Григорий Пантелеевич КРАВЧЕНКО
1912—1943
По пути в Воронеж идти приходилось с опаской: над дорогами на малой высоте часто проносились «мессершмитты» и обстреливали все подряд. Недалеко от какой-то деревни техникам повстречалась молодуха. Разговорчивой оказалась, зубастой.
— Что же вы, защитники наши, сами ноги уносите, а нас немцам на съедение оставляете?
Техники от таких слов опешили. Впереди всех оказался обвешанный гранатами Николай Ворочилин, с котелком в руке и с ложкой за обмоткой Ювеналий Шергин, а рядом с ним — полковой фотограф Евель Суранович с фотокамерой на животе. Они сразу и не нашлись что ответить. Лишь шустрый и фасонистый механик Глеб Климко не растерялся и смело выступил вперед. По одежде он мог вполне сойти за летчика. На нем был поношенный темно-синий френч, такого же цвета пилотка с выцветшими голубыми кантами, из-под которой выбивался цыганский чуб. Да еще на груди медаль за финскую. Ждал он с нетерпением второй награды за Отечественную, но по всему видно, что рановато. Над Глебом иногда подшучивали: «И на груди его могучей одна медаль висела кучей».
Климко сказал молодухе:
— Мы, красавица, отходим для того, чтобы собраться с силами. А потом опять ударим по немцам!
— Что вы мне про силу рассказываете! У нас в селе недавно немцы были, — говорят, ихняя разведка проскочила, — так они на мотоциклах, в железных касках да при оружии. А вы все пешие, с пустыми котелками в руках — какая уж тут сила! — На гранаты, которыми был обвешан Ворочилин, она почему-то не обратила внимания, заприметила только котелок да ложку за обмоткой у Шергина.
— Сейчас мы пешие, а скоро опять на самолетах прилетим! — не сдавался Глеб Климко и вдруг круто повернул разговор, будто с глубокого виража лег на новый курс: — А без котелка, дорогая красавица, тоже никакой силы не будет, — развел он руками и блеснул зубами.
— Может, вы еще и голодные? — спохватилась скуластая молодица и начала прихорашиваться: платок на голове поправила, потрескавшимися пальцами губы вытерла.
— Какой же это фронтовик, если от хлеба-сала отказывается! — гоготнул техник с медалью и подхватил за талию молодуху.
Кто-то из техников заметил во дворе села укрытый сеном автобус. Сообщили об этом Митину.
— Чей?
— Бесхозный.
— Забрать!
Автобус оказался исправным, только без горючего. Бензин нашелся. В автобус поместили раненых.
В другом месте в сарае обнаружили голубую «эмку», тоже прикрыта соломой. Точь-в-точь «эмка» как у генерала Кравченко. В нее пересадили Смурыгова, чтобы меньше трясло, разместилось там и начальство. Шел полк, а справа-слева от дороги валялись битые машины. У Трубчевска на большом привале, на берегу Десны, Митин собрал техников.
— Надо нам транспортом обзаводиться. Будем осматривать каждую машину, а по возможности и восстанавливать.
Создали ремонтные бригады, и дело пошло на лад. Чинили моторы, переставляли колеса, а если сгорел кузов — на рамы клали бревна и доски. Пеших становилось с каждым днем меньше.
В Кромах (теперь этот городишко не миновать автотуристу, устремившемуся на юг!) около собора был самый длительный, почти десятидневный привал: отдыхали, стирали в речушке амуницию, брились, поджидали отставших. Подсчитывали людей и приводили себя как могли в божеский вид. Как из-под земли появились бочки с вином. Это был подарок фронтовикам от заведующего винным складом. И командир полка, сам не курящий, избегавший спиртного и не переносивший хмельных, объявил поразившее всех:
— Разрешаю каждому выпить столько, сколько хочется.
Решил приободрить людей. Но хмель не брал. Видно, не отпускала намять о недавних тяжелых боях, о погибших. Один старшина Шахов сильно накачался: был он виночерпием, и часто приходилось подсасывать шланг, чтобы наполнить котелок стоявшему в очереди.
Отсюда, из Кром, Гетьман с Рябовым решили один грузовик ЗИС-5 направить в Харьков, откуда еще никто не получил ни единой весточки. Нужно было использовать подходящий момент и навестить оставшиеся гам семьи: кому передать письмо и приветы, кому вручить вещи погибших и похоронную — самый горестный и все же необходимый для оформления пенсии документ. Среди вещей не было никаких ценностей, однако, как ни тяжело пришлось в пути, ничего из них не потерялось. В Богодуховских лагерях у каждого были большие чемоданы с выходными костюмами и прочими атрибутами мирных дней. Чемоданы эти оставили, с собой прихватили лишь самое необходимое: бритву с помазком, мыло, полотенце да пару сменного белья. Перед отлетом все это рассовали по карманам, а на фронте все имущество перекочевало в сумки от противогазов: и в карманах ничего лишнего, да и ухо не давила твердая гофрированная коробка, когда подкладываешь ее вместо подушки под голову. На каждой сумке химическим карандашом были выведены инициалы владельца — не попутаешь. Получилось все очень удобно.
Начхим полка капитан Маслов об атом до поры до времени ничего не подозревал. На фронте ему пришлось заниматься не тренировками в противогазах и окуриванием, которым он когда-то всех донимал, а приготовлением бутылок с горючей смесью и обучением «безлошадных» техников метанию по танкам. Маслов не раз возглавлял засады зажигальщиков, оборонявших аэродром.
Грузовик с личными вещами погибших катил на Харьков. Был конец августа, день стоял пасмурный. Сеял дождик, и надписи на противогазных сумках расплывались... В кузове, накрывшись с головой кожаными регланами, пристроились полковые делегаты — старшие политруки Яков Квактун и Григорий Чернобривец. А в кабине, рядом с водителем, сидел Смурыгов. Покачивалась огромная забинтованная голова, обожженные руки воздеты перед лицом, будто на молитве. Так ему было легче переносить боль.
Ехал Смурыгов в Харьков к Клавочке. Ехал и не чаял увидеть своего первенца, которого без него назвали Юркой. Как забьется отцовское сердце при виде наследника!
В Харькове Клава смазывала мужу руки кислым молоком, а Квактун с Чернобривцем утешали как могли плачущих вдов и матерей. Утешали и читали в глазах некоторых укор: «Не тратьте попусту слов: хорошо вам, живым, успокаивать, а моего-то не воротишь...».
На Южный фронт!
Первого сентября полк подъезжал к Воронежу на 18 автомобилях. Впереди на голубой «эмке» командир с комиссаром и начальником штаба майором Кожуховским.
В первой запасной авиационной бригаде приступили к переформированию. Нужно было получить новые самолеты и пополниться летчиками.
Но с самолетами оказалось не так-то просто. Не один 4-й полк нуждался теперь в штурмовиках. В бригаде уже были части: и прибывшие с фронта, и вновь формируемые, авиационный же завод не мог быстро удовлетворить их потребности.
Наши техники сутками находились в цехах, помогали рабочим собирать самолеты. Теперь они передавали рабочим свой опыт, за что были удостоены похвалы самого Сергея Владимировича Ильюшина. И не его вина была в том, что самолетов выпускалось мало. Ведь к началу войны в боевом строю насчитывалось около 100 штурмовиков, большую часть их получил 4-й полк и потерял за полтора месяца войны.
Производство штурмовиков только налаживалось, лишь к концу войны оно достигнет 40 самолетов в сутки, что обеспечит потребность в машинах целого полка. А ведь готовый штурмовик уже летал в 1939 году!
Еще в середине 30-х годов С. В. Ильюшин, опираясь на более ранний опыт конструкторов Д. П. Григоровича и С. Л. Кочеригина, решил построить бронированный штурмовик.
Идея бронирования самолета не нова. Ветеран военной авиации генерал-майор и отставке М. П. Строев, автор первого «Наставления по применению авиации в войне Рабоче-Крестьянской Красной Армии», изданной в 1918 году, рассказывал о бронировании самолетов еще в первую мировую и гражданскую войны. В одно время у летчиков пользовались неизменным спросом сковородки. Скупали их в магазинах, добывали у хозяек. «Зачем они вам?» — спрашивали приметного покупателя. «Для яичницы...» Сковородки эти клали под сиденье, чтобы на летающей этажерке пуля не продырявила снизу. Более основательно занялся бронированием своего самолета летчик Олейник, воевавший в 1914 году в 8-м корпусном авиаотряде в армии генерала Брусилова. Кабину двухместного «ньюпора-4» он с боков, сзади и снизу обставил пулеметными щитами. От этого самолет оказался переутяжеленным, но летчик летал без второго члена экипажа.
Пионером бронирования военных самолетов был наш известный конструктор Д. П. Григорович. В 1917 году уже серийно выпускался его бронированный морской самолет М-11. Лицо летчика было закрыто откидным забралом со смотровыми щелями, мотор РОН был прикрыт бронещитом. В начале 1930 года Д. П. Григорович построил первый бронированный штурмовик ТШ-1 (тяжелый штурмовик). Мотор и кабина пилота были прикрыты бронелистами. Летал этот самолет очень мало. Вслед за ТШ-1 в 1931 году был построен самолет ШОН (штурмовик особого назначения), а затем ТШ-2, на котором летчик был полностью заключен в бронекоробку, а фонарь кабины был изготовлен из пулестойкого стекла, применявшегося на танках. В 1933 году Кочеригиным был построен ТШ-3, тоже бронированный. На нем летал Владимир Коккинаки, выполнивший даже мертвую петлю. При постройке этого самолета пришлось преодолевать трудности технологического порядка. Фигурная ковка бронелистов с малыми допусками заводами освоена еще не была. Плоские листы пришлось крепить болтами, но сверлить каленую броню оказалось делом трудным: на одно отверстие требовалось два сверла особой закалки. Сверление брони в сыром виде результатов не дало: при закалке отверстия коробились, давали трещины, и подгонка листов оказалась делом трудным.
Все эти экспериментальные самолеты были переутяжелены броней. Она была словно надетая поверх кольчуга.
С. В. Ильюшин сделал ее не мертвым грузом, а компонентом конструкции, заменив ею «ребра» и «кожу». Так родилась идея удобообтекаемого бронекорпуса, в котором размещаются все жизненно важные части самолета — двигатель, кабина, топливная и водяная системы охлаждения.
Много препятствий пришлось преодолеть и Ильюшину. Препятствий технического и иного порядка. Он отправил письмо в несколько адресов: И. В. Сталину, К. Е. Ворошилову, руководителям авиационной промышленности и Военно-Воздушных Сил. В письме говорилось: «При современной глубине обороны и организованности войск, огромной мощи их огня... штурмовая авиация будет нести очень крупные потери... Поэтому сегодня назрела необходимость создания бронированного штурмовика, или, иначе говоря, летающего танка... Для осуществления этого выдающегося эксперимента... прошу освободить меня от должности начальника главка, поручив мне выпустить самолет на государственные испытания в ноябре 1938 года. Задача создания бронированного штурмовика исключительно трудна и сопряжена с большим техническим риском, но я с энтузиазмом и полной уверенностью за успех берусь за это дело».
Штурмовик был готов, но ему долго «не везло». Различные комиссии узрели в нем недостатки: тонкая, мол, броня, а самолет и без того тяжелый; мала высотность... А эта самая высотность в войну ему и не понадобилась — «брили» у самой земли и редко поднимались на высоту до тысячи с небольшим метров. Затем заставили конструктора двухместный вариант штурмовика с воздушным стрелком для самообороны от истребителей переделать в одноместный — под предлогом облегчения. Дорого нам обошлась на войне такая модернизация. В сорок первом и сорок втором годах, пока вновь не вернулись к схеме двухместного штурмовика, мы несли неоправданные потери от вражеских истребителей.
Несмотря на непредвиденные задержки, опытный самолет ИЛ-2 в требуемом комиссией варианте все же прошел государственные испытания еще в январе 1940 года, но... до декабря, — почти год! — простоял без движения. И если бы не смелость и настойчивость С. В. Ильюшина, обратившегося к И. В. Сталину с жалобой, то не появились бы и в марте сорок первого года — за три месяца до войны! — два первых серийных штурмовика на том самом заводе, откуда они поступали на войсковые испытания в 4-й штурмовой полк.
Вот как складывалась история с созданием и выпуском этого самолета, зарекомендовавшего себя на войне с наилучшей стороны. Таков путь от сковородки до бронированного штурмовика, подобного которому не было в других странах.
На представительном совещании в Главном штабе ВВС в 1956 году один из генералов с трибуны заявил, что ИЛу по праву нужно воздвигнуть обелиск, перед которым все должны обнажать головы. А вышло так, что для единственного у нас музея авиации, созданного в Монино по инициативе маршала авиации С. А. Красовского, не нашлось ни одного экземпляра знаменитого ИЛ-2, прошедшего войну. Поторопились превратить их в утиль в годы авиационной реформы, когда полагали, что «авиация отжила свой век» и будущее только за ракетной техникой.
...Не так просто было наладить серийный выпуск самолетов к началу войны, но и летчиков при переформировании полка тоже недоставало. На заводе можно брать хоть штурмом, но подготовка летчика осуществляется не на конвейере, на нее уходят годы. Для быстрого пополнения частей требовались резервы. Такие резервы, и резервы немалые, были подготовлены в предвоенный период по указанию ЦК партии нашими славными аэроклубами Осоавиахима. Задание партии — дать стране 150 тысяч летчиков — было выполнено. Но эти летчики в большинстве своем освоили лишь учебно-тренировочные, простые в технике пилотирования машины. Им еще предстояло переучиваться на военных самолетах и овладевать стрельбой, бомбометанием, элементами тактики.
...В штаб бригады потребовали личные дела летного состава 4-го штурмового полка. Отнесли туда большую кипу папок. Значительную их часть тут же сдали в архив... Осталась тоненькая стопочка личных дел. Это был костяк будущего полка: обстрелянные, проверенные и закалившиеся в боях летчики — коммунисты и комсомольцы.
Но и эта стопочка начала убывать. Опытные летчики требовались и для вновь формируемых частей, где совсем не было понюхавших пороха. Пришлось-таки майору Гетьману подчиниться строгому приказу командира бригады полковника Папивина и расстаться с такими орлами, как Спицын, Двойных и Денисюк. Так что из тех, кто 27 июня вылетел на фронт, в полку остались немногие, и в числе их капитаны Константин Холобаев и Василии Шемякин, лейтенант Павел Жулев, младший лейтенант Николай Синяков, ставший уже командиром второй эскадрильи, старшина Виктор Шахов и находившийся на побывке в Харькове младший лейтенант Николай Смурыгов.
Полк пополнялся молодежью, к которой независимо от возраста причислили всех, кто еще не успел повоевать. Так что и летчикам в Воронеже не пришлось сидеть сложа руки. В районе аэродрома Осоавиахима с рассвета до темноты кружили, пикировали и «брили» ИЛы — тренировалось пополнение.
За 17 суток пребывания в запасной бригаде на долю командира и комиссара выпало немало огорчений. Началось с того, что полк лишился своих «ног». Собранные во время пешего перехода и восстановленные своими силами автомашины были предусмотрительно оставлены в лесу перед въездом в Воронеж. Время военное, мало ли кому могут приглянуться средства транспорта, в которых острая нехватка. Командиру бригады об этом все же стало известно, и машины пришлось по его приказу сдать.
А тут еще из Москвы пришла директива: отдать под суд военного трибунала инженера полка Митина «за раскулачивание самолетов». Тех самых двух разбитых ИЛов, которые потом были погружены на железнодорожной станции Климовичи. Гетьман читал этот документ и все больше бледнел. Потом поманил пальцем штабного писаря, докладывавшего ему почту, и шепнул:
— Спрячь это подальше — и ни звука. Самое главное, чтобы Митин об этом не узнал. «Улетим — забудется», — думал командир полка.
И действительно, забылось надолго, но не навсегда. После окончания войны Митин уже работал в инженерной службе воздушной армии. Кадровики как-то ворошили старые дела, им на глаза попалась та самая директива. Вызвали Митина.
— Почему в анкете и в автобиографии вы умолчали о судимости?
— А потому, что ни под следствием, ни под судом я никогда не был.
Пришлось Гетьману давать объяснение, и «судимость» эта за давностью была снята.
Было еще одно огорчение. Из-за недостатка самолетов и летчиков полки формировались всего лишь из двух эскадрилий. Не 65 самолетов, как было, а 24. Теперь оказались лишними техники.
— Что же это за полк такой? — недоумевали летчики. На них не действовал даже тот аргумент, что воевать надо не числом, а умением.
Но как бы то ни было — фронт ждал. Полк готовился к перелету. Маршрут был проложен не в том направлении, где воевала дивизия генерал-лейтенанта Кравченко, а на юго-запад. Первая эскадрилья — капитана Холобаева, вторая — младшего лейтенанта Николая Синякова.
Смурыгов собирался лететь из Воронежа не на штурмовике — руки еще не могли держать штурвал и сектор газа, — а на транспортном ЛИ-2 вместе с офицерами штаба и техниками. Самолет этот в назначенное время не стартовал: ждали какого-то важного пассажира. Наконец подъехала легковая машина, в самолет вошел высокий седеющий военный, четыре шпалы в петлицах — полковник. Он присел на жесткую боковую скамейку рядом со Смурыговым. Тут же зарокотали моторы, самолет пошел на взлет.
Смурыгов узнал бывшего заместителя командира своей дивизии в Харькове Константина Андреевича Вершинина. Посидев какое-то время молчком, Смурыгов наклонился к самому уху полковника и по-простецки спросил:
— А вы, товарищ полковник, куда летите?
— Куда и вы. Назначен командующим ВВС Южного фронта...
Услышав такое, Смурыгов озадаченно посмотрел на соседа, а когда сообразил, какой пост теперь занимает Вершинин, выругал себя за глупый вопрос «куда летите?». А куда еще мог лететь Вершинин на одном с ним самолете?
Смурыгов посидел некоторое время, потом поднялся, чтобы пересесть подальше, на ящик. Вершинин придержал его за плечо:
— Что с руками?
— Обожгло...
— Понаблюдайте за воздухом, а то здесь могут шалить «мессеры», — сказал полковник Смурыгову, — а я малость вздремну.
Новый командующий ВВС Южного фронта прилег на освободившееся место, подобрал ноги и уснул.
Сидевшие в самолете прильнули к мутным окошечкам. За бортом светило солнце, а внизу по желтым жнивьям, оврагам и перелескам легко скользила крестообразная тень двухмоторного ЛИ-2. Смурыгов зорко поглядывал на небо и думал: «И откуда тут быть «мессерам», если сейчас пролетаем километрах в ста восточнее Харькова?» От близости родных мест летчик испытывал сладко-щемящее чувство ... «Когда же снова доведется свидеться с Клавой и Юркой? И доведется ли?»
Часть II.
Южное направление
Мимо их висков вихрастых,
Возле их мальчишьих глаз
Смерть в бою свистела часто,
И минет ли в этот раз?
А. Твардовский
Гуляй-Поле
Семнадцатого сентября сорок первого года 4-й штурмовой авиационный полк взял курс на юго-запад, где наступала вражеская группа армий «Юг».
Какая обстановка там, на Южном направлении, не знали те, кто летел на штурмовиках и транспортных самолетах или грузился в железнодорожный эшелон в Воронеже. Не знал об этом и новый командующий ВВС Южного фронта полковник Вершинин, чутко дремавший на боковой скамейке в самолете ЛИ-2.
А между тем в день перелета полка на Южное направление там произошла катастрофа. Восточнее Киева, между Прилуками и Пирятиным, оказались в полном окружении войска нескольких наших армий. Перемешавшиеся и потерявшие управление части непрерывно бомбила вражеская авиация. Те, кто пытался прорваться через плотное кольцо окружения, попадали под сильный огонь танков, артиллерии, пулеметов и несли огромные потери. В эти дни погибли командующий Юго-Западным фронтом генерал-полковник М. П. Кирпонос, член Военного совета фронта секретарь ЦК КП (б) Украины М. А. Бурмистенко, начальник штаба фронта генерал-майор В. И. Тупиков. Незадолго до этого южнее Киева, около Умани, попали в окружение еще две армии — 6-я и 12-я. Командующие этими армиями генералы И. Н. Музыченко и П. Г. Понеделин в ходе сражения были тяжело ранены и взяты в плен.
Киев был сдан.
Сложная обстановка сложилась и в полосе Южного фронта. Его основные силы к этому времени отошли за Днепр, а одна армия, оказавшись теперь в 300 километрах в тылу противника, самоотверженно обороняла Одессу. Немцы рвались в Крым.
...Уже более часа летели штурмовики курсом на юго-запад. Северный Донец пересекли около Изюма. А дальше куда ни глянь — бурая степь. И ни единого зеленого лесного пятна, за которое можно уцепиться глазом.
Наконец-то показалась извилистая речушка Гайчур, вдоль нее вытянулось селение. Это и был конечный пункт маршрута — Гуляй-Поле. Когда-то батька Махно объявлял его своей столицей.
На окраине села между пожелтевшим кукурузным полем и чахлой лесопосадкой — большая плешина — полевой аэродром. Кроме домика и стоявшего поблизости от него стога сена, ничего нет.
Штурмовики один за другим пошли на посадку. Приземлились все двадцать четыре. Вскоре после них прогудели и транспортные ЛИ-2. А небо уже начали заволакивать низкие облака, к вечеру посыпал мелкий дождь, зашуршал в скирде пересохшего сена, около которой расположились летчики.
— Маскировать самолеты! — последовала команда. Пришлось ломать кукурузные будылья, вязать снопы и забрасывать ими самолеты. Квартирьеры уже отправились в село искать жилье. Пустующую школу заняли под столовую. Единственный домик у скирды начальник штаба майор Кожуховский облюбовал под КП. Связисты поставили на печь телефонные аппараты, от них потянули катушку с проводом к селу.
Коля Смурыгов, Виктор Шахов и Николай Синяков приткнулись к скирде с подветренной стороны. По возрасту самые молодые летчики в полку — каждому едва перевалило за двадцать, они сдружились на фронте, стали неразлучной троицей.
— Место здесь голое, как и в Богодухове... — сказал Синяков. После этих слов всем пришел на память тот последний субботний вечер в лагерях, когда дождь барабанил по палатке, и Смурыгову с Шаховым так и не пришлось съездить в Харьков на выходной.
— Небось поел яишенки с колбаской? — спросил Шахов Смурыгова, намекая на его недавнюю поездку к молодой жене.
— Какая там яишенка! Хлеб выдают по карточкам, за ним с ночи стоят очереди. У Клавы молока для Юрки не хватает, а он такого ору дает, хоть уши затыкай. Как все быстро перевернулось...
Не о такой встрече с Клавой мечтал всего лишь три месяца назад Николай. Думал вернуться «со скорою победой», с боевой наградой. А заявился с забинтованной головой и обожженными руками. Правда, раненые сейчас в тылу в большом почете: сразу видно настоящего фронтовика. От соседей и знакомых не было отбоя, засыпали вопросами:
— Ну, как там, на фронте?
— Пишут, что немцев уже сильно обескровили, что оконные шпингалеты и дверные ручки они на переплавку пустили, а мы оставляем города... Как это получается, объясни...
Коля Смурыгов объяснял как мог. Говорил неразборчиво — «заштопанный» язык все еще плохо шевелился. Рассказывал, как били мосты через Березину, как штурмовали самолеты на Бобруйском аэродроме и колонны на Рославльском шоссе, как наши отбили Бобруйскую крепость и он первый увидел на башне красный флаг... А как объяснить, почему обескровленный враг все еще занимает наши города, Смурыгов не мог. Может, Верховное Командование решило поглубже заманить противника, чтоб потом его окончательно разбить? Если об этой военной тайне не мог знать он, фронтовик, не щадящий ни жизни, ни живота, то пусть это останется тайной и для гражданских.
В Гуляй-Поле расселились по домам. Объявили долгожданный банный день. Горячей воды запасли вдоволь, от пара дух захватывает. Только мыло почему-то совершенно не давало пены. Волосы слиплись так, что некоторым кудлатым после бани пришлось расстаться с шевелюрой — постриглись наголо. Местные жители, оказывается, мылись дождевой водой, а не колодезной.
После ужина завалились на пуховые перины. Фронтовикам — лучшую постель.
А в это время на КП затрещал телефон. Кожуховский схватил трубку.
— Мимоза, Мимоза...
— Мимоза слушает!!
— Говорит Траншея, примите обстановку.
— Давайте! Принимаю! — встрепенулся Кожуховский, зыркнул на дежурившего с ним Ворочилина, зашелестел картой, принял из рук писаря зачиненные цветные карандаши. Значит, связисты уже подключились к линии, и теперь со штаба ВВС Южного фронта обстановку дают. Как в сказке!
На карте у Кожуховского появилась извилистая линия фронта. От Днепропетровска она потянулась на юг вдоль Днепра через Запорожье, Мелитополь до самого Азовского моря. Теперь там наша пехота долбила саперными лопатами твердую землю, спешно зарывалась. Сколько она уже перекопала таких рубежей! Неужели не устоит и на этом?
На карте синий овал: над правым крылом Южного фронта грозно нависала 1-я танковая армия Клейста. Крупные силы противник накапливал и южнее — на Каховском плацдарме. По всему видно, готовился новый мощный удар.
...Дождливый день вдруг сменился нестерпимо жарким. Летчики искали пристанище в тени под скирдой. Солнце ходило вокруг, и они переползали вслед за тенью.
Наносили на карты линию фронта, отыскивали характерные ориентиры, запоминали, где еще есть наши аэродромы, синими кружками обозначали вражеские. «Юнкерсы» и «хейнкели», оказывается, уже сидели на Водопойском аэродроме и в Кировограде, откуда мы с Мишей Ворожбиевым не так давно ехали на грузовике, груженном бомбами. Куда же эвакуировался наш Николаевский аэроклуб имени Леваневского?
Сидя под скирдой, летчики ломали головы: как достичь внезапности нападения при полете над этой лысой земле? В Белоруссии можно было неожиданно для противника выскочить на цель из-за макушек деревьев, а здесь, в безлесой степи, самолеты заметны издалека.
Перед войной при отработке задач на картах командиры в своих решениях упоминали о внезапности. Отдавали ей дань лишь для того, чтобы решение звучало наукообразно, но на «противника» шли с открытым забралом.
Первые месяцы войны убедили в том, что внезапность — душа тактики, а скрытность полета перед нанесением удара — важнейшее средство достижения внезапности. Идти напролом на противника, да еще к тому же сильного, — нельзя.
Сила на войне — это прежде всего численный перенес и качество оружия, помноженные на боевой опыт. В сорок первом в ВВС Южного фронта насчитывалось около 800 самолетов, из которых 80% было устаревших типов, а 4-й воздушный флот противника имел 1600 совершенных по тому времени самолетов. У фашистских летчиков был большой опыт войны в Европе, мы же его только накапливали.
Великое дело — опыт. Вот, к примеру, наш новый сосед, тоже штурмовой полк, воюет не на ИЛах, а на устаревших истребителях И-153, которые именовали тогда «бисами». Но воюют умеючи, потери у них небольшие. Над целью действуют с круга. Один за другим непрерывно штурмуют фрицев, тем и головы не поднять. Да еще научились лихо отбиваться от «мессеров». Рассказывали, что на днях сами двух азартных фрицев «уговорили», когда те нахально пытались влезть в их карусель. «Задний защищает переднего» — такое правило у наших соседей.
Летчики там дружные, неунывающие. Недаром же этот полк называют «Веселые ребята».
Обо всем этом и размышляли летчики нашего полка, сидящие у скирды. Размышляли не только «старички» с солидным довоенным стажем, но мозговал и немногословный, рассудительный комэска Николай Синяков, воспитанник Горьковского аэроклуба.
Синяков, глядя на карту, как-то сказал:
— Здесь нам, братцы, придется применять самый низкий бреющий. Не только лес, но овраги и бугры тоже могут нас укрывать от наблюдения...
Такого термина, как «самый низкий бреющий», до войны не было. Просто бреющий — до высоты 25 метров. А что такое «самый низкий бреющий»? Капитан Холобаев тоже поддержал молодого комэску:
— Надо всем научиться обтекать рельеф и перед целью делать подскок. Лучше бы и подскока этого не делать, но ведь с горизонтального полета из пушек, пулеметов и «эрэсов» в цель не попадешь: стволы приходится на нее наводить наклоном фюзеляжа. «Вот если бы летчик мог их отклонять из кабины», — вспомнил он свои испытательные полеты по отстрелу опытного оружия. Так и не довели тогда подвижного оружия, а идея-то, оказывается, была стоящая.
К летчикам подошел командир полка.
— Из штаба ВВС приказали произвести облет района боевых действий, — сказал он, — полетим с полной боевой зарядкой. Цель для атаки на Каховском плацдарме по выбору ведущего. Ведущим буду я, моим заместителем — капитан Холобаев...
Такой облет был нововведением. Карта картой, но сверху на войне многое выглядит по-иному. На карте значится населенный пункт, а прилетишь туда, там только печные трубы торчат.
Предстоял фактически боевой полет. Придется и бомбить, и штурмовать, увертываться от зениток, а может быть, и отбиваться от «мессеров». Для летчиков, которые еще не воевали, это будет и проверкой.
...Штурмовики низко неслись над землей: то чуть взмывая над пригорками, то снова скрываясь за ними. Мелькнула железная дорога: здесь проходит линия фронта. «Горка» — и самолеты пошли в набор высоты. Вдалеке засверкал Днепр, около самолетов появились темные дымки. Слева по курсу показался большой населенный пункт, улицы запружены автомашинами. Ведущий повернул туда.
Один за другим пошли вниз—атака. Разворот для повторного захода. На улице во многих местах заполыхало. Беснуются зенитки. Ведущий, находясь в развороте, посмотрел на растянувшихся позади ведомых: три, три, еще три, потом только два штурмовика. «А где же третий? Ах, вон он, в стороне от других и много выше дымков, в чистом небе...» Самолет ведущего сильно тряхнуло, он услышал хлопок. Крутнул самолет вправо, влево — снова пошел в атаку — остальные за ним...
С облета вернулись все. В крыльях самолета командира полка было много пробоин.
Летчики стояли перед Гетьманом, выстроившись в шеренгу. Он сделал разбор полета, а потом вдруг спросил:
— Младший лейтенант Иванов, почему вы один болтались в стороне?
— Где, товарищ майор? — Иванов сделал шаг вперед.
— Над целью!
— Так я же... вас защищал, товарищ майор...
— Как?
— Собирался давить зенитку...
— Почему же не подавили?
— Искал, но не нашел...
— А я вам такую задачу ставил, чтоб меня защищать?
— Нет... Но я инициативу проявил.
— Никого так не защищайте, товарищ Иванов! И такой инициативы больше не проявляйте. Надо бить противника!
— Есть! — Иван отступил на шаг, занял место в шеренге. В этот же день батальонный комиссар Рябов внимательно прочитал личное дело младшего лейтенанта Иванова. Уроженец Днепропетровской области, женат, 26 лет. Характеристика из училища положительная — «делу партии Ленина — Сталина предан». Правда, там отмечены плохая успеваемость по политподготовке и факт отстранения от полетов по недисциплинированности. Рябов пригласил Иванова на беседу.
— Ваша семья эвакуировалась?
— Кажется, не успели...
— Тем более: в своих краях воевать надо злее.
— Постараемся...
— Как в училище обстояло дело с политучебой?
— Признаться — не очень, товарищ комиссар. Четвертая глава краткого курса плохо давалась: там об историческом материализме... — запнулся Иванов.
— И диалектическом, — напомнил Рябов.
— Да, вот как раз на этом я и спотыкался...
— А за что от полетов вас отстраняли?
— Вот как раз из-за этого самого материализма...
— Как же можно из-за материализма отстранять?
— А очень просто: получил я как раз «неуд» по четвертой главе... Вызывает меня комиссар училища на беседу, говорит: «Товарищ Иванов, так дело не пойдет! Пока не пересдадите зачет, от полетов вас придется отстранить». Ну а я ему напрямую и сказал: «Неужели из-за четвертой главы я вдруг взлетать и садиться разучился?» Вот после этого и в недисциплинированные попал.
Иванов вытер рукавом гимнастерки пот со лба, а Рябов сказал:
— Тебе, товарищ дорогой, нужно усвоить одну истину: взлететь — это не все. Надо еще уметь правильный курс держать не только по компасу, а вот этим местом, — Рябов ткнул пальцем в грудь.
В Гуляй-Поле несколько раз приземлялись транспортные самолеты ЛИ-2. Посадку совершали к вечеру, заруливали в конец аэродрома, подальше от штурмовиков. Окна всегда были зашторены темными занавесками, двери во время стоянки не открывались. Кроме летчика, штурмана и стрелка-радиста, из самолета никто не выходил. Наш начальник СМЕРШа никому к таким самолетам приближаться почему-то не разрешал.
Заправившись и дождавшись темноты, такой транспортный самолет взлетал, делал круг над аэродромом для набора высоты, гасил навигационные огни, и гул моторов замирал где-то в западном направлении. По всему было видно, что далеко предстояло лететь, если делает полную заправку горючим в пятидесяти километрах от линии фронта.
В один из дней снова приземлился такой самолет. На этот раз летчик был вынужден обратиться за медицинской помощью к нашему врачу. Помощь эта потребовалась одному из пассажиров — молчаливой, стройной девушке в штатском. Ее сильно укачало.
На этот раз все же удалось поговорить с летчиком.
— Далеко приходится летать?
— Порядочно.
— Что же вы без бомб летаете? — попытался кто-то вызвать летчика на откровенность, чтобы разузнать о цели загадочных полетов.
— Кому бомбы возить, а мы — извозчики, — смутился командир экипажа и умолк. Уж очень несловоохотливый попался. Тогда разговор перевели на тактическую тему:
— А ночью зенитки тоже здорово бьют?
— Постреливают... — И, помолчав, добавил: — Но мы тоже хитрить научились: подлетаешь к линии фронта — начинаешь секторами газа шуровать.
— Зачем?
— Чтобы моторы подвывали, как у «юнкерсов».
— И помогает?
— Помогает до тех пор, пока не поймают прожекторы. Тогда как ни шуруй, все равно видно...
Трудная была у этих «извозчиков» работа: летали они в глубокий тыл к противнику, попадали в слепящие лучи прожекторов, в кромешной тьме выходили в нужный лесной район и не бомбы сбрасывали, а людей на парашютах. И каких людей! Молоденьких девчат...
Боевых задач в Гуляй-Поле долго ждать не пришлось. В районе Никополя противник навел через Днепр понтонный мост. По нему переправлялись войска на Каховский плацдарм. Надо было этот мост разбить. Задача не из новых. Опыт, приобретенный на Березине, показал, что действия по мостам малыми группами редко приносят желаемый результат, — это как тычки растопыренными пальцами. Для того чтобы разбомбить мост, надо собрать силы в кулак, и тогда одним ударом можно добиться успеха. Поэтому было принято решение действовать всем полком. Решение это было одобрено, а может быть, и подсказано полковником Вершининым.
Вылет оказался удачным: мост был разбит, и при этом уничтожили много скопившихся там машин с пехотой. Появление штурмовиков над целью было для противника неожиданным, и зенитки начали бить лишь при повторных атаках. Штурмовики по команде спикировали на них и вынудили замолчать. Но это уже была не та «инициатива», которую проявил Иванов. Полк потерь не понес, летчики были окрылены успехом, оживленно обменивались впечатлениями: «Вот дали!» Даже обычно сдержанный в выражении своих чувств Николай Синяков вышел из самолета и, не спеша стягивая замшевые перчатки, сказал своим летчикам:
— Не все коту масленица...
...18-я армия контратаковала противника на Каховском плацдарме. Ей удалось отсечь группировку войск восточнее Никополя. Туда и полетели штурмовики. На дорогах и в балках вблизи Большой Белозерки обнаружили скопище автомашин, лошадей и солдат. Несколько дней наш полк и «Веселые ребята» молотили эту группировку.
Атаки были дерзкими, летчики расстреливали цели в упор, снижаясь до самой земли. После этих полетов техникам часто приходилось чистить масляные радиаторы от забившихся в соты колосьев. У кого-то в радиаторе нашли даже белые перья, принадлежавшие не иначе как домашнему гусю, который, видно, с перепугу собрался взлететь. Старшина Виктор Шахов вернулся с боевого задания с погнутыми концами лопастей винта: увлекся атакой, низко вывел самолет из пикирования и чиркнул о землю.
Впрочем, бывали случаи и похлестче. В марте сорок третьего, например, на Краснодарском аэродроме я видел такую картину, что если б только услышал об этом от кого-нибудь другого, то вряд ли бы и поверил.
В тот день я дежурил на старте, ожидая возвращения штурмовиков. Заметил над горизонтом темные точки, как всегда подсчитал — одного нет. Кто же сбит? Один за другим приземлились пять самолетов, и по их номерам стало ясно: нет сержанта Бориса Левина, молоденького, очень застенчивого комсомоленка-москвича. Дымил я козьей ножкой, ждал, все еще надеясь на невероятное. И вдруг послышался далекий незнакомый звук, высокий и натужный, похожий на визжание электродрели. Наконец показался медленно ползущий к аэродрому штурмовик, певший не своим голосом. Это было так же удивительно, как если бы, скажем, овчарка вдруг начала кукарекать. Не меньше удивил и вид приземлившегося штурмовика: лопасти винта были сильно загнуты назад, подобно лепесткам нераскрывшегося тюльпана. Когда взглянули на масляный радиатор, то удивились еще больше. Соты радиатора, расположенного под мотором, были так плотно забиты землей и травой, что инженер полка не мог их проткнуть шилом. Левин, между тем, не спеша выбирался из кабины.
— Как же ты долетел? — спросил его Митин. Летчик озадаченно посмотрел на стоявших около самолета — ему было и невдомек, что так взволновало встречающих.
— Так и долетел, только мотор почему-то грелся и плохо тянул.
— А ты посмотри, на чем летел!
Оказалось, летчик так увлекся атакой, что чиркнул винтом о насыпь оросительного канала...
Мотор, конечно, пришлось заменить, а штурмовик снова вернулся в строй. Летчик хорошо воевал. Свидетельство тому — Золотая Звезда Героя на груди полковника Бориса Левина.
Случай с Шаховым в Гуляй-Поле был тревожным сигналом: «самый низкий бреющий» требовал огромного внимания.
29 сентября вылетели в район Запорожья штурмовать румынскую конницу. Заместитель командира первой эскадрильи лейтенант Павел Жулев перед вылетом сказал:
— Будем рубить гадов винтами!
Штурмовики носились над мечущимися и ошалевшими кавалеристами, расстреливая их в упор. Кто-то из летчиков заметил, как штурмовик ведущего Жулева будто скользнул брюхом по вершине бугра, вспыхнул и покатился под косогор, врезаясь в гущу конницы... Это была первая на Южном фронте потеря в нашем полку.
Погиб отчаянный летчик. Не то от огня противника, не то от малейшей оплошности, допущенной при полете на «самом низком бреющем». Погиб геройски.
В этот вечер были разговоры о смелости и горячности. Кто-то вспомнил известное: воевать надо с горячим сердцем и холодной головой. Опьянение злостью в бою недопустимо. Мысль должна работать без сбоев, чтобы отсчитывать время до долей секунды, а высоту — до сантиметров.
Но легко говорить об этом на земле...
Вылет следовал за вылетом. Воздушная разведка обнаружила выдвижение танков на восточный берег реки в районе Днепропетровска. Нависла угроза прорыва танковой группировки в юго-восточном направлении — по тылам наших войск.
Боевая задача получена! Техники быстро растащили в стороны снопы, приготовили самолеты к запуску. Вот уже завращались винты. И только на одном штурмовике мотор почему-то не запущен. Холобаев побежал проверить: оказывается, летчик Иванов лежит себе под крылом и в ус не дует.
— Почему не в кабине? — вспылил Холобаев.
— Голова болит... — ответил Иванов, продолжая лежать.
— Варфоломеев! — позвал Холобаев. — Полетишь на самолете Иванова.
Варфоломеев, уже сделавший в этот день два боевых вылета, сказал: «Есть!» — и стал быстро надевать парашют.
— Я и сам могу слетать, — нехотя поднялся Иванов.
— Нет, не полетишь, раз голова болит!
Лейтенант Михаил Варфоломеев торопился: на старте ждали вырулившие самолеты, у них греются моторы. Взлетел последним, к группе пристроился.
Штурмовики вышли в район цели на малой высоте, но летчики танков там не обнаружили. В поле лежали только копны соломы.
У ведущего Николая Синякова похолодело сердце от мысли, что боевое задание не будет выполнено. «Почему нет танков? Либо разведывательные данные неточные, либо сбился с курса и вывел группу не туда». Синяков начал кружить. Вскоре его внимание привлекли следы гусениц на скошенном поле: они тянулись к копне соломы и там обрывались. Летчика осенила догадка. Он круто взмыл вверх, развернулся, опустил нос штурмовика и дал длинную очередь зажигательно-трассирующими. Копна вспыхнула, и тут же в малиновом огне показался черный силуэт загоревшегося танка. По примеру ведущего начали поджигать копны и остальные. Дорого обошлась противнику такая маскировка! Не будь танки обложены сухими снопами, не горели бы они так расчудесно от одной длинной пулеметно-пушечной очереди.
Николай Синяков прилетел с разбитым передним бронестеклом. Его лицо было иссечено битой крошкой, кровоточили руки. Врач, оказывавший летчику помощь, не мог снять с летчика свитер. Взял ножницы, чтобы его разрезать. Синяков воспротивился:
— Что вы! Не дам такую вещь портить!
А командир звена Михаил Варфоломеев, полетевший на самолете Иванова, был сбит прямым попаданием из танка...
...Тихо было в этот вечер в столовой за ужином. Боевая готовность уже снята, все сидели за одним столом. Комэска священнодействовал, бережно разливая в выстроенные рядком граненые стаканы доппаек. Разливал, прищурив один глаз: всем должно быть поровну. И Варфоломееву налил, хоть его и нет за столом. Подняли стаканы, как по команде, потянулись с ними к середине стола, где стоит один лишний. Но не звякнуло стекло, коснулись лишь кистями рук.
И Иванов, сидевший у самого дальнего угла стола, тоже пил такую же долю, как и все, хоть и один вылет сделал, а не три и не четыре. Но к нему не потянулась ни одна рука, на него никто не смотрел, и он в этот день за столом был будто чужой.
А потом в столовой стало шумно. Летчиков облетела весть о полученной от генерал-лейтенанта Кравченко шифровке. Он требовал срочно представить списки на награждение. Наградные листы, между прочим, были составлены еще в Ганновке, но во время бомбежки штаба, они, оказывается, сгорели. Теперь Кравченко требовал не наградные, а просто списки. Радовались не только предстоящим наградам (для большинства они будут первыми в жизни), но и тому, что бывший командир дивизии помнит 4-й штурмовой. Значит, высоко оценил боевую деятельность этот прославленный ас. Эх, как недоставало за столом Григория Пантелеевича!
...На другой день с боевого задания не вернулся Иванов. Сел на вынужденную, отбившись от группы. Холобаев на самолете У-2 полетел на розыски. Пролетал около станции Желанной. Там горел элеватор, жители таскали мешки с зерном. Значит, противник где-то близко. На окраине населенного пункта, около кукурузного поля, стоял штурмовик. Холобаев приземлился — летчика нет. Стал звать. Наконец, из густой кукурузы вышел Иванов. Улыбается, а в каждой руке по две утки болтаются: держит их за шейки, головки им уже скрутил.
— Зачем ты это сделал?
— Лапшу варить.
— Почему здесь сел?
— Потерял ориентировку.
— А теперь восстановил?
— Восстановил.
— И голова не болит?
— Не болит...
— Так почему же теряешь время и не взлетаешь?
— Горючее пришлось танкистам отдать. А насчет самолета не волнуйтесь: я уже распорядился — минеры толовые шашки заложили.
— Не вздумай самолет взрывать! Я сейчас полуторку с горючим пришлю.
Когда на место вынужденной посадки приехала машина с бочками бензина, самолет оказался все же взорванным. Иванова не нашли. В полк он так и не вернулся. Вспоминали потом о нем летчики: «Наверное, фрицам четвертую главу «пересдает».
Наш Эн-Ша
...В Гуляй-Поле многие разместились по домам. После затхлых землянок такое житье казалось земным раем. Лишь Эн-Ша — наш начальник штаба майор Федор Васильевич Кожуховский не мог себе позволить подобной роскоши.
В те годы было ему под сорок, а из-за тучности он выглядел старше своих лет. К нему подкралась болезнь — та самая «куриная слепота», когда перестают видеть в темноте. Поэтому после окончания боевой работы — а она заканчивалась поздно — Кожуховский не рисковал совершать переходы не только по путаным улочкам незнакомого села, но даже в столовую, находившуюся на его окраине. Пользоваться услугами поводырей Федор Васильевич не хотел — скрывал дефект зрения. Отпуская на ночь своих помощников капитанов Василия Гудименко и Ивана Радецкого, сам с полковым писарем сержантом Николаем Ворочилиным ночевал в той самой избушке, где был развернут командный пункт.
Когда аэродром затихал и на него наваливалась густая южная темень, начальник штаба заметно оживлялся. Тыча пальцем в пустые солдатские котелки, он своей неповторимой скороговоркой бормотал Ворочилину:
— Пойди... пойди. Принеси быстренько. Да попроси там мясца... мясца, да побольше... чтобы с мозговой косточкой. Мы с тобой покушаем... покушаем.
Ужин обычно проходил при полном молчании. Очистив котелок с кашей, Эн-Ша принимался за любимую мозговую косточку, смачно обсасывая ее со всех сторон. После ужина он заваливался на скрипевшую под ним кровать с провисшей почти до пола панцирной сеткой. И сонным голосом отдавал Ворочилину последние указания:
— Пойди... пойди... посты хорошенько проверь... Пусть прислушиваются: если хлопки, то тревогу...
Ворочилин понимал, что это за хлопки. К нам в тыл по ночам частенько забрасывали вражеских парашютистов.
Кожуховский пока не сталкивался с парашютистами, но зато ему уже не раз доводилось пробиваться со своим наземным эшелоном к новому аэродрому фактически из тыла противника, и близость его он успел хорошо прочувствовать. Поэтому Эн-Ша строго придерживался заповеди: берегись бед, пока их нет.
Добряк по натуре, Федор Васильевич на фронте старался казаться строгим. Стал без особой нужды и чаще всего не к месту покрикивать на всех подряд, кроме летчиков; перед ними он никогда не выказывал своей власти. Капитан Дремлюк как-то покритиковал Федора Васильевича на партсобрании за излишний шум. Тот выступил с покаянной речью. Вскоре после этого случая Кожуховский вызнал Дремлюка по какому-то делу.
— Садись! Садись, Дремлюк! — прикрикнул он, указывая на скамейку. Тут же спохватился. И тоном ниже: — Распекать... распекать тебя собирался, а говорю... говорю тихо. — И вдруг снова сорвался: — Но ты же все равно не поймешь меня, если тихо!
— Да пойму же, Федор Васильевич! — улыбнулся Дремлюк.
— Ну, тогда сиди... сиди сам тихо, а я все же буду указания тебе давать погромче... Да не скажи... не скажи опять Рябову, что я на тебя кричал...
Кожуховский отменно знал свое дело, и его штаб работал, как хорошо отрегулированный мотор. У Федора Васильевича поэтому находилось время для чтения всевозможных бумаг, которые, оказывается, в изобилии плодятся не только в мирное, но и военное время. Погружаясь в чтение, он тихо бормотал про себя, стараясь выудить суть, и в эти минуты становился очень рассеянным. Читает, читает, бывало, а потом, не отрываясь от бумаг, вдруг вскрикнет:
— Ворочилин!
— Я вас слушаю! — словно из-под земли, вырастал писарь, знавший наперед, что может произойти в такой ситуации. Начальник штаба, что-то обмозговывая во время чтения, обычно кого-нибудь вызывал.
— Быстренько побеги... побеги и позови мне этого самого...
— Есть познать этого самого! — громко повторял приказание Ворочилин и исчезал за дверью. Возвратившись, докладывал:
— Товарищ майор, этого самого нет.
— А где же он? — бормотал Федор Васильевич, не отрываясь от чтения.
— Сказали — на стоянку ушел.
— Ну ладно... Появится — пришлешь...
Однажды Ворочилин вместе с другими документами подсунул на подпись записку об арестовании на 10 суток самого начальника штаба. Федор Васильевич подмахнул эту записку. Перед хохотавшими летчиками он вроде бы оправдывался:
— Так надо же вас чем-нибудь повеселить... А то вы что-то в последние дни припухли... припухли...
Полевой сумки Федор Васильевич не носил. Зато редко выпускал из рук портфель, набитый штабными документами, патронами к «ТТ» и шматом сала (казалось, что начальник штаба собирался выдержать длительную осаду). С этим салом начальник штаба доставлял нам немало веселых минут.
Всем и теперь памятна проделка с салом, устроенная моим другом, штурманом полка майором Николаем Кирилловичем Галущенко.
Было это ранней весной сорок третьего на Кубани в Новотитаровской.
Приунывшие летчики сидели в ожидании обеда на солнечном припеке около штаба. Нас в полку оставалось совсем немного, а за последние дни мы снова понесли потери. Накануне не вернулись с боевого задания из района косы Чушки Герман Романцов и Николай Николаевич Кузнецов.
Николай Николаевич перед войной много лет проработал инструктором в аэроклубе Осоавиахима, был «забронирован» и с трудом вырвался на фронт. В тылу у него осталась большая семья.
В тот самый день, о котором рассказ, у меня в боевом вылете произошло несчастье, и я сидел в стороне от всех с прилетевшим из Невинномысска Колей Галущенко. Сидел молча и вновь перебирал в памяти все детали этого злополучного полета.
Недоразумения начались еще перед вылетом. Командир полка вдруг решил включить в мою группу сержанта Петра Колесникова, летчика со странностями. На земле — человек как человек, а в воздухе его словно подменяли. В строю вдруг без всякой причины начинал шарахаться из стороны в сторону и разгонял соседей. Командир полка хотел было перевести его на связной У-2, но Колесников всерьез обиделся: «Неужели же вы меня трусом считаете?»
Я возражал против включения Колесникова в боевой расчет, но в конце концов вынужден был уступить и поставить его рядом с собой справа. Поскольку воздушные стрелки тоже не горели желанием лететь с Колесниковым, то ему выделили сохранившийся одноместный самолет. Перед вылетом я напутствовал Колесникова:
— Смотреть будешь только в мою сторону, выдерживай дистанцию и интервал. Сектором газа резко не шуруй... Головой зря не верти, полетим с надежным истребительным прикрытием, будет Покрышкин. Истребители сами обнаружат и отгонят «мессеров».
Петя согласно кивал, но заметно побледнел. На земле ему все было понятно, а как только поднялись в воздух, то стало ясно: оставлять этого летчика в середине строя нельзя. Никакие мои подсказки по радио не помогали: самолет то вспухал над строем, то резко проваливался под него.
При полете к цели командами по радио летчика пришлось буквально выманивать из середины строя, пока он не занял место крайнего. «Пусть там и болтается», — успокоился я. И вроде все пошло нормально.
Отштурмовали мы колонну машин у Курчанской и уходили на бреющем. Я оглянулся — Колесников сильно отстал от группы. Пришлось набрать высоту, чтобы он нас быстрее заметил. Летчик догнал нас, находясь значительно ниже, а потом круто пошел вверх. Вместо того чтобы снова занять место крайнего, он вроде бы начал целить в середину строя на прежнее место между мной и Злобиным. «Занимай место с краю!» — повторял я несколько раз, но Колесников будто оглох.
И вот у меня на глазах самолет Колесникова рубит винтом штурмовик лейтенанта Ивана Злобина со стрелком сержантом Николаем Мухой. Оба самолета, Злобина и Колесникова, вспыхнули и, беспорядочно кувыркаясь, упали на окраине станицы Бараниковской.
И надо же такому случиться — после успешного выполнения боевого задания, когда мы уже пересекли линию фронта...
Вот и сидел я, пригорюнившись, рядом с майором Галущенко, с которым мы не виделись несколько дней, — летал он в Невинномысск за самолетом и только что вернулся. Он успокаивал меня:
— Не кисни, Василек. Видишь сам, что и так все носы повесили. — И тут Галущенко хлопнул ладонью по своему пухлому планшету, стянутому резинками от парашютного ранца, и шепнул на ухо: — Командир батальона из Невинномысска кусок сала для Кожуховского передал. Давай его на глазах у самого батьки съедим, со всеми ребятами!
— Обидим старину...
— Мы и ему потом кусочек оставим, разделим по-христиански. А веселая беседа — не хуже обеда.
Галущенко, напустив на себя суровость, громко скомандовал:
— Летный состав, ко мне! — и направился в штаб. Пришли в комнату, расселись на скамейках, притихли: «Может, боевое задание?» Последним в узкую дверь протиснулся Федор Васильевич — на ловца и зверь бежит.
Галущенко сдвинул на середину столик, поставил два стула, усадил меня и громко объявил:
— Сейчас мы вам покажем... — кивнул он в мою сторону и в абсолютной тишине выдержал томительную паузу. Потом закончил неожиданно: — Покажем, как нужно сало есть! — и повертел над головой извлеченным из планшета большим квадратом сала. Находившиеся в комнате дружно засмеялись, и лишь один Федор Васильевич, сидевший позади всех, беспокойно заерзал на скамейке.
После краткого вступительного слова о пользе сала Галущенко приступил к демонстрации самого опыта. Он долго и сосредоточенно резал кусок на маленькие дольки, затем расщепил головку чеснока, очистил дольки от шелухи. Голодная братия исходила слюной. Наконец он взял первый кусочек, предварительно потер салом вокруг губ, чтобы аппетитно блестело, а уж потом послал его зубчиком чеснока себе в рот. Второй кусочек он протянул мне. Прежде чем его употребить, я предварительно потер поджаристую корочку чесноком. Галущенко в это время прокомментировал мои действия:
— Вот видите, товарищи, и так тоже можно есть. Он подходил к каждому летчику с крошечной порцией и торжественно вручал пробу.
Кожуховского Галущенко обошел стороной, а потом начал вслух сокрушаться по поводу того, что он, наверное, просчитался при дележе и кому-то одному не достанется. Федор Васильевич проявил признаки беспокойства. Порцию он все же получил, но последним. Когда он ее проглотил, тут-то Николай Кириллович и нанес ему «сокрушительный удар»:
— Товарищ начальник штаба, прошу написать расписку...
— Какую расписку?
— Что сало, переданное командиром БАО через майора Галущенко, вами получено.
Сколько смеху было в этот день, да и потом! Вместе со всеми заразительно смеялся и Федор Васильевич. Смеяться-то смеялся, но позже стало известно, что во все окрестные батальоны аэродромного обслуживания, откуда снабжали его этим продуктом, он с летчиком звена связи разослал «циркуляр», чтобы впредь сало пересылали только через надежных лиц.
Спустя много лет после войны получил я от Кожуховского очередную поздравительную открытку к Дню Победы. Написана она была женским почерком, только знакома размашистая подпись наискосок. Прочитал я в открытке трогательно срифмованное четверостишье, авторство которого с Кожуховским оспаривать никто не будет.
Милый Федор Васильевич оказался в душе еще и поэтом, которому все однополчане каждый раз на встречах низко кланяются до самого Киева.
В Донбассе
К концу сентября положение на Южном направлении снова резко ухудшилось Фронт широкой волной начал откатываться на восток — к Харькову, Донбассу, Ростову, — пока не задержался на следующем оборонительном рубеже по рекам Северный Донец и Миус.
Нашему полку приходилось часто перебазироваться. Гуляй-Поле, Нелидовка, Луганское, Николаевка, Ново-Александровка, хутор Смелый, совхоз имени Шмидта, Новая Астрахань, Шахты — вот неполный перечень тех полевых аэродромов, с которых пришлось вести боевые действия в Донбассе.
Я должен перечислить эти пункты, хоть они и малоизвестны читателю и не на всех картах даже обозначены. Но как дороги эти наименования сердцу моих однополчан! Они, как вехи, помогают восстановить в памяти боевой путь полка в самый тяжелый период войны.
В Донбассе нам пришлось воевать с осени сорок первого до июля сорок второго.
Десять месяцев подряд — это уже не сорок пять суток, как на Западном направлении, — полк вел непрерывно боевые действия в Донбассе и не отводился в тыл на переформирование. Сказался накопленный боевой опыт. Среди летчиков и техников появились настоящие мастера своего дела, совершенствовалась тактика и система взаимодействия авиации с сухопутными войсками, упорядочилось комплектование авиационных частей, все больше и больше самолетов начали выпускать эвакуированные на восток авиационные заводы.
...Разве мог я не назвать Селидовку? Хотя там мы и находились всего неделю после Гуляй-Поля, но зато какие радостные вести пришли к нам, в Селидовку! Каждому тогда хотелось сохранить на намять газету, но их было мало. Они переходили из рук в руки и возвращались к бдительным владельцам уже истрепанными и замасленными. В «Правде» и в «Красной звезде» было опубликовано два Указа Президиума Верховного Совета от 4 октября. Один был о награждении полка высшей правительственной наградой — орденом Ленина, второй — о присвоении звания Героя Советского Союза командиру полка майору С. Г. Гетьману. А вслед за этим было еще сообщение от Вершинина: тридцать два летчика и техника удостоены боевых орденов и медалей.
Константин Холобаев и комиссар Борис Евдокимович Рябов были награждены орденами Ленина. А техник Андрей Лиманский, выручивший когда-то Рябова из «плена» у деревни Прусино, — Красной Звездой. Среди награжденных были летчики-комсомольцы Николай Синяков и Виктор Шахов — оба горьковчане, получившие по «боевику», — то есть по ордену Красного Знамени. Наградили инженера полка Митина, чуть не угодившего по недоразумению под суд в Воронеже, и Константина Дремлюка, доказавшего летчикам еще в Старом Быхове, что «эрэсы» все-таки взрываются. Комиссар 2-й эскадрильи — нелетающий политрук Яков Боровиков был награжден орденом Красного Знамени, о котором летчики мечтали всегда. Федору Васильевичу Кожуховскому дали Красную Звезду. Николай Смурыгов, который снова начал летать с Селидовки после того, как зарубцевались его обожженные руки, тоже был награжден.
5 октября 1941 года в Селидовке запомнилось всем. Днем летали «бить Клейста, а вечером был митинг. Развернули полковое знамя, на котором еще не было ордена. Орденов в тот вечер тоже никто не получил. Вручать их будут не скоро, и кое-кому, может быть, так и не доведется прикрепить боевую награду на грудь. На митинге комиссар Рябов напомнил о пройденном полком боевом пути. Он зачитал выдержки из статьи, опубликованной в «Красной звезде»:
«...Эту высокую награду полк заслужил самоотверженной героической борьбой с фашистами. Почти с самого начала войны он участвует в боях. Полк совершил около 600 боевых вылетов. А каждый вылет штурмового полка — это сокрушительный удар по вражеской авиации, мотомехвойскам, по пехоте и коммуникациям... Доблестные летчики 4-го ордена Ленина штурмового авиаполка и ожесточенных и упорных боях с врагом завоевали всенародную славу».
...Четвертый ордена Ленина штурмовой полк! Это высокое признание, и оно обязывало воевать еще лучше.
Николай Синяков сказал на митинге:
— Будем бить и бить фашистов, не жалея ни сил, ни самой жизни!
И он будет штурмовать со своими ведомыми колонны, идущие по дорогам на Харцизск, Сталино, Дебальцево, Таганрог, Ростов... Он будет летать из Селидовки, из Луганского, из Николаевки. Здесь, в Николаевке, он вспомнит, что завтра, 30 октября, — день его рождения. Исполняется двадцать три. Тогда он где-то раздобудет бутылку самогонки-первача, чтобы за ужином выставить ее по-хозяйски на общий стол.
А утром, в день своего рождения, проснувшись, он шепнет на ухо Шахову:
— Вечерком отметим... Я тут в соломе припрятал. — Потом снимет с руки часы, протянет их Шахову: — Возьми...
— Зачем это? — спросил Шахов.
— Тебе на намять.
— Тогда бери мои, махнемся.
— Вечером при всех подаришь.
С утра Николай Синяков новел группу на вражескую колонну у Красного Луча. Второй раз полетел штурмовать скопление войск у села Успенского.
Село это вытянулось под высокой кручей вдоль маленькой речушки. Улицы оказались сплошь забитыми машинами, танками. Группа Синякова начала работу с круга. Запылали машины и танки, по дворам заметались немцы в длиннополых шинелях, а сверху, с той высокой кручи, что за селом, открыли огонь вражеские зенитки.
Вторую группу вскоре вслед за Синяковым на Успенское повел Шахов. Он издалека увидел, как пикируют штурмовики, а потом взмывают с креном вверх, как раз туда, где черные хлопья разрывов. Зенитки бьют с горы. «Неужели наши этого не видят и подставляют брюхо под огонь?»
— Кончай работу, подхожу к цели! — крикнул Шахов Синякову по радио и тут же увидел, как на выходе из атаки вспыхнул штурмовик Синякова. Вспыхнул, но снова пошел вверх, а пламя — к хвосту. Острый капот самолета опустился книзу, от него вниз струятся светлячки трасс... Огонь уже позади кабины, штурмовик все ниже, ниже, концом крыла задевает крышу сарая... Огненный смерч завертелся в гуще машин...
Шахов на миг оцепенел, забыл о зенитках, бьющих вдогонку уходившим от цели штурмовикам, а потом, стиснув зубы, отдал от себя ручку управления, прильнул к прицелу, нажал на гашетки. Его ведомые пошли за ним.
...Вечером Шахов выставил на общий стол припрятанную другом бутылку. После ужина забрался на верхний ярус нар, где рядом пустовала постель. Вспомнил: «Вечерком отметим...» Лежал в потемках с закрытыми глазами, не вытирая катящихся слез.
А разве мог я не назвать Ново-Александровку? Там полк стоял более трех месяцев. За это время он пополнялся такими мастерами-летчиками, как майор Николай Зуб, старший лейтенант Илья Мосьпанов, капитан Василий Шемякин, старший лейтенант Даниил Черников, — достойная смена ветеранам, которых не стало.
В Ново-Александровке 7 марта сорок второго услышали торжественный голос диктора: «В Народном Комиссариате Обороны... За проявленную отвагу в боях за Отечество с немецкими захватчиками, за стойкость, мужество, дисциплину и организованность, за героизм личного состава указанные полки переименовать...»
И среди других: «...4-й штурмовой авиационный полк — в 7-й гвардейский... Указанным полкам вручить гвардейские знамена».
Седьмой гвардейский ордена Ленина!
А наш братский 215-й полк, которому мы в Писаревке передали три уцелевших штурмовика с заплатами, стал 6-м гвардейским. Молодцы ребята!
...Совхоз имени Шмидта. 3 мая сорок второго года. Было облачно и зябко. Пронизывающий ветер чуть не валил с ног выстроившихся поэскадрильно летчиков и техников 7-го гвардейского. Теперь в полку не две эскадрильи, а три.
Как из-под земли появились и забегали перед строем кинооператоры, прицеливались с разных точек своими камерами. Они были в военной форме, но выглядели безнадежно штатскими: шинели на них нелепо топорщились. Присутствие этих суматошных и невозмутимых людей создавало праздничное настроение, заставляло на время забыть о войне.
Кинооператорам предстояло снимать вручение полку гвардейского знамени. Прибыли К. А. Вершинин — теперь уже генерал — с военным комиссаром генералом В. И. Алексеевым. Зажужжали камеры.
Вынесли гвардейское знамя с изображением Ленина. Оно в руках нашего первого знаменосца — Николая Смурыгова, еще не совсем окрепшего после второй аварии. Был сбит и опять выдюжил. Снова летает. Сильный ветер полощет шелк, и, если бы Константин Дремлюк и Иван Радецкий — рослые ассистенты знаменосца, — не зажали с обеих сторон Смурыгова, его, наверное, понесло бы по летному полю, как лодку под парусами. Волновался Смурыгов, пронося перед строем знамя.
Потом собрались в столовой для вручения наград. Назвали наконец и Смурыгова. Он подошел к суровому на вид генералу Алексееву. Принял из его рук орден Красного Знамени. В ответ на поздравление у Николая вырвалось совсем не уставное:
— Спасибо...
Ему показалось, что генерал недовольно глянул на него из-под насупленных бровей. Смурыгов вспыхнул как мак и еще добавил: — Извините...
Шел на свое место смущенный и радостный, а в мыслях ругал себя: «Ну и сморозил же я, шляпа...»
Только привинтил орден, как снова назвали его фамилию. Смурыгов вскочил от неожиданности, потом быстро собрался, зашаг