Орел. С легкой руки все возможно, даже кругосветка
В это холодное лето мы будем играть в слепых. Мы руками закроем друг другу глаза, узнавая лица наощупь, кончиками пальцев, запоминая их не красивыми, а тёплыми, не умными, а живыми. Мы будем узнавать истории чужих судеб, осторожно проводя губами по причудливым линиям на руках. Мы будем слушать. Мы научимся слышать.
Аль Квотион. Запчасть Импровизации
Кирилл
Когда я в очередной раз просыпаюсь, боль уже вполне терпимая. По крайней мере, не хочется заставить кого-нибудь что-нибудь вколоть, лишь бы снова отключиться. И, судя по запаху, со мной все та же девушка. Начал узнавать ее духи и шаги. Думаю, так работает инстинкт самосохранения: заставляет любым способом удостоверяться, что ты в безопасности... Девушка-врач говорит, что пока конечности на растяжках превращают меня во что-то вроде морской звезды, операции не видать, как своих ушей, но только я начинаю спрашивать о сроках, как она превращается в глухонемую. Поначалу здорово раздражало, а вот теперь уже скорее забавляет. Кстати, в этот самый момент она привычно скрипит ручкой в медкарте. И приветствует тоже дежурно:
— С пробуждением. Как себя чувствуете? — Она — доктор... Елисеева. Вот, наконец-то запомнил.
Морфий достаточно долгое время путал мне все извилины, заставляя задавать ей одни и те же вопросы. Как ее имя? Кто она такая? Где я? В курсе ли родители? Она каждый раз терпеливо отвечала, не забывая отшучиваться, что больше повторять не станет. А я грозил ее мучить, пока она не вернет мне зрение. Но, к несчастью, память у меня восстановилась быстрее. И не вставить по этому поводу шпильку было бы преступлением:
— Знаете, не очень: я до сих пор не имею чести вас созерцать.
Мое лицо сильно пострадало, и губы настолько плохо слушаются, что едва узнаю собственный говор. Еще один повод для беспокойства, хотя именно он отчего-то кажется наименее важным.
— Нужно время, — твердит, точно попугай.
— Вы отлично справляетесь с этой фразой, — киваю. — Но, может быть, в порядке разнообразия или... вторника сделаете исключение и скажете, как есть?
— Отличная попытка выведать день недели, — смеется моя мучительница.
Чтобы я не мог предъявить ей в качестве обвинения цифру, она не только не называет дат, но и медсестрам запретила, а поскольку это не правило, а что-то вроде игры, те слушаются охотно и беспрекословно. Обычно в таких случаях отлично срабатывает подкуп, но у меня чуть ли не впервые в жизни с собой ни копейки!
— Слушайте, прошло уже достаточно времени, хватит меня мучить!
— На вас здание упало. В данном случае слово «достаточно» не работает.
После таких вот безжалостных выпадов я отбрасываю сомнения в том, что она полноценный врач. Не раз говорила, что является хирургическим ординатором, но я не так мало знаю о медицинском образовательном процессе, чтобы не понимать — хирургическим ординаторам место в операционной, а не у постели пациента. Скользкая история. И с какой бы я стороны ни пытался устроить к данной теме подкоп — везде глухая стенка. Не знаю почему, но это меня ничуть не раздражает, только раззадоривает. Наверное, если бы ко мне приставили мямлю, я бы потребовал ее сменить тут же. А с этой особой и поспорить не прочь. Ладно, не время об этом.
— Что это у вас в руках? Газета?
— Да, решила попытаться разгадать сканворд, но засыпалась на вопросе про романы Донцовой. Неужели у кого-то хватило времени их все прочитать?
— Вы удивитесь, но у кого-то хватило времени их все написать. Лично меня больше пугает именно эта мысль. — От звука ее смеха и сам пытаюсь улыбнуться, но губы совершенно не слушаются. — Ну? Где я сейчас? — спрашиваю с интересом.
— Ммм... кажется, в Индонезии, — отвечает она, шелестя страницами.
— И как же, по мнению родителей, меня туда занесло?
Понятия не имею, как им удается кормить газетчиков такой чушью, но пока у больничной койки журналистов нет — пусть развлекаются.
— Хм, думаю, идейным вдохновителем вашего туристического маршрута выступает Андрей Николаевич. Не удивлюсь, если через несколько дней вы окажетесь в Антарктиде, в рамках, скажем, самого кругосветного путешествия в истории. Ну или подхватите неизвестный науке вирус и пожизненно останетесь в больнице на Гоа. У Капранова весьма специфическое чувство юмора. И, судя по всему, вашим родителям его урезонить не удается.
— Передайте ему, что я за больницу на Гоа, — сообщаю я девушке.
— Вам нравится на Гоа?
— Не особенно, — пытаюсь вспомнить подробности прошлогодней поездки туда. Было весьма грязно... — Но в Антарктиде точно хуже.
На некоторое время повисает молчание, а потом я пытаюсь завязать разговор снова, потому что иного занятия у меня нет. Я бы с удовольствием почитал. Да даже Донцову, но и этого сомнительного удовольствия ныне лишен. Что ж, в таком случае несчастный, обиженный руководством больницы собеседник отнюдь не лишний.
— Как вас зовут? — спрашиваю.
— Опять забыли? — настораживается она.
— Нет, доктор Елисеева, я пытаюсь выпытать ваше имя. Если вы его и сообщали, то так давно, что я не запомнил.
— Жен. — Как странно.
— Жен?
— Жен.
— Евгения?
— Нас с вами даром что еще не припаяли друг к другу, поэтому, думаю, ничего страшного не случится, если вы станете звать меня по имени. Жен.
— Но все-таки Евгения?
Она начинает смеяться. И я бы тоже улыбнулся, но это невозможно, пока мне не сделали пластику...
— Александровна, — утрированно серьезно сообщает она.
— Жен Санна, значит, — хочется улыбнуться, но снова ничего не выходит.
— Она самая.
— А почему Жен, не Женя?
— Потому что для иностранного уха ближе. Мы несколько лет жили за границей.
А она все больше и больше подогревает мое любопытство. Сама вся загадочная, так я ее еще и не вижу...
— Может быть, поспите?
— По-вашему я не выспался? Или уже успел утомить вас болтовней?
— Ни то, ни другое. Просто... я бы на вашем месте предпочла поспать. Навряд ли вы высыпаетесь в обычной жизни. А восстановление во время сна идет лучше всего.
— Только подойдите ко мне со шприцом, полным снотворного — и я ударю вас гипсом единственной не привязанной руки.
— Зря вы так опрометчиво. Завтра его могут снять, а если ударите меня — рискуете снова повредить руку, — доверительно шепчет она, наклонившись.
Это лучшая новость за последнее время. Я не вру. Мой мир весьма скуден, реальность состоит из звуков, запахов и девушки, которой отведена незавидная роль аниматора для пострадавшего мецената. Но я счастлив. Не будь ее, я бы, наверное, выпрыгнул из гипса и полез на стенку. Куда там! Во всей больнице только три человека знают, кто я такой. И двое из них слишком заняты, чтобы развлекать пусть даже и Кирилла Харитонова.
— Расскажите о себе.
— Мне двадцать шесть, я нейрохирургический ординатор.
— Это я уже слышал.
— А что вы не слышали?
— Я уже много всего слышал, но не видел. Как вы выглядите?
— А как вы думаете?
— Представляю вас как тринадцать из Хауса.
— Удивительные глаза и неизлечимое заболевание. Отличный выбор, — присвистнув, удивляется она. — Предлагаю вам так думать и дальше.
— Не хочу. Шатенки такие ароматы не носят.
— Что? — кажется, смущается девушка.
— Либо это удивительно вульгарно, а на невоспитанную особу вы не походите.
— Но я не пользуюсь духами на работу. У многих на них аллергия и... думаю, вы что-то путаете.
— Тогда смените их на что-нибудь более дешевое. Вероятнее всего, утром вы духами не пользовались, но едва уловимый след остался. Может, из-за шарфа или другой одежды. Так вы ответите на мой вопрос? Не станете мучить?
— Я... брюнетка, — осторожно отвечает доктор.
— Стало быть, я все-таки угадал. — В груди разливается удовлетворение. Пусть я не стал на шаг ближе к зрению, но свою хваленую проницательность не утратил. — А еще?
В этот миг открывается дверь, и в палату въезжает тележка с едой. Позвякивание тарелок выдает. Ну вот, ушла от ответственности. А я уж было подумал, что достаточно ее смутил, чтобы вытянуть все подробности... Обидно. Так и придется собирать картинку по крупицам.
— Ну как дела у нашего Счастливчика? — спрашивает сестра.
Жен говорит, что у меня даже в карте записано именно это имя. Сама она так меня не зовет никогда, а ведь это было бы безопаснее. Я предлагал, но она недовольно пробурчала что-то в ответ и продолжила называть Кириллом. С другой стороны, ну Кирилл и Кирилл, не Харитонов же. Мало ли у меня тезок на свете.
— Как только поем — станет стократ лучше, — отшучиваюсь.
— Тогда держите! — говорит сестра и ставит тарелку на тумбочку.
Слепо смотрю туда, где угадываю медсестру. Ее голос для меня бесцветен: ничего не проясняет. Просто женщина. Ни возраста, ни цвета волос, ни даже национальности. И духами она не пользуется — то есть сейчас она для меня никто. Я ничего о ней не знаю и не отличу в толпе. Чертовски неловкое чувство.
Знаете, в прошлом году я купил новую квартиру с одним из лучших питерских видов... Это запредельно иронично. Никогда не ценил такую обыденную вещь, как зрение, а теперь вдруг понял, насколько это много. Сколько же важного мы не замечаем…
— Жен, ты его покормишь? Сегодня все заняты на опер... — запинается медсестра, лишний раз подтверждая мои догадки. — На операциях. У нас крупное ДТП, ты, наверное, в курсе.
— Я в курсе, — ровно отвечает моя сиделка. — Конечно. Не переживай.
— Ну... я пойду, — словно бы оправдываясь, говорит она.
Стук каблуков. Хлопок двери. В наступившей тишине доктор осторожно подходит к тумбочке, берет тарелку, садится на кровать рядом со мной и подкладывает несколько подушек под спину. Она молчит. Уверен, это из-за упоминания об операциях. Если о самой себе она говорить просто не любит, то ее наказание — совсем другое. Болезненное. Окруженное непробиваемой стеной. И несколько первых ложек почти пустого бульона я проглатываю, не произнося ни слова. Даю ей время чуть остыть, чтобы потом в очередной раз пойти на штурм:
— Вы видели меня в худшем состоянии из возможных. Изломанного, побитого камнями. Почему о своей беде не рассказываете? Кажется, мы с вами уже поговорили обо всем, кроме этого.
— Худшее состояние? Значит, вы так думаете о случившемся? Может, то был худший день вашей жизни, но с состоянием у вас все отлично.
— Как же вы мастерски уходите от ответа! Просто поразительно. Да по вам политика плачет, талант в землю закапываете...
Хмыкнув, она весьма бесцеремонно запихивает мне в рот следующую ложку, не позволяя продолжить.
— Ешьте, пока не наговорили новых гадостей. Я и в хирургии неплоха, чтоб вы знали.
— Охотно бы посмотрел на вас в операционной. Ах ты ж черт, вот только я слеп, а вы разжалованы до сиделки.
— И все это временно, — усмехнувшись, говорит она.
— Вы считаете мое беспокойство глупостью. Это хорошо. Но, кстати, политики тоже много всего обещают, а потом идут на попятный, — поддеваю ее. И зря: меня снова затыкают ложкой, причем на этот раз молча. А бульон, кстати сказать, просто отвратительный!
— Господи, из чего это вообще готовится?
— Из надежды на скорый выход из больничных стен ради нормальной пищи, — даже не пытается приукрасить действительность доктор.
— Дьявол, какие умные пошли врачи. Пишут диагнозы — не разберешь, едой кормят такой, что и без ног поспешишь из больницы убраться...
— Не бойтесь, вам вливают достаточное количество...
— Капельницы. Это такой же суррогат нормальной пище, как обоняние зрению.
— Вы когда-нибудь перестаете ныть? — спрашивает она, звякая ложкой по дну тарелки. — Пока вы жаловались, суп остыть успел.
— Почитайте мне.
— Что почитать?
— Да что угодно. Вы сказали, что не хватает времени на чтение, так почитайте мне вслух. И все будут счастливы. Принесите из дома книжку. Только, пожалуйста, не Донцову...
— Английского пациента, пойдет?
— Это там медсестра выхаживает пациента, но, поняв, что дело гиблое, убивает?
Да, с чувством юмора у медиков сложные отношения...
— Именно.
— Черт с вами, я уже на все согласен.
— Там есть и другая сюжетная линия, — усмехается она. — Очень красивая и романтичная.
— Супружеской измены, в результате которой все трое погибли? Да уж, красиво, ничего не скажешь! Вы же видели кучу искореженных тел под обломками. Слышал, это вы меня вытащили. Значит, и на менее везучих насмотрелись. Ну и как, красиво было?
— Мы с вами говорим абстрактно, о литературе.
— А в реальности?
— А в реальности смерть безбожно отвратительна, — с неприкрытой ненавистью выплевывает мой доктор. И даже если бы после этого мне было что ответить, я бы не рискнул.
Жен
Я от него устала. От своего английского пациента. Он умен. Стоило бы догадаться, ведь он видный деятель и, кажется, человек хороший, но в душу не только лезет, а еще и ковыряется. Так и хочется крикнуть: «Нечего там искать, я тебе не друг и не родственник!». Зачем ему знать меня и обо мне? Чтобы мы потом разошлись в разные стороны, а я скучала? Ну не из тех я, кто может сойтись, вывернуть душу наизнанку, а затем и не вспомнить. Интроверты тяжело открываются, а потому, по итогам пары дней в компании полностью пришедшего в себя Харитонова, я чувствую себя хуже, чем после восьмичасовой операции. Он чужак, самозванец. Я даже с братом не говорю о слишком личных вещах — а ведь ближе Яна у меня никого, — но Харитонова недавнее знакомство не останавливает!
Возможно, чтение — не такой плохой способ скрасить наш общий досуг. На время литературного сеанса Кирилл перестанет терзать меня кошкой-девятихвосткой [плеть с девятью и более хвостами, обычно с твёрдыми наконечниками, специальными узлами либо крючьями на концах, наносящая рваные раны], скроенной из пронзительно-острых вопросов. Ранит ведь. Об операциях говорит, о смерти. И проницательный ужасно. Боюсь, к концу своего пребывания здесь он составит мой психологический потрет почище аналитика Павлы.
ДТП переполошило все хирургическое отделение. Полагаю, Капранов уже вовсю оперирует… с новой девочкой-ординатором. И я ужасно, по-черному, ревную. С парнями встречалась — подобного не испытывала, а тут хочется за волосы мерзавку выволочь из операционной. Мои пациенты. И Капранов мой! Да... да у нас с ним было столько, что он обязан на мне жениться! В смысле хирургически, а то ведь напридумываете еще...
Так вот, у нас столько всего было: фораминотомия, краниотомия, микродискэктомия [не гуглим, это названия операций и ввернуты романтики ради))]... просто рррр! А он теперь с маленькой блондиночкой, и, наверное, даже зашить пациента ей позволит. Нет, это выше моих сил! А вдруг... а вдруг он выберет своим ординатором ее? Я понимаю, что являюсь его любимой игрушкой по множеству причин, первой из которых стоит мое криминальное происхождение, над которым можно хоть всю жизнь потешаться, но все-таки в операционной она, а не я! И, кстати, я там появляюсь еще не скоро. За это время можно несколько раз успеть влюбиться в совершенно иные пальчики...
Зачем я пришла сюда? Стою и наблюдаю за тем, как Капранов обучает новую претендентку на звание своей любимицы. Мрачно наблюдаю за девушкой, которая прижигает сосуды. Действует быстро, четко, движений минимум — не к чему придраться. Она младше меня на год, и я не очень хорошо ее знаю. Никой, вроде, зовут, а в остальном чистый лист. Ну как так? За что мне все это? Пытаюсь обнаружить в себе способность сверлить в людях дыры одним лишь взглядом, но та либо хорошо прячется, либо мистицизм встречается только в столь горячо любимых Харитоновым книжках.
— Принцесска, ты что, сбежала от Счастливчика? — Мое присутствие, разумеется, не остается незамеченным. Но общаться с Капрановым и его новым оружейником я не намерена! Интерком отключен, и так и будет! — Ты ему так и не растрепала наш чудный план?
Хмурюсь. А дело вот в чем: как выяснилось, Капранов и Харитоновы-старшие говорят на одном языке, и они в обход Павлы разработали собственный план, согласно которому сначала Кириллу сделают пластику, потом еще больший пиар (он же теперь не просто меценат, а несчастный и слепой меценат — почти святой!), и только в конце, под вспышками фотокамер, вернут зрение! Не знаю, как им такое вообще в голову пришло, но это просто офигительная наглость. И предполагается, что вот на это я должна уговорить своего английского пациента? Да он же ненавидит каждый миг своей слепоты! Дудки! Их идея — пусть сами и разбираются. Единственное, в чем я согласна помочь — потянуть время, зачитывая вслух историю разбившегося летчика [отсылка к английскому пациенту].
— И чего ждешь, думаешь мы его изменим? Не дождешься. Давай, топай и расскажи. Ты же у нас с ним близка, как никто.
Блондинка тоже запрокидывает голову и смотрит на меня, словно пытается понять, что значили слова Капранова. Или, скажем, не за связь ли с пациентом меня отстранили от операций. Но... я, кажется, упоминала уже Яна, да? Благодаря этому индивиду я толстокожа к подавляющему большинству провокаций.
— Микроскоп, — велит Капранов медперсоналу, и это знакомое, почти родное, слово заставляет сердце кровью обливаться. — Елисеева, ты все еще здесь? Серьезно, собираешься смотреть, как я останавливаю простейшее кровотечение? Тоска-то какая. Не то, что реакция пациента на веселенькие новости.
Сдавшись, все-таки подхожу к интеркому и нажимаю на кнопку:
— За пять тысяч сами расскажете?
— Серьезно? Думаешь, тогда соучастником не признают? И надеешься, что он не станет тебя винить? — восхищается Андрей Николаевич, а на меня начинают таращиться уже все. Потому что никто даже не догадывается, что такого напридумывал наставник.
Да уж, с такими, как Капранов, откупишься, пожалуй. Однако через пару минут:
— Елисеева, ты что, серьезно дашь мне пять косарей за хреновые новости для пациента? Ну ты совсем с ума сошла. — Пожимаю плечами. А что? За все в этой жизни приходится платить, а за странные желания — тем более. — Слушайте, я придумал новую загадку: без рук, без ног, без глаз, а принцессе под кожу влез. Кто это? Правильно, Счастли-ивчик! Пейте, дети, молоко, будете... — пауза. — Елисеева, придумай мне сюда рифму!
Иногда так хочется полечить наставника электрошокером. Подавляя острый приступ ненависти к роду человеческому, разворачиваюсь и ухожу. Что ж, есть и плюсы: я вспомнила об отрицательных сторонах общения с Капрановым и уже не так ревную к блондиночке.
У меня есть целых пятнадцать минут спокойствия, потому что Кирилл разговаривает с родителями. В этом есть даже некоторая ирония: мои папа и мама всегда готовы были меня привязать к операционному столу, лишь бы свести риски к минимуму, а Харитоновы — наоборот. Они пытаются извлечь максимальную выгоду. Во всем. И я даже не знаю, что хуже: гиперопека, подогреваемая чувством вины, или полная уверенность в том, что все под контролем и так и будет. Мой английский пациент мало говорит о родителях, но никогда не стесняется этой темы. Значит, отношения у них будничные, обычные. Если бы чаще — лгал, если бы реже — скрывал. Все кажется очень здоровым — ну кроме того, что как раз здоровье-то их и не особенно волнует. Такая забавная тавтология...
Палата, в которой лежит Харитонов, закрывается на ключ. Павла обеспечила должный уровень безопасности; и, даже если кому-то из персонала такое внимание к Джону Доу [в Англии, Америке псевдоним для обозначения мужчины, имя которого неизвестно. Женский вариант — Джейн Доу] покажется странным, то они свое удивление высказывают не мне (а попытаются — отправлю к Павле). Это она у нас ответчик; я же — бесправное существо ныне неопределенного статуса...
— Все, спасибо, — кивает Кирилл, и я убираю телефон от его уха. Пользоваться громкой связью Павла запретила, приходится сидеть рядом, на краешке кровати, и слушать весьма личные разговоры.
— Ваши родители не сильно переживают из-за того, что не могут вас увидеть?
— Мама волнуется, — даже не скрывает он. — Но она понимает, что если здесь появится, то без внимания этот визит точно не останется. Но я рад, что они не могут прийти и не видят. Может быть, даже думают, что не так все серьезно. А я... я не знаю, что им сказать.
— Почему?
Некоторое время он молчит, собираясь с мыслями.
— Знаете, меня же здесь зовут Счастливчиком. — И снова замолкает, а я не перебиваю потому, что это важно. Обхватываю свободные от гипса пальцы. — В тот день, Жен... я уже вышел из здания, но забыл телефон. И вернулся, не взяв даже документы. Это такая дикость, такая насмешка, вы хоть представляете? Счастливчик, — фыркает он и тут же морщится от боли.
Он прав: это чудовищно иронично. Мы ни разу не обсуждали трагедию. Он отчаянно сражался за зрение, за мои секреты; но о том, что случилось, не рассказывал — и я не воспринимала его как человека, пережившего ад. Он для меня был Счастливчик. Что бы я ни говорила, именно так его и воспринимала. Человек, очень быстро идущий на поправку, и, тем не менее, жалующийся на отсутствующее зрение... Боже, только после этих его слов я начинаю понимать, что ему дико, отчаянно страшно и одиноко. А мы поступаем как его родители — заставляем притворяться ради собственного удобства. Пользуемся тем, что его лицо обезображено до неузнаваемости. О нем совсем не думаем. А ведь он вправе требовать, чтобы мы сделали операцию. Он без возражений согласился на все наши условия — а мы что? Все равно недовольны...
Вглядываюсь в его лицо, ищу знакомые черточки. Я видела Кирилла Харитонова в газетах не один раз. Встреть на улице — узнала бы, но качественно описать внешность не сумела бы. Помню только, что считала его симпатичным, даже располагающим. А сейчас что? Нос сломан, рот перекошен, один глаз почти не открывается — такая наплыла гематома. Сердце сжимается от жалости и, поддавшись чисто женской логике, которая веками доводит представительниц прекрасного пола до беды, я зачем-то говорю:
— А у Капранова на операции другая девчонка-ординатор.
Губы Кирилла вздрагивают в тщетной попытке улыбнуться.
— Уверен, вам нечего бояться, — говорит он. — Вы же забавная.
— Я забавная?
Что и требовалось доказать — болтать о беспокоящих меня вещах — не самый умный поступок.
— Забавная, не зазнаетесь, отпор дать можете. Он вам наставник, верно?
— Да.
— Почему? В смысле, как он выбирается?
— Исходя из личностных качеств, умений, предпочтений, а также уживчивости.
— И что нужно нейрохирургу?
— Безупречная точность, твердость руки и много, очень-очень много терпения. Одно неловкое движение, и... все. Ой, я не хотела пугать. Не волнуйтесь, Капранов не ошибается. Он профессионал.
— Поэтому я слеп? — иронично интересуется пациент.
А мне становится как-то неловко и неуютно.
— Случилось обрушение здания, врачи устали, пациентов оказалось слишком много, чтобы справляться. Спешили. А еще у Капранова был пациент, потерявший долговременную память, и он злился. Я уверена, что это вина обстоятельств. Вы…
— Я не собираюсь вас ни в чем обвинять. Я в курсе, что даже профессионалы ошибаются. — И, помолчав, добавляет. — А ваша преданность похвальна. Поверьте, он другую девочку-ординатора не выберет. Я бы не выбрал.
Он этого не видит, но я сижу и улыбаюсь, и становится чуточку легче. Мир, значит? Несколько мгновений мы наслаждаемся внезапным спокойствием и пониманием, а затем раздается стук в дверь.
— Открой! — доносится требовательный голос Капранова, и только я щелкаю замком, наставник добавляет: — Принимаю только наличные… Хотя натурой тоже пойдет
— Он о чем? — тут же настораживается Харитонов.
— Ни о чем, — кривлюсь.
— Дверь, — коротко командует Капранов. — А теперь, Кирилл Валерич, поговорим о неприятной части.
— Что-то не так с моим зрением? — тут же пугается вышеозначенный. — Вы не можете сделать операцию?
— О, с вашим зрением все в точности так, как и должно быть. Вы ни зги не видите, и, если бы это внезапно изменилось, я бы сильно удивился. Увы, все предсказуемо до дрожи. А беда ваша в другом. В странных родителях.
— Слушайте... — начинаю я злиться за этот очередной спектакль.
— Цыц! У тебя была возможность преподнести все с присущим тебе тактом, а затем полить все сладким сиропом сочувствия. Но ты высказала нам свое веское и высоконравственное «фи», так что теперь закрой рот и дай мне делать твою работу!
Харитонов после этих слов через боль приподнимает голову и теперь слепо смотрит куда-то между нами. Закусив губу в попытке сдержать обидный ответ, отступаю к стене и прислоняюсь к ней спиной.
— Итак, Кирилл Валерич, вернемся к вашим родителям. Эти очаровательные господа считают, что неплохо бы увеличить размер вашего трастового фонда. Поэтому, несмотря на то, что операцию на мозге можно сделать одновременно с пластикой, ее решено отложить до тех пор, пока вы снова не станете достаточно симпатичны для освещения трагедии и вашего лица в прессе, причем со всех сторон. В этом случае, если верить юристам, можно рассчитывать не только на страховые выплаты, но и возмещение морального и физического ущерба всем пострадавшим со стороны ответственных за катастрофу лиц. Как на это не смотрите?
Несмотря на уверения Андрея Николаевича о том, что с чувством такта он не знаком, вопрос поставлен весьма корректно, с лазейкой на тему «ну ты же можешь прикинуться, что облагодетельствовать людей очень важно». Я это, кстати, понимаю. Нет, честно. Мои младшие братья — очаровательные синеглазые близнецы, которых с самого детства использовали в качестве визитной карточки семьи Елисеевых. Их таскали на пресс-конференции, снимали для рекламы банка... но их, а не меня. И это при том, что на болезненной девчушке, которая с рождения борется за жизнь, сделать пиар куда проще. Мама и папа могли бы изломать мои мечты о хирургии и заставить заниматься благотворительностью — помощью детям со сходными проблемами. Почему нет? Это была бы бомба. Кудрявая малышка, осыпающая золотом страждущих. Но о таком никто даже не заикался, и за это я люблю свою семью. А вот Харитоновы, воспользовавшись трагедией сына, пошли по скользкой дорожке... Что ж, не они первые, не они последние.
— Хорошо, — тихо говорит Кирилл. — Пусть так.
— Чудненько. Уверяю, больше сюрпризов не будет...
— Но когда? — спрашивает пациент. — Хоть примерную дату назовите. Сколько еще я должен буду оставаться здесь... вот так?
— Как только вас снимут с растяжек, сделаем пластику лица. Несколько дней будет спадать отек, а затем вы станете походить на себя прежнего, и кто-нибудь пустит весточку о том, что произошло. Еще некоторое время здесь будет полноценное шоу «за стеклом», а затем я верну вам зрение. Сращивание костей занимает чуть больше месяца. К этому моменту мы надеемся закончить все операционные вмешательства. Реабилитационный период будет куда более долгим. Лучше беспокойтесь о нем.
— Спасибо.
— Вопросов нет?
— Нет.
Я знаю, что вопросы у него должны быть, но на осознание требуется время, и пока он просто не может собраться с мыслями. Кирилл мог бы начать видеть уже через несколько дней, но теперь это затянется на недели. Как тут не посочувствовать.
— А теперь обсудим еще одних родителей, — говорит Капранов и поворачивается ко мне. — Давай на выход.
Мне не нравится предстоящий разговор, как и то, что ради него мы запираемся в кабинете Капранова. Только успеваю дверь захлопнуть, как он оборачивается.
— Ты сказала родным о новом витке болезни?
— Это не ваше дело, — огрызаюсь.
— Слушай, Елисеева. Я тебе не Горский. В моей операционной инструменты на пол не швыряют и истерик не устраивают. Я бы мог в два счета заставить Павлу вернуть тебе скальпель, но считаю, что сейчас тот редкий случай, когда эта стерва права. Терапевт был отличной идеей, однако ты нашла отличный демотиватор, и Павла, которой, в общем-то, дело есть только до денежек, согласилась. Что ж, так и быть, я не стал спорить, однако разбираться с твоим психическим состоянием придется! Завтра у тебя выходной, поэтому ты соберешь родных и все им расскажешь. Выговоришься, поплачешься, обсудишь план лечения и так далее, но ты это сделаешь. Иначе я не пущу тебя в операционную лично. Все ясно?
— Да! Сэр, — добавляю ядовито.
— Вот и прекрасно. А теперь иди сюда. Нужно придумать, куда мы дальше отправим Харитонова, — бормочет Капранов будто бы забыв о наметках конфронтации.
— Он просил на Гоа, — отзываюсь неохотно.
— Да, Гоа подходит, — искренне радуется наставник.
— Куда подходит? — настораживаюсь.
— Я туристический маршрут нашего несчастного прокладываю так, чтобы написать слово idiotis. С конца.
Да уж, idiotis точно в тему. Только Капранову бы ускориться, а то успеет разве что S закончить...
Для таких людей, как я, существует множество ограничений и предписаний. Прием препаратов, соблюдение диеты, регулярные физические нагрузки. Жизнь врача-хирурга и постоянное движение уже неплохо, но одной лишь рабочей беготни мало, и поэтому я каждую неделю посещаю бассейн в компании младшего брата.
— И что теперь? — спрашивает Ян, пытаясь запихать под куртку длинный шарф, в то время как я героическими усилиями натягиваю на ногу сапог. Надо было лучше вытираться после душа, но я, к счастью или нет, не из тех девиц, которые не в состоянии покинуть раздевалку бассейна, не обмазав кремом каждую клеточку кожи. Больше скажу, я с детства третировала за это собственную кузину.
— А теперь ты отправишься в университет, — сообщаю брату собственный план. Дело весьма гиблое, и мы оба знаем, что брат никуда не пойдет, но разве я могу называться ответственной старшей сестрой, если не позанудствую хотя бы для профилактики?
— А? Ты что-то сказала? — спрашивает Ян, при этом улыбаясь так очаровательно, что все правильные мысли вылетают из головы. Зря, конечно, я с ним так мягко, но что поделать: иногда мне кажется, что этот парень устал от учебы еще до того, как в первый класс пошел. — Так куда мы? — спрашивает.
— Раз ты не на учебу, то… Прибирать мою квартиру к приходу гостей.
— Ты что, серьезно? Тоска-а-а-а, — стонет брат.
— Я ординатор, Ян, знаешь, что это значит?
— Что ты зануда?
— Что, если не прибраться сегодня, в ней заведется неизвестная науке форма жизни, потому как после работы максимум, на который я способна — доползти до постели. А ты меня любишь и, стало быть, поможешь.
— Я бы не советовал возлагать на мои братские чувства такую ответственность, — предупреждают меня. Остается только усмехнуться. — Слушай, одолжи пару сотен, я за мороженым сгоняю.
— Куда ты деваешь деньги?
— Да там один парень казино открывает. Я благодаря нему здорово... потратился, — почесав в затылке, сообщает мне брат.
Сколько я помню Яна, живет он как конченный голодранец, при этом получая от отца те же суммы, что и мы с Адри. Но в каждом из его карманов будто по гигантской черной дыре, и имена их не наркотики, азартные игры или что-то подобное. По-моему, он просто не выносит саму идею простоя средств. У него каждый раз обнаруживается открывающий казино парень, которого нужно проспонсировать и получить процент в итоге. Кстати сказать, Ян действительно не безнадежен и может, при острой необходимости, достать деньги будто бы прямо из воздуха... Но, надеюсь, со временем он начнет понимать разницу между сомнительными, крайне сомнительными и «не-лезь» проектами. Пока что проблемы, определенно, есть, но мы не теряем веру.
— О, да у тебя, смотрю, отношения, — смеюсь. — Водишь владельца казино на свидания?
— Заткнись, — закатывает глаза.
— На, держи, — протягиваю ему деньги, пытаясь определить, не перегнула ли палку своим замечанием. Капранов очень плохо на меня влияет.
Холод пробирается под шапку через недосушенные волосы на затылке, и ветер, кажется, находит каждую капельку воды, распластанную одеждой по коже, но мы идем, и — совсем как в детстве — жадно кусаем холодное лакомство. Мы никогда не любили ни брикеты, ни эскимо, ни вычурные торты-мороженое. Есть некая романтика в том, что самый близкий вам по духу и взглядам человек воспитан в той же семье и теми же родителями. Ему не надо объяснять, почему сгущенку нужно есть ночью на кухне в темноте вдвоем из одной банки. Или почему здание на этой самой улице вызывает неконтролируемое отвращение, заставляющее тебя искать обходной маршрут. Он просто... знает. И это годами взращиваемое понимание с полуслова заставляет меня решиться на шаг, который я не могу объяснить логически даже самой себе.
— Я хочу тебе кое о чем рассказать, Ян. До того, как мы встретимся с родителями.
Он продолжает невозмутимо жевать мороженое и упорно смотрит вперед, но настроение уже поменялось, напряжение разлилось в воздухе. Это тоже выросло с нами. Понимание, что спокойствие — не более чем мираж.
— Я вписала тебя в бумаги в качестве доверенного лица. Я еще не приняла решение по поводу реанимационных мер, но, если вдруг такое случится, не позволяй мне стать овощем. Это не сделает лучше никому. Иллюзия неокоченности нам ни к чему, согласен?
— Я тебя понял, — говорит и откусывает новый кусок лакомства.
Ян изумительный. Он совершенно не умеет выражать собственные эмоции, что, в общем-то, для парня не так уж и удивительно, но я знаю, что к настоящим чувствам это не имеет никакого отношения. Той ночью, заставившей нас с родителями принять решение разъехаться, когда стены тряслись от криков (в основном, моих), он сидел на лестнице до самого утра, а потом просто помогал мне собирать чемоданы. Ничего не сказал. Мы были неправы. Мы все. В стремлении сделать как лучше разучились слушать друг друга, и только молчаливая поддержка Яна спасла ситуацию и наши отношения. Поэтому я боюсь говорить маме и папе о своей болезни. Я люблю их. Они важны для меня. Но нужно рассуждать здраво, как врач, а мамины слезы вызовут в теле буйство гормонов — предателя-окситоцина [отвечает за доверие] и его нежного сообщника вазопрессина [отвечает за привязанность]. И как в таких условиях сохранить хирургическую объективность? У меня всегда было слишком много врачей, которые являлись в первую очередь вовсе не врачами. Я сама, родители, у которых были способы давления на докторов (от денег до многолетней дружбы), и человек, который не только резал меня раз за разом, но также дарил наборы скальпелей и хирургические микроскопы, учивший меня вязать узелки на проленовых нитях, читать рентген-снимки и показатели эхокардиограмм. Я думала о том, чтобы сменить хирурга, но не смогла. Уволить человека, который стараниями отца положил жизнь на изучение именно моей болезни сердца? Дьявол. Почему все не может быть хоть капельку проще? Почему?
Как только мы доезжаем до дома, Ян вытаскивает на лестницу док-станцию и врубает на полную громкость Imagine Dragons — Shots. А потом вместо того чтобы убираться начинает прыгать по моей квартире, держа щетку для подметания на манер микрофона. Первые десять минут зацикленной песни я пытаюсь делать вид, что являюсь серьезной старшей сестрой, но заканчивается тем, что мы носимся по квартире, как мультяшные мартышки, оскальзываясь на натертом паркете, врезаясь в мебель и устраивая больший беспорядок, чем был изначально. И успокаиваемся только к тому моменту, когда нужно заказывать еду: садимся на пол и начинаем перебирать брошюры ресторанов.
— Нас много. Можно заказать все, — пожимает плечами Ян.
О да, таков девиз моего ненаглядного братца. Почему бы нет, если можно. И в результате, он каждый раз оказывается с нулевым балансом на карте, в разбитой машине или с фингалом под глазом. Хотя нет, обычно все три пункта сразу... Тем не менее я убеждена, что такие непоседливые и непосредственные люди миру просто необходимы. Они вызывают желание подражать их жизнелюбию.
— Нет, мы закажем тайскую кухню, — бормочу.
— Тайскую Ви не ест.
— Ах да, забыла...
Виолетта — моя двоюродная сестра и полноценный член семьи. Несмотря на то, что наши родители не очень-то ладят, деду удалось невозможное: минуя детей, подружить внуков, забирая всех к себе чуть ли не каждые выходные. В итоге мы стали по-настоящему близки, и Ви мне как сестра и лучшая подруга в одном флаконе. Хотя, надо признать, ладить с ней — вторая работа.
— Тогда пусть она и покупает. Кому как не пиар-менеджеру знать все злачные местечки?
— Вас понял, — говорит Ян и хватается за телефон.
Ви не отказывает, конечно нет — стоит польстить, и она вся твоя. Яну удалось умаслить кузину наславу: она привозит столько еды, что не в состоянии унести одна, и заставляет нас спуститься, чтобы помочь поднять коробки.
— Так, ценные рекомендации, — не перестает декламировать весьма деспотичная Виолетка, завязывая фартук поверх снежно-белого платья. — Сегодня едим французское. Салаты, сыры, утка в яблоках. Но хлеб я купила в итальянском ресторане... Осталось только разложить все по тарелкам и заправить соусами. — Она смотрит на нас, а мы стоим как два солдата по стойке смирно. — Как Карине удалось вырастить совершенно беспомощных детей? — вздыхает кузина и без стеснения лезет в нижний ящик гарнитура за скатертью. — Янчик, хоть вино, что ли, открой. Оно во втором пакете. Только бери белое. Красное родителям оставь.
Пока Ви суетливо, но очень профессионально накрывает на стол, параллельно рассуждая о новом ресторане, в который не пробиться, я киваю, размешиваю салат и думаю исключительно о пациенте. Если бы было можно, я бы ему позвонила, но ничего не выйдет, ведь никто, кроме меня, носиться по больнице, размахивая телефонной трубкой, не станет. Сегодня должны снять гипс и, возможно, растяжки. Не все, но руку точно. А я не пришла. Выходной, конечно, дела и все такое, но ему, должно быть, ужасно одиноко.
— Ты где? — фыркает Ви, встряхивая гривой от природы светлых волос.
— У меня пациент, на которого упало здание...
— Кстати, как продвигается расследование?
— Не знаю, честно говоря, не до этого.
— Они должны получить очень немало после такого.
— Получат, уверяю тебя. За них есть кому вступиться. Об этом уже вовсю заботятся.
— И правильно делают.
Может быть, я зря плохо думаю о Харитоновых? Ви, например, полностью солидарна. В этот миг раздается звонок, и я иду встречать остальную часть нашей компании. Невысокая, всегда яркая мама, которая выглядит скорее как моя подружка, папа — высокий мужчина с седыми висками, чье лицо я вижу каждый день в зеркале, и Адриан — близнец Яна (добрый близнец, как мы зовем его в шутку). Этих парней нельзя как различить, так и перепутать — настолько они похожи внешне и противоположны по характеру. Три минуты объятий и поцелуев, по истечению которых папа меня приватизирует в личное пользование, не переставая внимательно расспрашивать и анализировать на манер прирожденного адвоката, а мама, как настоящая мама, переключается на помощь Ви, и толку от ее помощи, надо заметить, в тысячу раз больше. С приходом всех этих людей моя квартира, обычно тихая и пустая, наполняется гвалтом и весельем. И у меня внутри все переворачивается, потому что я знаю, что несколько фраз — и это все уйдет в небытие, сменившись осознанием близости непоправимого. Мы так долго жили в страхе и так счастливы были не думать о грядущем, терять последние минутки совсем не хочется.
Я не тороплю этот момент. Слушаю рассказы мамы о ее запредельно странном начальнике из другого полушария и его еще более странной женушке, рассказываю о своем английском пациенте и алчности Павлы. Папа расспрашивает близнецов о том, как продвигается задание (это вечная война: он все время пытается заставить мальчишек заняться банком; и если Адриан делает то, что от него требуют, а потом возвращается к интересным лично ему вещам, то Ян даже не делает вид, что слушает кого-то кроме себя), и, наконец, в завершение вечера, Ви балует нас рассказами о закидонах своих клиентов... Время заканчивается вместе с лакомствами на тарелках, момент настал, и потому, когда мы с Яном встречаемся глазами через стол, я вижу, как дергается его кадык. Мне не мерещится. Все будет плохо.
И я дождалась того, что мама поднимается с места и берется за тарелку, а Ви спешно промакивает губы салфеткой, чтобы присоединиться.
— Так, мама, поставь тарелки обратно. Мам, сядь, — зову, стараясь не повышать, однако это не помогает, и когда она оборачивается, я вижу, как кровь отливает от ее лица, а глаза становятся дикими. — Мне нужно кое-что сказать.
Мои слова страшны тем, что каждый из присутствующих заранее понимает, о чем речь, но плана «Б» нет и быть не может. Подцепляем острым ногтем пластырь и резко дергаем.
— В общем, я некоторое время назад говорила с Димой. Нужна новая операция. И прогнозы далеко не безоблачные. Мы согласовываем меры и степень операционного вмешательства, все под контролем, я просто... просто хотела, чтобы вы знали.
Вот и все. Практически неподъемные слова сброшены со скалы прямо в океан: короткий всплеск, и сгущающая тишина штиля... А затем в жутком безмолвии, оброненном правдой, раздается первый всхлип.
Кирилл
Так случилось, что я никогда не был одинок. Моя жизнь всегда полнилась настоятельными ожиданиями. Родителей, учителей, просителей... Они говорили, наседали, вынуждали, не оставляя в покое ни на мгновение. Гомон и гвалт проник в меня, врос в каждую клеточку тела, а сейчас я лежу в полной тишине и темноте и чувствую себя чуть ли не призраком... За всей цветистой бутафорией, именованной моей жизнью, я даже не подозревал, насколько страшусь одиночества. И вынужденная темнота только усугубляет изоляцию... Поверить не могу, что согласился отложить операцию. Уже ночь — по редким шагам в коридоре вычислил — но я лежу и смотрю в черноту перед собой, потому что ничего другого не остается.
С руки сняли гипс. Я так много надежд возлагал на ортопеда, но для него я не Кирилл Харитонов, а просто Счастливчик, и физиотерапией доктор заниматься не собирается, ведь есть Жен... Да, есть. Но только не сегодня.
В этот самый важный день она отсутствует. Не видит, что рука, за которую она меня держала, свободна из гипсового плена, а две растяжки из трех убрали, позволив мне просто спокойно лежать. Ее отсутствие отравляет. Она столько времени была рядом, поддерживала, веселила, обнадеживала, а сейчас ее нет, и я ужасно злюсь. Что со мной? Жен мне ничего не должна, у нее заслуженный выходной, и все правильно, но на этот раз логика не помогает. Запертые мысли отскакивают от черепной коробки подобно шарикам, соударяясь и вызывая еще больший хаос...
Она появляется рано утром — раньше, чем начинается парадное шествие под дверью, — еще более тихая, чем обычно. Несколько раз сгибает мою руку, проверяя функциональность, но почти ничего не говорит. Обещает, что займется мною после завтрака, а затем, удостоверившись, что спать я не собираюсь, садится в кресло и зачитывает вслух название книги, которую будет читать, как и договаривались: английский пациент. Меня ее невнимание злит; я хотел, чтобы она заметила мою злость на нее, невысказанную злость. Сама.
Он смахивает рукой тарелки и стаканы со стола в ресторане, чтобы она, находясь где-нибудь в городе, услышала этот шум, подняла взгляд и поняла, как ему плохо без нее. [Английский пациент. Майкл Ондатже]