Причины сакрализации знания
Эффективность поведения живых существ зависит от их умения различать объекты окружающей среды и происходящие в ней события. Для того чтобы выжить, они должны использовать извлекаемую с помощью органов чувств информацию и соответствующим образом ее перерабатывать. Степень генетической запрограммированности поведения различных живых существ варьируется в весьма широких пределах, и наряду с генетическими факторами существенно большее или меньшее влияние на их поведение оказывает опыт, т.е. приобретенная посредством обучения или иным внесоматическим путем адаптивно ценная информация. Животные (причем не только высшие приматы) могут получить нужное им знание и научиться следовать какому-то поведенческому сценарию, который соответствует той или иной ситуации, от своих родителей или от других представителей данного вида (таковы, например, знания, касающиеся территориальных границ колонии, различные вариации основного образца песни птиц и т.д.). Хотя приобретенное опытное знание не может генетически наследоваться, существует отбор генетических признаков, определяющих способность особей к обучению, к извлечению необходимой для выживания когнитивной информации.
Люди, безусловно, являются наиболее эффективными живыми системами, производящими знание. Они не только извлекают информацию из наблюдаемого мира, но и создают картины сверхъестественных сущностей, которые выходят за пределы рациональных представлений, а также пытаются с помощью гипотез, теорий и т.д. проникнуть в мир ненаблюдаемых явлений. С позиций когнитивно-эволюционного подхода вера в сверхъестественное и религиозное миропонимание оказываются имманентно связанными с естественными состояниями психики древних гоминид и в силу этого выступают как непременные атрибуты архаического менталитета[137]. Этот подход, разумеется, может быть последовательно распространен и на исследование когнитивных предпосылок возникновения научных знаний. Как показывают соответствующие историко-научные данные, не только появление каких-то зачаточных форм научных представлений, но и весьма значительный период развития теоретической науки можно смело, без каких-либо искусственных натяжек отнести к эволюционной истории архаического мышления.
С когнитивно-эволюционной точки зрения жизненный опыт является основой знаний, а извлечение из опыта важной для жизнедеятельности информации отвечает потребности человека в развитии информационного контроля окружающей среды, в развитии увеличивающих приспособленность защитных форм поведения. Поэтому, например, сообщества людей, живущих в пустыне, всегда стремились приобрести какие-то новые знания о том, где и как добыть воду, а люди, обитающие за Полярным кругом, проявляли чудеса изобретательности, чтобы выжить при экстремальном холоде и т.д. По мере осознания коррелятивных связей между выживанием и адаптивно ценной информацией накопление и передача опытного знания становится стратегией поведения, стимулирующей эволюционное развитие популяций Homo sapiens. Генетическая и культурная эволюция совместно отбирали и закрепляли те формы поведения и те изменения, которые помогали человечеству выжить и развить свои способности, включая, естественно, и способности к познанию. Возникновение веры в сверхъестественное и религиозное миропонимание повлекло за собой сакрализацию необходимых для выживания знаний (и иной культурной информации), а также появление дополнительных эмоциональных стимулов, способствующих их поиску и обнаружению. Поэтому сакрализация знаний скорее всего значительно ускорила культурную эволюцию древнего человечества, благоприятствуя творчеству, накоплению и закреплению в коллективной памяти племен и народов адаптивно ценной информации.
Формирование зачаточных форм прикладных научных знаний в период расцвета древневосточных цивилизаций, видимо, не внесло каких-либо существенных коррективов в когнитивные особенности архаического, преимущественно образного мышления[138]. В силу этих особенностей любая более или менее значимая для общества человеческая деятельность (в том числе, разумеется, извлечение и накопление необходимой для выживания культурной информации) могла систематически воспроизводиться только с санкции высшего божественного существа как имитация его парадигматических, “образцовых” действий. Религиозные системы древневосточных цивилизаций в гораздо большей степени расширили и усилили такого рода информационный контроль за жизнедеятельностью людей, за их повседневным поведением. Постепенно они превратились в тотальные мировоззренческие схемы, постоянно пополняемые все новыми и новыми сакральными образцами, детально регламентирующими, что и как нужно делать, соответствующими предписаниями, правилами и т.д. Поэтому вряд ли есть серьезные основания относить древневосточную науку к “профанной” сфере жизнедеятельности людей и искусственно разрывать ее связь с соответствующими религиозными культами и сакрально-мифологическими представлениями.
Конечно, учитывая возросшие материальные возможности централизованных государств Древнего Востока, их способность к серьезной мобилизации ресурсов, стремление древних религий к тотальному мировоззренческому контролю и возвеличиванию верховного божества могло действительно способствовать быстрому развитию инженерного искусства, появлению зачатков технических знаний и прикладной науки. Не исключено, что истоки многих элементарных понятий геометрии – прямого угла, прямой линии, площади и объема геометрических фигур и др. – коренятся в соответствующих прототипных образах (их смысловое содержание получило затем закрепление в сакральной символике), которые сформировались в ходе многочисленных и скорее всего далеко не всегда успешных попыток строительства больших культовых сооружений (храмов и т.д.). Составление календаря, которое требовало проведения длительных и систематических наблюдений за движениями Солнца и звезд, также нельзя рассматривать как следствие, автоматически вытекающее из появления аграрных цивилизаций, игнорируя при этом сам факт непосредственного участия древних религий в широкомасштабном “планировании” сельскохозяйственных работ.
По-видимому, календарь был необходим прежде всего для сакральной регламентации этих работ и других значимых сторон жизни людей, для фиксации начала все увеличивающегося числа религиозных церемоний, праздников, ритуалов, соблюдение которых представлялось исключительно важным для сохранения космического порядка, порядка в природе и обществе. Разумеется, для определения продолжительности астрономического года и составления более или менее точного календаря требовались не только данные систематических наблюдений движений небесных светил, которые должны были проводиться на протяжении многих поколений (такие наблюдения древнеегипетскими жрецами проводились по крайней мере уже в III тысячелетии до Р.Х.), но и изобретение довольно точных вычислительных методов, использующих обширные математические таблицы. Особенно значительных успехов здесь достигли древние шумерийцы и их наследники в Месопотамии: в эпоху царя Хаммурапи, в XVIII в. до Р.Х. вавилонским математикам удалось даже разработать алгоритмы для решения квадратных и кубических уравнений, а несколько позднее – в начале I тысячелетия – математические методы, позволяющие вычислять положения Луны и пяти известных тогда планет в любой момент времени.
Секрет этих удивительных достижений в астрономии в какой-то мере становится понятным, если учесть, что согласно весьма древним индийским, иранским и месопотамским верованиям небо – это и местообитание высших божественных существ и сакральных архетипов[139], здесь расположены астральные сферы, инфернальный мир, куда попадают “духи” умерших и куда могут путешествовать при жизни “духи” некоторых избранных, посвященных. Поэтому движения небесных светил, их взаиморасположения рассматривались древневосточными религиями как божественные предначертания судеб городов, империй и царственных особ, как знамения земных катаклизмов – наводнений, землетрясений, извержений вулканов, грандиозных пожаров, эпидемий и т.д. Стремление обнаружить такого рода корреляции, подогреваемое мистическими ожиданиями, инициировало проведение систематических астрономических наблюдений в течение весьма длительного исторического периода, а также потребность в сложных математических расчетах, породив тем самым своего рода исследовательскую программу для многих поколений вавилонских халдеев и египетских жрецов – касты избранных, посвящавших себя религиозным медитациям и оккультным наукам (прежде всего астрологии). И, надо сказать, эта программа – познать движения небесных светил и выявить их связь с земными катаклизмами, с судьбой стран, народов и отдельных личностей и вообще с круговоротом жизни на земле – в самых общих чертах сохраняла свою значимость и определяла развитие науки вплоть до XVIII в.
Конечно, после своего относительно кратковременного расцвета наука древневосточных земледельческих цивилизаций довольно быстро оказалась в состоянии стагнации и упадка – сказалось отсутствие достаточно развитого естественного языка, хотя это и способствовало эволюции архаического мышления в направлении все более сложного и более утонченного символизма, доступного для понимания лишь узкого круга посвященных[140]. Но такой путь не позволил древневосточной математике (так же как и древнегреческой математике в ранний период ее развития) даже выработать абстрактное понятие числа, которое в принципе можно было бы использовать в прикладных вычислениях, обслуживающих сугубо практические нужды землемеров, купцов, строителей и т.д. Какие бы вычислительные задачи не ставились, будь то определение местоположения небесного светила в данный момент времени или площадь участка земли, число здесь всегда выступало в качестве символа, обозначающего смысл сложного многозначного сакрального образа (архетипа) – элемента целостной религиозно-мистической картины Космоса. Так, например, согласно древним верованиям многих народов число три обозначало три космические зоны Мира – Небо, Землю и Преисподнюю, – которые соединены центральной осью[141]. Число семь скорее всего было связано с мифическим образом Оси или Центра Мира, который делает возможным связь между Землей и Небом – с образом Мирового Древа с семью ветвями. В древневавилонских сакрально-мифологических представлениях семь ветвей Мирового Древа отождествлялись с семью планетными небесами, с семью областями подземного мира, с семью духами бури и т.д. И наконец, число девять в древности, видимо, также обладало глубоким сакрально-мифологическим смыслом (девять богов, девять небес и т.д.), его появление можно объяснить как 3 ´ 3, либо связывать с древнеиранской доктриной девяти планет[142].
Основываясь на археологических данных (древние погребения, наскальные рисунки и т.д.), можно предположить, что магия символа возникла задолго до появления магии слова – по крайней мере уже в древнекаменном веке люди использовали символические изображения и символы для обозначения смыслов сакральных образов и трансляции культурной информации. Первоначально элементарные подсчеты числа предметов велись с помощью десяти пальцев рук, камешков, простых зарубок на палках, отдельных черточек, нанесенных на куске глины, узелков, завязанных на нитях и т.д.[143]. Позднее, после изобретения цифровых символов, записанное число подсчитанных предметов обязательно сопровождалось либо их картинкой, либо соответствующим условным символом, обозначающим эти предметы. Изобретение цифровых символов, безусловно, способствовало тотальной сакрализации чисел, так как благодаря символическим манипуляциям появилась возможность выявить определенные математические свойства чисел и отношения между ними и соответственно транслировать сакральный смысл отдельных чисел на другие числа цифрового ряда. В свою очередь, широкое применение чисел для точного измерения участков земли – основного богатства древних цивилизаций, – для строительства культовых сооружений и т.д., возможно, повлекло за собой появление наглядной геометрической репрезентации цифровых символов (т.е. их геометризацию), что также позволило наделить сакральным смыслом геометрические фигуры (в первую очередь самую “совершенную” из них, отвечающую числу три, – треугольник)[144]. Не исключено, что формирование древневосточных сакрально-мифологических представлений об астральных сферах и соответствующих космических телах, обладающих архетипными геометрическими формами, также было связано с геометризацией сакральных чисел и переходом от арифметической схемы к наглядно-геометрической символике.
Видимо, в глубокой древности даже искусство элементарного счета относилось исключительно к сакральной сфере жизнедеятельности людей и должно было руководствоваться священными образцами, – судя по обнаруженным надписям на египетской пирамиде, таким искусством, например, владела “душа” фараона, которая могла сосчитать число пальцев рук и тем самым успешно справиться с испытанием, предложенным “злым духом”. Однако когнитивные предпосылки сакрализации искусства счета, математических вычислений и иных познавательных действий скорее всего не сводились только к адаптивной ценности культурной информации, необходимой для выживания людей, к непосредственной практической пользе в современном понимании. Учитывая особенности архаического мышления, можно предположить, что далеко не последнюю роль здесь сыграла также специфически осознаваемая нашими далекими предками непосредственная связь между механизмами озарения (инсайта), обеспечивающими появление нового понимания и порождение новой культурной информации, с одной стороны, и соответствующим древним мистическим опытом (например, экстатическим видением), предполагающим прямой сенсорный контакт шамана, колдуна или посвященного с обитающими на небесах божествами, хранителями тайного, эзотерического знания – с другой. Конечно, в силу необратимого характер когнитивной эволюции, которая обязательно сопровождается хотя бы частичной редукцией правополушарного образного мировосприятия, какие-либо реконструкции психофизиологических механизмов инсайта, специфичных для архаического мышления древних популяций, могут претендовать лишь на статус более или менее вероятных гипотез. С другой стороны, нельзя также не учитывать, что на наличие такой связи прямо указывают весьма многочисленные источники, причем это не только тексты древних преданий и мифов, но и выявленные учеными-этнографами религиозно-мистические представления современных первобытных популяций. Анализ этих данных с позиций недавно разработанных научных концепций, касающихся механизмов индивидуального творчества, открытия нового, на наш взгляд, позволяют прояснить по крайней мере некоторые аспекты мистических истоков сакрализации познания и знаний (в том числе и научных знаний), которые обычно остаются вне поля зрения историков науки.
Согласно древним источникам, в определенной мере отражающим когнитивные особенности архаического менталитета, храм (святилище) как в высшей степени священное место обязательно имеет свой собственный небесный архетип, т.е. своего рода план, “образец”, знакомство с которым предполагает непосредственный сенсорный контакт с высшим божественным существом. Текст Ветхого Завета гласит, что Иегова показал сакральный образец храма (наряду с другими образцами) Моисею на священной горе Синай, символизирующей связь между Небом и Землей[145]. Древнейший исторический документ – надпись на статуе царя Гудеа (около 2250 г. до Р.Х.) – также свидетельствует о небесном происхождении архетипа храма, воздвигнутого этим царем в Лагаше, главном городе шумерийцев в южной Месопотамии: “царь видит во сне богиню Нидабу, которая показывает ему изображение благоприятных сочетаний звезд, и бога, открывающего ему план храма”[146]. Другое ветхозаветное предание, в частности, повествует, что для того чтобы непосредственно познакомить “сына человеческого” (пророка Иезекииля) с планом небесного Иерусалима, бог перенес его в экстатическом видении на высокую гору, где и открывает ему (“его глазам и ушам”) образцовые пропорции святого города[147]. Характерно, что мотив экстатического видения многократно воспроизводится в библейских текстах, и здесь он обычно связывается с состоянием сна, с сновидениями избранных, наделенных божественным “духом”[148]. В свете данных, полученных современными научными исследованиями творчества, эти тексты (также как и другие древнейшие источники аналогичного содержания) представляют особый интерес и позволяют предположить, что зафиксированный в них мистический опыт извлечения новой информации – это далеко не легенда, лишенная какого-либо реального смысла.