Освобождаем место для нового 3 страница
Проснулась она по звонку будильника и уже через час ехала в электричке, и было это как-то непривычно, и напоминало почему-то студенческую жизнь, когда ездили они с однокурсниками в поход.
И все жила в ней эта суета, все ли она сказала мужу, как там дочь с внуком, не забыла ли она вчера пельмени в морозилку положить или в суете этой оставила на полке, ведь растают, только выбросить их после этого. И опять мысли ее возвращались к мужу – ведь не будет он эти пельмени варить, на сухомятке просидит.
И весь первый день в санатории ничем не отличался от ее обычной жизни. Была все та же суета с заселением, назначением лечебных процедур. В привычном для нее темпе пронеслась она по корпусам, запоминая, где находится бассейн, где столовая, где кабинеты физиотерапии, побывала в спортзале, спустилась в цокольный этаж, где располагалась сауна, посмотрела на расписание.
Та же суета была и в столовой, пока нашла свое место, пока поняла саму систему – можно было выбирать один из предложенных вариантов меню. Пока все это изучила, пока пробежалась по небольшим магазинчикам на первом этаже, пока по территории прошлась – был уже обед. И после обеда все никак не утихала в ней эта суета. Как будто завели ее, и она никак остановиться не могла.
И второй день прошел как-то никак. Ну, сходила она к врачам. На массаж записалась. Водичку минеральную попила. В спортзал сходила, по «дорожке» побегала.
И все она что-то делала, все делала. И показалось ей, что с одной работы и суетливой жизни попала она в другую работу и суетливую жизнь. Только теперь ее работой было отдыхать. Только отдыха она никакого не чувствовала.
И еще день прошел. И опять подумала она – когда же я отдыхать-то буду…
А на третий день дождь пошел. Неожиданный, сильный, и все ее санаторное расписание дождь этот нарушил. И что-то незаметно вдруг изменил. Потому что посмотрела она утром из окна своей комнаты на пелену дождя над лесом, в котором стоял санаторий, на мокрые дорожки к корпусам и подумала как-то лениво, как и должны думать люди, которые отдыхают:
– На массаж не пойду… В спортзал не пойду… Никуда не пойду… Буду просто лежать. И в потолок смотреть…
И она после завтрака действительно легла и в потолок уставилась, и заснула незаметно для себя. И проспала до обеда, и опять – пришла и легла, и – заснула, и проснулась вечером, перед самым ужином, и подумала:
– Вот это жизнь!.. Ну, я даю!.. Это сколько же можно спать!..
И после ужина пришла в комнату и подумала так же лениво:
– Никуда не пойду… Ни в бассейн, ни в солярий, ни на дискотеку… Ну их всех…
И спать легла. И спала крепко, как выздоравливающая после болезни, а она и выздоравливала, и болезнь эта была – суета.
И проснулась она утром. Рано-рано. И проснулась она другой. Тихой.
И за окном было удивительно тихо. Она, как была, в пижаме, вышла на балкон своей комнаты и посмотрела на мокрый лес, мокрые дорожки, и над всем этим вставало солнце, и было все это таким зеленым и таким сочным, влажным, что сразу пришло какое-то хорошее желание: пойти туда, в лес, в эту утреннюю свежесть и тишину.
И она оделась быстро, но как-то неспешно, несуетливо, как будто вещи сами под руку попадались. И пошла она по коридору не торопясь – потому что куда было торопиться? Весь день был в ее распоряжении. И весь лес.
Она вышла из корпуса и огляделась. Не видно было ни одного человека на территории. И она подумала – действительно, совсем еще рано. И опять осмотрелась. И было вокруг очень красиво. И тихо. И ярко.
И она пошла по дорожке в лес. Просто шла. Шла спокойно, не торопясь, и подумала вдруг с удивлением, что даже не помнит – когда же она вот так, спокойно, не торопясь, ходила? Была в ее жизни постоянная, бесконечная гонка, где уж там – вот так ходить.
И она шла, и почти ни о чем не думала. Так, думала о том, что видела и слышала.
Вон где-то дятел стучит.
Вон березка какая красивая.
Вон – поляна зеленая, вся в капельках дождя.
Вон – елка какая мохнатая, вся опушенная иголками. Кажется даже, что – мягкая. А ведь на самом деле – колючая…
Она шла и шла, и асфальтовая дорожка кончилась, и пошла она по утоптанной широкой тропинке, и было ей спокойно и тихо так идти и быть в лесу одной. Она так давно не была одна, без людей, без необходимости что-то делать или что-то говорить, что эта прогулка в полном одиночестве, в полном отсутствии людей была какой-то благодатью.
Именно это слово пришло ей в голову, и она подумала: «Господи, – благодать-то какая – быть одной… Быть в лесу…»
И показалось ей в какой-то момент, что она в этом лесу своя. Что она – часть леса, как эта березка и дятел. И она забыла о том, что она доцент, и мать, и жена, и руководитель кафедры, и про плед она забыла, и про пельмени, и про мужа, который будет две недели всухомятку питаться.
И стала она – просто она.
Просто часть леса.
И ей почему-то захотелось запеть.
Она и запела – дурным каким-то голосом, фальшиво прокричала:
– В лесу родилась елочка…
И устыдилась почему-то своего голоса и этого крика. Так они дурачились всегда в компании, в подпитии, орали какие-то песни, как будто бы свое стеснение прятали они в этом крике.
Но теперь – что-то другое нужно было петь тут, в лесу. И как-то по-другому.
И она даже остановилась, в смущении, подумав: «Это же надо – в таком живом, настоящем лесу даже петь надо что-то истинное, чистое».
И она затянула вдруг, тоненько, как девочка:
– Заповедный напев, заповедная даль… – И, чувствуя, что у нее получается, с каким-то внутренним волнением продолжила: – Свет хрустальной зари, свет над миром встающий…
И остановила свое пение, как будто услышать хотела – куда, в какую высоту или в какую гущу леса уходит ее пение.
И продолжила уже уверенней, как-то чисто и сильно:
– Мне понятна твоя вековая печаль —
Беловежская пуща… Беловежская пуща…
И остановилась. И повторила куда-то в небо – чисто и звонко, удивляясь своему голосу, его чистоте:
– Беловежская пуща… Беловежская пуща…
И хорошо ей стало. Хорошо, так хорошо, что захотелось руки раскинуть, открыться чему-то чистому и большому, чему-то такому, что в себе она почувствовала. Или в этом лесу…
И она руки распахнула – и свобода была такая в этом ее жесте, свобода, давно забытая, потому что вечно она бегала где-то с папкой или с сумкой, или с сумками, и всегда – в костюме и при параде. А тут – просто руки раскинула, и оказалось, это так здорово – дать свободу рукам. И она засмеялась даже.
И так и шла, раскинув руки, будто бы обнимая все вокруг, и голову запрокинула, и всю себя подставила солнечным лучам, которые сквозь кроны деревьев пробивались, и хорошо ей было.
Хорошо…
Хорошо…
И захотелось ей вдруг танцевать, и она повела сама себя в вальсе, дирижируя себе руками, и было такое удивительное чувство у нее внутри, когда плавно и торжественно поворачивала она свое тело, свободное и легкое, – что это танцует не она. Что-то в ней танцевало, и это что-то просто вырвалось наружу. И танец этот был красив.
И что-то разбудил он в ней, потому что проснулась в ней давно забытая девочка, озорная, легкая, и захотелось ей двигаться не так – и она начала просто запрокидывать руки и выбрасывать ноги, и танец этот был каким-то дурацким, смешным, озорным и свободным.
И такое удовольствие было в этой свободе вот так бездумно, безумно двигаться, просто быть собой, такой, какая есть, что она, как бы набирала обороты, и остановилась перед небольшой поляной, и просто танцевала.
И она танцевала, подпрыгивая, и делая какие-то непонятные ей па, поворачиваясь и семеня ногами, и делая какие-то живые движения бедрами, как будто все ее тело вдруг стало живым, живым, как этот лес, и дятел, который все стучал, и эта зеленая и яркая поляна.
И в какой-то момент своего танца она вдруг заметила, уловила движение в глубине леса. И не остановилась, только глаза скосила, и уже в повороте увидела – что-то маленькое, как комок, промчалось за деревьями.
И она, заинтригованная и взволнованная, все же не остановилась, почувствовав, что если остановится, то этот кто-то испугается и убежит. И она продолжала танцевать, но уже смотря туда, в лес.
И вдруг ясно увидела, ясно и неожиданно для себя, – белку, маленькую, совсем молоденькую белку.
И белка эта, перебегая от дерева к дереву, подкрадывалась, приближалась к ней. И подглядывала за ней.
Подглядывала, в этом не было сомнения.
И было это так поразительно, когда она поняла – она танцует в этом лесу, а за ней белка подглядывает. И, еще не зная, что ей делать со всем этим подглядыванием и белкой, она продолжала танцевать, так же выкидывая ноги и руки, но уже спокойнее, боясь вспугнуть свою неожиданную гостью, и все смотрела туда, за деревья – и белка все приближалась.
И каждый раз, выглядывая из-за дерева, как бы намечая себе очередной рывок к следующему дереву, белка с каким-то удивительно любопытным выражением «личика» смотрела на нее, танцующую. Как бы говоря:
– Ну, дела… Такого я еще не видела…
И перебегала ближе. И опять выглядывала. И смотрела на ее танец.
А она танцевала, и было что-то в ее танце действительно безумное. Это кому рассказать, подумала женщина, что она, доцент, мать, жена, руководитель кафедры, танцует в лесу для белки!..
И воспоминание это, о том, кто она есть, тут же испарилось, потому что не до таких глупостей ей сейчас было.
На нее смотрела, за ней следила живая, настоящая белка, и тут важно было не вспугнуть белку, подпустить ее поближе, потому что она никогда еще в жизни не видела так близко живых белок, да еще в живом лесу.
И белка подошла поближе.
Спряталась сначала за ближайшим деревом, всего-то в нескольких метрах от нее, танцующей уже спокойно, но все так же озорно – выкидывая ноги и раскидывая руки, подпрыгивая на месте.
И белка опять выглянула из-за дерева, и такое любопытство было написано на ее «личике», такое изумление, что она, забыв, наверное, обо всех правилах беличьей безопасности, вышла из-за дерева.
И подбежала поближе.
И еще ближе.
И села.
Просто уселась, перед ней, в метре от нее и стала наблюдать.
И она остановилась. Потому что происходило что-то уж совсем необычное – перед ней сидела и за ней наблюдала настоящая, живая белка.
Никогда в жизни на нее не смотрели белки. Она, бывало, сама смотрела в зоопарке на животных, разглядывая обезьян и слонов, тигров и попугаев.
А тут разглядывали ее. И она, пораженная этой сменой ролей, остановилась. Просто остановилась напротив белки и посмотрела на нее.
Посмотрела белке в глаза.
А белка посмотрела ей в глаза.
Вот так они и смотрели друг на друга, и непонятно было – кто кого рассматривает, кто тут хозяин, а кто гость, и мелькнуло в ней вдруг:
– Господи, мы все – одно… Мы думаем, это мы на них смотрим, за ними наблюдаем. А они за нами так же наблюдают, как мы за ними. И мы для них такие же чудные, как они для нас…
И опять подумала:
– Мы все – одно…
И растерялась даже, потому что просто не знала, что же теперь делать. И подумала: люди все ждут встречи с другой цивилизацией, с другим разумом, а он вон он, этот разум. Полный лес инакомыслящих, ДРУГИХ существ.
И было у нее ощущение, что сейчас она в этом контакте с иной цивилизацией и находится.
И она заволновалась вдруг, в одну секунду. Смотрела на белку и волновалась, потому что нужно же было что-то этой белке сказать, как-то ей объяснить, что мы все – одно…
Но – не успела она ничего белке объяснить. Потому что белка вдруг наклонила голову, как будто прислушалась в себе к чему-то, – и рванула мимо нее на зеленую, освещенную солнцем поляну, и таким быстрым был этот рывок, что даже сожаление она не успела почувствовать, что белка убежала.
Но белка не убежала.
Она остановилась в середине поляны, повернулась к ней, как бы удостоверившись, что она продолжает на нее смотреть.
И, удостоверившись в этом, сделала то, что было бы невозможно представить, что было непостижимо, но – было.
Было.
Белка начала танцевать.
Она сразу поняла, что белка танцует. Она делала это по-своему, по-беличьи. Но она действительно вела какой-то свой танец.
Она разбегалась в каких-то красивых и свободных шагах, и вдруг останавливалась, подпрыгивая в воздухе, меняя направление движения, и продолжала свои па, и так – много раз. Иногда она подпрыгивала на месте и – ложилась на траву, и терлась об нее, как делают это собаки, которые радуются жизни, радуются свободе, что их освободили от поводка.
Белка танцевала для нее.
Белка показывала ей, что она тоже так может.
Белка показывала ей то, что она силилась осмыслить своим умом: что мы все – одно.
И «личико» белки в этом танце было таким же озорным и довольным, как недавно – у нее самой, когда она так же самозабвенно и свободно танцевала.
И она, завороженная, с открытым ртом, который сам открылся у нее, когда она поняла, что теперь белка для нее танцует, теперь белка ей показ устраивает, так и осталась стоять.
И стояла, почти не дыша.
Потому что танец белки был красив.
И – свободен. И – самобытен.
И она опять подумала:
– Господи, мы все – одно… Мы – одинаковые…
И белка вдруг остановилась, как бы окончив свой концерт, посмотрела опять ей в глаза, как бы говоря:
– Видела?.. Здорово?.. Мне тоже нравится!.. – и спокойно, как-то неторопливо пробежалась к ближайшей сосне с густой кроной.
И с легкостью и грацией вбежала по стволу под крону. И выглянула оттуда, как бы говоря:
– Ну что, понравилось?.. Ну, пока…
И исчезла в кроне, как будто и не было ее.
А она так и стояла с открытым ртом.
Стояла, не в силах пошевелиться. Потому что что-то изменилось в ней и вокруг нее за время этого танца. Какое-то превращение произошло в ней, в ее сознании, в ее осознании того, кто она, и что она, и что ее окружает.
И, наконец, она пошевелилась. И перевела дух. И глубоко вдохнула, и выдохнула, как бы приходя в себя. И оглянулась вокруг, как бы впервые увидев этот лес и все, что ее окружает.
И увидела вдруг все вместе, и все – по-другому, как будто появилось в ней ясновидение.
Увидела весь этот лес со всеми его невидимыми обитателями: белками, сидящими в кронах деревьев, и жучками в коре деревьев, и дятлами, выстукивающими этих жучков, и червячками, ползущими по листьям, и кузнечиками, прячущимися в траве, и еще с сотнями маленьких и больших живых существ живой природы. И себя, стоящей в этом лесу, увидела она среди всего этого живого и зеленого мира.
И была она частью этого мира, естественной и необходимой частью, так же как дятел на дереве, белка в дупле или жучок на травинке. И была она сама – как травинка или как дубок, как жучок или белка – часть этого целого, необходимая и прекрасная и защищенная в этой целостности. Потому что все вместе они и были – одно, единое.
И увидела вдруг каким-то внутренним своим зрением всю Землю, но не такую, какой всегда себе ее представляла, – голубой планетой, а зеленой и кудрявой. И в этой живой зелени была ветла у пруда в деревне ее бабушки, и этот лес с белкой и дятлом на дереве, и березки у спального корпуса, и три тополя у подъезда ее дома тоже со своими жучками и паучками, и собаки у своих будок или гуляющие на собачьих площадках, и кошки, и олени с их влажными глубокими глазами, и травы, и поля маков, и старый кедр на окраине города, который совсем уже покосился, но нельзя было его убивать. Потому что все это были части одного целого.
И нельзя было ничего трогать в этой целостности, в этом зеленом шаре. Потому что все это было – одно.
Одно прекрасное целое.
И каждая белка, или ветла, или собака, или куст рябины, или она сама – были частью этой целостности. И все это нужно было беречь и сохранять, потому что все это – одно.
Одно Божественное творение.
И подумала она впервые с уважением о том, что все это часть великого прекрасного Божественного замысла. И впервые безо всякой иронии подумала о том, что Бог создал все это за шесть дней.
И вспомнила, как читала с дочкой Закон Божий, удивляясь наивности того, что написано. Но совсем не наивным казалось ей сейчас прочитанное тогда.
«Создал Бог из ничего землю, и растения, и животных, и человека…»
Чудным это казалось ей тогда – как можно из «ничего» что-то создать?
И подумала – когда-нибудь ученые обнаружат, найдут это «ничего». Эту тонкую субстанцию, из чего сделано все сущее.
И «ничего» это действительно общее – Божественная душа.
Тонкая, и нежная, и чистая. И есть эта душа у белки, и у нее, стоящей в этом лесу, и у ветлы, и у рыбы, которая вскидывается над прудом в бабушкиной деревне.
И чистое это «ничего», Божественная эта душа – везде. Как куполом, сферой обнимает это «ничего» всю планету. И название ему – любовь. Божественная и чистая любовь.
И она повернулась и пошла обратно, ощущая, что идет она другая. И идет по-другому – как бы осторожно, бережно ступая по тропинке, как бы уважая то, по чему она идет.
Она шла и знала, чувствовала, что идет по зеленой и круглой планете, Божьему творению, и себя она ощущала прекрасным Божьим творением – венцом творения. Божественной душой, полной любви.
И ощущение это было таким истинным, и чистым, и таким важным, что уже не важно было то, что она доцент, и руководитель кафедры, и жена, и все ее роли, и все ее суетливые телодвижения, все эти пледы, и пельмени, и вся та гонка, в которой она жила.
Важно было только одно – кто она была на самом деле.
И она вспомнила вдруг о белке, и подумала – она тоже – Божественная душа. И подумала она, что белке тоже сейчас хорошо. И засмеялась этой хорошей мысли.
И вспомнила озорное белкино «лицо», и подумала – конечно же, «лицо», потому что мы все – одно.
Мы все – одно…
Вместе весело шагать…
«Газик» резко затормозил, и Васильич, сидевший на переднем сиденье и певший в этот момент любимое свое: «На тот большак, на перекресток…» – стукнувшись лбом в стекло, начал уже было:
– Еб… – но остановился, увидев краем глаза предостерегающий взгляд Сергея. И, поскольку все-таки нужно было ему выразить свои эмоции, тут же перевел его в энергичное, громкое – тудыттвою в качель!..
Сергей ухмыльнулся, потом расхохотался – смешно ему было, что Васильич, известный матершинник – так «интеллигентно» отреагировал на резкое это торможение. И тут же вспомнил он сердитое Валентинино:
– Вы там материться начнете, а ребенок это слушать будет!.. Вы там начнете рыбу глушить и обо всем позабудете – а ну как ребенок поранится или испугается… Да ты сам – рюмку выпьешь – и забудешь, что ребенок с тобой…
И он прервал ее, прервал резко, потому что надоело ему это бабское – ребенок, ребенок. Пацану уже семь лет, через месяц в школу пойдет – и все он ребенок.
И он сказал жестко, как мог иногда говорить, когда Валентина допекала его своими бабскими охами да ахами:
– Базар закончен! Меня отец в пять лет уже на охоту брал, чтобы я мужиком настоящим вырос! И Даньке давно пора от твоей юбки отрываться. Заладила – ребенок, ребенок… Ничего не будет с твоим ребенком! Ну – комаров покормит, в палатке ночь переночует, костер научится разводить, дрова рубить…
И увидя, как заполошно вскинула Валентина руки на его – «дрова рубить», только рукой рубанул воздух, как будто уже учил Даньку дрова рубить и сказал:
– Все – вопрос решен. Сын со мной едет!
…Данька сверкал глазами, и глазищи его – синие и круглые – на загорелом лице казались яркими озерцами – и столько было в них восторга и удивления, и интереса ко всему. И ко дню этому, и к железнодорожному переезду, который они миновали, и к озеру, и к стае уток над ним, которые резко и неожиданно поднялись над озером, когда «газик» резко вывернул на дорогу, шедшую почти по краю озера, и к «газику» этому, раздолбанному, который перекатывался на каждой кочке, и, казалось иногда – просто рассыплется в один момент от перегрузки и усталости.
«Газик» этот достался Сергею еще от отца, и уже тогда была машина убитой, но уже почти восемь лет ездил на ней Сергей на рыбалку, на охоту, на дальние выселки за грибами. И всегда, как и сегодня, набивались в нее человек пять мужиков с рюкзаками, в которых звякали бутылки, и рыболовные снасти упирались в потолок, и Васильич, неизменный участник всех их вылазок – запевал что-то залихватское типа «В буднях великих строек…». Любил мужик старые песни – энтузиазму в них много, – говорил он – и чувства гордости за человека. А уж если выпивал Васильич пару рюмок – вообще его было не остановить и одна песня, «полная энтузиазму и гордости за человека», – сменялась другой…
«Газик», наконец, затормозил окончательно, и мужики, охая, потягиваясь, вылезали из машины, и Данька, как щенок – мелкий и радостный, – носился у всех под ногами и спрашивал у всех, ни у кого не получая ответа:
– Мы уже приехали?.. А теперь куда?.. А теперь пешком?.. А где он – олений остров?..
И, не получив ответа, – тут же забыл о своих вопросах. И уже склонился над кустом, увидя на ветках его какого-то диковинного жука с длинными, загнутыми усами, и рассматривал его, приоткрыв рот, как чудо невиданное. И потом на отца посмотрел, и в глазах его было все то же восхищение – мол, пап, ты видел – жук!
И Сергей улыбнулся, поставил рюкзак, который вытаскивал из машины, к сыну подошел, по голове его, по волосам его, мягким, выгоревшим на солнце, провел, рядом присел и на жука посмотрел – мол, ему тоже интересно. Но Данька уже на коленках ползал, потому что там, в траве – нашел он что-то интересное, а интересное это было – грибница – мелкая, маленькая, в капельках-ягодках будущих грибов, и Данька смотрел на них – так же, приоткрыв рот, как на чудо невиданное. И потрогал он пальчиком – осторожно, хрупкие эти капельки, и уже – дальше по траве пополз и что-то там в корнях, в глубине трав рассматривал. Торопился он жить, и все ему было интересно.
И Сергей подумал, мотнув головой удивленно:
– Вот она – жизнь городская… Ребенок ведь вообще природы не знает!
И вспомнил он Валентинину панику и утренние ее напутствия:
– Ты хоть топор ему в руки не давай, он еще маленький… И спички – не давай… И вообще – одного не отпускай, мало ли чего…
И подумал: ей бы только чтобы ребенок был дома. Чтобы рядом с ней сидел. А ребенку – какое удовольствие с отцом на природу выехать.
И он опять подошел к сыну, по голове его погладил и сказал тоже радостно, как будто только сейчас и осознал – как много интересного в том, что его окружает, на что он давно перестал обращать внимание:
– Природа… Природа, сын…
И пошел к машине.
А Данька после отцовских слов – поднялся на ноги и как будто бы другими глазами посмотрел по сторонам – на раскидистые деревья на том берегу озера, на спокойную, какую-то глубокую и ровную темно-синюю воду озера, в которой отражались облака, на травы – густые, сильные, которые пружинили под ногами, – и подумал с отцовской интонацией, с тем же уважением, с каким-то глубоким смыслом:
– Природа…
И повторил в голос, растянуто, – как пропел:
– При-ро-о-о-да-а-а-а…
И пошел надевать свой рюкзак, купленный отцом специально для этой поездки…
…Она была венцом творения, эта Голубая Планета – прекрасная планета с синим рисунком рек, морей и океанов, с томными разводами пастельных цветов – это желтые пески пустыни переходили в мягкие очертания гор, перетекали в зеленые потоки долин.
Она была венцом творения – эта прекрасная планета – еще до начала эксперимента. Ее и выбрали как место для эксперимента, потому что была она – совершенной, с мягким климатом, с разным рельефом и составом почвы, готовой принять разных обитателей со всех концов Вселенной.
Она стала еще прекрасней – когда наполнилась – звуками и красками, движением и жизнью. И жужжание пчел, стрекот кузнечиков, пение птиц, голоса зверей – сливались в прекрасную Вселенскую мелодию. И в ней, в этой мелодии, в этом слиянии и был смысл эксперимента…
…Она была веселой, Планета Бабочек. Веселой от разнообразия цвета, от переменчивости этого цветового узора, который всегда был – разный и менялся каждую секунду.
Бабочки – миллиарды, триллионы, бесчисленное количество бабочек – обитателей Планеты Бабочек – порхали своими нежными крылышками, создавая мягкий нежный шелест – и шелестом этим была объята вся планета. И красота их – удивляла и поражала всегда.
Тут были великолепные, роскошные Махаоны с ярким и четким рисунком крылышек.
Здесь были нежные Капустницы с их нежными зеленоватыми подпалинками на краях крылышек.
Здесь жили лаконичные и строгие в своей красоте и четкости линий Парусники.
Здесь миллиарды Белянок, Желтушек, Голубянок порхали – сливаясь в невиданные узоры.
Здесь была – жизнь. И красота. И легкость. Легкое это парение, радование жизни и Голубому Солнцу – которое вставало над этой планетой в созвездии Семнадцати Солнц.
И смыслом их была – просто жизнь и – совершенствование. Потому что наступал момент – и шелест утихал. Жизнь бабочки заканчивалась, но начиналась жизнь гусеницы.
И планета в этом состоянии была молчаливой и таинственной. И начинала жить другой жизнью. Пушистой и спокойной. Неспешной и мягкой.
А потом опять происходило таинственное превращение гусеницы в бабочку. Наступал момент, когда в тонком коконе прорывалось окошечко, и нежные клейкие крылья новой бабочки, освещенные неуходящим Голубым Солнцем, появлялись в этом окошечке.
И так – раз за разом – переходила планета из одного состояния в другое. И этот переход из одного качества жизни в другое качество жизни, это непрерывное совершенствование было смыслом жизни на этой планете. И еще – радость, легкость, красота.
И когда отбирал Творец представителей этой прекрасной планеты для выселения их на Голубой Планете – думал он – что именно они, Бабочки, и будут вносить в жизнь на планете во Вселенском этом сообществе – легкость и спокойствие. Красоту и гармонию. И будут учить они других, менее совершенных представителей инопланетных цивилизаций – постоянному совершенствованию, переходу из одного качества в другое…
…Она была другой, эта планета. Молчаливой и тихой – такой, что даже закладывало уши от этой тишины. Была она – планетой Рыб в созвездии Пяти Солнц. И была она вся – водной гладью, и казалось даже, подлетая к этой планете, сверкающей, переливающейся отражением воды – что под бесконечной этой водой – даже нет тверди. Была она похожа на глобальную прекрасную и чистую каплю. Совершенную по форме. Совершенную по чистоте. Совершенную по содержанию.
Молчаливые, мудрые Рыбы, населяющие эту планету – были верхом совершенства. Верхом развития. Потому что – они уже все прошли. Все превращения и опыт, все уровни совершенствования. И они – просто были. Были тем – кем были. Рыбами – с плавными и упругими телами, гибкими плавниками, с разнообразными гармоничными расцветками.
И они просто – жили. Просто медитировали в глубине вод, ни о чем не беспокоясь. Ничему не удивляясь. Живя – в полном принятии и покое.
И Творец, отбирая лучших их представителей для выселения их на Голубой Планете, был уверен – Рыбы как высшие существа внесут в эту планету мудрость и покой. Высшее принятие и высшую тишину…
…Она была зеленой, Планета Насекомых. Зеленой-зеленой и пушистой – как огромный живой пушистый шар. Вся она была покрыта травами и травы эти – густые и роскошные в своей живости и разнообразии – и были местом обитания миров. Микрокосмов. Прекрасных, живых, наивных и трогательных в своей маленькости – огромных миров.
Миллиарды и миллиарды насекомых – жучков и паучков, крохотных козявочек, муравьев – жили, любили, строили свои дома под сенью трав. И были там целые и совершенные в своей архитектуре, глубинные – муравьиные поселения. И удивительные в своем совершенстве и функциональности – лабиринты, прорытые в земле маленькими, но трудолюбивыми жуками. И восхитительные, сияющие капельками росы на утреннем Оранжевом Солнце – концентрические круги паутины.
И вся эта планета – живая и сильная в своей живости – сверкала этими росными травами, и была она – трогательной и вызывала умиление – своей гармоничностью и слаженностью.
И Творец, отбирая разнообразных представителей этой планеты для участия в эксперименте, был убежден – маленькость эта и трогательность – придаст Голубой Планете очарование и внесет в нее осознание ответственности и осторожности друг к другу, к маленьким и большим мирам обитателей Голубой Планеты. Поможет другим, более грубым и примитивным представителям других планет, – стать тоньше и чувствительнее, стать уважительнее и осторожнее к другому образу жизни, к другим – иным представителям Вселенной…
…Она была сильной – Планета Деревьев. Она была прекрасной. Она была живой. Она была – кудрявой и плавной. Ярко-зеленой или красно-желтой – в зависимости от времени года.
Она была густой, переплетенной ветвями.
Она была удивительно целостной и гармоничной в своем разнообразии. И удивительным образом перетекали, переплетались друг с другом – строгие тополя с нежными ивами, сильные, кудрявые дубы с игольчатыми елями, текучие березы с могучими кедрами.
Планета Деревьев была планетой силы и здоровья. Потому что жизнь, мощная жизнь каждого дерева создавала вокруг себя живительные слои кислорода. И вся эта планета – сверкала своей чистотой и переливалась насыщенными красками.