? говорим, а лишь тогда, когда делаем слово предметом наблюдения. На мышление грамматической формы, как бы она ни была много­сложна, затрачиваем так мало новой силы кроме той, какая нужна для мышления лексического содержания, что содержание это и грамматическая форма составляют как бы один акт мысли, а не два или 0олее и живут в сознании говорящего как неделимая единица. Говорить на формальном языке, каковы арийские, значит системати­зировать свою мысль, распределяя ее по известным отделам. Эта первоначальная классификация образов и понятий, служащая.осно­ванием позднейшей умышленной и критической, не обходится нам при пользовании формальным языком почти ни во что. По этому свой­ству сберегать силу арийские языки суть весьма совершенное орудие умственного развития: остаток силы, сбереженной словом, неизбеж­но находит себе другое применение, усиливая наше стремление воз­выситься над ближайшим содержанием слова. Наш ребенок, дошед­ший до правильного употребления грамматических форм, при всей скудости вещественного содержания своей мысли в некотором отношений имеет преимущество перед философом, который поль­зуется одним из языков, менее удобных для мысли.

Есть языки, в коих подведение лексического содержания под. общие схемы, каковы предмет и его пространственные отношения, действие, время, лицо и проч., требует каждый раз нового усилия мысли. То, что мы представляем формой, в них является лишь со­держанием, так что грамматической формы они вовсе не имеют. В них, например, категория множественного числа выражается сло­вами много, все; категория времени — словами, как когда-то, давно; отношения, обозначаемые у нас предлогами,— словами, как зад, спина, например а — спина б—а за б. То же в словообразова­нии. Есть, положим, тема для вещественного значения спасти. Чтобы образовать nom. agent is спаситель, нужно к этой теме при­соединить человек: спасти-человек (retten-mensch). Так прибавка ма­териального слова вещь образует имя действия (спасти-вещь, ret-ten-sache = спасение), прибавка слов место, орудие — имена места, орудия. Хотя в тех же языках могут быть и более совершенные спо­собы обозначения категорий, но тем не менее для них характеристич­но то, что в них слово, Долженствующее обозначать отношение, слишком тяжеловесно по содержанию; что оно слишком часто заклю­чает в себе указание на образ или понятие, чуждые главному содер­жанию, усложняющие это содержание прибавками, ненужными с на­шей точки зрения, уклоняющие мысль от прямого пути и замедляю­щие ее течение..

Арийские языки представляют лишь случаи мнимого сходства с, вещественным обозначением категорий. Конечно, мы говорим, на­пример, на лицевой стороне дома:, но в таком случае мы останавли­ваемся на значении лицевая сторона, как на содержании, коего фор­му, отношение к дом выражаем невещественными флексиями. В бол­гарском вместо предлога по встречаем в одном значении след (след

139


смерть покаяне-то небыва), а в другом — според, куда входит слово
ряд (според поп-am и приход-ат); вместо за — зад: зад врата-та — за
ворота, за воротами; в сербском због, т. е. с-бок(а), со стороны, значит wegen, по причине, ради. Серб, код из кон. Но след, зад, употребленные в формальном значении предлогов, вовсе не тождественны с
подобнозвучными вещественными словами, а только образованы из
них. Образование и состояло в возведении вещественных слов к та­кому значению, которое не вводит мысль в лишние затраты и не от­влекает ее от предмета. В болгарских предлогах след, зад так же не
мыслится указание на предметы след, зад, как в предлоге под печной или другой какой-либо под. Впрочем, известно, что формальные
языки образуют свои формы из вещественных слов не столько качественных, сколько указательных.