Глава 19. Даже те, кто понимает
Первая неделя июля
— Давайте кое-что уточним, — сказала я, — насчёт идеи самости.
— Давай, — с готовностью согласился комендант. По тому, как он оглядел комнату, было видно, что прошедшая неделя не прошла для него даром.
— Вы понимаете, что когда я говорю о «самости» или «отдельности», то есть об ошибке, которую мы постоянно делаем, думая о вещах. Я имею в виду все окружающие вещи, то есть, и перо, и стол, и всё остальное, не только вас самого.
— Да, конечно, — кивнул он, — но ко мне самому и другим людям это ведь тоже относится?
Это было утверждение, не вопрос. Я ждала продолжения.
— Взять к примеру караульного, он так медленно говорит, так нудно…
Когда я его слушаю, то готов сойти с ума от нетерпения — пока дождёшься конца фразы, успеваешь забыть начало. Ему обязательно нужно разложить всё по полочкам, переходя последовательно от одной простой мысли к другой. Никакой оригинальности, никаких неожиданных поворотов… И в то же время я думаю, что кто-то другой может счесть такой способ выражения признаком уверенности и прямоты. Например, его мать. Таким образом, разум человека заставляет его видеть теми или иными и других людей, не только вещи. И даже себя самого. Значит, люди в той же степени не сами по себе, что и предметы, их окружающие?
— Совершенно верно, — ответила я, — и мне придётся рассказать вам нечто важное, хотя сегодня мы должны заниматься совсем другим. Помните, что мы говорили о каналах солнца и луны?
Тех, которые проходят по спине по обеим сторонам от срединного канала?
— Помню. Они заполнены плохими, вредными мыслями, и чем сильнее наполняются, тем больше зажатых точек создают.
— Правильно. Теперь вы узнаете о них больше. Когда мы смотрим на окружающие предметы и думаем, что они сами по себе и наш разум тут ни при чём, то тревожим тем самым мысли-ветры в канале солнца, вредя своему здоровью и душевному спокойствию. Когда то же самое мы думаем о людях и их мыслях, в том числе о себе и своих мыслях, то воздействуем на ветры в лунном канале, и душить нас начинает он.
Глаза коменданта выпучились от напряжения, будто он слишком плотно пообедал. Я дала ему некоторое время, чтобы прийти в себя. Он даже сглотнул пару раз, но затем взгляд его прояснился.
— Но мы… большинство из нас… с самого рождения, если верить твоим словам, — думаем именно так, и никак иначе, — удивлённо выдохнул он.
— Вот именно, — кивнула я, — и задыхаемся в этих вредных мыслях всю жизнь, начиная с утробы матери. Вы никогда не задумывались, почему люди стареют?
Комендант долго молчал, осознавая значение моих слов. Я не мешала ему: семя, заложенное сейчас, когда-нибудь превратится в самый прекрасный из всех цветов.
— Ну что ж, вернёмся к нашей сегодняшней теме, — сказала я наконец. — Вы очень удачно подняли вопрос о караульном — о том, каким он представляется вам, и каким — своей матери. Так кто же всё-таки прав: вы или она? Перо перед нами или еда? — Я показала на стол, где лежала зелёная бамбуковая палочка.
— Всё зависит от того, кто наблюдает, — ответил он, явно гордясь своей сообразительностью. — Иными словами, караульный сам по себе ни то, ни другое, но для других людей может быть и тем, и другим.
Я одобрительно кивнула и принялась объяснять дальше:
— Однако, когда мы сталкиваемся с вещами, которые для нас важны, то есть заставляют нас испытывать сильные чувства — например, вызывают боль или удовольствие, — тогда ощущение, что они есть лишь то, что они есть, сами по себе, резко набирает силу и начинает вредить. Тогда неправильное понимание мира и идея самости перерастают в целый неправильный способ мышления, и это Мастер называет «укоренением»:
Укоренение происходит
Незаметно, само собой
Даже у тех, кто понимает,
И становится всё сильнее.
II.9
— Когда что-нибудь вас сильно раздражает, — продолжала я, — например, манера речи караульного, вам очень трудно сохранить в памяти мысль о том, что только ваш разум заставляет вас видеть всё таким образом — даже если вы это ясно понимаете. В таком случае вам стоит остановиться и поразмыслить, сказать себе, что дело обстоит точно так же, как и с пером, потому что… — Я сделала паузу.
— Потому что есть пример совершенно иного отношения к тому же самому: матери караульного такая манера, наоборот, нравится, — закончил за меня комендант. — Значит, то, как он говорит, само по себе не плохо и нехорошо. Мой разум видит одно, а разум матери — другое.
— Вот именно, однако мы склонны забывать обо всём этом, когда радуемся или, наоборот, огорчены, и тогда прежнее непонимание снова возникает — незаметно, само собой. Мы начинаем ощущать манеру речи человека как раздражающий фактор, сам по себе, вне всякого отношения к нашему разуму, и это чувство укореняется в нас. В то же время, если вам наступят на ногу, вы расстроитесь куда сильнее, чем если ударитесь сами. Так же точно, если всё время помнить, что виноват во всём не караульный, а ваш собственный разум, вы очень быстро справитесь со своим раздражением…
— Потому что плохие мысли не будут забивать каналы и вызывать боль, — добавил комендант.
— Верно. Однако даже те, кто понимает, склонны об этом забывать: их ощущения нарастают, становятся сильнее и тогда… — Я умолкла.
— Об этом позже?
— Позже, — кивнула я. — Поразмыслите недельку, потом продолжим.
И мы принялись забирать, отдавать и выполнять позы, не отступая ни на шаг от ежедневного распорядка.
Глава 20. Кулак и молния
Вторая неделя июля
Наше следующее занятие было очень важным: мы должны были подняться на совсем другой уровень. Поэтому после привычного сидения
в тишине с забиранием и отдаванием я заставила коменданта сперва выполнить все положенные позы, и сама при этом большей частью молчала, ограничиваясь лишь подсчётом его вдохов и выдохов и не задавая слишком быстрый ритм. Я знала, что он получит от таких упражнений лишь удовольствие и ощутит свежесть и бодрость, необходимую для продолжения беседы о том, как на самом деле работает йога.
— Итак, вы поняли, — начала я, — что наше врождённое непонимание окружающего мира поднимается на новый уровень, как только нам что-то кажется очень приятным или, наоборот, неприятным. Мы можем потерять контроль над собой даже в том случае, если понимаем, что происходит, и меньше всего думаем в такие моменты о том, что виноват во всём наш собственный разум, который заставляет нас видеть вещи в определённом свете. Мы сами расшибаем себе ногу, но воображаем, что на неё кто-то наступил, и это ошибочное ощущение в нас укореняется, запуская, в свою очередь, весьма неприятную цепочку последствий.
Мастер говорит:
Поддаваясь приятному,
Мы начинаем любить.
Поддаваясь неприятному —
Ненавидеть.
II.7, 8
— Таким образом, если вы убеждены, что в ваших болезненных ощущениях виноват кто-то другой, например, караульный, манера речи которого неприятна сама по себе, без вашего участия, то у вас немедленно возникает неприязнь по отношению к этому человеку. И наоборот-, как только в вашем разуме укореняется мысль, что тот или иной человек сам по себе хорош, независимо от вас, у вас появляется сильное расположение к нему…
— А разве плохо кого-нибудь любить? — перебил меня комендант.
— Я этого не говорила, — возразила я. — И Мастер тоже. Каждый из нас любит, более того, должен любить. Мы восхищаемся красотой: любуемся закатом, цветами, улыбкой ребёнка…
По лицу коменданта пробежала тень.
— Нам всем понравится, — продолжала я, — если ваш пристав излечится от пьянства, а караульный — от апатии, и кто нас за это посмеет осудить?
И что плохого в том, что нам ненавистна ваша боль в спине, или, если уж на то пошло, вся боль, существующая в мире, и мы хотели бы навсегда уничтожить её? Наоборот, в этом и есть главная цель йоги, именно поэтому мы здесь — ваше сердце подсказывает вам, что это так. Нет, дело тут не в самих чувствах любви и ненависти, речь идёт об особой любви и особой нелюбви — когда мы любим или не любим что-то неправильно. Мы неправильно ощущаем удовольствие и боль, думаем, что они существуют сами по себе, и когда эти мысли укореняются, забываем, что только лишь наш разум заставляет рассматривать что-то как приятное или неприятное.
Последовала долгая пауза.
— И всё-таки я не вижу разницы, — непонимающе нахмурился мой ученик. — Неважно, сами по себе существуют удовольствие и боль или их создаёт наш разум — всё равно мы всегда будем любить удовольствие и не любить боль.
— Нет, не всё равно, — хмыкнула я, ощутив, как во мне просыпается Катрин, овладевая моим языком, моим разумом, всем моим существом. — Если вы сами расшибли себе ногу, вы станете бить себя за это кулаком в лицо?
Комендант слушал меня как заворожённый, только сейчас осознавая смысл моих слов.
Сила порождает ответную силу. Когда одно дерево вырастает выше, чем другие, с неба падает молния и поражает его. Мой ученик вплотную подошёл к пониманию глубинного смысла йоги — и тут внезапно всё пошло вкривь и вкось.
Поздно вечером пристав ушёл и долго не возвращался. Когда он снова появился, я услышала его шаги уже сквозь сон. Он не пошёл, как обычно, спать в боковую комнату, а сел на скамейку у стены. Луна уже взошла, и её бледный свет падал в окно на мою подстилку. Фигура пристава оставалась в темноте, но я слышала, как он отпивал из кувшина, ставил на скамейку, снова отпивал… И ещё я чувствовала его пристальный взгляд, обращенный на меня. Потом раздался шорох — он поднялся на ноги. Меня пронизал страх. Пристав подошёл вплотную к решётке, я могла различить его искажённое лицо, красные огоньки в глазах, полосы теней от бамбуковых прутьев на его одежде. Он протянул руку к двери, отодвинул засов и вошёл. Панический страх заставил меня сжаться в комок.
— Теперь не убежишь, — злорадно прошипел он, шагнув вперёд.
Я забилась в тёмный угол, прижавшись к стене, как кошка. Пристав стоял в полосе лунного света, постукивая по полу дубинкой.
— Поди-ка сюда, — произнёс он угрожающим тоном. — Ты ведь уже знаешь, что это такое… — Дубинка резко ударила в пол.
Я отчаянно замотала головой. Мои длинные чёрные волосы мелькнули в лунном свете, и в тот же момент конец дубинки толкнул меня в живот, заставив вскрикнуть от боли.
— Ко мне! Живо! — заревел он.
Моё тело била крупная дрожь, я едва могла соображать, но твёрдо знала: пока дышу, не двинусь ни на шаг.
Ж-жих! — дубинка свистнула в воздухе и ударила меня поперёк лица. Я машинально облизала губы, почувствовав вкус крови. Из-за стены послышался яростный лай Вечного.
— Сюда! Живо! — в бешенстве орал пристав, размахивая дубинкой.
В тумане, уже начавшем окутывать моё сознание, промелькнула мысль, что надо прикрыть лицо и голову, как учил Бузуку. Я отвернулась и забилась ещё дальше в угол, стараясь увернуться от ударов. Тогда озверевший тюремщик схватил меня за волосы и потащил к себе, выдирая целые пряди, но я изо всех сил сопротивлялась, скорчившись и обхватив руками голову.
— Рави! Рави! — завопил Бузуку из соседней камеры. — Что вы делаете!
Ж-жих, ж-жих, — удары дубинки раз по спине следовали один за другим, сопровождаемые яростными проклятиями пристава. Вечный заходился лаем, жалобно подвывая, будто чувствовал мою боль. Бузукутряс прутья решётки, истошно вопя: «Нет! Нет!» Я же тихо погрузилась в глубины своей памяти, где надёжно покоилась «Краткая книга» Мастера, и принялась в такт ударам напевать про себя священные стихи. Где-то на второй главе мой мучитель, очевидно, выбившись из сил, уронил дубинку и поплёлся, шатаясь, в свою комнату.