ГЛАВА 3 ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ДОМА 5 страница

Долгожданный сорокаминутный перерыв в занятиях не приносил особого облегчения — начиналась вторая служба, присутствие на кото­рой было обязательным. В 9: 45 мы уже снова сидели в классе; изучение следующего предмета продолжалось до 13 часов. Затем следовала еще одна получасовая служба, и только после нее мы получали чай с маслом и тсампу. В течение последующего часа мы трудились физически, усва­ивая навыки терпения и покорности.

В 15 часов наступал обязательный для всех тихий час, во время которого полагалось спать; не разрешалось ни разговаривать, ни шеве­литься. Нам меньше всего нравилась эта часть дневной программы, поскольку одного часа явно не хватало, чтобы заснуть, а бесцельное лежание в постели страшно тяготило. В 16 часов возобновлялись заня­тия. Начинался самый трудный период дня. Занятия длились пять часов. Класс нельзя было покинуть ни под каким предлогом — за это полага­лись самые суровые наказания. Учителя нередко пускали в ход большие трости. Были среди них и такие, кто проявлял подлинный энтузиазм в расследовании и наказании провинившихся. Но только ученики, кото­рые не могли больше терпеть, или круглые идиоты просили прощения, потому что предотвратить наказание было невозможно.

В 21 часу занятия заканчивались. Нас ожидала вечерняя тсампа и чай с маслом. Изредка на ужин давали овощи. Чаще всего это были куски репы или бобы в сыром виде. Но до чего вкусными казались они изголо­давшимся ребятам! Однажды, я этого никогда не забуду, мне тогда исполнилось уже восемь лет, нам дали маринованные орехи. Я просто обожал орехи и часто ел их дома. По глупости я предложил одному из товарищей мое запасное платье в обмен на его порцию орехов. Об этом узнал инспектор. Он вызвал меня на середину комнаты и заставил пови­ниться в совершенной ошибке. В наказание, как «сладкоежку», меня лишили еды и питья на 24 часа. При этом отобрали и запасную одежду, сказав, что она мне не нужна, если я пытался обменять ее на предмет «не; первой необходимости».

В 21: 30 мы ложились спать. Здесь также соблюдался режим со всей строгостью. Сначала я думал, что долгие часы занятий доконают меня, что я просто умру или когда-нибудь засну и никогда больше не проснусь. С другими новичками мы даже иногда прятались по разным углам, чтобы немного вздремнуть. Но довольно скоро я привык к жесткому расписанию монастырских дней и совершенно перестал страдать от их продолжительности.

 

Было около шести часов утра, когда я, разбуженный мальчиком, очутился перед дверью, ведущей в покои ламы Мингьяра Дондупа. Ком­ната ламы удивительно гармонировала с великолепными картинами, написанными либо прямо на стене, либо на шелковых полотнах. На низких столиках стояли статуэтки богов и богинь из золота, нефрита и перегородчатой эмали. На стене висело большое «Колесо Жизни». Я застал ламу сидящим в позе лотоса перед заваленным книгами столи­ком. Одну из книг Мингьяр Дондуп читал в тот момент, когда я вошел.

— Садись рядом со мной, Лобсанг. Нам надо о многом поговорить. Но сначала я задам один важный вопрос, касающийся тебя, как и любого другого человека, когда он растет. Тебе хватает еды?

— Да, — ответил я.

— Отец-настоятель сказал, что мы с тобой можем работать вместе. Мы еще раз изучили твои предыдущие воплощения и нашли их очень хорошими. Теперь мы хотим снова развить в тебе отдельные свойства и способности, которыми ты обладал когда-то. Мы хотим, чтобы всего за несколько лет ты усвоил такой объем знаний, который обычному ламе не удается усвоить даже за долгую жизнь.

Он помолчал, пристально глядя на меня. Глаза его, казалось, прожи­гали меня насквозь.

— Каждый человек должен иметь право на свободный выбор своего жизненного пути, — продолжал Мингьяр Дондуп. — Твой путь будет многострадальным в течение сорока лет, если ты изберешь правильную дорогу. Но за свои страдания ты сторицей будешь вознагражден в буду­щей жизни. И наоборот, на неправильном пути тебя ждут комфорт, довольство и богатство в этой жизни, но ты не будешь развиваться духовно. От тебя зависит выбор. Ты и только ты имеешь право сделать его.

Он не сводил с меня глаз, ожидая ответа.

— Учитель, — сказал я, — мой отец наказал мне: если я не поступлю в монастырь, то мне нет дороги домой. Как же я буду жить в довольстве и роскоши, если у меня не будет дома, куда я мог бы вернуться? И кто мне укажет добрый путь, чтобы я его избрал?

Мингьяр Дондуп улыбнулся:

— А ты уже забыл? Мы изучили твое последнее воплощение. Если ты сделаешь плохой выбор, тебя как Живую Инкарнацию определят в один из монастырей и через несколько лет ты станешь его настоятелем. Я думаю, что для твоего отца это не будет большим ударом!

Что-то в его голосе подтолкнуло меня спросить:

— А для вас, отец мой, это будет ударом?

— Да, — ответил он. — Учитывая то, что я знаю, для меня это будет ударом.

— Но кто укажет мне путь истинный?

— Я буду твоим наставником, если ты изберешь правильный путь. Но выбор за тобой, и никто не имеет права влиять на твое решение.

Я поднял глаза и внимательно посмотрел на ламу. Он был очень красив — высокого роста, живые, проницательные черные глаза, откры­тое лицо и огромный лоб. Да, он был мне симпатичен! Мне было всего семь лет, но жизнь меня не баловала, я уже повидал немало разных людей и научился разбираться в них. Я научился видеть доброту в чело­веке.

— Учитель, — сказал я, — мне бы хотелось стать вашим учеником и выбрать правильную дорогу. Но, — тут же добавил я мрачно, — мне не всегда нравится тяжелая работа!

Лама расхохотался, и от его искреннего смеха на сердце у меня по­теплело.

— Лобсанг, Лобсанг, да никто из нас не любит много и упорно работать. Но редко кто достаточно откровенен, чтобы в этом признать­ся. — Он окинул взглядом свои бумаги и продолжал: — Скоро тебе потребуется небольшая операция на голове, чтобы ты обрел способнос­ти ясновидения. Затем при помощи гипноза мы ускорим твое образова­ние. Мы намерены дать тебе высшие знания и в метафизике, и в меди­цине!

Мне стало почти дурно от такой перспективы: работать, работать и еще раз работать! Да я все свои семь лет только этим, кажется, и зани­мался, не имея времени ни для отдыха, ни для игр, ни для запуска змеев.

Лама как будто читал мои мысли.

— Твоя правда, молодой человек, — сказал он. — Однако змеи будут позднее. И настоящие змеи, способные нести человека! А пока нам нужно обдумать расписание твоих занятий. Это вопрос серьезный. — На некоторое время он снова склонился над бумагами. — Пожалуй, с девя­ти часов утра до часу дня. Думаю, этого достаточно для начала. Итак, приходи ко мне каждое утро в девять часов, я освобождаю тебя от посещения службы. Мы подберем некоторые интересные темы для об­суждений. Начинаем с завтрашнего дня. Кстати, хочешь написать отцу и матери? Я их сегодня увижу. Передам им твою косу!

Я был глубоко потрясен. Когда в Тибете мальчика принимают в монастырь, ему бреют голову и отрезают косу, которую с послушником отсылают родителям — это знак, что их сын поступил в монастырь. А моим родителям косу собирается отвезти сам лама Мингьяр Дондуп! Это означает, что он полностью берет меня под свою ответственность; я становлюсь отныне его духовным сыном. Мингьяр Дондуп был хорошо известен во всем Тибете; своей ученостью и разумом он завоевал все­общее уважение. Я знал, что под его руководством я не собьюсь с наме­ченного пути.

В то утро, вернувшись в класс, я оказался самым рассеянным учени­ком. Мысли мои витали в облаках, и учитель сполна утолил свою страсть к наказаниям!

Вообще, жестокость учителей казалась мне несносной. Но что поде­лаешь, ведь я пришел сюда учиться, утешал я себя. Ради этого произош­ло и мое последнее перевоплощение. Правда, в то время я еще не пом­нил, какие знания мне предстоит восстанавливать. В Тибете все твердо верят в перевоплощение. Мы считаем, что любой человек, достигший определенного уровня эволюции, может сделать выбор и продолжить жизнь либо на ином уровне бытия, либо вернуться на Землю для приоб­ретения новых знаний и оказания помощи другим людям. Если некий мудрец, на долю которого возложено выполнение какой-то миссии в течение его жизни, умирает, не успев совершить предначертанное, то, согласно нашей вере, он может вернуться на Землю и закончить свою работу — при условии, что эта работа пойдет на пользу людям. Очень немногие люди способны восстанавливать в памяти свои предыдущие воплощения. Существуют определенные признаки этой способности, но для ее реализации требуются невероятные усилия и много времени. Те, кто, подобно мне, обладали этими особыми свойствами, назывались «Живыми Воплощениями». Их подвергали в молодости жесточайшим испытаниям — именно эта участь выпала и мне, — зато по достижении зрелого возраста они становились объектами всеобщего почитания и уважения. Мне предстояло особо «форсированное» обучение в сфере оккультных наук. Зачем? Этого я пока не знал.

Град ударов по плечам заставил меня подскочить и вернуться к реальной жизни в классе.

— Дурень, олух, скотина! Неужели все злые духи проникли в твой толстый череп? Это свыше моих сил. Счастье твое, что начинается время службы.

С этими словами разъяренный учитель отвесил мне последний, са­мый чувствительный подзатыльник и большими шагами вышел из класса.

— Не горюй, — сказал мой сосед, — сегодня мы идем в наряд на кухню, там хоть тсампы наедимся всласть.

Работа на кухне не была подарком. Повара обходились с нами как с рабами. После наряда нечего было и думать об отдыхе: два часа каторж­ной работы — и мы возвращались прямо в класс. Иногда нас задержи­вали на кухне дольше положенного, и мы опаздывали к занятиям. Пре­подаватель уже ждал нас, дымясь от негодования, и тут же щедро отве­шивал удары палкой, не давая ни малейшей возможности объяснить причину опоздания.

Мой первый наряд оказался и последним. По коридорам, вымощен­ным каменными плитами, мы брели на кухню без всякого энтузиазма. На пороге нас встретил мрачный верзила-монах:

— А ну, поторапливайтесь, никчемные лентяи, бездельники! Первые десять — к котлам!

Я был десятым и вместе со всеми спустился вниз по маленькой лестнице в котельную. Топки изрыгали красноватый огонь прямо в лицо. Около котлов громоздились кучи топлива — сухого навоза яков.

— Хватайте лопаты и загружайте топки до отказа! — заорал монах, руководивший работами в котельной.

Я, жалкий семилетний мальчишка, затерявшийся в группе учеников, самым молодым из которых было уже по 17 лет, едва оторвал от пола свою лопату. Пытаясь забросить топливо в топку, я не справился с лопатой и слегка задел ею ногу монаха. Он дико зарычал, схватил меня за шею и швырнул так, что я, завертевшись волчком, полетел в глубину котельной. Страшная боль пронзила меня, и я почувствовал запах жаре­ного мяса. Я ударился о конец раскаленного докрасна стержня, высту­павшего из-под котла. Закричав от боли, я покатился по горячему шла­ку. Вся верхняя часть левого бедра была разворочена стержнем до кости. Большой белый шрам остался у меня на ноге на всю жизнь. Он беспоко­ит меня и по сей день. (По этому шраму много лет спустя меня опознали японцы.)

Все переполошились. Со всех сторон бежали монахи. Меня быстро подняли с земли, где я лежал среди пепла. Небольшие ожоги были почти на всем теле, но особенно серьезно пострадала нога. Меня отнесли на верхний этаж, где лама-врач попытался спасти мою ногу. Стержень, о который я ударился, был ржавым, и в ране осталось много окалины. Лама внимательно осмотрел рану и вынул из нее все кусочки грязи, пепла и ржавчины. Он долго занимался этим. Наконец рана была очи­щена. Затем врач сделал компресс из растертых в порошок трав и нало­жил тугую повязку. На остальные ожоги он также наложил травяные примочки, и это заметно уменьшило боль. Но боль в ноге была страшная, она разрывала меня, и я был уверен, что останусь без ноги. Когда лама закончил возиться со мной, он позвал монаха, который перенес меня в соседнюю маленькую комнату и уло­жил на подушки. Вошел старый монах, опустился у изголовья и стал читать молитвы. Хорошее дело, подумал я, молиться за выздоровление после того, как искалечили.

Но после этих адских мук я решил вести добродетельную жизнь: я в буквальном смысле на собственной шкуре испытал то, что видел на одной картине, где был изображен дьявол, пытающий свою жертву раскаленным железом.

 

У читателя может сложиться превратное впечатление о монахах — будто все они страшные и жестокие. Это неверно. Кто такой монах? У нас монахом называется любой мужчина, живущий в монастыре, даже если он не религиозен. Монахом может считаться каждый или почти каждый. Нередко мальчика отправляют в монастырь против его воли и желания, и он становится монахом. Иногда взрослый человек, скажем скотовод, пасет своих овец и мечтает о крыше над головой в сорокагра­дусный мороз. Он находит убежище в монастыре и становится монахом не по религиозному убеждению, а по необходимости. Монастыри ис­пользуют таких людей в качестве рабочей силы на строительстве и под­собных работах по уборке монастыря и иных помещений. В других странах мира их назвали бы слугами или еще как-нибудь в этом роде. Большинство из них слишком хорошо знакомы с тяжелой ношей бы­тия: жить физическим трудом на высоте от 4 до 7 тысяч метров над уровнем моря не легко, и они часто проявляли к нам, мальчишкам жестокость, обусловленную просто отупением ума и чувств. Для нас слово «монах» было синонимом слова «человек». Для более точного определения принадлежности к религиозной жизни мы употребляем другие слова. Новичка, или ученика-послушника, называют челой. Трап­па — это слово наилучшим образом описывает типичного монаха, как его себе представляют миряне; траппа — наиболее многочисленная категория обитателей монастыря. Наконец мы подходим к самому знаменитому и самому невразумительному (за пределами Тибета) слову «ла­ма». Если траппа — солдат, то лама — офицер. Но европейцы глубоко заблуждаются, когда утверждают в своих книгах, что у нас больше офи­церов, чем солдат!

Ламы — это учителя, или, как мы их называем, гуру.

Лама Мингьяр Дондуп был моим гуру, а я — его челой. Выше лам стоят аббаты. Аббат обычно исполняет должность настоятеля монасты­ря, но не всегда. Аббаты могут занимать посты в высшей администрации или осуществлять надзор, переезжая в качестве должностных лиц из одного монастыря в другой. Иногда лама занимает пост выше, чем аббат, — все зависит от деловой активности личности. Те, кого считают «Живыми Воплощениями» — как раз мой случай, — могут стать абба­тами в 14 лет; для этого они должны сдать очень трудный экзамен.

Строгие и сдержанные, монахи этих групп никогда не бывают несп­раведливыми.

Есть еще монахи-полицейские. Единственная их задача — охрана и соблюдение порядка. Они не имеют никакого отношения к церемони­альной жизни монастыря, за исключением тех случаев, когда их присут­ствие необходимо для соблюдения всех правил и порядка. Часто среди монахов-полицейских встречаются жестокие люди, как это нередко наб­людается и среди слуг. Но нельзя же винить епископа за то, что помощ­ник его садовника плохо себя ведет; равно как не стоит ожидать, что этот помощник садовника будет святым, если служит у епископа.

 

В монастыре была и своя тюрьма. Место для пребывания, конечно, не из приятных, но и те, кого в ней содержали, не были лучше. Однажды я там побывал, когда мне пришлось лечить заболевшего заключенного (в то время я уже стал врачом и собирался оставить монастырь). Меня пригласили в тюрьму. На заднем дворе я увидел несколько кольцевых парапетов, выложенных из массивных кубических камней размерами около метра. Сверху на них лежали толстые каменные брусья, закрывав­шие круглое отверстие метра два с половиной в диаметре. Четыре монаха полицейских ухватились за средний брус и с трудом стащили его с отверстия. Один из них нагнулся и достал откуда-то канат, изготовлен­ный из шерсти яка; на конце каната была сделана петля, не внушавшая особой уверенности. Я смотрел на это снаряжение без энтузиазма: неу­жели мне придется доверить ему свою жизнь?

— А теперь, уважаемый лама-врач, не угодно ли вам будет подойти и просунуть ногу в петлю? Мы вас опустим вниз, — сказал один из полицейских.

Я неохотно повиновался.

— Вам понадобится свет, — сказал другой и сунул мне в руку горя­щий факел — палку, конец которой был пропитан маслом. Оптимизма у меня не прибавилось: надо было держаться за канат, одновременно сжимать в руке факел, стараясь уберечь от огня платье и не пережечь канат, удерживающий меня на весу!.. Однако я все-таки спустился на глубину 8 или 10 метров. Стены лоснились от сырости, дно было усыпа­но острыми камнями и завалено нечистотами. В свете факела я увидел беднягу с физиономией висельника, прижавшегося к стене. Одного взгляда было достаточно — аура отсутствовала, жизнь только что поки­нула тело. Я прочитал молитву за спасение души, закрыл дико уставив­шиеся на меня глаза и крикнул, чтобы меня поднимали. Моя миссия была выполнена, дело оставалось за дробильщиками трупов. Как я поз­же выяснил, преступник был бродягой, пришел в монастырь, чтобы найти пищу и кров. Ночью он убил одного из монахов и, завладев его жалким скарбом, бежал. Его поймали и водворили в тюрьму по месту преступления...

Вернемся, однако, к моему злополучному кухонному наряду.

Успокаивающий эффект примочек исчез: появилось такое ощуще­ние, что меня сжигают заживо. Стреляющая боль в ноге усилилась, мне казалось, что мое тело вот-вот взорвется. Воспаленное воображение рисовало картину с горящими углями в ноге.

Время тянулось нестерпимо медленно. Я слышал шум монастыря. Некоторые звуки я узнавал, другие были мне неизвестны. По телу про­бегали болевые судороги. Я лежал на животе, но и живот был весь в ожогах. Вдруг я услышал легкий шорох; кто-то сел возле меня. Я узнал добрый и полный сочувствия голос Мингьяра Дондупа:

— Слишком много для тебя, малыш. Засни.

Пальцы его осторожно коснулись моей спины. Еще раз, еще... Я впал в забытье.

... Бледное солнце светило мне прямо в глаза. Я проснулся, попробо­вал разомкнуть веки. Первой моей мыслью было, что кто-то больно пинает меня, чтобы я встал. Я попытался вскочить с постели, чтобы бежать на службу, но упал назад, застонав от боли. Нога!

— Успокойся, Лобсанг, сегодня ты отдыхаешь, — донесся до меня тихий голос.

Я повернул голову влево и с удивлением обнаружил, что нахожусь в комнате ламы и что сам он сидит возле меня. Заметив мое недоумение, он улыбнулся:

— Почему ты так удивлен? Разве не справедливо, что два друга должны быть вместе, когда один из них болен?

 

Я ответил вялым голосом:

— Но вы же Главный Лама, а я маленький мальчик.

— Лобсанг, мы долго шли вместе в прошлой жизни. Ты этого не помнишь, а я помню: мы были очень близки друг с другом в наших последних инкарнациях. А пока тебе необходим отдых. Лежи и набирай­ся сил, будь мужественным. Мы спасем твою ногу, не беспокойся.

Я вспомнил о «Круге Бытия». Я подумал о наставлениях из буддист­ских священных книг: