Ну да, как же, надо было бежать и под танки ложиться. А может, это учения шли? Ты об этом не подумал? А я подумал, – хотя, если честно, ничего я тогда не думал. 5 страница
Все призывы к спокойствию и разъяснительная работа не возымели действия. Народ ринулся штурмовать сберкассы: на всех же может не хватить. В первый день ажиотаж был жуткий. Кто-то пытался рассовать деньги в очереди среди тех, кто менял малые суммы, кто-то бился в истерике. Вызовы скорой помощи к сберкассам были постоянными.
В нашем городке был зафиксирован и необычный протестный акт. Женщина-кооператор, подогретая ажиотажем толпы и знакомая с историей ликвидации НЭПа, посчитала, что вновь начинается раскулачивание. Она вышла на площадь перед горсоветом и начала жечь сторублевые купюры. Рассказы об этом еще неделю будоражили население.
На второй день кооператоры уже знали расценки на обмен любой суммы без всяких заковыристых вопросов (примерно минус 10%) и сидели спокойно.
Я тоже был совершенно спокоен, так как без проблем обменял в своей конторе кровные две сотни.
А в это время премьер-министр восторженно докладывал Горбачеву об успехе обменной операции. За два дня при обороте наличных денег чуть больше девяноста миллиардов люди не поменяли тринадцать, позже они превратилась в четыре. Все эти „конфискованные“ деньги едва покрыли два месяца разогнавшейся инфляции.
С этим понятием люди уже разобрались. Инфляция – это как в сказках: орешки были простые – стали золотые, была рыбка простая – стала золотая!..
ОПЯТЬ О ЖРАТВЕ
На работе только и разговоров было о том, что за счет народа правительство скрывает свои недоработки. По пути домой я зашел к Снеткову, чтобы поделиться новостями и послушать его комментарии. Они всегда имели подтекст с элементами пророчества. Помню, как-то его спросил: что будет после перестройки? Василь, не задумываясь, ответил: перестрелка. И это потом действительно подтвердилось. Но глубина его мыслей была скрыта налетом юмора и иронии.
У Снеткова уже был гость – Вовочка. Войдя тихо, я услышал их разговор. Снетков проводил школьную инспекцию:
– Чего на дом-то задали?
– Басню „Вороне как-то бог послал кусочек сыра“, выучить надо.
– Фантастика все это…
– Почему? – удивился Вовочка.
– А ты видел бога?
– Нет.
– Ну вот! – назидательно заявил Василь. – А сыр?..
Вовочка засмеялся:
– А вот и видел! На Новый год, когда у тетки в гостях был. У нее и икра была, это, как ее… минтаевая! Вот!
Тут и я обнаружил свое присутствие:
– Правильно, Вовка, он тебе наговорит. Сам на Новый год сыр только так уплетал. Да и тебе бы досталось, если бы не Шмон. Я даже хотел про него басню написать: раз Шмону бог послал кусочек сыра, ну а в довесок и кусочек колбасы…
– Здравствуйте, явился не запылился, – проворчал Снетков, – как только деликатесные разговоры начинаются, он тут как тут.
– Нечего на язык положить, так хоть разговорами занять. Я заметил, что начинаешь говорить про работу, школу или футбол, а заканчиваешь всегда про жратву. Плохо человек устроен, вот верблюд – он для нашего государства больше подходит.
– В отличие от верблюда, который может месяц не есть и работать, я могу месяц есть и не работать, – подхватил мысль Василь.
– А я тут фильм смотрел про блокаду, люди с голоду умирали, – поведал нам Вовка.
– Но ведь и выжили многие. Народ у нас натренированный был. Ведь и до этого голодали и в двадцатых, и в тридцатых. Крепкий у нас народ, энергичный, а главное, с юмором.
В качестве примера Снетков рассказал про случай с его дядей и тезкой. В начале тридцатых из-за голода тот чуть было не вылетел из школы и из пионеров одновременно.
– Мой дядька был очень шустрым мальчиком, с пытливым умом, не зря потом на всю Россию прославился.…
Я, конечно, обратил внимание на его последнюю фразу, но уточнять не стал.
– Так вот, писали они сочинение на тему „Как я люблю свою Родину“. Поначалу у него было как у всех – спасибо партии и товарищу Сталину за наше счастливое детство. Только вот заключительную фразу он написал в порыве: „Дайте мне сала, и я буду больше любить свою родину!“ Это бы было еще ничего, но сало он написал с большой буквы, а родину с маленькой. Потом директор школы с большим трудом замял это дело.
Я хмыкнул и покачал головой. Вовочка, похоже, не до конца понял той опасности, в которой находился его сверстник Вася.
– Ну что, – Снетков обратился к Вовочке, – иди басню учи, ведь тебе еще двойку по математике надо исправлять. Ты пропущенную тему-то выучил?
– Да все времени не хватает.
– Тот, кто ничего не делает, чаще всего оправдывается тем, что времени не хватает.
Вовочка нехотя засобирался, долго завязывал шнурки, видимо, осмысливая рассказ Снеткова, и уже с порога спросил:
– А где он теперь, ваш дядя?
– На войне. Остался там, в сорок пятом…
После ухода Вовочки Снетков предложил попить чаю с сушками. Разговор зашел об обмене денег.
– Никому верить нельзя – сказал я, – Павлов всего неделю назад руку на отсечение давал, что никакой реформы не будет!
– Да не бери ты к сердцу – это еще семечки. Придет время, они и голову на отсечение дадут. Им ведь главное – зад в теплом кресле сохранить, а голова-то им зачем? Ты лучше оцени, какими я сушками разжился – ванильные! – похвастал он и бросил две сушки в свою чашку.
Я взял сушку и попробовал откусить, но мою челюсть сразу перекосило:
– И откуда они такие сушки выкапывают?
– Думаю, из стратегических запасов, – серьезно заметил Василь.
– Хорошо, что не в солидоле.
Он еще раз посмотрел на мою перекошенную физиономию, хмыкнул и добавил:
– Вчера с Трезором вдоль забора ходил, и у меня по текущему моменту родилось:
Ходил и рассуждал о перекосах:
Тут Горбачева не за что судить,
Насчет жратвы ведь не было вопросов,
Вопрос стоял всего один – не пить!
– Реально, – сказал я, – решили бороться с закуской.
– Государство – это гарант достойной жизни граждан. Возьмем усредненного человека, интересуемся: чего вам, гражданин, надо? А он отвечает: в первую очередь надо крышу над головой и чтоб на столе всегда вкусно и сытно. Еще детишек здоровых и умных, ну и работу по силам и способностям. А уж во вторую очередь – песни о Родине и даже танцы под вашу музыку. А у нас все с ног на голову: гимны, марши – этого вам навалом, а на десерт сушки с довеском в виде дырки. Тоска…
Грустный Снетков мне не нравился, и я решил рассказать стих про моего кота-обжору:
Мой Шмон вернулся из дозора,
Вернулся утром и завыл,
Мол, вахту нес я у забора –
Крыс отгонял, мышей ловил.
А ты здесь дрых, откинув ноги,
Не удосужился налить
Мне супа в миску у порога –
Тебя за это надо бить!
Ну врет подлец, но врет красиво –
Уж я-то в курсе его дел,
Что кошечке с мордашкой милой
Всю ночь он серенады пел.
Но был прокол – удар по чести,
Всю ночь промерз он, как дебил…
А был бы ты на его месте,
Ты бы не так еще завыл.
– Да нет, я, пожалуй, с ним меняться не буду, – улыбнулся Василь, – а то от моего воя полпоселка разбежится.
Он вновь стал тем самым Снетковым и, хитро прищурившись, задал вопрос:
– Это тебя что, моя курица вдохновила?
– И курица и Манькина коза, которая моему коту молока пока не передает.
Мы посидели еще немного, и я пошел к своему голодному Шмону. Такая уж судьба у домашних животных – делить свой стол с хозяином, причем лишь в крайне удачных случаях в свою пользу.
ОТСТУПЛЕНИЕ № 3
За свою жизнь я сменил несколько мест работы, но подход к делу был везде примерно одинаков. Очень часто творились чудеса, замешанные на соцреализме. Объекты сдавались на месяц, квартал, а то и на полгода раньше срока. А вот доделки и переделки растягивались на месяцы, а то и на несколько лет.
Все это делалось с молчаливого согласия руководителей, за досрочную сдачу объектов которым давались премии с разными нулями. Членов приемной комиссии водили только в те закутки, где хоть что-то можно было показать. Потом всех звали к накрытому столу. Здесь и подписывался акт приемки, на котором часто оставались отпечатки пальцев членов комиссии, на время оторванные от бутербродов с красной рыбой.
Характер у меня не был склочным, но иногда в ответ на дурость руководителей я срывался и говорил о начальстве все, что думаю. Мое мнение четко и своевременно докладывалось куда следует. Руководство должно было знать о настроениях в коллективе. Мне это выходило боком: не было роста по службе, часто лишали премии. Зато все мои оплошности раздувались до огромных размеров и порой походили на вредительство. Как же мне тогда не хватало такого человека, как Снетков, как бы мне тогда пригодилась однажды высказанная им мысль:
– Порою лучше отступить, чем победить. Какая уж тут заслуга – выиграть в споре с дураком. Сам он этого никогда не признает, а в глазах людей твоя победа будет выглядеть смешной.
После переезда я был принят в ПМК (передвижную механизированную колонну) на должность начальника ПТО. Она не считалась номенклатурной. Под такое определение подходили лишь должности начальника и главного инженера. Начальником в ПМК был хваткий заводной мужичок. В своем послужном списке он имел не только крупные объекты, но и лесоповал, где мотал срок, полученный по молодости за хулиганство. Это подтверждало его незаурядность. В советское время получить высшее образование после срока – это было нечто невероятное. И если говорить честно, то всю работу в ПМК тянул только он.
В СССР было правило: не закрепившихся в верхах партийных или комсомольских работников всегда куда-то пристраивали. Закаленных идейных борцов направляли на производство для его „усиления“. Им светило место главного инженера, заместителя директора по кадрам или секретаря парторганизации. Но место руководителя все-таки отдавалось специалисту; опыт показывал, что знания основ марксизма-ленинизма для производства было недостаточно. Все предыдущие эксперименты по внедрению на руководящие посты слишком преданных партии людей заканчивались плохо.
Зато такие идейные кадры были тем самым третьим оком, сообщавшим наверх о настроениях в коллективах. Из райкомов шла информация в КГБ, так как в связи с появлением теневой экономики производственная сфера тоже стала объектом наблюдения этого ведомства. Во времена Андропова вновь заходило выражение из 30-х: „Советский руководитель как желудь: не знает, каким его ветром сдует и какая свинья его съест“.
РАБОЧИЕ БУДНИ
Главный инженер нашего ПМК был отставным идейным борцом. „Пустое место“– так мне его уже в первый день охарактеризовали сослуживцы. В наличии-то он имелся, даже был весьма заметной фигурой, за что я ему дал еще одну классическую характеристику: „Много шума из ничего“, так как работал он мало, но докладывал лихо. Работяги же называли его коротко – Муфта. Чуть позже я узнал причину возникновения такого прозвища.
Года за два до моего появления Петр Петрович Голованов, так полностью именовали главного инженера, был рекомендован на свою должность, имея в активе сельскохозяйственный техникум по специальности зоотехник пушного профиля. Весомым довеском шли высшая партийная школа и семилетний стаж работы в горкоме. Кроме того, он был делегатом последнего съезда КПСС.
На одном из первых собраний, где Петр Петрович со знанием дела заседал в президиуме, с места выступил бригадир механизаторов Федя Самойлов:
– Это что же получается, нам говорите: давай-давай, а запчастей нет, инструментов тоже нет, спецодежды – и той не имеется. Ну ладно мы, люди, понимаем тяжелое положение в стране. А машина? Машина – она на энтузиазме не ездит.
У всех горкомовских был такой высший шик: заседая в президиуме, уметь спать с открытыми глазами. При этом они периодически минут через пять-десять просыпались, чтоб не упустить ход мероприятия. Видимо, Петр Петрович владел этим приемом в совершенстве. Проснулся он, когда Федя начал перечислять, что для нормальной работы производства необходимо в первую очередь:
– Значит так, нужны болты на 12, 14, 16, шайбы, шплинты, а главное – муфты!
– Стоп, – вклинился Петр Петрович, – а зачем вам, собственно, муфты – руки, что ли, греть? Так мы ж на прошлой неделе вам рукавицы закупили.
Над залом повисло секундное молчание, но уже через пару секунд по нему прокатился хохот. Петр Петрович уже позже понял, какую злую шутку сыграло с ним его образование с пушным уклоном. С того дня он и получил свое прозвище Муфта, иногда более уважительное – Муфта Петрович.
В первый день после праздников Муфта вызвал меня в кабинет и поручил организовать сбор всех конторских и рабочих, находящихся на территории базы, в одиннадцать ноль-ноль в актовом зале. С коллективом будет проведена разъяснительная работа по вопросу улучшения обеспечения населения продуктами питания. Я, конечно, эту тираду несколько сократил и, пробежав по отделам, сообщил:
– В одиннадцать в красном уголке собирают насчет жратвы, расскажут, куда она подевалась.
Красный уголок в нашей конторе был выкрашен в грязно-зеленый цвет, и называли его так по привычке, когда еще в углу стояло бархатное красное знамя с призывом к пролетариям объединяться. Но после того как кто-то вытер о него руки, запачканные в смазке, знамя сразу же убрали, хотя расследование инцидента проводили еще полгода.
Вопрос был главным для многих, и загонять на мероприятие никого не понадобилось. Активность проявили и работяги: лучше час посидеть в тепле, чем колупаться с железками в холодных боксах. К тому же теперь собрания были бойкими и интересными, на них можно было говорить все, что думаешь. Правда, не все умели. В городе, как анекдот, ходило выступление дворника Хабибулина. На очередном собрании ЖЭКа он встал и в запале выкрикнул:
– Как епа мать – так Хабибулин, а как Хабибулин – так епа мать! – и, махнув рукой, сел на свое место.
Что в переводе его бригадира означало:
– Как чистить снег – так Хабибулин, а как премию получать – так всю начальству.
Начальство, конечно, морщилось, но терпело. Оно верило, что когда-нибудь гласность кончится и со смутьянами и говорунами разберутся.
ОПЯТЬ О ЖРАТВЕ
Идейные мероприятия всегда поручали проводить главному инженеру. Докладчики задерживались, и Муфта Петрович с нашим парторгом Митрофанычем стояли на крыльце, нетерпеливо вглядываясь вдаль. Из окна красного уголка я наблюдал всю картину.
– Едут! – скорее почувствовал, чем увидел обладающий нюхом на руководство парторг. Действительно, через две минуты к зданию конторы подкатила черная „Волга“.
В одном из приехавших я узнал второго секретаря горкома – крупного красномордого мужика, вторым был главврач поликлиники, третьего, невзрачного и маленького, в шапке-пирожке, я не знал. Встречающие стояли по стойке смирно, но все равно создавалось ощущение какого-то прогиба. Казалось, что они вот-вот снимут шапки и отвесят вышестоящему руководству земной поклон.
Через минуту гости вошли в зал. Бросилась в глаза странная дерганая походка незнакомца. Создавалось впечатление, что все у него росло не из того места. Муфта Петрович сразу же представил его:
– Товарищи! Сейчас перед вами выступит преподаватель марксистко-ленинской философии и политэкономии, лектор областного общества „Знание“ Коллапс Яков Сигизмундович. Поприветствуем! – и отработанными движениями ладоней попытался придать собранию привычный вид брежневской эпохи.
Жидкие хлопки из зала не смогли как следует поддержать лектора, и он, забираясь на сцену, запнулся. По полу рассыпались брошюры, листки, ручки, карандаши и похожий на мыльницу футляр для очков. Сидевший в первом ряду активист Федя Громов собрал все с пола и помог лектору подняться. Через минуту тот уже стоял на трибуне и разбирал бумаги.
Я сидел во втором ряду, и Федя, обернувшись ко мне, высказался:
– Это не Коллапс, а катастрофа какая-то!
– Да, Федя, – сказал я, сочувствуя то ли ему, то ли лектору, – посмотри, что только с людьми марксистко-ленинская философия делает.
Федя хмыкнул и приготовился слушать. Перестройка и гласность пробудили у рабочего класса нешуточный интерес ко всем процессам, происходящим в стране. Народ хотел разобраться во всем, что творится, а потом сказать и свое слово.
Докладчик начал издалека. Упомянув победы и достижения последних десятилетий, старые почины и новые начинания, минут через десять он подошел к сегодняшнему моменту. Сигизмундыч (отчество легко запомнилось) свалил в кучу все: и плохие погодные условия, и недостаток кормов, и задержку платежей, и происки – мы так и не поняли кого, но злобного и вредного донельзя. Из-за всего этого и снизились привесы, надои и яйценоскость.
На вопрос о нехватке яиц даже по талонам докладчик заявил, что по нашей области в декабре на каждую курицу приходилось в среднем одно снесенное яйцо.
– Батюшки святы! – послышался голос уборщицы тети Нюры. – Это как же курицу можно до такого состояния довести? Да что же они, окаянные, делают?
По залу прокатилась волна сожаления к куриному поголовью нашей области.
– Прения еще не начинались! – попробовал урезонить зал Муфта Петрович. – Продолжайте, профессор.
– Дорогие товарищи, обком КПСС проанализировал создавшееся положение. Одной из основных причин считает то, что в предыдущем году труженики города не оказали необходимой помощи колхозникам, вследствие чего минимум треть урожая осталась на полях.
– Ничего там не осталось, – со знанием дела заявил здоровый и щекастый тракторист Мишка, проживающий в близлежащем селе, – другое дело, что картошка как горох и капуста вся слизняком поедена. Если чего там и осталось, может, морковки чуток, так ее же даже в микроскоп не разглядишь.
Зал грохнул. С задних рядов послышалась реплика:
– Миша, а ты это на мелкой картошке такую шайбу наварил?!
– Я, что ли, один такой? – обиженно отпарировал рачительный селянин.
И тут все взгляды обратились на второго секретаря, единственного, кто бы мог соперничать с Мишкой по части „шайбы“.
Секретарь побагровел и наклонился к парторгу:
– Ты чего коллектив так распустил? Я еще с тобой разберусь!
Прервал наступившую неловкость ветеран войны, старый убежденный коммунист Павел Сергеевич. Он ловко увел аудиторию от перехода на личности и спросил про слухи об еще одной денежной реформе.
Дальше выступил главврач поликлиники. Руководствуясь последними исследованиями в области диетологии, доктор объявил почти половину продуктов питания вредными и очень опасными для здоровья. На что тоже получил свое, типа: когда мы досыта наедимся, тогда о диете и подумаем.
По всему было видно, что партия идет на крайние шаги вплоть до уничижительной самокритики. Это и прозвучало в заключительном слове секретаря по идеологии, который заявил:
– Ошибки, конечно, были и есть, и мы будем над ними работать не покладая рук.
Говорил секретарь без запинки, речь его была отработанной, но, в отличие от речи дворника Хабибулина, не зажигала. Даже малейшей искры надежды не вселила она в сердца и умы слушателей. В заключение прозвучало:
– Пока же главная задача партии – честно распределить те запасы, что мы на сегодняшний день имеем.
ТО ЛИ ЕЩЕ БУДЕТ
По пути домой у вокзала я обычно забегал в магазин за хлебом. Однако по техническим причинам в тот день его не завезли.Объявление об этом, написанное с двумя ошибками, было вывешено на дверях магазина. Уборщица, подумал я, чтобы лишний раз дверью не хлопали и грязь не таскали, а может, и заведующая…
До отправления электрички оставалось минут пятнадцать. На платформе стоял пикет местного демократического объединения „Перестройка“. Они уже не первый раз собирали какие-то подписи, но я в подробности не вдавался. Возле пикета я увидел Степу Пчелкина, отдающего какие-то распоряжения. Он тепло поприветствовал меня и спросил:
– А ты подписался?
– Под чем?
– Как под чем? – искренне удивился Степа, – под требованием, чтобы все товары распределялись под контролем. Народ эти товары создает, а распределяют, понимаешь, другие.
Ну, народ так народ, подумал я и поставил свою размашистую подпись. После чего поинтересовался:
– А если все равно всем не хватит?
Степа, чуть подумав, сказал:
– По каким-то видам пайку урежем, по другим очереди четкие организуем. Разве можно доверять этим зажравшимся, потерявшим свое лицо чиновникам!
– Ну, это не скажи, сегодня одно руководящее лицо видел, там такое лицо – будьте нате! И потерять такое лицо очень трудно.
– Слушай, Алексей, давай, присоединяйся. Я в нашей организации в руководстве, да и ты не последним будешь. Кстати, как там Снетков? Хочу с ним посоветоваться.
– Со Снетковым все в порядке, обустроился, обжился, даже женский вопрос снял. Взял бы да навестил его.
– А когда?
– Да хоть сейчас, он как раз сегодня со смены, дома. Вон и электрический поезд уже подан, билеты, сам знаешь, не проверяют.
Через пять минут мы катились в трясучем вагоне, где Степа с жаром рассказывал о своей борьбе на демократическом фронте.
Когда мы через две остановки вышли на перрон, я объяснил, что придется завернуть в магазин, так как по техническим причинам не смог купить хлеба.
– Вот! – торжествующе сказал Пчелкин. – Пока сам народ порядок не наведет – так и будет!
Мы зашли в поселковый магазин, где неожиданно обнаружился Снетков, мастерски заговаривавший зубы молоденькой продавщице. Я услышал только его последнюю фразу:
– Эх, когда-то я был красив и молод, а теперь только красив…
Мы окликнули Василя, и он очень обрадовался Степиному появлению. Выходя с нами из магазина, он доверительно доложил:
– Приходится связи налаживать, а то с продуктами полный завал. Хоть макаронами отоварился – три килограмма, на пару недель хватит.
– Вот, Алексей, – сказал Пчелкин, – даже здесь обходные пути, а что же про верхи говорить? Тебе, Василь, на пару недель, а что же есть твоему соседу?
– А он пусть свое масло жрет, – буркнул Снетков, – вчера где-то два килограмма поимел.
– Нет, ты посмотри что делается! – возбудился Степа. – А если бы ты взял не три, а полкило макарон, а сосед не два кэгэ масла, а 300 грамм, может, всем бы и хватило?
– А я этих всех не знаю. Соседа – знаю. Я лучше у него те же триста грамм на килограмм макарон выменяю.
– Вот оно – рассуждение обывателя! – Степа все более возбуждался. – Уж от кого я не ожидал, так это от тебя, Василь!
Пчелкин действительно не ожидал такого народного подхода к животрепещущей проблеме, он-то ведь и ехал сюда для агитации нас по поводу вступления в свой клуб.
– Ладно, ладно, – примирительно сказал Снетков, – пойдем, в домашней обстановке потолкуем. Не на дороге же такие проблемы решать.
ДИСКУССИЯ
Пока Пчелкин варил макароны, Снетков ушел к Мане за горючим, а я сбегал домой покормить Шмона и захватить тушенку. Через полчаса мы уженакрывали стол, в то время как Степа сообщал нам городские общественные новости.
– Недовольство народа растет, – взволновано начал он. – Вы слышали, как недавно была организована подписка на мебель? Да ни черта она была не организована! Люди четыре дня под дверями магазина мерзли. С новогодней ночи стояли, костры жгли. В результате две или три очереди образовалось. Несколько раз милицию вызывали. Такое безобразие продолжалось, пока мы не создали комиссию из семи человек и не узаконили очередность. Сделали один прошнурованный журнал и порядок навели. А тем временем „Наша правда“ по-прежнему руководство города выгораживает и бодрые сводки выдает.
– А чего ты хотел, это же их орган, а заодно и орган, – поменяв ударение в слове, скаламбурил Снетков. –Кстати, а кто там сейчас главным редактором, все тот же Фельдмаршалов?
– А то кто же! Там только такие и нужны – нос по ветру, а глазенки так и бегают, так и бегают!
Про отношение Степы к главному редактору я узнал еще при первой встрече. Самого же Фельдмаршалова видел всего два раза, но в принципе характеристика Пчелкина соответствовала. В городе ходила байка о его фамилии.
Феоктист Петрович унаследовал фамилию от предков, бывших крепостных из села при имении графа Суворова. Да-да, того самого. Прапрадед был конюхом, а его жена в дворовых девках. Дворовых и слуг часто кликали по их хозяевам: генераловы, прокуроровы, князевы. Прозвища эти у них сохранились до того времени, когда стали появляться фамилии. Так их и записали – Фельдмаршаловы. Феоктист Петрович несколько раз намеревался сменить фамилию на меньшую по чину, например, на Майорова. Он побаивался, что в институт не возьмут, а потом переживал, что в партию не примут. Но доказав на партбюро, что он к этому званию прямого отношения не имеет, а предки его из батраков, был принят в гвардейские ряды. И стал даже гордиться своей фамилией, все-таки звучит она громко и красиво.
Мы выпили по стопке. Не предупрежденный о специфике напитка Пчелкин поперхнулся.
– Что это? – утирая выступившую слезу, пролепетал он.
– Это адекватный ответ народа на проводимую партией и правительством политику, – пояснил я, – для лучших людей.
– Вот! Опять отделяете себя от народа, – заключил Пчелкин и бодро приступил к макаронам с тушенкой.
– Степа, я тебе так скажу, – спокойно и несколько примирительно вставил Снетков, – если каждый человек наделен способностью думать, то как же тут не подумать о себе?
Произвели повтор на вторую ногу. И если у нас появилось благодушное настроение, то гость все больше распалялся. Он продолжил свою агитацию по привлечению нас в ряды борцов за наведение порядка.
– Снетков, – говорил он, – да ты, с таким умом и организаторскими способностям запросто мог бы стать у нас главным. Местное руководство надо ставить на место, чтобы к народу не ж…, а лицом повернулись.
– Степа ты Степа, не копаешь ты глубоко, читал бы китайских мудрецов, там как сказано: ты можешь обтесать бревно, как хочешь, но свойства дерева в нем сохраняются.
Пчелкин либо не вник в это замечание, либо, увлеченный своей идеей, вообще пропустил древнюю мудрость мимо ушей.
– Да что ты мне все древностями тыкаешь, на дворе ХХ век заканчивается, в древности-то коммунизма не строили.
Я заметил, что Снетков начал раздражаться:
– Слушай, Степа, я понимаю твое желание занять место главного редактора в „Ихней правде“. И для этого, несомненно, надо создавать имидж борца. Но вы ведь со своим упорядочиванием только сдерживаете стихию, продлеваете агонию этого строя. А мы с соседом, создавая дефицит и напряженность, помогаем его падению. Так что мы с тобой по разные стороны этих игрушечных баррикад. Вы даже не подумали о главном!
Я прикинул: что же может быть главнее уже сказанного? Снетков опять меня удивил:
– Главное – определить, что ваша бесполезная работа не приносит никому вреда, и можно ее делать сколько угодно и в свое удовольствие.
Именно с этого момента я решил, что Снеткова надо записывать. Тут вдруг скрипнула дверь и в дом вошла раскрасневшаяся от мороза Маня:
– Я для вас, мальчики, пирожков с картошкой испекла на скорую руку.
– А это наша беспроблемная Маня, – представил я соседку Пчелкину.
Маня подозрительно посмотрела на меня, и я понял, что требуются пояснения.
– Ну ты же у нас насчет питья и закусона – палочка-выручалочка, только что была проблема, а ты появляешься, и ее как не бывало.
ОТСТУПЛЕНИЕ № 4
Конечно, у Мани проблемы были, впрочем, как и у всех. Может быть, больше, может, меньше. Ее история для поселка была обычной.
Сразу после войны на обезлюдевшие, опустошенные войной территории по спецнабору начали прибывать девушки из Поволжья и с Урала. Их селили в наспех сделанные бараки, работали они на торфяных разработках. Все в поселке их называли просто –торфушками. Среди них была и Манькина мать.
Почти сразу она вышла замуж за инвалида войны, угрюмого безногого мужика. У них родился сын, а через полтора года дочь. Это и была Маня. Вскоре после ее рождения отец умер, и пошла у одинокой женщины с двумя малолетними детьми полуголодная жизнь. Хорошо еще, успели построиться. На окраине, возле леса, и находился их дом, по сегодняшним меркам – домик.
Манина мать с начала шестидесятых уже работала на кирпичном заводе, а Виталик и Маша учились в школе. Учились средненько, надзора за ними не было, и Виталик, связавшись с компанией хулиганов, угодил на скамью подсудимых. Сначала колония для малолетних, потом тюрьма и лагеря – один, другой; след его затерялся – ни писем, ни весточки.
Маня росла боевой, как говорят, палец в рот не клади. Рано начала погуливать с парнями. Но все это обычно заканчивалось поцелуями. Она, как и все, тоже ждала принца, выбирала. Был солдатик, влюбленный в нее по уши, молчаливый и скромный, Маня за глаза его называла тюфяком. Потом он года три писал ей, все звал к себе на Вологодчину. Недавно она узнала, что солдатик тот стал большим человеком. Она теперь слегка сожалела о своей недальновидности. А тогда…
Тогда в клубе на танцах ее подхватил один из освободившихся зэков. Он появился в поселке после пятилетней отсидки и работал в горячем цехе, как тогда говорили, „на химии“. Все развивалось стремительно: сначала свадьба, потом Вовочка. Так же быстро все закончилось: два месяца с пеленками подломили ухаря, и он исчез. Правда, через полгода обнаружился в соседнем районе, где жил уже с другой женщиной. Единственным утешением для Мани были небольшие алименты, которые исправно приходили на почту, где Маня в то время работала. Там она и познакомилась со Светкой, года на три моложе. Светка всегда помогала старшей подруге: водила и забирала Вовку из детсада, а позже даже ходила на родительские собрания.