Протасов Л.Г. Указ. соч. С. 323.
74. Учредительное собрание. Вчера и завтра… С. 22.
Независимая газета. 2000. 17 марта; Шегало Н.Б. История отечества. М., 1998. С. 409 - 412.
76. Поляков Ю. Учредительное собрание: 80 лет спустя // Свободная мысль. 1998. N 3. С. 68.
Рубинштейн Н. Указ. соч. С. 98; Протасов Л.Г. Указ. соч. С. 320.
Спирин Л.М. Классы и партии в Гражданской войне в России. М., 1968. С. 266 - 268.
Иоффе Г.З. Крах российской монархической контрреволюции. С. 125; Знаменский О.Н. Указ. соч. С. 309.
Шевоцуков П.А. Страницы истории Гражданской войны. М., 1992. С. 15.
Майский И.М. Демократическая контрреволюция. М.-Пг, 1923. С. 50, 51, 174 - 187.
Спирин Л.М. Указ. соч. С. 263 - 266.
Майский И.М. Указ. соч. С.203, 215.
Гармиза В.В. Крушение эсеровских правительств. М., 1970. С. 201; Спирин Л.М. Указ. соч. С. 274; Майский И.М. Указ. соч. С. 238; Текущий архив кафедры истории России НГУ. Рукопись статьи М.В.Шиловского. К вопросу о создании Временного всероссийского правительства.
Майский И.М. Указ. соч. С. 238, 239.
Майский И.М. Указ. соч. С.323, 339, 340
Спирин Л.М. Указ. соч. С. 274 - 276.
Иоффе Г.З. Колчаковская авантюра и ее крах. М., 1983. С. 157, 158.
89. Иоффе Г.З. Колчаковская авантюра… С. 164, 167; Спирин Л.М. Указ. соч. С. 275; Демидов В.А. Указ. соч. С. 64.
Демидов В.А. Указ. соч. С. 65.
Поликарпов В.Д. Военная контрреволюция в России. М., 1990. С. 327; Спирин Л.М. С. 280, 281.
Протасов Л.Г. Указ. соч. С. 304.
93. Вопросы истории. 1992. N 1. С. 58; Спирин Л.М. Указ. соч. С. 372; Революция и Учредительное собрание … С. 80.
94. Даугава. 1990. N 12. С. 51; Кокоулин В.Г. Дальневосточная республика: борьба политических партий и групп: Автореф. дис. … канд. ист. наук. Новосибирск, 1999. С. 16 - 18.
Независимая газета. 2000. 21 янв.
96. Учредительное собрание. Вчера и завтра… С. 3; Московская правда. 1990. 20 янв.; За рубежом. 1990. N 52; Диалог. 1990. N 15. С. 11.
Независимая газета. 1992. 18 марта; Российская газета. 1992.
Известия. 1993. 23 янв., 2 февр.
Родина. 1991. N 8. С. 19; Тоталитаризм в Европе ХХ века. М., 1996. С. 422 - 435; Васильев Л.С. История Востока. М., 1998. С. 395.
Новейшая история. 1918 - 1939. М., 1974. С. 126; Новейшая история. 1939 - 1975. М., 1977. С. 349 - 351; 408, 411.
ЭКСПЕРТНЫЕ ЗАКЛЮЧЕНИЯ (ПРОФЕССИОНАЛЬНЫХ ИСТОРИКОВ):
Из стенограммы «круглого стола»: «Октябрьская революция и разгон Учредительного собрания» в Институте российской истории РАН
Октября 2007 г.
В. М. ЛАВРОВ, доктор исторических наук, заместитель директора Института российской истории РАН.
Доброе утро! Начнем нашу работу.
«Владимир Ильич Ленин-Ульянов как-то сказал: мне вообще на Россию наплевать, нам важно добиться мировой социалистической революции…
Россию втянули в такую систему ценностей помимо ее воли, потому что народ России вообще этого не ожидал, его просто надули, он ожидал совершенно другого. Он ожидал мира — народам, земли — крестьянам. Помните лозунги коммунистов? Не дали никакой земли, да и мира не возникло. Гражданская война началась. Землю отобрали, фабрики рабочим, как обещали, не дали», — таковы слова президента России, сказанные 14 сентября этого года перед участниками Валдайского клуба в Сочи.
Вполне объективные слова, свидетельствующие о том, что политический лидер адекватно оценивает и понимает произошедшее 90 лет назад.
90 лет назад произошла Октябрьская социалистическая революция, которая, как оказалось, обещала народу одно, а дала ему совершенно другое. Декрет о мире обернулся гражданской войной; в результате после декрета погибло более 10 миллионов человек, в 10 раз больше, чем до декрета. Декрет о земле обернулся раскрестьяниванием России и вторым закрепощением крестьянства, теперь не в помещичьи хозяйства, а в совхозы и колхозы.
II съезд советов принял решение о создании Временного рабоче-крестьянского правительства (совнаркома) и созыве Всероссийского Учредительного собрания. Одновременно лидеры большевиков понимали, что в крестьянской стране они проиграют демократические выборы в Учредительное собрание; а, следовательно, разгонят собрание и забудут про временный статус своего совнаркома. Да и рабочих и крестьян в совнаркоме не было.
Причем II съезд советов представлял меньшинство советов рабочих и солдатских депутатов, а крестьянские советы вовсе не позвали на съезд. Значительное большинство советов на местах поддерживало не большевиков, а эсеров и меньшевиков. И большинство советов в 1918 г. было не переизбрано, а разогнано партией Ленина, которая тем самым совершила антисоветский переворот в стране. С тех пор советы превратились в ширму узурпировавшей власть партии.
Разогнав Учредительное собрание и не передав власть от Временного рабоче-крестьянского правительства — законному правительству во главе с эсерами, которых поддержало большинство народа на выборах, партия Ленина предрешила и сползание страны в гражданскую войну, и красный террор, и ГУЛАГ. Предрешила потому, что невозможно руководить демократически, если располагаешь поддержкой лишь 22-24% избирателей (и это на пике популярности, после декретов о мире и земле).
И только теперь, после победы Демократической российской революции рубежа восьмидесятых-девяностых годов ХХ века и, соответственно, исторического поражения Октябрьской социалистической революции, возможно свободно осмысливать трагические уроки Октября.
Основные проблемы, которые мы сегодня будем обсуждать: место Октябрьской революции в истории России, судьба и последствия разгона Учредительного собрания, роль личностей в революции.
А. Н. БОХАНОВ, доктор исторических наук.
Тема огромная, многослойная и очень живая. У нас до сих пор идет романтизация революций — и революций вокруг нас, и революций в нас. Количество сочинений, телепрограмм и публикаций, связанных с вождями революций, с их женами, любовницами, детьми и внуками превышает все допустимые пределы. При этом в моральной оценке революции, в общем, сейчас превалирует отрицательная, но, тем не менее, интерес к ней неослабевающий. Я думаю, что преодоление революционной чумы в нашем сознании, в нашем мировосприятии очень важно и необходимо для того, чтобы двигаться вперед, а не ходить вокруг и не искать позитивные зерна, направления, смыслы и цели Великой октябрьской революции, которая якобы открыла миру новую историческую эру.
Революция как таковая, конечно, была закономерна. Очень важно, с моей точки зрения, подчеркнуть, что Октябрь был логически обусловленным продолжением Февраля. Революция 17-го года — это две фазы: собственно революция началась в феврале, а в ноябре она закончилась, и наступило новое состояние после октября 17-го года. Наша революция отличалась от Французской, от Английской революции, поскольку это была первая в мире революция, где интернационализм победил национализм, а идея классовой борьбы победила национальную идею. Никогда в мире до 17-го года революций такого рода не случалось, и естественно этот грандиозный вселенский провал, переворот, разрыв (как угодно назовите) отразился на всем мировом историческом портрете. Еще Чаадаев предсказывал в своем первом «Философическом письме» почти за 100 лет до 17-го года, что Россия скажет свое слово, — вот она и сказала, и ХХ век стал русским веком, потому что вся мировая фабула исторического действия — глобальные композиции, конфликты и войны — они или режиссировались напрямую событиями в России, или опосредованно, но теснейшим образом были с этими событиями связаны. Конечно, в этом смысле ХХ век — действительно русский век.
Что касается диагноза, оценки, очень много по этому поводу говорится, существуют целые библиотеки, и я думаю, что антикоммунистический анализ сути происшедшего с Россией был дан в 18-м году русской интеллектуальной элитой. Весной и летом 18-го года русские интеллектуалы (Бердяев, Франк, Новгородцев, Аскольдов и целый ряд других) составили и издали сборник, который называется «Из глубины», где те предощущения и предзнаменования, которые были зафиксированы в «Вехах», уже воспринимались как сбывшееся пророчество. Там русские интеллектуалы, которые в этот период не были задействованы ни в каких политических пертурбациях, дают однозначную оценку: конечно, это для России катастрофа, и при этом катастрофа логичная, катастрофа очень русская. Она не была привнесена извне. Как писал Струве, «революция обнажила гоголевскую Русь и разнуздала все худшие инстинкты. Это Русь, наряженная в красный колпак». В этом есть глубокий смысл. Вместе с тем, когда мы обращаемся к революции (я имею в виду историков), для нас она очень часто видится как неожиданное стечение обстоятельств: не та была политика, не тот министр, царь себя не так повел, реформы запоздали… Такие тезисы существо проблемы упрощают и примитивизируют.
Конечно, революция — органическое русское явление, предсказанное задолго до Чаадаева: Серафим Саровский, митрополит Филарет, Феофан Затворник, Иоанн Кронштадтский — все великие русские апокалиптики и провидцы предсказывали неизбежное торжество зла на русской земле. Историки наши светские не читают, конечно, духовную литературу, но они читают русскую литературу, которая дала образцы предчувствия, и в этом смысле роман Ф. М. Достоевского «Бесы» в 18-м году воспринимался как осуществление сценария, который был написан Федором Михайловичем ровно за 50 лет до этих событий. Когда великий роман появился, то так называемая «прогрессивная критика» встретила его враждебно, называя «карикатурой». Однако в 1917 году вдруг выяснилось, что это сбывшееся пророчество великого русского писателя-мыслителя.
Революция, в общем-то, никому ничего не дала, зато проиграли все. Прежде всего, речь идет о колоссальных людских потерях. До сих пор так и неизвестно, сколько людей было уничтожено напрямую, сколько оказалось в эмиграции (тут существуют разные точки зрения, разные подсчеты), сколько было косвенных потерь. Конечно, это было вселенское катастрофическое явление, и такому в русской истории вообще не было аналогов, потому что погром XIII-XIV веков, который был связан с татаро-монгольским нашествием, не может служить прецедентом. Последствия революции мы ощущаем почти 100 лет и будем ощущать еще очень долго, потому что, как писал Бердяев, — «она даже походку людей изменила», она геном человеческий, она архетип поменяла. И генетические трансформации, которые внесла революция в жизнь России, будут еще очень долго отражаться на нашей действительности, на нашем настоящем и будущем.
Что же касается Учредительного собрания, то это был эпизод очень незначительный, потому что в условиях войны, разрушительной социальной истерики, которая имело место летом и осенью 17-го года, — проводить ответственные выборы было просто невозможно. Это были не свободные выборы, а скорее всероссийский опрос, в котором участвовали представители целого ряда губерний, главным образом Центральной России. И выяснилось, что победили на выборах как раз представители радикальных и террористических течений и направлений. Если бы даже собрание не было разогнано, то никакого созидательного начала у людей, которые занимались годами и десятилетиями отвержением и ниспровержением, не было. Надеяться на то, что они что-то построят, не приходилось, потому что они не несли никакой ответственности перед прошлым, перед русским историческим опытом, который насчитывал тысячу лет; этот опыт в революции никак не актуализировался, он был отвергнут, отринут раз и навсегда.
Л. Г. ПРОТАСОВ, доктор исторических наук
В основе Октября лежал, безусловно, целый комплекс факторов объективных и субъективных, долгосрочных и сиюминутных, структурных и случайных. Но в иерархии причин, обусловивших Октябрь именно как национальную катастрофу (а не прорыв в царство социальной справедливости), ведущее место заняла Первая мировая война, заставшая Россию в состоянии исторического транзита, неустойчивого социального равновесия.
Хоть я и не считаю, что Россия перед мировой войной процветала (и на деревьях булки росли), но она вполне динамично развивалась, модернизировалась. Это относится и к политической модернизации, наиболее отстающей области. Внесистемные партии теряли свое влияние, находились в стадии идейного и организационного разброда. Парламентаризм делал явные успехи, и такие партии как кадеты, да и меньшевики все более становились парламентскими. Вместе с тем в социально-экономической сфере сохранялись вопиющие противоречия и деформации, что и сдетонировало социальные потрясения такого размаха.
Хочу обратить внимание на важнейшую особенность восприятия власти в массовом сознании. Падение монархии, явно себя исчерпавшей в том виде, в каком она себя пыталась позиционировать, одновременно означало и утрату сакральности всякой власти в России вообще. Для нашей страны с «магическим сознанием» (К. Поппер) подавляющего большинства населения это приобретало, пожалуй, фатальное значение. Никакая другая власть уже не могла иметь былого авторитета, в том числе и большевики. Характерны рассуждения солдат, пошедших за большевиками: «Если Ленин обманет и мира не даст, мы его на одну веревочку с Керенским повесим. Сила за нами, Что захотим, то и сделаем». Обратный случай: многие крестьяне, голосуя в Учредительное собрание за большевиков, полагали, что голосуют за монархию, поскольку их политический опыт знал только две формы власти: монархию и Временное правительство.
Полагаю также, что главным заблуждением большевиков (точнее, самого Ленина как теоретика большевизма) была их уверенность, что они сломали старое государство и создали новое, «рабоче-крестьянское», выполнив тем самым известный завет Маркса. Иллюзии «самоуправляющегося государства», «полугосударства» довольно быстро развеялись. Не большевики сломали государство, а государство сломало их (что было подмечено еще Н. А. Бердяевым), предопределив бюрократизацию правящей партии и способов решения проблем.
В целом, Октябрь явился катастрофической (в научном понимании термина) формой модернизации России, варварской формой прогресса. Ее последствия для нашей страны были, конечно, неоднозначны. Если в экономическом смысле они могут быть оценены, скорее, как позитивные (хотя и иной режим смог бы, вероятно, решить проблемы индустриализации, только менее болезненно), то в духовно-нравственном — деструктивны, негативны. Для себя я определяю ее итоги так: из страны второго эшелона модернизации, «догоняющего типа» мы выпали в третий эшелон стран с сырьевой экономикой, коррумпированным государством и финансовой зависимостью, что обрекает нас вновь на длительную, «догоняющую» перспективу.
А. К. СОКОЛОВ, доктор исторических наук.
Я думаю, что нам нужно обратиться прежде всего к анализу того, что происходило в 1917 году: как развивались события в исторической последовательности; чем люди жили, на что надеялись, какие были иллюзии, надежды, чем они были вызваны, может быть тогда мы подойдем ближе к пониманию того, что же в действительности происходило в то время, а не гадать на кофейной гуще и витать по этому поводу в теоретических эмпиреях.
Как преодолеть такую разноголосицу мнений, когда для одних события Октября — «10 дней, которые потрясли мир» или прорыв в будущее, для других — «окаянные дни» или национальная катастрофа. В этой связи я бы хотел обратить внимание на несколько моментов.
Заново сегодня переживая события 1917 г., мы не должны забывать, что ХХ век не напрасно зовется временем революций, причем революций весьма специфических, преимущественно крестьянских, от которых за версту несло «азиатчиной». Как прежде рушились престолы в мире, но все больше заявляли о себе крестьянские и национально–освободительные движения, и не случайно, я думаю, в стенах нашего Института в свое время родилась концепция соединения в Октябре трех революций — социалистической, крестьянской и национально–освободительной, которая, как вы помните, шла вразрез с официальной концепцией пролетарской революции в России.
На то, что революции в крестьянских по преимуществу странах имеют свои особенности, в свое время обращали внимание многие авторы, одним из первых Баррингтон Мур в своей книге «Социальные корни демократии и диктатуры», где он связывал революции с последующим социальным устройством общества в ряде стран. Правда, в последнее время, и не только у нас, но и в мире, наблюдается тенденция к трактовке революций как отклонений от естественного нормального развития исторических событий, в отличие от марксизма, который, как всем известно, провозглашал революции «локомотивами истории».
Выходит, что если революции — аномалии, то внимание, естественно, сосредотачивается на поиске этих самых аномалий, и дается изображение революции как национальной трагедии, катастрофы, как это сделано в сравнительно недавно вышедшей на Западе книге Орландо Файджеса «Русская революция: народная трагедия». Однако, на мой взгляд, при таком подходе причина подменяется следствием. Не лучше ли будет поискать в развитии российского общества те аномалии, которые и привели к революции и связанным с нею трагическим последствиям?
В современных теориях революций, между прочим, принято отличать сами революции от их последствий. То, как осуществляется революция, под какими знаменами, далеко не одно и то же. Поэтому я призываю не примешивать к революции то, что случилось потом под влиянием уже других обстоятельств. Пример — вопрос о земле. Революция 1917 г., безусловно, дала ее крестьянам, и это было мощнейшим фактором поддержки большевиков. Сегодня говорят — землю отобрали у крестьян, но это произошло значительно позже в ходе коллективизации. Последствия реализации революционных идей это — другие страницы нашей истории, во многом отличные от того, что было провозглашено революцией.
Когда мы говорим об идее Учредительного собрания в 1917 г., мы все время как бы подчеркиваем ее обреченность в условиях России. Я не совсем согласен с такой постановкой вопроса, у меня — иная точка зрения. Прежде всего, хочу обратить внимание на популярность этой идеи в различных слоях общества после свержения монархии. В лице Учредительного собрания существовала реальная альтернатива — преодоление того вакуума власти, который возник после Февраля. Соберись оно вовремя, и, может быть, события стали бы развиваться в другом русле. А кто и почему тянул с его созывом — вопрос очень важный для освещения революции.
В тогдашних условиях быстрый созыв Учредительного собрания позволил бы, наверное, решить главный вопрос о власти, вопрос о войне, которая всех измучила, приступить к аграрной реформе и т. д.
Почему его созыв все время откладывался? Почему вместо него в 1917 г. выдавались суррогаты: Государственное совещание, Демократическое совещание, Предпарламент, которые не имели в сущности никакой правовой силы? Может быть, учились демократии, превращая важнейшие вопросы в бесконечную болтовню по поводу того, как их решать?
Здесь все время затрагивался вопрос о большевиках и Учредительном собрании. Естественно, все помнят главный лозунг большевиков — вся власть Советам. И одновременно они поддерживали созыв Учредительного собрания. Тут никакого лукавства и обмана не было. Расчет был совершенно очевиден. На что? На то, что Учредительное собрание передаст власть этим самым Советам как основному элементу государственного устройства страны. Это показали последующие события. И когда собралось Учредительное собрание, ему были предложены советские декреты: принять Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа, декреты о мире, о земле и т. д.
Но что получилось дальше? Депутаты даже отказались обсуждать эти декреты. Ну почему не обсудить-то? [реплика Л. Г. Протасова: решили отложить]. Когда вопрос был поставлен ребром, 130 большевиков и левых эсеров из 397 собравшихся депутатов ушли с Учредительного собрания. Что за орган остается в данном случае? Я не оправдываю роспуск Учредительного собрания, лишь хочу напомнить, какая реакция за этим последовала. Сами большевики, между прочим, называли первый период выступлений против них демократической контрреволюцией, т. е. под лозунгом Учредительного собрания.
С. В. ТЮТЮКИН, доктор исторических наук.
Я уже не в первый раз выступаю как сторонник широких хронологических рамок революции 1917 г. (напомню, что Великая французская революция, в рамках которой, кстати говоря, был и период «протобольшевистской» якобинской диктатуры, датируется теперь 1789-1799 гг.). Революционные события 1917 г. и ряда последующих лет включают в себя: свержение царизма и провозглашение России демократической республикой, установление и упрочение советской власти, Гражданскую войну, закрепившую победу большевиков, действовавших от имени рабочих и беднейших крестьян. При этом подобный подход не затушевывает принципиальных различий между дооктябрьским и октябрьским этапами данной революции, хотя последний уже не только завершил цикл начатых весной 1917 г. преобразований, но и открыл период социалистического строительства в специфических формах «военного коммунизма», сопровождавшегося грубыми ограничениями совсем недавно завоеванных народом демократических свобод.
Характерно, что почти бескровный характер февральско-мартовских и октябрьско-ноябрьских событий в России был затем с лихвой восполнен массовым кровопролитием в годы Гражданской войны, которая, по самым скромным подсчетам, унесла не менее 13 млн. жизней россиян. Победа «красных» над «белыми» и иностранными интервентами, восстановление под властью большевиков основного территориального ядра бывшей Российской империи, стабилизация советской власти и переход к нэпу символизировали и начало мирного социалистического строительства.
При этом следует подчеркнуть, что, начиная свой грандиозный социальный эксперимент, большевики рассчитывали на близкую победу мировой антиимпериалистической революции. Однако эти надежды не оправдались, и коммунистическим «мечтателям» из Кремля пришлось в дальнейшем действовать в расчете исключительно на собственные силы, что во многом предопределило и ускоренные темпы, и особенно жесткие формы их действий, и установление в СССР так называемого тоталитарного режима.
Таким образом, на мой взгляд, мы можем говорить о Великой российской революции 1917-1921 гг. — великой по своим масштабам, глубине произошедших в ее результате социально-политических трансформаций, последствиям и всемирному значению. Это была в полном смысле слова непрерывная революция, все этапы которой были связаны между собой воедино, вытекали один из другого и имели в основном одних и тех же главных действующих лиц, хотя их качественные различия тоже вполне очевидны и сомнений не вызывают. Монархия в России пала весной 1917 г. вполне закономерно, исчерпав свои созидательные силы и возможности, окончательно подорванные Первой мировой войной. От Николая II буквально отшатнулись и высший генералитет, и верхушка бюрократии, и большинство иерархов Русской православной церкви, а младший брат царя Михаил, которому Николай II хотел передать права на престол, отложил решение этого вопроса до созыва Учредительного собрания. Да и сам император счел за благо не цепляться за свои венценосные права и отдал себя и свою семью в руки возникшей в ходе революции новой российской власти.
Что касается Временного правительства, то в обстановке хозяйственного кризиса и продолжающейся мировой войны, вырвать из которой Россию оно оказалось не в состоянии, его министры, в том числе и министры-социалисты, оказались неспособны ни радикально решить вопросы о мире, земле и снабжении фронта и тыла всем необходимым, без чего успокоить народную стихию в 1917 г. было невозможно, ни конституционно легитимизировать себя на всенародно избранном и оперативно созванном собрании, ни своевременно изолировать от общества леворадикальные элементы в лице большевиков, левых эсеров и анархистов. Сегодня можем, конечно, виртуально войти в то практически безнадежное положение, в котором оказались тогда наследники царизма и, в частности, премьер А. Ф. Керенский. Но трудно отделаться от мысли, что фактически они были обречены на поражение. Решить стоявшие перед ними задачи демократическим путем, не выходя из правового поля, оказалось невозможно, а отважиться на такие решительные шаги, как заключение сепаратного мира, безвозмездная передача крестьянам земли, бесперебойное снабжение населения продовольствием и т. д., Временное правительство так и не смогло, ибо для этого нужно было нарушить обязательства России перед союзниками по Антанте и совершить радикальное вторжение в отношения собственности — эту святая святых буржуазного общества.
Глава Временного правительства Керенский оставил историкам загадку, связанную с его демонстративным разрывом с конца августа 1917 г. с генералом Л. Г. Корниловым, предлагавшим ряд решительных репрессивных мер по обеспечению гражданского мира в стране. С одной стороны, Керенский не мог не понимать, что молодой российской демократии нужно временно пойти на ряд непопулярных мер по ограничению демократии с помощью боевого генерала типа Корнилова. С другой — в Керенском постоянно жил дух Бонапарта, подсказывавший ему, что соглашение с Корниловым может привести к краху его политической карьеры. Наконец, не нужно забывать, что, несмотря на явные тенденции к бонапартизму, Керенский все-таки оставался демократом и социалистом, которого не могла не пугать диктатура и масштабное насилие над человеческой личностью. Что оказалось в данном случае для Керенского главным, мы уже так и не узнаем, как не узнаем и тех обязательств, которые он взял на себя как член масонской организации (а это факт реальный и тоже очень важный). Возможно, что решающую роль в данном случае сыграли слухи о предстоящей расправе монархистов с ним в Ставке, куда его усиленно приглашал Корнилов.
Так или иначе, к осени 1917 г. Керенский, которого еще недавно образно называли «первой любовью революции», уже утратил доверие и патриотов (напомним о провале июньского наступления на фронте и развале армии), и демократов, и социалистов, а главное — простых россиян, которым надоела пустая болтовня о свободе без подкрепления ее реальными делами. В итоге Керенский «заболтал» в 1917 г. демократическую идею примерно так же, как через 70 лет это сделал М. С. Горбачев с идеей «перестройки». Расплата наступила в конце октября 1917 г., когда Керенскому пришлось фактически без боя сдать власть Ленину и Троцкому.
В. П. БУЛДАКОВ, доктор исторических наук.
Строго говоря, выносить «решающие» оценки Октябрьской революции еще рано. То, что мы сегодня имеем, это чисто коммеморативная историография, то есть набор эмоциональных, включая истеричные, реакций на «юбилейную» дату с позиций современности. Все это не ново. Опыт историографии Французской революции показывает, что все коммеративные акции (50– , 100– , 150– и, наконец, 200–летие) даже в среде выдающихся профессиональных историков вызывали неоднозначные реакции. Жюль Мишле стремился поддержать революционную традицию, воскрешая ее героический «дух». Альфонс Олар использовал имидж революции для укрепления гражданской лояльности граждан Третьей республики, что к 1889 г. стало весьма актуально. Жорж Лефевр, автор самой яркой книги о Французской революции — «Восемьдесят девятый», доказывал, что ее идеи имеют непреходящее значение для демократии — тогда надо было противостоять нацизму.
Лишь к 200-летию Французской революции ситуация кардинально изменилась. Франсуа Фюре взялся разорвать «порочный круг» коммеративной историографии, сосредоточив усилия на деконструкции революционного мифа. С чем это было связано — завершением эпохи Просвещения, постмодернистским поветрием, принципиально новой идеологемой общеевропейского единства — сказать трудно. Однако, несомненно, что идеи нации, противостоящей всякой тирании, как главный идентификат французов, отнюдь не утратила своего значения.
О вреде «презентизма» («осовременивания») в исторических исследованиях говорилось не раз. По словам Эрика Хобсбаума, те, кто судят о прошлом с позиций «своего» времени, «никогда не смогут понять ни самого прошлого, ни его воздействия на настоящее».Тем не менее, мы к своей революции предъявляем поистине непомерный счет именно с позиций современности. При этом критерий тот же, что и в 1917 году: если революция (как и власть) что-то дает, то она хороша. Если нет… то она вовсе и не революция. Происходит экстраполяция болезненного опыта современности в прошлое. В принципе, это психология людей, загипнотизированных собственной историей и властью, которая всегда склонна кивать на дурных предшественников.
Не приходится пояснять, что у нас страсти продолжают кипеть именно благодаря тому, что в создании контрреволюционного (как некогда революционного) мифа монопольное положение занимает власть. А наши люди, включая историков, противостоять «мнению сверху» не умеют.Совершенно очевидно, что нынешним правителям никакая революция — даже в виртуальном виде — не нужна. «Не нужна» она и народу, поскольку, как оказалось, ничего ему «не дала». Мы реагируем на выдающееся событие, не желая понять ни его реального, ни символического значения, не по законам большого исторического времени, а по законам исторической памяти, которая основательно насиловалась и насилуется властью. Отсюда еще одна характерная закономерность: нынешнее число «версий» о революции обратно пропорционально объему конкретных знаний о ней. Ныне любой самодеятельный «историк по призванию» ничуть не стесняется высказать любую нелепость о революции и ее вождях.
Наш сегодняшний взгляд на революцию — это попытка взгляда «из квазидемократии». Это заведомо «болезненный» квазиугол зрения. Спрашивается: с какой такой стати мы пытаемся навязывать прошлому свою болезненную тоску по исторически не существующей «норме»? Более десятка лет мне приходится убеждать, что на революцию, как и на всю нашу историю, надо смотреть с точки зрения ее имманентного кризисного течения, а не мифического эволюционного «идеала». Я давно предлагал сравнивать революцию 17-го года с событиями ХVII века, исходя из понятия системного кризиса империи, связанного с «вакуумом власти».
Наиболее продуктивно, по-моему, было бы рассматривать революцию и ее последствия, как попытку материализации мировой утопии, которая соединилась с российской «этатистски-бунтарской» традицией. Через мировую войну в России создались условия, которые Билл Розенберг удачно назвал «трагедией соперничающих невозможностей»: кто-то мечтал о «чистой» демократии, кто-то о «республике с хорошим царем». При этом совершенно непомерные надежды возлагались на Учредительное собрание. Однако разгул охлократии породил псевдосоциалистическую вакханалию в умах масс, которая и стала «движущей силой» синергетического процесса.
Историю революции (как и историю вообще) не следует прочитывать буквально: если в Учредительном собрании абсолютно преобладали социалисты, то из этого вовсе не следует, что народ сделал «социалистический выбор».
В то время, когда большевики (и не только они) мечтали о мировой революции, массы думали совсем о другом: рабочие хотели установить «свои» порядки на предприятиях; крестьяне требовали «Земли, земли, земли!»; народы России, ощутившие себя «самыми угнетенными», мечтали изолироваться от имперского центра. Но главное — массы хотели покончить с войной до такой степени, что готовы были поддержать любую власть, обещавшую мир. Получается, что ситуативные лозунги невероятным образом сливались с «новейшей» доктриной (она же была своего рода хилиастической утопией) — возникла исторически абсурдная ситуация, обусловившая авторитарную круговерть под покровом метапрогрессистского идеала.
Я еще раз повторяю, что весь период существования СССР можно рассматривать как попытку реализации, материализации грандиозной социалистической утопии, под покровом которой скрывались весьма прозаические устремления масс.Если обратиться к массовым лозунгам 1917 г.: Октября — «Мира!», «Хлеба!», «Долой помещиков и буржуазию!», «Земля — крестьянам!», «Фабрики рабочим!», «Свободу угнетенным народам!» (все они заслонили собой лозунг Учредительного собрания), то придется признать, что в них отсутствует, в отличие от революционной Франции, идея нации, противостоящей государственной тирании. В таких условиях идея конституанты элиминируетсяв принципе.
Кстати, во французской революции всякого рода утопий, в том числе и коммунистических, было предостаточно. Но историческая память французов более бережно обошлась со своей революцией. Причина не только в том, что среди лозунгов французской революции рациональные элементы были куда более заметны. Во Франции укоренилось мнение, что революцию совершил сам народ (хотя это далеко не так). Напротив, 17-й год в России — это ситуация созерцания непонятных судорог распадающейся власти со стороны основной массы низов, что и позволило возобладать утопистам, подпираемых охлосом. Естественно, после отрезвления, наступившего после соития «немца Маркса и русской сивухи» (выражение Петра Струве), в сухом остатке не окажется ничего, кроме репрессивной «идеобюрократической» государственности.
Конечно, русская революция вдохновлялась идеей социальной справедливости, понимаемой крайне наивно. «Идея справедливости — самая жестокая и самая цепкая из всех идей, овладевавших когда-либо человеческим мозгом... Пароксизм идеи справедливости, это — безумие революций», — писал еще в 1906 г. Максимилиан Волошин. На протяжении 1917 г. власть не столько свергали, как тестировали на справедливость — она сама неуклонно подтверждала свою несостоятельность в качестве «праведной» в глазах народа. Это одна из причин того, что идея Учредительного собрания, которое могло лишь санкционировать то, чего массы фактически уже добились, причем независимо от большевиков (8-часовой рабочий день, переход земли в руки крестьянских комитетов, федерализация страны), теряла свою привлекательность. А тем, кто теряет веру в справедливость, рано или поздно придется уверовать в насилие.
Русскую революцию можно рассматривать как радикальную реакцию идей Просвещения на «официальную» веру (пусть не в столь острой форме как во Франции или, скажем, в Мексике). И надо прямо признать, что Русская православная церковь повела себя не очень–то адекватно ситуации. Несмотря на то, что массовые съезды духовенства и мирян настаивали на «демократизации» церкви на приходском уровне, епископат делал ставку только на восстановление патриаршества. Вероятно, предполагалось, что, если оно будет воссоздано, к нему сама собой приложится государственность. Церковь думала о власти, охраняющей ее, а не о пастве. В результате на выборах в Учредительное собрание так называемые «обывательские» списки «духовенства и мирян» набрали ничтожнейшее количество голосов — голосовали за партии, точнее за их лозунги. Вероятно, если бы с амвонов прозвучало: «Либо вера, либо антихрист», ситуация была бы несколько иной. Этого не случилось — магия «вертикали власти» возникла не в наше время. Реакция церкви непосредственно на октябрьский переворот также была (вопреки нынешним представлениям) крайне невыразительной.
Несколько слов о перевороте. Сами большевики, как известно, довольно долго употребляли этот термин — «октябрьский переворот». А у нас сейчас слова «революция» и «переворот» вдруг обрели некую ценностную коннотацию, хотя этимологически разницы между ними нет. Революция — это хорошо, потому что она вроде бы что–то может дать, переворот — это плохо, потому что он рождает ничего, кроме новой — непременно дурной — власти. Но на самом деле любая революция вообще ничего «не дает» в обыденном, материальном смысле слова — она лишь частично удовлетворяет чувство мести. «Великая революция является психологическим кризисом идеи справедливости, которая в этой форме неразрывно связана с понятием мести» (тот же Волошин). Наша революция не могла дать массам ничего насущно-материального по определению, ибо хаос системного кризиса империи, в который она была вписана, ничего материального не производил. Он давал лишь кратковременную иллюзию свободы и возможность пограбить под красными знаменами. Кстати, Ленин очень хорошо это понимал: революцию делают не в белых перчатках, а опираясь на звереющие массы, дикие толпы, охлос — им ничего не остается, как пойти за вождями, готовыми перевернуть весь мир.
Кстати большевики вовсе не торопились с переворотом. Даже в начале октября большинству их функционеров он казался «рискованной авантюрой». Но с другой стороны, они подталкивали к нему массы — прежде всего через Советы. Ленин, впрочем, готов был использовать и фабзавкомы — точнее рабочих-красногвардейцев. Троцкий особой пристрастие питал к «красе и гордости революции» — матросам, среди которых была масса «природных» анархистов. И, в конце концов, большевикам пришлось опереться главным образом на солдат тыловых гарнизонов, «летучие отряды» матросов, не говоря уже об откровенных шкурниках и уголовниках.
На фоне этих толп и полурассеявшихся надежд на Учредительное собрание версия о «хорошо подготовленном заговоре» выглядит жалкой фантазией дезабильных существ. Более нелепо подготавливаемого «заговора», «переворота» трудно себе вообразить. В большевистских верхах царило смятение. Ленин считал, что власть нужно брать до съезда Советов, Троцкий — после соответствующего решения съезда. Каменев и Зиновьев готовы были ждать до Учредительного собрания. Основная часть делегатов съезда вообще плохо понимала что происходит — поворотный момент или очередной кризис власти. Между тем «революционный авангард» был практически неуправляем — петроградские рабочие (за исключением Красной гвардии) были поглощены внутризаводскими проблемами; солдаты то и дело объявляли «нейтралитет». Большевиков, тем не менее, возносил к власти сам стихийный ход событий, в основе которого лежали людские страхи (и перед мифической контрреволюцией, и перед реальным голодом). Хотелось хотя бы минимума определенности, позволяющей более или менее осмысленно выстраивать линию политического поведения. Лучше ужасный конец, чем ужас без конца, как говорят французы.
Что касается Учредительного собрания, то здесь у большевиков не было ясности даже после выборов. Они все-таки рассчитывали (короткое время после переворота), что вместе с левыми эсерами смогут составить в нем большинство или же на их сторону переметнется значительная часть «умеренных» социалистов. Говорить о том, что они пошли на переворот из боязни невыгодных для них результатов выборов — нонсенс. Они подталкивали массы, массы подталкивали их — таков естественный ход развития революции, на который большевики возлагали преувеличенные надежды. Конечно, тот, кто не понимает теории динамического хаоса, склонен искать «заговорщиков» у себя под кроватью. Любые конспирологические теории революции, на мой взгляд, могут удовлетворить людей в силу недостаточного развития путающихся даже в простейших причинно-следственных связях. Это не новое явление: примитивное сознание всегда переносит свой собственный, крайне ограниченный, обыденный опыт и на вершины власти, и в совершенно иную
Б. С. ИЛИЗАРОВ, доктор исторических наук.
Прежде всего, мы обошли вот какой момент. Это не моя идея. Если не ошибаюсь, она очень хорошо была проработана еще Бердяевым, но не только им. Дело в том, что наша революция, Октябрь, была подготовлена очень длительной традицией. Эта традиция шла еще от православия, она шла во многом и от самодержавия, как это ни парадоксально. Я имею в виду идею миссианизма (не путать с мессианизмом), потому что на самом-то деле вся Октябрьская революция и сопутствовавшая ей Февральская революция (хотя в меньшей степени, чем Октябрьская) — это, конечно, идея миссианизма. Мессианизм — это тяжкая доля, которая накладывается свыше на человека или на весь народ независимо от их желания и воли. Миссианизм — это присваивание себе особой роли в обществе, если иметь в виду отдельного человека, или в мире, — если речь идет о народе. Идея миссианизма связана с тем, что вот мы — избранный народ, мы — исключительное общество и у нас есть особая миссия. Мы, наконец-то, несем человечеству, вот это! А дальше можно подставить на «это» все, что хотите. Можно поставить идею православия, как исключительную, незамутненную веру, можно выдвинуть идею практического коммунизма, идею «мистического имперского духа», можно привнести идею «народного» царя или вождя или идею особенной «суверенной» демократии и т. д. Я имею в виду то, что идея миссианства — она, повторяю, имеет очень давнюю традицию в нашем народе и в обществе. Она в значительной степени проявилась и в Октябрьской революции, и я думаю, что в этом одна из причин того, что революция была поддержана большинством, причем большинством темным, малограмотным, не развитым, но, тем не менее, подавляющим большинством народа. Люди разных национальностей и конфессий, как дети, поверили, почти с религиозным экстазом, что мы первыми сумеем построить гармонизированное во всех отношениях общественное устройство — без эксплуатации, без насилия, без горя, без нищеты и т. д. И эта вера превратила незначительное событие, мелкий путч (Октябрь) в событие всемирно-исторического масштаба. Вера в миссианскую идею, т. е. гордыня, помогла большевикам мобилизовать народные массы.
И еще одну проблему я хочу сформулировать. Надо отделить революцию 17-го года, гражданскую войну от последующих годов сталинской власти. Я считаю, что это совершенно разные эпохи, в которых тон задавали разные вожди, ставившие разные цели. Иначе говоря, Октябрьская революция — это одно, гражданская война — это другое, а вот все, что связано со сталинизмом, — это уже третье.Да, эпохи взаимосвязаны, с этим согласен, но каждая такая историческая развилка всегда как бы «смахивает» с исторической сцены одних людей и выдвигают новых. Очень похожие процессы протекали в конце 1980-90-х годах. Такие эпохи легко выделить, и они действительно заметно различаются.
Октябрьская революция — это исключительное событие, это эпоха особого романтизма, потому что многие из тех, кто участвовал в ней, это люди, ярко выраженного романтического склада, которые шли на огромный риск, шли на штурм, что называется, с открытым забралом. Можно по-разному оценивать то, какими методами они действовали, тем не менее, они шли на насильственный захват власти не только и не столько ради того, чтобы этой властью над людьми потом упиваться и с ее помощью хорошо нажиться. Они совершали революцию для того, чтобы действительно осчастливить свой народ и народы всего мира.
В этом плане опять-таки идея миссианизма, идея романтического подъема заметна в той эпохе до сих пор, и никуда от этого не денешься. Люди революции в большинстве своем наивны, жестоки, но и очень искренни. Нужно отметить, что тогда многие понимали, что революция это еще и попытка осуществления социального эксперимента, и в этом эксперименте сознательно участвовали те, кого называют интеллектуалами. Да, они шли на социальный эксперимент. Они не только отчаянные романтики, они еще, если хотите, социальные инженеры, они пытаются, взяв на себя роль социальных инженеров, сконструировать принципиально новое общество. Я сейчас не даю оценки, насколько это был удачный эксперимент, гуманный или садистский, но, по сути, это был невиданный социальный эксперимент, т. е. эксперимент над социумом в полном смысле этого слова.
Я хочу подчеркнуть, что в основе этого эксперимента лежали замечательные и очень гуманные идеи, они были воистину общечеловеческими, и они были очень близки российскому обществу, потому что в основе лежали идеи социальной справедливости. Простите за вопрос, но кто откажется от таких идей? Идеи социальной справедливости разрабатывались в рамках одного только христианства два тысячелетия, а последние лет 500 Европа, по существу, живет именно этими идеями. Во всем мире, не только утописты и прожектеры, но практически все государства, так или иначе, вносили свой положительный или отрицательный опыт в развитие этой самой идеи справедливого, гармонизированного общества. В ХХ в. она получила новые формы и модели. Фашистские и нацистские государства так же пытались инженерно построить общества управляемые отборными «арийцами». Идея интернационализма тоже древнейшая, потому что все мировые религии, так или иначе, интернациональны и призывают к всеединству, но через свою веру.
И последнее. Надо разделять цели и результаты. У большевиков-революционеров были одни цели, а результаты они получили совсем другие, каких сами не ожидали. Цели были замечательные, результат страшен. В результате родился «национал-большевизм», т. е. сталинизм. Герой революции и организатор побед в Гражданской войне Л. Троцкий именно так охарактеризовал порожденный «его» Октябрем строй.
В. А. ШЕСТАКОВ, доктор исторических наук.
Мне вопрос о целях большевиков представляется не столь очевидным. Если для реализации, достижения поставленной цели, пусть самой возвышенной, самой благородной, самой гуманной нет соответствующего инструментария — цель ложная, тупиковая, поскольку не достижима на данном историческом этапе. Опыт России в ХХ веке об этом свидетельствует более чем убедительно.
На мой взгляд, более важным для всего послереволюционного развития России, судьбы советской системы, а меня интересует именно этот аспект проблемы, представляется вопрос о том, насколько неизбежен был революционный взрыв. Произошла ли революция 1917 г. закономерно или она спровоцирована тяготами мировой войны.
С позиций нашего сегодняшнего знания, очевидно, что к началу ХХ века многие ограничители развития страны были уже сняты, предпринимательские слои все больше брали модернизацию в свои руки, государство частично уходило из этой сферы, меньше ориентируясь на западный капитал. Однако последовательный переход к конституционной монархии не был осуществлен, программа Столыпина была реализована лишь в малой степени, и т. д. Поэтому, несмотря на то, что есть достаточно много аргументов пользу того, что революция 1917 г. есть результат неблагоприятного стечения обстоятельств, я разделяю мнение тех исследователей, которые видят причину неизбежности революционного взрыва в ограниченности предшествующей революции модернизации.
Действительно начало Первой мировой войны «обрубило» долгосрочную перспективу модернизации. Но никто не будет отрицать факт критической концентрации групп противоречий провоцирующих социальный взрыв в канун войны, идущих как от патриархального российского наследия, так и противоречий модернизируемой части экономики. Иными словами успешное развитие России, ее дальнейшая модернизация становились зависимыми от многих превходящих обстоятельств. Под этим углом зрения — революция в России не случайна. Не война, так что-то иное спровоцировало бы социальный взрыв.
Другое дело — все ли ее этапы в равной мере неизбежны и закономерны. Станислав Васильевич Тютюкин верно сказал, что следует рассматривать революцию 1917 г. как единый процесс, но обошел вниманием вопрос о месте и сущности основных его этапов. Давайте, по аналогии с Великой французской революцией, знавшей периоды подъема и упадка, определимся: Октябрь 1917 г. — это восходящий или нисходящий поток в революции. Можно ли его считать Термидором, или даже контрреволюцией относительно Февраля?
Я считаю, что у нас нет основания считать Октябрь 1917 г. — более высоким и закономерным этапом Единой Российской революции. Если посмотреть в цивилизационном плане, то Февраль довершает процесс начатый революцией 1905-1907 гг. Как бы мы сегодня критически не оценивали деятелей Февраля 1917 г., как бы мы не критиковали их за нерешительность, ошибки и глупости, мы должны признать, что Февраль хотя бы в теории снял главный ограничитель предыдущего цивилизационного развития Россия. Я имею в виду отсутствие свободы. И многое другое, что связано исторически с этим понятием: права человека и гражданина, легитимная частная собственность, правовое государство, рынок, свобода слова, свобода предпринимательства. Именно Февраль — символ возвращения России на общецивилизационный, общемировой путь развития страны.
Что дал Октябрь 1917 г., каков его вклад в цивилизационное развитие, каково его место? Большевики необходимость цивилизационного скачка России трансформируют в формационное русло. Большевики не оригинальны, и в этом была их сила. Их позиция, с одной стороны, близка полупатриархальным слоям населения, не принимавшим ценностей индивидуалистического общества. С другой стороны платформа большевиков, чего нельзя отрицать, отражала и определенные пусть и тупиковые достижения общественной мысли того времени. Хорошо известно, что ХХ век начинался под знаком социализма, люди жаждали более справедливого общества, о необходимости планирования рассуждали и в предпринимательских и научных кругах (в том числе Г. Форд).
Большевистская диктатура уничтожила возможность движения в сторону демократии. Октябрь 1917 г.- прежде всего, означал разрыв с Февралем по этой линии. В этом смысле прав покойный А. Н. Яковлев, считая Октябрьский переворот контрреволюцией, положившей начало созданию тоталитарного государства. Не находя для себя в рамках либерально-парламентского эволюционного пути достойной властной ниши, большевики явочным порядком, насильственно сместили кабинет министров, самозванно объявили себя народным правительством. Зачем требовалось вооруженное восстание, с которым так торопил Ленин? Ведь был назначен на 25 октября II Всероссийский съезд. Принимая в расчет, что уже в сентябре 1917 г.126 местных Советов высказывались за передачу им всей полноты власти, на этом съезде можно было легализовать переход власти к советам мирным путем. «Ждать съезда — это идиотизм , — уверял Ленин, ибо съезд ничего не даст, ничего не может дать». Почему? Потому что, очевидно даже имея перевес в ряде Советов большевики не могли рассчитывать, что съезд поручит им формирование правительства. Совершенствовать демократию, бороться за общественный прогресс легально, парламентскими методами — можно было в условиях абсолютной свободы уже с Февраля. Для чего же потребовалось раскачивание государственной лодки? — очевиден ответ: ради узурпации власти.Правда, выиграв тактически, большевики проиграли стратегически, оказавшись по существу заложниками прежних решений и лозунгов. Ибо собственно созиданием социализма и тем более коммунизма большевики не занимались никогда. В лучшем случае — коммунизм — все годы советской власти ничем не подкрепленный идеал. В худшем — к которому собственно и приближалась реальность — это вечный котлован. Поэтому я глубоко убежден в том, что в разрушении советской системы Октябрь 1917 г-первая ступень. Советская система погибла от несвободы. Только в условиях свободы мысли и действия возможны реальные корректировки курса социально-политического развития страны. Если бы Октябрь наследовал Февралю в этом плане, то возможно судьба советского эксперимента была бы иной. Уже к моменту октябрьского переворота научное видение мира изменилось, теоретики революции уже не считала диктатуру пролетариата последним словом марксистской мысли. А главное, они отодвигали крах капитализма в далекое будущее, да и сам марксизм уже не считали универсальной системой взглядов.
Иными словами приход к власти сил с ленинским пониманием момента, с ленинскими лозунгами не мог не обернуться тоталитаризмом. С диктатурой партии, т. е. вождей. Со страной обреченной на политико-экономическую изоляцию. Где граждан будут пугать и кормить обещаниями. Где страна военный лагерь.
Мы смотрим на Октябрь 1917 г. не из идеального демократического мира, а из очередного развала после очередной революции. Очевидно, прав Андрей Константинович предлагая больше внимания уделить изучению революционной ментальности. Но вот вопрос: что это такое? На наших глазах произошла революция. Но многие ли ее идентифицируют как революцию? Ни в одном учебнике, за редким исключением, события августа 1991 года не рассматриваются как революция, речь обычно идет о глубоких реформах. Хотя, на мой взгляд, это революция, и она имеет многие психологические черты, присущие и другим революциям, в том числе революции 1917-го года.
[a] В настоящее время суд присяжных применяется, как правило, только по особо тяжким уголовным преступлениям.