Solleone: Самое жаркое время года
Увеличительный суффикс «-оне» в итальянском языке один из самых употребительных. Скажем, дверь, porta, становится portone, и теперь уже имеется в виду главный вход в дом. Башня, torre, становится torreone, так называется та часть Кортоны, где, очевидно, когда-то стояла огромная башня. Овощной суп minestrone всегда очень насыщенный, густой. A solleone переводится как «большое солнце». Этим словом обозначают дни, когда Солнце находится в созвездии Льва. У нас на Юге их называли собачьими днями. Наша повариха объясняла мне: в сильную жару собаки сходят с ума и кусают людей, и меня укусят, если я не буду её слушаться. Позже, к своему разочарованию, я узнала, что это всего лишь дни, когда Сириус, звезда собак, восходит и заходит вместе с Солнцем. Учитель астрономии сказал, что Сириус вдвое больше Солнца, и я втайне считала, что усиление жары как-то связано с этим. Здесь, в Италии, увеличившееся солнце заполняет собой всё небо. Цикады создают аккомпанемент этой возросшей жаре. Не представляю, как насекомое размером с палец ухитряется издавать такой шум. Создается впечатление, что кто-то трясёт тамбуринами, а к полудню переключается на ситар. И только ветер заставляет цикад умолкнуть; вероятно, им приходится повисать на ветке, а они не могут и держаться, и вибрировать одновременно. Но ветер поднимается редко, разве что время от времени приходит сирокко, порывы которого не несут прохлады, пока палит солнце. Если бы я была кошкой, я бы выгнула спину. Этот горячий ветер несёт частицы пыли из африканских пустынь, и они оседают в горле. Я развешиваю выстиранное бельё, и оно высыхает за несколько минут. Бумаги летают по всему моему кабинету, как выпущенные на свободу белые голуби, потом садятся по всем четырём углам комнаты. Липы сбрасывают все сухие листья, какие остались, и цветы внезапно, кажется, теряют свои краски, хотя этим летом было достаточно дождей, так что мы могли добросовестно поливать их каждый день. Шланг забирает воду из старого колодца, и в конце жаркого дня цветы, должно быть, недовольны сильным потоком ледяной воды. Возможно, от этого они так истощены. Груша на передней террасе похожа на женщину с задержкой в две недели. Фрукты на деревьях следовало бы прореживать. Ветви ломятся под тяжестью золотых груш, уже приобретающих красноватый оттенок. Я не могу решить, то ли мне читать метафизику, то ли готовить еду. Что важнее: первичная сущность бытия или холодный чесночный суп? В конце концов, между ними не такая уж большая разница. А если и большая, ну и что: слишком жарко, не до осмысления.
Чем жарче день, тем раньше я выхожу на прогулку. Восемь, семь, шесть часов утра — сколько бы ни было времени, я всё равно намазываю лицо солнцезащитным кремом. Моя прогулка начинается у городской башни. Дорога вниз ведёт к Ле-Челле, старинному монастырю, где крошечная келья святого Франциска смотрит на каньон, по которому весной течёт бурный ливневый поток. Первые францисканские монахи, жившие отшельниками на горе Сант-Эджидио, основали этот монастырь в 1211 году. Его архитектура напоминает об их пещерах — это многоуровневый каменный улей, растущий вверх по склону холма. Приходя туда, я осязаемо ощущаю покой и одиночество. В начале лета поток воды, текущий по крутому каньону, звучит как музыка, и иногда поверх музыки я слышу пение. Но сейчас русло практически высохло. Огороды у монахов просто образцовые. Один из братьев-капуцинов, живущих тут, сейчас устало тащится босиком в гору, к городу. На нём грубое коричневое одеяние и странная остроконечная белая шапка (отсюда название кофе со взбитыми сливками — капучино), он подтягивает себя вверх с помощью двух палок. У него белая борода и ожесточенные карие глаза, он похож на привидение Средних веков. Поравнявшись со мной, он улыбается, говорит: «Добрый день, синьора. Тут хорошо», — и, махнув в сторону бородой, указывает на пейзаж. И проскальзывает мимо, эдакий Отец Время на лыжах бездорожья.
Но я в это утро немного меняю маршрут, прохожу мимо нескольких новых зданий, потом мимо собачьего питомника, в котором собаки заходятся от лая, а дальше дорога лежит между сосновыми и каштановыми рощами; здесь нет никаких машин, ни одного человека. Вершина холма сплошь в цветах, как будто кто-то рассыпал полную банку семян, а они все взошли и расцвели. Я смотрю с вершины вниз и вижу заброшенный дом, такой старый, что у него сохранилась крыша из толстой черепицы. Двери и окна оплела ежевика. В этом доме тёмные комнаты с каменными полами. Я перевожу взгляд ещё ниже и вижу Кортону и долину ди Кьяна; участки, засаженные подсолнухами и отведённые под огороды, кажутся заплатами жёлтого и зелёного цвета. Потолок верхнего этажа этого дома должен быть низким. И кроме того, в этом доме должна быть терраса — перед кустами сирени. Розовая роза продолжает пышно цвести, а ведь никто за ней не ухаживает. Чей это дом? Возможно, здесь жил молчаливый дровосек, он курил трубку и пил граппу зимними вечерами, когда ветер трамонтана бился в окна. А жена ворчала на него и упрекала в том, что он затащил её так далеко от людей. Нет, лучше буду думать, что она была довольна своей работой — вышиванием белья для графини.
Дом невелик — но кто захочет оставаться внутри, когда за стенами весь мир? Дом ждёт: возможности его будущего бесконечны. Увидишь такой и начнёшь мечтать — представлять своё существование в другом варианте. Когда-нибудь он обретёт хозяина, который будет метаться по всей Тоскане в поисках старой черепицы, чтобы восстановить крышу. Или возьмёт и покроет крышу современной плиткой. Важно не это, а то, что дом обязательно кто-нибудь купит — чтобы здесь, в уединении, любуясь прекрасной панорамой, каждый день смирять беспокойство своего животного начала.
В конце дороги тропа через лес ведёт к нашей любимой римской дороге. Я подозреваю, что её проложили для рабов. Когда я впервые услышала о римской дороге вблизи Брамасоля, я посчитала, что она уникальна. Спустя какое-то время мне попалась толстая книга о римских дорогах этого региона. Гуляя в одиночестве, я пытаюсь представить себе колесницы, которые неслись вниз с холма, хотя единственный, кого мне хотелось бы повстречать, — это cinghiale — дикий кабан, бродящий по окрестностям. Я вижу русло ручья, по которому ещё сочится вода. Может быть, римский гонец, изнемогая от жары, сделал здесь остановку и остудил ноги, как это делаю сейчас я, когда мчался на юг с сообщением о ходе строительства Стены Адриана. Недавно здесь побывали люди: на травянистом берегу валяются презерватив и гигиенический тампон.
Войдя в город, я вижу иссохшего бледного человека, он явно находится при смерти. Он прислонился спиной к дверям дома, он весь освещён солнцем, это его последний шанс вернуться к жизни. Великая солнечная энергия вливается в него, заполняет его. Он прижимает к груди растопыренные пальцы, согреваясь. У него огромные кисти рук. Вчера меня так сильно ударило током, когда я включала свет в своём кабинете, что большой палец занемел на полчаса. Я заорала и отскочила. Такое бездумное животное ощущение удара — может, этот человек так же чувствует себя на солнце. Рядом сидит жена, она как будто ждёт. Она ничем не занята. Она — его страж перед путешествием в подземный мир. Когда он умрёт, она высушит его тело, потом умастит его оливковым маслом и вином.
А может быть, на меня подействовала жара и я воспринимаю всё слишком трагично, а этот человек просто приходит в себя после удаления аппендикса.
Нам нужно в Ареццо — он в получасе езды, — чтобы оплатить свою страховку за следующий год. Они чека не присылают, видно, ждут, что мы объявимся лично. Мы паркуемся под палящим солнцем у железнодорожного вокзала. Как показывает термометр на здании вокзала, сейчас тридцать шесть тепла. Сначала приятное общение с синьором Донати, потом мороженое, потом я забегаю в любимый магазин Эда, чтобы купить ему рубашку, а себе — полотенца, потом мы возвращаемся к машине и видим — температура уже сорок градусов. Ручка дверцы как будто охвачена пламенем. В машине невыносимое пекло, можно получить тепловой удар. Мы проветриваем салон и только после этого забираемся внутрь. Эд берётся за руль двумя пальцами: большим и указательным. У меня, кажется, дымятся волосы. Магазины закрываются, наступила самая жаркая часть самого жаркого дня в году. Дома я погружаюсь в прохладную ванну, кладу на лицо влажную салфетку из махровой ткани и так и лежу.
Сиеста стала ритуалом. Мы закрываем ставни, оставляя окна открытыми. По всему дому узкие полоски света падают на пол. Безумец, рискнувший выйти на прогулку после половины второго, может убедиться, что на улице нет никого, даже собаки. В голову приходят слова «оцепенение», «апатия». Всё кругом закрыто до священных трёх часов. Вам не повезло, если срочно понадобилось что-нибудь от укуса пчелы или от аллергии. Сиеста — пиковое время для телевидения в Италии. И для секса тоже. Может, это объясняет средиземноморский темперамент: дети, зачатые при свете, отличаются от детей, зачатых в темноте. У Овидия есть поэма о сиесте. Он лежит, расслабившись, душным летом, одна ставня закрыта, другая распахнута. «Полусвет так нужен робким девушкам, — пишет он, — чтобы спрятать их нерешительность». Он продолжает стаскивать платье. Ну, всё всегда ново под солнцем. Потом, как и сейчас, быстрое ополаскивание — и назад к работе.
Какая замечательная концепция. Целых три часа в середине дня вы посвящаете самому себе, своим личным интересам и желаниям. Причём это добрая часть дня, а не вечер после упорного труда в течение восьми или девяти часов.
В нашем доме совершенно тихо. Даже цикады молчат. Мирный сонный полдень. Отчасти ради удовольствия шлепать босиком по прохладным терракотовым полам я брожу из комнаты в комнату. Классическое зрелище — я его видела много раз и теперь вижу снова: тёмные балки, белый кирпичный потолок, белые стены, навощённые полы. Мне нравятся грубая структура материалов и резкие цветовые контрасты типичного тосканского дома. Он надёжный и уютный. Тропические дома с бамбуковыми потолками и раздвигающимися стенками, которые открываются любому бризу, и глинобитные дома Юго-Запада со скруглёнными, как обводы человеческого тела, линиями создают родственное ощущение: тут бы я жила. Их архитектура кажется естественной, как будто эти дома выросли из земли и были лишь слегка дооформлены рукой человека. В Италии покрытие краской или воском наносится вручную. Прежде чем в нашем доме начали наносить штукатурку, я заметила, что Фабио нацарапал на влажном цементе свои инициалы. Поляки, как я помню, написали слово «ПОЛЬША» у основания каменной стены террасы. Мне интересно, много ли найдут археологи анонимных подписей тех, кто осуществил долговечную работу. Во Франции на стене пещеры Пеш-Мерль я с удивлением увидела отпечатки ладоней над изображением пятнистых лошадей — такие отпечатки своих ладошек делают дети. Это подлинные «подписи» художников эпохи безграмотности, выведенные кровью, сажей, золой! Когда открыли гробницы египетских фараонов, на песке были обнаружены следы последнего из тех, кто покидал её, прежде чем запечатать вход: дело сделано, рабочий день закончен.
Бабочка, попавшая в дом, всё бьётся о ставень, но не находит выхода. Я засыпаю под гул вентилятора, его блестящая головка поворачивается направо-налево.
Я люблю жару, люблю чрезмерную настойчивость, что-то в моей душе отзывается на неё. Может быть, это из-за того, что я выросла на Юге. Мой душевный отклик фундаментален, он восходит к предкам, тем ископаемым первым людям, которые появились на свет в лучах жгучего солнца.
Не верится, что на улице жарко. В этом году зелень не поблекла, как бывает иногда. Апеннины покрыты зелёными рощами.
Брамасоль расположен довольно высоко, и ночная прохлада придаёт воздуху приятную мягкость. Ближе к вечеру над холмами мчатся гурьбой облака. Сегодня звездопад Персеиды, это ночь святого Лоренцо — падение звёзд, повод для праздничного обеда. Мы и раньше наблюдали это явление, всегда не успеваешь от изумления ахнуть, не успеваешь указать на следующую звезду — она яркой вспышкой промелькнула и мгновенно исчезла. В холодильнике остывает чесночный суп, приготовленный по совету Боэция. Я принимаюсь за цыплёнка с лимоном и базиликом (этот рецепт я «открыла» случайно) и за картофель дофине (а это блюдо я готовлю годами). У меня много спелых груш, их надо очистить от кожуры, нарезать и запечь в сладком соусе на основе ломбардского сливочного сырка. Я соскребаю со стола птичий помёт, расстилаю скатерть, которую сама сшила за зиму из ткани, купленной пятнадцать лет назад для плетёного кресла в патио моего тогдашнего дома. Помню, сколько дней я потратила на двойную обшивку подушки для шезлонга. Я могла бы и сейчас выйти из двери той столовой, взбить те подушки, сказать собаке «Лежать», пройти во двор, заросший кумкватом, мушмулой японской, жасмином садовым и оливами. Всё остаётся с человеком. А могла ли я подумать, когда покупала в «Калико Корнере» этот рулон ткани с жёлтыми цветами, что его новая жизнь начнётся вместе с моей здесь, в Италии?
Я как будто тасую колоду карт, мысленно перелистываю тысячи возможностей, от самых тривиальных до невероятных, которые все вместе, слившись воедино, и привели меня к этому дому. Мне мог выпасть другой шанс, и я оказалась бы в другом месте, я стала бы другой. Откуда возникло выражение «место под солнцем»? Мой разум оперирует понятиями «добрая воля» и «случайное происшествие», но моё глубинное внутреннее «я» склоняется к роли судьбы. Я здесь потому, что выкарабкалась из окна в ту ночь, в четырёхлетнем возрасте.
Созрели все фрукты под великим средиземноморским солнцем. Я приехала в самом начале лета, в сезон вишен, и вот пришла пора жёлтых персиков. Вдоль римской дороги к Сант-Эджидио мы собираем самую божественную ягоду на свете — крошечную дикую землянику, которая сверкает, как драгоценные камни, на тонких веточках под зазубренными листьями. Потом наступает время белых персиков с бледной ароматной плотью. Когда съешь персиковое мороженое, готов пуститься в пляс. Потом сливы, все сорта: мелкие круглые золотистые, мускусные тёмно-фиолетовые, светло-зелёные — крупнее, чем мячи для гольфа. Начинают привозить виноград из далёких южных регионов. Созревают некоторые сорта красных яблок, а затем и первые груши. В августе набухают фиги, но своей зрелости они достигнут только в сентябре. И наконец созревает ежевика.
За несколько дней до отъезда, в конце августа, я могу пойти с дуршлагом и набрать её себе на завтрак. Каждое утро птицы как озверелые рвутся к этим ягодам, но у них не получается съесть всё. Собирать ежевику надо умеючи: нужно не брать те ягоды, которые ещё красноватые, и те, которые при прикосновении хлюпают, снимать надо только полностью спелые, пока пальцы не окрасятся розовым соком. Вкус нагретых солнцем ягод напоминает мне, как в детстве я рвала их в заброшенной усыпальнице. Я садилась на землю и, ни о чём не думая, с упоением поедала вкуснейшие ягоды с куста, корни которого переплетались с древними костями.
В грушах жужжат пчёлы. Когда они улетают, там пируют дрозды. Кто знает, как проявились через нас желания наших предков? Запахи спелых фруктов навевают воспоминания о моей бабушке Дэвис. Мой отец называл её Змеёй. Она была слепой, с глазами как у греческих статуй, но я всегда была уверена, что она может видеть. Её муж распродал всю землю, унаследованную ею от родителей (они владели большой территорией Южной Джорджии). По воскресеньям бабушка всегда требовала, чтобы моя мать отвезла её к той недвижимости, которой она лишилась. Она не видела, туда ли мы приехали, но чувствовала во влажном воздухе запах арахиса и хлопка. И бормотала: «Всё это, всё это». Я поднимала глаза от книги. Коричневые поля по обе стороны автомобиля тянулись вдаль до горизонта. Разве можно на этом месте поверить, что земля круглая? Я впервые вспомнила о своей бабушке, когда мы вспахали террасы и перепаханная земля была готова к посадкам. Плодородная земля, жирная и чёрная, как шоколадный кекс. Большая Мама с пожелтевшим лицом, старая Змея, думала я, ты только посмотри на эту землю, на всё это.
Жара приводит к короткому дождю, он решительно пробарабанил, намочил землю и ушёл. Через мокрые оконные стекла зелёный пейзаж выглядит смазанным. Снова появляется солнце, но теперь оно не страшно. Начало осени. Уже пахнет сохнущими листьями. Неожиданно воздух стал другим, солнечный свет приобретает янтарный оттенок, и по вечерам над долиной повисает голубая дымка. Мне бы хотелось увидеть, как сворачиваются листья, хотелось бы собирать фундук и миндаль, почувствовать первый морозец и устроить небольшой костёр из веток оливкового дерева, чтобы прогнать утренние заморозки. Убираю летнюю одежду в чемодан под кровать. Сплетаю несколько венков из листьев винограда с шалфеем, тимьяном и душицей, эти травы мне пригодятся в декабре. Цветы укропа, засушенные на доске, прячу в раскрашенную жестянку, которую обнаружила в доме. Возможно, та бабушка, которую я полюбила, тоже хранила в ней сушёную зелень.
Мужчина в накинутом пальто останавливается перед киотом, в руках у него тысячелистник. Ребром ладони он стирает с киота пыль. Всю осень, пока я буду читать лекции студентам, он будет приходить по белой дороге, одетый в старый вязаный свитер, а позже обернув шею шарфом. Мужчина уходит, я вижу, как он остановился на дороге и смотрит назад, на дом. В который раз я пытаюсь отгадать, о чём же он думает. Он видит меня в окне, поправляет пальто на плечах и разворачивается в сторону своего дома.
Разбросанные книги вернулись на свои полки: мой дом в порядке. Один последний коблер с ежевикой, и я уеду. Ящерица влетает в дом и в панике убегает. Мысли о будущем крутятся в голове. Какой магнит тянет меня сейчас? Я укладываю отглаженные простыни на полки комода. Очистив свой письменный стол, я нахожу список: полировка меди, позвонить Донателле, посадить подсолнухи, двойная шток-роза. Солнце бьёт в стену этрусков, превращая в кружево рожковые деревья. Две белые бабочки спариваются в воздухе. Я хожу от окна к окну, напитываясь впечатлениями.
Ben tornati: С приездом
Через несколько месяцев, в первое утро по возвращении в Кортону из Калифорнии, мы с Эдом идём в город за покупками. Вначале я отношу фотоплёнку, которую надо проявить, в фотомагазин Джорджо и Лины. «С приездом!» — кричит Джорджо. Лина выходит из-за прилавка, и мы все четверо обмениваемся ритуальными поцелуями в щёку. Наконец я научилась поворачиваться всем телом направо, потом налево, так что не надо поворачивать голову и прикасаться к щеке губами. Лина не теряет времени.
Среди толпы других клиентов в тесном пространстве магазина я вникаю в поток её фраз: «Мы с вами приглашены к обеду», «За городом, но близко» и последний довод: «Она готовит как моя мать».
— В субботу или в воскресенье? — прерывает нас Джорджо. — Мне бы лучше в субботу, но я готов к супержертве со своей стороны.
Он похож на постаревшего, более озорного Вакха кисти Караваджо. Он городской фотограф, присутствует на каждом венчании и празднестве, и известно, что он любит танцевать. Все празднества устраиваются за бесконечным составным столом.
— Будет паста с уткой, — Джорджо встряхивает головой. — Эта утка утром ещё крякает в загоне, а к вечеру уже приходит на стол.
— В чём жертва? — спрашивает Эд.
— Футбол в Риме.
— Тогда поехали в субботу. — Эд знает, что футбол — святое дело.
Мы пересекаем площадь и наталкиваемся на Алессандру. «Пойдём попьём кофе», — говорит она, затаскивая нас в бар, чтобы узнать новости. Она недавно забеременела и хочет обсудить имя для ребёнка. Когда мы, попрощавшись с ней, направляемся в бакалейную лавку, мы встречаем там Сесилию с её английским мужем и двумя сказочно прекрасными маленькими девочками, Карлоттой и Камиллой. «К нам на обед, — говорят они. — Когда сможете. В любой вечер».
Когда мы прибываем домой с покупками, на столе возле дома нас ждёт десяток яиц от Беппе, который занимается нашими оливковыми деревьями и огородом. Суфле на основе его свежайших яиц поднимается до самого верха плиты. Там же наш друг Гуизи оставил для нас cenci — печенье из жареного сдобного теста, посыпанное сахарной пудрой.
На следующий день Джорджо — это другой Джорджо, хороший друг Эда — приносит мясо дикого кабана. Мы знакомы с уксусным маринадом, который делает его жена Виттория, и с её фирменным блюдом — медленно поджаренной филейной частью.
— Сам убил этого бедного свина? — поддразниваю его я. Он знает, меня приводит в ужас, что тосканцы стреляют и едят певчих птиц да и всё прочее, что движется, в том числе дикобразов.
— Но тебе-то он нравится! Так что это твои проблемы. — Джорджо рассказывает нам, что его охотничья команда в этот сезон застрелила двадцать кабанов.
Позже снова приходит Беппе, приносит кролика.
И так далее. Днём раньше ничего подобного не было. Возвращение в Кортону всегда меня поражает. Искреннее гостеприимство и щедрость этих людей — чудеса моей жизни.
Более десяти лет назад мы купили Брамасоль, разрушающийся дом в тосканской провинции, и стали проводить там каждое лето и часть осени. Постепенно заброшенные оливковые деревья ответили на уход, подрезку, окапывание и органические удобрения. Постепенно дом пробудился от долгого забытья и вернулся к самому себе, украшенный вьющейся геранью и заполненный мебелью, которую мы, предмет за предметом, приносили с распродаж антиквариата. Мы любим сам процесс реставрации, поэтому затеяли ещё один проект. В прошлом году, собирая ежевику вместе с соседкой Кьярой, я заметила каменный дом, в котором могла бы жить бабушка Красной Шапочки. Мы пролезли сквозь заросли и обнаружили строение девятисотлетней давности, настолько старое, что у него была каменная крыша. Вскоре мы начали ремонт, на который уходят все деньги, но который так вдохновляет. Мы любим эту землю, особенно когда по осени идёт сбор оливок, заканчивающийся поездкой на пресс и отжимом урожая. В этом сентябре мы купили оливковую рощу прямо под нами, и теперь у нас на двести пятьдесят олив больше. В дальнем уголке рощи Эд нашёл мраморную колонну, встроенную в каменную стену. На ней были выгравированы буквы. Я отмыла колонну, и оказалось, что это памятная надпись о молодом солдате, павшем в Первую мировую войну.
Теперь мы привыкли к таким находкам; эта земля постоянно выдаёт нам что-то из прошлого и постоянно возрождается для будущего. Даже древние виноградные лозы по-прежнему оплетают крутые террасы Брамасоля. В прошлом октябре под руководством Беппе я приготовила собственное вино. Двенадцать бутылок. Открывая первую, мы думали, что двенадцать, вероятно, для нас верхний предел, но нам понравился вкус жёсткого кисловатого вина, которое получено из плодов, выросших на нашем участке. Когда Риккардо услышал, что у нас недоброкачественное вино, он принёс нам сто виноградных лоз. Другой наш друг экскаватором прокопал длинную траншею вдоль одной из террас. Беппе подскажет нам, когда сажать.
Живя тут, я прочно срослась с природой. Мы узнали, что земля всегда находится в состоянии эволюции. Шпалера кипарисов и лаванды, которую мы высадили, уже принимает такой вид, словно была тут всегда. Мы сажали эти изящные кипарисы, когда они были высотой с меня, теперь они похожи на те восклицательные знаки, которые оттеняют пейзаж всей Тосканы. Тропинку между ними освещает аметистовое сияние лаванды. Розы, маргаритки, лаванда, бледно-жёлтые петуньи и лилии покрывают наши передние террасы, а плющ и заросли ежевики остались в прошлом. Самая большая перемена — трава. Трава у нас не тосканская. Поначалу мы жили, подстригая и поливая лужайку сорняков. Весной и ранним летом они очаровательны, но до осени им не дотянуть. Никакого количества драгоценной воды не хватало, чтобы сохранить их живыми. Как-то в сентябре, за неделю, мы с помощью соседей разложили на участке рулоны дерна, привезённого грузовиком из Рима. Наша ирригационная система настолько сложно устроена, что никому из нас не понять её до конца. Теперь, спустя несколько лет, трава снова уступает место сорнякам.
Нам надо было замаскировать большой бак с горючим для системы отопления. Мы приткнули его к склону холма, а перед ним выстроили каменную стенку. Я просила каменщиков встроить в стенку бывшее окно из дома и в нём устроить киот. Они сделали стену сверху неровной, и теперь она смотрится как руина старого дома. Верх я засадила лавандой, привлекающей тьму белых бабочек. Нас всех позабавил этот небольшой каприз. Когда работа была выполнена, я покрасила киот изнутри небесно-голубой краской, этот фон традиционен для всех киотов региона. Я уже было собралась повесить в нём керамическое изображение Марии и Иисуса в стиле делла Роббиа. Но когда краска высохла, рабочие наполовину в шутку, наполовину всерьёз заговорили о «чуде» киота. «Только чтобы не дошло до папы, — предупреждали они, — иначе появятся сотни пилигримов». Я понять не могла, о чём они. «Да вы посмотрите, что произошло». И я посмотрела.
И сама увидела слабые, но отчётливые очертания белых крыльев, лица и развевающихся одежд парящего ангела. Конечно, тут дело в разбавленной краске. Я спокойно отставила керамическую Марию в уголок и поручила «чуду» следить за гранатами и боярышником.
Спустя несколько недель, в самый разгар цветения красных маков, под киотом раскрыли бутоны штук десять белых маков. Ни на одном поле безудержно цветущей Тосканы я ни разу не видела белых маков, не видели их и рабочие. Мы шутили, но глаз было не отвести.
Местные жители утверждают, что в нашем регионе обитает много духов. «Разве вы не чувствуете чего-то необычного на ступенях церкви Святого Франческо?!» — спрашивали меня. Нет, не чувствую. Ничего. Но серьёзно отношусь к самосевным белым макам и туманному изображению ангела.
Теперь мы делаем себе новую каменную стенку, она имеет такую конструкцию, что я смогу насадить подстригаемый садик. Над этим уровнем, в конце огорода, мы каждый год сеяли сотни семян топинамбура. Подсолнухи, ростом с девятилетнюю дочь наших друзей, как уменьшенные солнца, освещают мой дом.
В моих планах много проектов: третий фонтан, небольшой участок под малину, изгородь из каштанов, обвитых дикой ярко-красной ругозой.
Дом и сад за десятилетие порядком изменились (в первые годы мы только вырубали и расчищали участок), одновременно произошли изменения и в нашей жизни среди итальянцев. Когда-то мы были чужаками, настолько сумасшедшими, что купили дом, простоявший заброшенным около тридцати лет. Теперь мы просто живём здесь. Считается, что, когда американцы переезжают в чужую страну, местные жители никогда полностью их не принимают. Но это так же неверно, как и думать, что иностранные приезжие воспринимают всех местных как набор забавных типажей. Для нас Кортона — дом. Мы не рассчитывали на такой духовный сдвиг, но так получилось. У нас есть друзья-итальянцы, и каждый, кого мы знаем тут, — исключительно индивидуальная личность. Наши соседи близки нам, как семья. Какая удача, что теперь и мы включены в спаянное содружество, которое когда-то нашли в этом небольшом городке. Я никогда и не мечтала, что нам может быть так комфортно в самом широком смысле слова.
Я осознала глубокую перемену в своей жизни на церемонии, когда меня сделали почётной гражданкой этого благородного города. Нигде не умеют проводить церемонии так, как в Италии. Я шла через площадь за группой людей в средневековых костюмах в сопровождении грохочущих труб. Карабинеры в нарядной униформе эскортировали меня в Городской зал четырнадцатого века. Потрясающе! Ужас был в том, что мне полагалось произнести десятиминутную речь по-итальянски. Я так боялась. Но потом взглянула на всех моих друзей, на аудиторию — все улыбались, все принесли цветы.
Это событие символизировало, насколько неожиданно повернулась моя жизнь. Нас всех меняет место обитания. Я до глубины души удивилась, когда поняла, насколько Италия в корне другая; когда узнала, что мир велик и что итальянцы не такие, как мы. Я очень счастлива, что это так.
Когда я впервые оказалась в Кортоне, я всё думала, чем могу отплатить им. Я думала: может, заняться преподавательской деятельностью или помочь собрать деньги для стипендий. Я не представляла, что напишу три книги о новой жизни в этом месте и что неожиданный отклик на эти книги поразит не только Эда и меня, но и принявший нас город. Когда была опубликована книга «Под солнцем Тосканы», я не ожидала, что её прочтёт кто-то в Кортоне. Поначалу, напечатавшись в небольшом издательстве, я предполагала, что она выйдет в свет и, как мои книги поэзии, будет благосклонно принята семьей, коллегами и друзьями, а может быть, друзьями друзей, и только. Но всё же ради конфиденциальности я изменила имена. После того как книга появилась в итальянском переводе, жители города отводили меня в сторону с вопросом: «Почему ты изменила моё имя?» Теперь мне многие рассказывают о своём участии во Второй мировой войне, или что-нибудь о древних праздниках пшеницы, или личную историю. «Напишешь об этом, правда?» — спрашивают они. Для меня это важно.
Когда путешественники, прочитавшие мои книги, начали приезжать в Кортону, торговцы и жители были в восторге не только из-за экономической выгоды, но и потому, что эти люди, подыскивавшие себе здесь жильё, заинтересовались местной культурой, искусством и историей. Никому не нравятся забывчивые или несносные туристы. В Кортоне таких крайне мало. Мы из своего дома часто видим людей на дороге внизу, зарисовывающих или фотографирующих Брамасоль или приходящих к нам с другими людьми, с которыми познакомились на прогулке из города. Если мы на участке, мы болтаем с ними. За последние пять лет я познакомилась с огромным количеством людей. Местные художники в городских магазинах продают картины с изображением нашего дома. Пока нас ещё шокирует, что на стене в ресторане висит картина с видом Брамасоля, но я стараюсь не обращать внимания.
Мне лестно, что кто-то прошёл целую милю, чтобы увидеть то, о чём я написала. Мои книги не создают для нас проблем, как считают многие, наоборот, они сделали нашу жизнь ещё более насыщенной. Иногда я слышу, как кто-нибудь спрашивает полисмена: «Где тут дом той американской писательницы?» «Садитесь в машину — я вас отвезу», — предлагает он. Мы слышали бесконечные рассказы о таких путешественниках, которых приглашали к обеду, подвозили по дороге, которым предлагали стакан святого вина. Открытость и щедрость, которые мы встретили в людях Кортоны, они готовы дарить даже незнакомцам, прибывшим всего на три ночи.
«Да брось, не может там быть такой идиллии, как ты рассказываешь», — часто опровергают меня. «Там даже лучше», — отвечаю я. Если бы я только могла воздать должное красоте жизни среди кортонцев!
Теперь в Кортону прибыла студия «Дисней».
Осенью я много путешествовала, участвуя в презентациях своего романа «Лебедь». Мне приходилось метаться по аэропортам, выстаивать в длинных очередях, потому что каждый день надо было переезжать из города в город. Эд помогал киношникам в поисках виллы, которую можно было бы превратить в точную копию Брамасоля. Он прислал мне снимки городской площади, искусственно заснеженной для съёмок рождественской сцены, и огромного торта, диаметром около двух метров, с выложенной ягодами надписью «Под солнцем Тосканы», который был подан на вечеринке по случаю начала работы над фильмом.
Приехав в Кортону, уже погруженную в киносъёмки, я ощутила, что город заряжен кинематографической энергией. Не верилось, что всё это имеет отношение ко мне. Поразительно, возбуждающе — и вместе с тем нереально. Вилла Лаура, которую Эд теперь называет Брамасоль-два, как и наш дом, много лет была заброшена, хотя ей и не сравниться с настоящим Брамасолем. Дайана Лейн похожа на сказочную принцессу. Она играет тот день, когда я мыла стены и нашла фреску, и тот вечер, когда была буря и на мой подоконник села сова. Она исполняет роль меня. Какое странное выражение. До чего удивительный поворот в моей частной жизни писателя. Какое место займёт всё это в моей биографии? Любопытно.
Одри Уэллс, директор и сценарист, напоминает мне Эшли. Она такая же красивая, целеустремленная и в то же время скромная. Мы провели вместе несколько дней, и только потом она начала писать сценарий, потом я ещё ждала, интересуясь, как она трансформирует мои страницы в визуальный ряд фильма.
Получив готовый сценарий, я целый день боялась его открывать, потом прочла залпом, захваченная остроумием Одри и её способностью выделить каждое событие и подчеркнуть его суть. Хотя многое было изменено, я почувствовала, что дух книги не затронут, а, напротив, усилен. Читая её строчки Эду, я громко смеялась. У главной героини Фрэнсис появился итальянский возлюбленный. «Как жаль, что мне не пришла в голову эта идея», — шутила я в разговоре с Эдом.
Все спрашивают: «Что даст фильм для твоей книги?» Но вот на полке в моём кабинете рядом с английским изданием стоят переводы на французский, эстонский, китайский, иврит и другие языки. Фильм — ещё один перевод, и в то же время у него своя судьба.
Меня восхитило, как голливудская кинокомпания взаимодействует с людьми из этого обнесённого стенами города на холме. Но тосканцы издревле мудры — их ничто не выводит из равновесия, не шокирует и не восхищает. Они не больны звёздной болезнью. Мне уже кажется, что можно написать книгу и снять фильм о том, как снимался тот фильм. Молодой ассистент итальянского продюсера вскоре завязал роман с местной дамой — агентом туристической фирмы. Звезду Дайану Лейн заметили на главной улице: она покупала антиквариат. По указанию мэра производственной группе предоставили для работы просторные офисы. Члены съёмочной группы поступили на курсы итальянского языка, а рестораны стали делать им скидки. Наши соседи Плачидо и Фьорелла задают пиры не реже раза в неделю, приглашая на них нас, продюсера Тома Штернберга и его помощника. Лаура Фаттори, продюсер с итальянской стороны, влюбилась в Кортону и начала присматривать для себя в городе квартиру тринадцатого века.
Кажется, полгорода участвует в массовке, а другая половина работает на них. Мы видим на городской площади Пьеро, восьмидесятилетнего каменщика, он принаряжен. Мы боимся, не умер ли кто, но нет, говорит он, его пригласили сняться в уличном эпизоде. Мы привозили многих своих друзей, чтобы они посмотрели на декорации. Теперь дом окрашен в первоначальный цвет, в комнатах фрески, а на участке стоят высокие «каменные» стенки — их изготовила постановочная группа из Рима. Даже эксперт Плачидо думал, что они в самом деле каменные, пока не постучал по одной из них. Всего за одну ночь появился сад: крытая аллея из вьющихся растений и лимонные деревья.
Из США прилетели друзья и члены моей семьи понаблюдать за происходящим. Мы все едем в Монтепульчиано посмотреть средневековую сцену, развернувшуюся на городской площади. Переход Ганнибала через Альпы! Сколько привезено оборудования, как много грузовиков с мебелью, какая солидная организация питания всей команды и актёрского состава, как много миль электропроводки! Для одной сцены в Кортоне возвели фонтан из стеклопластика. Поджидая Эда с почты, я услышала, как гид рассказывает группе туристов: «Это знаменитый барочный фонтан Кортоны, сейчас он реставрируется». У фигуры Атласа в центре фонтана было довольно крупное мужское достоинство. Возле него собирались целые толпы. Кто-то пожаловался мэру, и на следующее утро «диснеевские» люди его отпилили.
Когда книги выходят в мир, они начинают жить собственной жизнью. Иногда эта жизнь скучная и пыльная: прозябание на полках библиотечных стеллажей. У меня есть несколько таких поэтических сборников. В других случаях жизнь книги удивительна, она как бы внедряется в более обширные и интересные сферы существования. Я получила большую радость оттого, что моя книга «Под солнцем Тосканы» повлекла меня за собой.
В субботний вечер за длинным столом в нашей сельской местности я сижу между Эдом и женщиной с мистическим именем Леда. Напротив нас — Джорджо и человек из Рима. Когда перед нами возникает очередное огромное блюдо, Лина улыбается мне с той стороны стола. Пять закусок, традиционная полента и капустный суп, который готовят с незапамятных времён, потом восхитительные маленькие gnudi — шарики из шпината и творога. И конечно утка, которая крякала ещё сегодня утром, — её подают вместе с пичи — любимой местной пастой Эда. Шум нарастает. Приносят ещё бутылки с вином и водой. Стол обходят Донателла со своей дочерью Лючией, организовавшие этот пир в своём доме. Потом подаются жареная свинина, кролик с укропом и жареная картошка. Два десерта, святое вино, граппа, все целуются, хороший вечер, добрый вечер. Джорджио вихрем мчит нас назад, в Кортону, и высаживает у собора, где мы оставили свой автомобиль. Колокол бьёт один-единственный раз, долгим звоном отмечая первый час нового дня в этом древнем городе.