ГЛАВА VI. МОЕ ПЕРВОЕ ВЫСТУПЛЕНИЕ 2 страница
Я был на этот счет другого мнения. Мне совсем не хотелось идти без хозяина и одному готовиться к нашему представлению. Но, зная характер синьора Виталиса, я понимал, что возражать бесполезно. Он ни за что не откажется от своего намерения разыграть задуманную им сценку.
На следующее утро я отправился на наше обычное место один и быстро протянул веревки. Едва я сыграл несколько тактов, как со всех сторон сбежались зрители и стали плотной стеной вокруг отгороженного мною пространства.
В последнее время Виталис стал учить меня играть на арфе, и я уже недурно исполнял несколько вещиц. Одну неаполитанскую песенку я пел, аккомпанируя себе на арфе, и она всегда нравилась слушателям.
Я уже чувствовал себя настоящим артистом и нередко приписывал успех нашей труппы своему таланту. Но сегодня я прекрасно понимал, что люди собрались совсем не для того, чтобы слушать мое пение. Присутствовавшие накануне при столкновений с полицейским явились снова и привели с собой своих друзей. В Тулузе не очень-то любят полицию, и всех разбирало любопытство узнать, как старый итальянец выпутается из вчерашней истории. Хотя Виталис сказал только: «До завтра, синьор», – все отлично поняли, что предстоящее представление будет интересным зрелищем, где можно будет посмеяться над придирчивым и злым полицейским. Многие зрители, увидев меня с Душкой, были заметно разочарованы и без конца спрашивали меня; «Придет ли старый итальянец?»
– Он скоро будет, – отвечал я и продолжал петь дальше.
Но первым явился не хозяин, а полицейский. Душка тотчас же заметил его. Тогда, подражая полицейскому, он, упершись рукой в бок и откинув назад голову, стал прогуливаться взад и вперед с надменным видом и уморительной осанкой.
Зрители разразились смехом и аплодисментами. Полицейский растерялся и бросил на меня яростный взгляд. Разумеется, это удвоило восторг присутствовавших.
Я был сильно обеспокоен. Чем все это кончится? Что ответить полицейскому, если он обратится ко мне?
Полицейский, по-видимому, был страшно разозлен. Он расхаживал вдоль веревок и так свирепо поглядывал на меня, что я стал опасаться дурной развязки. Душка, не понимавший серьезности нашего положения, потешался над полицейским. Он тоже прогуливался вдоль веревок, но с внутренней стороны отгороженного пространства, и так забавно передразнивал полицейского, что смех зрителей не прекращался.
Не желая выводить полицейского из себя, я позвал Душку. Но тот не послушался и бросился от меня прочь, и когда я захотел его схватить, вырвался из моих рук.
Не знаю, как это получилось, но, очевидно, полицейский, ослепленный гневом, вообразил, что я подстрекаю обезьяну и быстро перескочил через веревку. В два прыжка он очутился возле меня и пощечиной сшиб меня с ног.
Когда я поднялся. Виталис, который вырос точно из-под земли, стоял между нами и держал полицейского за руку.
– Как вы смеете бить ребенка! – воскликнул он.
Это низость! Полицейский хотел освободиться, но Виталис крепко держал его за руку. В продолжение нескольких секунд оба в упор смотрели друг на друга. Полицейский был вне себя от бешенства. Виталис был прекрасен. Он высоко поднял свою красивую седую голову; лицо его выражало возмущение и пылало гневом.
Мне казалось, что от одного его вида полицейский должен провалиться сквозь землю, но ничего подобного не случилось; резким движением он вырвал свою руку, схватил Виталиса за шиворот и грубо толкнул его.
Возмущенный Виталис выпрямился и, желая освободиться, сильно ударил полицейского по руке.
– Чего вы хотите от нас? – спросил Виталис.
– Я должен вас арестовать. Идемте в полицию!
– Разве для этого необходимо бить ребенка? – возмущенно сказал Виталис.
– Молчать! Ступайте, за мной! Виталис вновь обрел свое хладнокровие; он ничего не возразил и, повернувшись ко мне, сказал:
– Иди в харчевню и оставайся там с собаками. Я сообщу тебе о дальнейшем.
Он не мог продолжать, так как полицейский грубо потащил его за собой.
Я вернулся на постоялый двор огорченный и сильно обеспокоенный.
Уже давно прошло то время, когда Виталис внушал мне страх. Я искренне привязался к нему, и моя привязанность возрастала с каждым днем. Мы не только с утра до вечера были вместе, но иногда не расставались и ночью, так как часто спали рядом на соломе. Родной отец не мог бы больше заботиться о своем ребенке, чем он заботился обо мне. Виталис выучил меня читать, писать, считать, петь. В холодные дни отдавал мне свои одеяла, в жару помогал нести вещи, которыми я был нагружен. За столом, или, точнее говоря, во время еды, потому что мы не часто обедали за столом, Виталис никогда не выбирал себе лучшие куски, а всегда делил поровну плохие и хорошие. Правда, иногда он драл меня за ухо или давал подзатыльник, но я на это не обижался, так как всегда помнил его заботу, добрые слова и трогательное внимание. Словом, он любил меня, а я любил его.
Разлука сильно огорчила меня. Что я буду без него делать? Как и чем жить?
Виталис обыкновенно носил деньги при себе, и при уходе у него не было времени передать их мне. У меня в кармане оставалось всего несколько мелких монет. Ясно, что на них я не могу прокормить всех: Душку, собак, себя.
Я провел два дня в ужасной тревоге, не смея никуда уйти со двора харчевни. Наконец на третий день какой-то человек принес мне письмо от Виталиса.
Он писал, что находится в тюрьме и в ближайшую субботу предстанет перед судом по обвинению в сопротивлении власти и оскорблении полицейского. «Дав волю своему гневу, я сделал большую ошибку, за которую придется, вероятно, дорого расплатиться. Приходи на суд, это послужит тебе хорошим уроком». Затем шли советы о том, как мне следует вести себя. В заключение он обнимал меня и просил приласкать за него Капи, Душку, Дольче и Зербино.
Я узнал, что судебное заседание начинается в десять часов утра. В субботу с девяти часов я уже стоял у дверей суда и первым проник в зал. Постепенно зал наполнился людьми, и я увидел нескольких человек, присутствовавших во время нашего столкновения с полицейским.
Я понятия не имел о том, что такое суд, но инстинктивно питал к нему непреодолимое отвращение. Хотя судился не я, а Виталис, мне казалось, что и мне угрожает опасность. Я спрятался за большую печку и, прижавшись к стене, съежился насколько было возможно.
Сначала судили каких-то посторонних людей: одних за кражу, других за драку, причем все они не признавали себя виновными, но все были осуждены. Наконец на скамью подсудимых между двумя жандармами сел Виталис.
Что говорилось, о чем его спрашивали и что он отвечал – не помню. Я был слишком взволнован, чтобы слушать и понимать. Впрочем, я и не думал слушать, а только смотрел. Я смотрел на хозяина, который стоял, откинув назад свои длинные седые волосы, пристыженный и удрученный. Я смотрел на судью, который его допрашивал.
– Итак, – говорил судья, – вы сознаетесь в том, что нанесли удары полицейскому, который вас задержал?
– Не удары, господин председатель, а один удар, для того только, чтобы освободиться. Подходя к месту, где должно было состояться наше представление, я увидел, как полицейский дал пощечину мальчику из моей труппы.
– Но это не ваш ребенок?
– Да, не мой, господин председатель, но я люблю его, как сына. Когда я увидел, что полицейский ударил мальчика, я был возмущен и схватил его за руку, боясь, как бы он не ударил ребенка вторично.
– Но вы сами ударили полицейского.
– Полицейский взял меня за шиворот, и я инстинктивно, желая освободиться, ударил его.
– В вашем возрасте нельзя давать волю своим чувствам.
– Верно, но, к несчастью, не всегда поступаешь так, как нужно.
– Выслушаем полицейского.
Тот рассказал о случившемся, напирая больше всего на насмешки, а не на полученный им удар.
Во время его показаний Виталис смотрел по сторонам. Я понял, что он ищет меня. Тогда я решил выбраться из своего убежища и, проскользнув среди любопытных, пробрался в первый ряд.
Он увидел меня, и его грустное лицо просветлело. Я почувствовал, что он рад видеть меня, и мои глаза невольно наполнились слезами.
– Больше ничего вы не можете сказать в свое оправдание? – обратился к нему судья.
– Нет, и для себя лично я ничего не прошу. Но ради ребенка, которого я нежно люблю и который теперь остается один, я прошу суд о снисхождении и о том, чтобы нас разлучили на возможно меньший срок.
Я был убежден, что Виталиса освободят. Но этого не случилось.
Другой судейский чиновник говорил в продолжение нескольких минут. Затем председатель строгим голосом объявил, что человек, именующий себя Виталисом, обвиняется в оскорблении полицейского словами и действием и приговаривается к двум месяцам тюрьмы и ста франкам штрафу.
Два месяца тюрьмы!
Сквозь слезы я видел, как закрылась дверь, через которую жандарм увел Виталиса.
ГЛАВА IX. Я ОСТАЮСЬ ОДИН
Когда я, глубоко опечаленный, с покрасневшими от слез глазами, вернулся на постоялый двор, меня остановил у ворот трактирщик:
– Ну, как твой хозяин? – Осужден. – На сколько? – На два месяца тюрьмы.
– А какой штраф?
– Сто франков.
– Два месяца, сто франков… – повторил он несколько раз. Я хотел идти, но он снова удержал меня:
– Хорошо, а что ты теперь будешь делать?
– Не знаю.
– Надеюсь, у тебя есть деньги на то, чтобы прокормить себя и животных? Нет. – Значит, ты рассчитываешь жить у меня?
– Нет, я ни на кого не рассчитываю. – В этом ты прав, – продолжал трактирщик – Твой хозяин и так уже задолжал мне немало. Я не могу содержать тебя целых два месяца, не зная, сможет ли он расплатиться. Тебе придется отсюда уйти – Уйти? Но куда же? – Это меня не касается. Я тебе не отец и не хозяин.
На мгновение я остолбенел. Но потом решил, что он прав: с какой стати ему заботиться обо мне!
– Итак, забирай собак, обезьяну и уходи. Но мешок твоего хозяина ты мне, конечно, оставишь. После тюрьмы он явится за ним, и мы рассчитаемся.
– Раз вы уверены в том, что хозяин, вернувшись, отдаст вам долг, то позвольте мне остаться до его прихода! Он заплатит вам за мое содержание.
– Ты так полагаешь, голубчик? Но одно дело заплатить за несколько дней, а другое – платить за два месяца.
– Я постараюсь есть как можно меньше.
– А животные? Нет, уходи! Ты сможешь прокормиться и заработать, давая представления по деревням.
– Но как же хозяин найдет меня по выходе из тюрьмы?
– Послушай, ты мне надоел! Убирайся прочь, и как можно скорее! Даю тебе пять минут на сборы. Если я вернусь во двор и увижу, что ты еще здесь, тебе не поздоровится.
Я прекрасно чувствовал, что настаивать бесполезно. Войдя в конюшню, я отвязал собак и Душку, взял свой мешок и, повесив арфу на плечо, вышел из харчевни.
Трактирщик, стоя у ворот, наблюдал за мною.
– Если тебе будет письмо, – закричал он, – я его сохраню!
Я спешил уйти из города, так как у моих собак не было намордников. Что я скажу, если встречу полицейского? Что у меня нет денег на покупку намордников? И действительно, в кармане у меня оставалось всего несколько жалких монет. А вдруг он арестует и меня? Виталис в тюрьме, я тоже, что станется с собаками и Душкой? Теперь я был хозяином труппы, главой семьи и сознавал всю лежавшую на мне ответственность.
Собаки быстро бежали вперед, но время от времени они поднимали головы и жалобно смотрели на меня. Я понимал, что они голодны. Душка, сидевший у меня на мешке, то и дело хватал меня за ухо, заставляя обернуться к нему; тогда он начинал выразительно тереть свой живот. Я и сам был страшно голоден. Но на имевшиеся у нас деньги мы могли поесть только один раз, и я считал, что благоразумнее сделать это попозже.
Мы прошли уже около двух часов, а я все еще боялся остановиться. Собаки бросали на меня все более умоляющие взгляды, а Душка все чаще дергал меня за ухо и все сильнее тер живот.
Наконец я решил, что мы достаточно далеко отошли от Тулузы и можем теперь не бояться полицейского.
Войдя в первую попавшуюся булочную, я попросил отвесить полтора фунта хлеба.
– Вот хороший хлеб, здесь ровно два фунта, – сказала булочница. – Для вашего зверинца это не много. Их надо накормить, бедных зверюшек!
Конечно, для нас это было не много, но если бы я купил два фунта, то от моих денег ничего не осталось бы на завтра.
Быстро сделав в уме подсчет, я сказал булочнице, что мне вполне достаточно полутора фунтов хлеба и я прошу ее не отрезать мне больше.
– Хорошо, хорошо, – ответила она.
От чудесного шестифунтового хлеба, который мы прекрасно съели бы целиком, она отрезала требуемое мною количество и положила его на весы, слегка подтолкнув их.
– Здесь на два сантима больше, – заметила она и бросила в ящик мои деньги.
Я нередко встречал людей, которые не брали сдачи мелкие деньги, говоря, что они им не нужны. Но для меня эти два сантима имели огромное значение, и я ни за что бы от них не отказался.
Однако я не посмел потребовать их обратно и молча вышел из булочной. Собаки, увидя хлеб, радостно запрыгали, а Душка повизгивал и дергал меня за волосы. Мы не пошли далеко. У первого попавшегося по дороге дерева я прислонил арфу к стволу и растянулся на траве. Собаки уселись передо мной: Капи посередине, Дольче – с одной стороны. Зербино – с другой. Только Душка, менее утомленный, чем все, стоял, готовясь стянуть тот кусок, который ему понравится.
Разделить краюху хлеба было делом нелегким. Я разрезал ее на пять по возможности равных частей и раздавал их маленькими ломтиками. Каждый по очереди получал свой кусок. Душка, которому требовалось меньше, чем нам, быстро насытился. Тогда я спрятал три куска из его доли в мешок, решив отдать их позже собакам.
После небольшого отдыха я дал сигнал к отправлению. Теперь нам во что бы то ни стало нужно было заработать на еду для следующего дня.
Приблизительно через час мы пришли в деревушку, которая казалась вполне подходящей для выполнения моих планов.
Я одел своих артистов для представления, и мы в полном порядке вошли в деревню. К несчастью, с нами не было Виталиса с флейтой. Обычно его представительная фигура привлекала к себе все взгляды. Я был мал, худ, и на моем лице отражались беспокойство и неуверенность.
Во время нашего шествия я смотрел по сторонам, желая видеть, какое впечатление мы производим. Увы, люди смотрели на нас, но за нами никто не последовал.
Придя на небольшую площадь, посреди которой находился фонтан, осененный тенью платанов, я взял арфу и заиграл вальс. Музыка была веселая, пальцы мои легко бегали по струнам, но на сердце было тяжело и нерадостно.
Я приказал Зербино и Дольче протанцевать вальс. Они послушно принялись кружиться в такт.
Несколько женщин вязали и разговаривали между собой, сидя у порога своих жилищ, но никто из них не двинулся, чтобы подойти к нам.
Я продолжал играть, Зербино и Дольче продолжали танцевать.
Вдруг один маленький ребенок, такой крошечный, что он едва мог ходить, отошел от своего дома и направился к нам. Я стал играть тише, чтобы не напугать, а, наоборот, привлечь его.
Протянув ручки и покачиваясь, ребенок медленно приближался. Через несколько шагов он очутился возле нас. Его мать подняла голову и с испугом увидела, что его нет рядом. Но вместо того чтобы подбежать к нему, на что я надеялся, она позвала его, и малыш послушно вернулся обратно.
Быть может, местные жители не любят танцев? Я приказал Зербино и Дольче лечь и запел мою неаполитанскую песенку. Никогда, вероятно, я не исполнял ее с таким старанием.
Я начал петь второй куплет, когда заметил человека в куртке и в фетровой шляпе, который быстрыми шагами направлялся к нам.
Наконец-то! Я запел с еще большим одушевлением. – Э! – закричал он, – что ты тут делаешь, негодяй? Я замолчал, ошеломленный таким обращением.
– Ответишь ли ты мне наконец? – заорал он.
– Пою, сударь.
– А есть у тебя разрешение петь на площади нашего округа?
– Нет, сударь.
– Тогда уходи прочь, пока я не забрал тебя.
– Но, сударь…
– Изволь называть меня сельским стражником и убирайся вон, скверный попрошайка!
Сельский стражник! На опыте моего хозяина я уже знал, что нельзя противоречить ни полицейским, ни сельским стражникам. Я круто повернулся и быстро пошел по той дороге, откуда пришел: Попрошайка! Это неверно, я не просил милостыни. Я пел, танцевал – зарабатывал свой хлеб. Разве я делал что-нибудь дурное?
Через пять минут я уже вышел из этой мало гостеприимной, но хорошо охраняемой деревни. Собак бежали за мной, печально опустив головы, понимая, очевидно, что нас постигла неудача.
– Теперь придется ночевать под открытым небом и без ужина, – обратился я к ним.
При упоминании об ужине раздалось общее ворчанье. Я показал им оставшиеся у меня деньги.
– Вот все, что у меня осталось. Если мы истратим эти деньги сегодня вечером, нам не на что будет поесть завтра утром. А так как сегодня мы уже ели, благоразумнее подумать о завтрашнем дне. – И я положил деньги обратно в карман.
Капи и Дольче молча наклонили головы, но Зербино, который был не очень послушным, продолжал ворчать.
Решив таким образом вопрос о еде, я должен был теперь позаботиться о ночлеге. К счастью, погода стояла прекрасная, и спать под открытым небом было даже приятно. Надо только найти такое место, где бы можно было спрятаться от волков, если они водятся в этой местности, и от сельских стражников. Последних я боялся гораздо больше, чем волков.
Дорога тянулась бесконечно. Последние лучи заходящего солнца исчезли, а мы все еще не находили ночлега.
Теперь мы шли в большом лесу, который там и сям перемежался прогалинами. Посреди этих прогалин возвышались гранитные глыбы. Место было печальное и заброшенное, но я подумал, что эти глыбы гранита могут послужить нам на пользу и защитить от ночного холода. Свернув с дороги, я стал пробираться среди камней. Вскоре я увидел большую гранитную глыбу, образующую как бы пещеру. Ветер нанес туда много сухих сосновых игл. Ни о чем лучшем мы не могли и мечтать. У нас была постель, где мы могли растянуться, и крыша, которая нас укрывала. Не хватало только куска хлеба на ужин. Но об этом следовало забыть.
Прежде чем лечь, я приказал Капи сторожить нас. И верный пес остался снаружи, на посту часового. Я мог спать совершенно спокойно: Капи предупредит, если кто-нибудь подойдет к нам близко.
Я завернул в свою куртку Душку и растянулся на ложе из сухих игл; Зербино и Дольче свернулись у моих ног. Но заснуть я не мог: беспокойство мое было сильнее усталости.
Первый день нашего путешествия был весьма неудачен. Каков-то будет завтрашний? У меня оставалось всего-навсего три су. Как я прокормлю животных и себя, если не смогу давать представления? Намордники, разрешение петь, откуда я их возьму? Неужели нам придется умереть с голоду где-нибудь в лесу, под кустом?
Размышляя обо всем этом, я смотрел на звезды, которые сверкали в темном небе. Стояла полная тишина: ни шелеста листьев, ни крика птиц, ни скрипа повозки на дороге. Как я был одинок и заброшен! Глаза мои наполнились слезами, и я горько заплакал. Милая матушка Барберен! Бедный Виталис!
Вдруг я почувствовал на своих волосах легкое дыхание, влажный и теплый язык лизнул меня в лицо. Это был Капи. Услыхав, что я плачу, он пришел утешить меня. Тогда я крепко поцеловал его мордочку. Он жалобно заскулил, и мне показалось, что он плачет вместе со мной.
ГЛАВА X. ПЛАВУЧИЙ ДОМИК
Когда я проснулся, было уже поздно. Птицы щебетали в листве. Где-то вдали звонил церковный колокол. Солнце высоко стояло в небе. Его горячие, живительные лучи согревали и тепло и душу.
Быстро приведя себя в порядок, мы направились в ту сторону, откуда слышались звуки колокола. Там находилась деревня, там несомненно была и булочная. Когда ложишься спать без обеда и ужина, голод дает себя знать спозаранку. Я решил: истрачу последние деньги, а там видно будет.
Мне не пришлось спрашивать, где находится булочная. Мое обоняние стало почти таким же тонким, как у собак, и я издали почувствовал вкусный запах горячего хлеба. Завтрак мы съели мгновенно, так как каждому досталось только по очень маленькому кусочку. Ведь на наши деньги мы не могли купить даже одного фунта хлеба.
Теперь нужно было подумать о заработке. Я пошел по деревне в поисках подходящего места для представления, приглядываясь к людям, стараясь угадать, как они отнесутся к нам.
Я не собирался устраивать представление тотчас же: было слишком рано; но я хотел подыскать удобную площадку и вернуться сюда среди дня. Я был всецело поглощен этой мыслью, как вдруг услышал позади себя громкий крик. Быстро обернувшись, я увидел, что Зербино удирает от какой-то старухи. Воспользовавшись тем, что я не обращал на него внимания, он вбежал в чужой дом и стащил кусок мяса.
– Держите вора! – кричала старуха. – Держите его, держите их всех!
Чувствуя себя в известной мере виновным за поступок моей собаки, я бросился бежать. Что я буду делать, если старуха потребует от меня деньги за украденное мясо?
Платить мне нечем, и меня могут задержать. Капи и Дольче не отставали от меня, а Душка, сидевший у меня на моем плече, крепко вцепился мне в шею, чтобы не упасть. Нас, вероятно, не догнали бы, но могли остановить идущие навстречу люди. К счастью, на нашем пути попалась поперечная уличка. Я кинулся туда, и мы помчались со всех ног, пока не очутились в открытом поле. Я остановился только тогда, когда мне уже нечем было дышать. Мы пробежали не меньше двух километров. Я оглянулся – сзади никого не было. Капи и Дольче бежали следом за мной, а Зербино отстал, по-видимому, для того, чтобы съесть украденный кусок мяса.
Я позвал его. Но он, отлично понимая свою вину, бросился от меня прочь. Я должен был строго наказать Зербино, иначе и другие собаки могли последовать его примеру. Но как заставить его вернуться? Пришлось обратиться за помощью к Капи.
– Приведи ко мне Зербино! – приказал я ему. Капи послушно отправился выполнять мое приказание. В ожидании собак я решил передохнуть и собраться с мыслями. К тому же местечко, где я остановился, как нельзя лучше располагало к отдыху.
Совершенно неожиданно мы очутились на берегу Южного канала. Вода, зеленые деревья, свежая трава, маленький ручеек, вытекающий из расселины скалы, заросшей цветущими растениями, – все радовало глаз, и ждать здесь возвращения собак было чудесно.
Однако прошел час, а собаки не появлялись. Я начал уже беспокоиться. Наконец прибежал Капи, один, с опущенной головой.
– А где же Зербино?
Капи с виноватым видом улегся у моих ног, и тут я заметил, что одно ухо его окровавлено. Значит, Зербино не послушался. Приходилось ждать, когда он добровольно явится с повинной.
Я растянулся под деревом и привязал Душку, опасаясь, как бы ему не вздумалось последовать за Зербино. Капи и Дольче легли возле меня.
Время шло. Зербино не показывался, и я незаметно для себя уснул.
Когда я проснулся, солнце стояло высоко над моей головой. Но, и не глядя на солнце, я знал, что уже поздно и прошло много времени с тех пор, как я съел последний кусочек хлеба. Видно было, что собаки и Душка тоже очень проголодались. Капи и Дольче сидели с унылым видом, Душка гримасничал. А Зербино так и не появлялся.
Я его звал, свистел, но он не шел. Хорошо позавтракав, он спокойно спал где-нибудь под кустом.
Положение мое становилось критическим: если я уйду, он может потеряться и не найти нас; если останусь ждать, то не смогу ничего заработать нам на пропитание. А голод давал себя чувствовать все сильнее и сильнее. Собаки в отчаянии не сводили с меня глаз, Душка тер живот и недовольно ворчал.
Быть может, животным станет легче, если я сыграю что-нибудь веселое? Во всяком случае, если я буду играть, а собаки и Душка – танцевать, то время пройдет быстрее.
Я взял арфу и, став спиной к каналу, заиграл вальс. Сначала мои актеры, по-видимому, совсем не были расположены к танцам – кусок хлеба их устроил бы больше, но мало-помалу они оживились, музыка начала производить надлежащее действие, они забыли о голоде. Я играл, а собаки танцевали.
– Браво! – внезапно раздался позади меня звонкий детский голос.
Я быстро обернулся и увидел небольшую баржу, которую тянули на буксире две лошади, находившиеся на противоположном берегу. Такой странной баржи я еще никогда не встречал. Она была гораздо короче тех, которые обычно плавают по каналам, а на ее палубе находилась веранда, увитая вьющимися растениями. На веранде стояла молодая женщина с красивым, но печальным лицом, а возле нее лежал мальчик моих лет. Очевидно, это он и крикнул «браво».
Оправившись от изумления и решив, что здесь мне как будто ничего не угрожает, я приподнял шляпу, чтобы поблагодарить за аплодисменты.
– Вы играете для собственного удовольствия? – спросила меня молодая женщина; она говорила с иностранным акцентом.
– Мои артисты должны ежедневно упражняться, а кроме того, я хотел немного развлечься.
Мальчик сделал знак, и дама нагнулась к нему.
– Не сыграете ли вы еще что-нибудь? – спросила она меня, подняв голову.
Разве я мог отказаться сыграть для публики, так кстати появившейся?
– Что вам угодно: танец или комедию?
– Конечно, комедию! – закричал мальчик.
Но дама перебила его, сказав, что предпочитает танец.
– Танец – это будет слишком коротко, – возразил мальчик.
– После танца мы можем, если пожелает почтеннейшая публика, показать различные фокусы, которые исполняют в лучших цирках Парижа.
Так говорил Виталис, и я старался произнести эти слова с неменьшим достоинством, чем он.
Как хорошо, что они отказались от комедии! Мне было бы очень трудно устроить представление без Зербино, к тому же у меня не было необходимых вещей и костюмов.
Я снова взял арфу и заиграл вальс. Тотчас же Капи обнял лапками Дольче, и они принялись кружиться. Затем Душка протанцевал один. После этого мы показали все свои фокусы и совсем забыли об усталости. Мои артисты, очевидно, поняли, что за свои труды они получат обед, и не щадили сил, так же как я не щадил себя.
Во время одного из номеров неожиданно вылез из-за куста Зербино. Когда его товарищи поравнялись с ним, он как ни в чем не бывало стал на свое обычное место и начал исполнять свою роль.
Играя на арфе и наблюдая за моими артистами, я в то же время поглядывал на мальчика. Меня удивляло, что он совсем не двигается, хотя ему, по-видимому, очень нравилось наше представление. Он лежал вытянувшись неподвижно, поднимая только руки, чтобы нам аплодировать. Казалось, он был привязан к доске, на которой лежал.
Ветер незаметно пригнал баржу к нашему берегу, и я мог теперь хорошо его разглядеть.
У мальчика были светлые волосы и такое бледное личико, что сквозь тонкую кожу на лбу просвечивали голубые жилки. Выражение его лица было болезненным, кротким и грустным.
– Сколько мы должны заплатить за представление? – спросила меня молодая женщина.
– Это зависит от того, насколько вам понравилось наше представление.
– Тогда, мама, нужно заплатить очень дорого, – заявил мальчик.
Потом он добавил еще несколько слов на непонятном мне языке.
– Артур хочет поближе посмотреть на ваших артистов, – обратилась ко мне молодая женщина. Я сделал знак Капи, и он прыгнул на палубу.
– А другие? – закричал Артур.
Зербино и Дольче последовали за своим товарищем.
– А обезьянка?
Но я не решился пустить туда Душку: я не был уверен в нем. Я боялся, что, очутившись на палубе, он начнет выкидывать такие штучки, которые могут не понравиться молодой женщине.
– Разве ваша обезьянка злая? – спросила она.
– Нет, но Душка большой проказник, и я боюсь, что он будет себя плохо вести.
– Тогда идите с ним вместе.
При этих словах она сделала знак человеку, который стоял у руля, и тот, пройдя на нос лодки, перебросил на берег мостки. Теперь я мог, взяв арфу на плечо и Душку на руки, спокойно войти на палубу.
– Обезьянка, обезьянка! – закричал Артур. Я подошел к мальчику, и пока он гладил и ласкал Душку, я внимательно его рассматривал.
Удивительное дело! Он на самом деле был привязан к доске.
– У тебя есть отец, дитя мое? – спросила меня молодая женщина.
– Да, но в настоящий момент я остался один.
– Надолго?
– На два месяца.
– Бедный мальчик! Как же ты проживешь один целых два месяца?
Я рассказал ей о том, как Виталиса посадили в тюрьму за то, что он заступился за меня, и как с тех пор я не заработал ни одного су.
Во время моего рассказа Артур играл с собаками, но он все слышал.
– Вы, должно быть, страшно голодны! – воскликнул он.
Услыхав его слова, собаки принялись лаять, а Душка начал яростно тереть живот.
– Мама!.. – сказал Артур.
Мать поняла его просьбу. Она произнесла несколько фраз на непонятном мне языке, и женщина, которая смотрела на нас в полуоткрытую дверь, тотчас же принесла маленький накрытый столик.
– Садись, дитя мое, – обратилась ко мне молодая дама.
Я не заставил себя просить дважды, положил арфу и живо сел за стол. Собаки уселись вокруг меня, а Душка вскарабкался ко мне на колени.
– А твои собачки едят хлеб? – спросил меня Артур.
Едят ли они хлеб? Я дал каждой из них по кусочку, и они с жадностью проглотили его.