Часть 2. Не пугайте меня, я еще ничего вам не сказал 5 страница
Так в ее рассказе впервые появился Виктор, который до этого упоминался только один раз, как муж — подающий надежды композитор. Пациентка не стала объяснять мне, кто такой Виктор, она просто ввела его имя в наше межличностное пространство.
Такое было не раз и в других случаях: после некоторого периода общения с терапевтом у многих пациентов появляется уверенность, что все участники тех или иных событий терапевту давно известны. Более того, когда какую-то ситуацию в прошлом им приходится дополнительно разъяснять, они бывают крайне удивлены, как если бы речь шла не о терапевте, а о ком-то, кто реально присутствовал или участвовал в этой ситуации лет 20, а то и 30 назад, хотя мы впервые встретились только в прошлом месяце. Я останавливаюсь на этом так подробно, так как неоднократно убеждался — уже после первых встреч, как только возникает перенос, терапевт каким-то образом имплицируется в жизнь своего пациента, нередко — с иллюзорной убежденностью последнего, что он там присутствовал всегда. И это ко многому обязывает.
Через некоторое время пациентка наконец начала говорить о своей проблеме. Я передам содержание ее рассказа, как обычно, опуская некоторые нюансы и длительные отступления от основной темы, но — не изменяя его местами сбивчивую и одновременно закономерную последовательность.
Я сессия
У меня есть вина перед Виктором… Инициатором наших отношений была я. Я убеждала его методично, что все у нас будет хорошо…
Я всю жизнь куда-то бегу… Что-то сделать, чего-то достичь… Какого-то счастья. У меня никогда не было любовников… Измена запрещена… Я была замужем до Виктора, но это было недолго и это был ка- кой-то… Не хочу вспоминать. А с Виктором мы уже восемь лет… Я хочу любить и быть любимой… Я давно независима материально. Уже пройдена планка, за которой можно расслабиться… Но не на кого положиться…
Пациентка надолго замолкает, и я повторяю: «Не на кого положиться?». После некоторого молчания она продолжает.
Виктор ничего не делает. Говорит, что думает о музыке… Но никогда не погладит, даже не проведет рукой… Его прикосновения какие-то вялые… Вы не подумайте — я люблю его. И мне от него ничего не надо. Он единственный, на кого я могу рассчитывать… Но даже если я вижу, что он чем-то недоволен, он говорит полунамеками… А я ведь, по сути, подобрала его в тяжелую минуту… Потом я его реанимировала к жизни… Он все это воспринимал нормально. Я думала, что он поймет…
Пациентка снова умолкает, и я переспрашиваю: «Что поймет?».
«Не знаю — что, — говорит она бесцветным голосом, и продолжает: — Но он полюбил меня… Я же видела. Было столько нежности, страсти…». Немного помолчав, пациентка добавила: «А сейчас у меня такое ощущение, что ему все равно, куда «втыкать» — хоть в меня, хоть в замочную скважину». Я спросил: «Почему ассоциация с замочной скважиной?». — Немного подумав, пациентка пояснила: «Потому что секс — это как дверь в какие-то другие отношения, а эта дверь у нас давно не открывается».
На следующей сессии пациентка как- то необычно решительно заявляет: «Мне хочется попробовать себя с другим мужчиной!». Выждав паузу и не обнаружив какой- либо реакции с моей стороны, она продолжила. «Порой мне кажется, что отношения с Виктором вроде бы налаживаются. Но нет: надежда, оплеуха надежде, и опять все по кругу… Я иногда спрашиваю себя — сколько можно ждать?». Пациентка молчит, и я повторяю: «Сколько?»…
У меня такая ситуация была с первым мужем. Расстались только через 10 лет.
— Вы вместе уже восемь лет, осталось еще два… — констатирую я без какой-либо эмоциональной окраски.
— Только «бледнолицый» наступает дважды на одну и ту же швабру… Что-то связывает нас, но я не знаю — что. И еще есть страх, что мне не встретится ни один, кто привлек бы меня так, как Виктор. А здесь пуд соли уже съеден… Сознание беспомощности меня угнетает… Может быть, вы дадите мне совет?
Какой совет вы хотели бы получить?
Да любой…
Я разве обещал давать советы?
Сделаю здесь маленькое примечание. Как уже отмечалось, в отличие от многих психотерапевтов, мной никогда не даются советы, исходя из безусловной уверенности в том, что и проблема, и единственно верный способ ее решения всегда принадлежат пациенту и только он сам может его найти. У меня может быть десяток способов преодоления той или иной ситуации, а у пациента их может быть всего два или три, при этом — не имеющих ничего общего с моими. Кроме того, когда кто-то просит совет, он одновременно как бы перекладывает возможную вину за то, что произойдет, когда он ему последует, на того, кто дал совет. У меня были в начале практики случаи, когда, выполнив аналогичную просьбу пациента, я через некоторое время получал все, что положено в таких ситуациях. В лучшем случае мои визави ограничивались фразой: «Ну, выполнил я ваш дурацкий совет, и что получилось?..».
Добавлю, что большинство наших пациентов исходно страдают определенным инфантилизмом, истоки которого обычно таятся в строго регламентированных семейных отношениях, а отчасти регрессируют к детской доверчивости уже в терапии, и стараются во всем угодить взрослым (в последнем случае — своему терапевту). Они, конечно же, внимательно отнесутся к нашим советам, скорее всего — выполнят их, и даже если эти советы окажутся бесполезными или даже усугубят ситуацию, далеко не всегда будут вменять это нам в вину. Но главный негативный эффект будет обязательно — при таком варианте построения терапевтических отношений они остаются детьми, которые просят совета взрослого, получают его и следуют ему, как это было на протяжении всей их предшествующей жизни. А наша задача — помочь им повзрослеть и принять личную ответственность хотя бы за одного человека (самого себя), то есть — знать себя, понимать себя, самостоятельно находить причины своих сомнений, привязанностей, решений и поступков.
В гораздо более краткой и простой форме я объяснил это пациентке. Она не стала формулировать совет, который она хотела бы получить, и продолжила цепь своих ассоциаций.
…Все-таки, есть какие-то отношения. А могло быть хуже. Он иногда встречает меня после работы, разговаривает со мной, приглашает в ресторан. Иногда у него бывает даже какой-то такой всплеск — начинает делать ремонт или генеральную уборку, сам — пока меня нет. А потом все исчезает. Уходит в себя… И всегда требует, чтобы я его понимала — и его всплески, и его затухание…
Я не отвечаю его запросам, его потребностям. Но я себя не переделаю. Я не могу жить его интересами. Это было бы ложью. Да и забот у меня куда больше, и работа — тоже творческая. К тому же, с хорошим доходом. А он все еще в поисках вдохновения. Я его не обвиняю… Он моложе меня… И его, и меня многое не устраивает. Но есть привычка, беспокойство друг о друге… И альтернативы нет. В итоге — предпочитаешь оставаться с тем, что есть. Но печально думать, что это вот и всё…
Я рассказывала вам о своей семье… О родителях… Не знаю, откуда это взялось, из книжек, что ли, но я помню, как мечтала, что меня муж будет носить на руках, и у нас будет 6 детей… Не знаю— почему именно шесть?… Меня эти мысли смущали… Мне казалось, что все должно само собой сложиться.
Потом мне однажды, на празднике — у мамы на работе, подарили пластинку с оперой «Трубадур». Я не сразу там все поняла, но слушала и плакала, там музыка такая, располагающая… Потом, конечно, почитала. Ужасный сюжет… Брат убивает брата…» (пациентка молчит).
Ну, это все-таки XV век, и брат посылает брата на эшафот по неведению…
Я знаю… Я, чтобы понять, сравнивала это с тем, как если бы я убила сестру. И после этого почему-то стала опасаться иметь детей. У меня их до сих пор нет. Я думала, что если будет, то только один. Ну а теперь уже…
Я сессия
Чем ближе мы подходили к «разгадке» ее проблемы, тем больше становились опоздания. Так было и в этот раз, поэтому я не принял очередных объяснений о транспорте и т. д. и начал сессию с косвенной интерпретации ее сопротивления: «Сегодня вы меня снова наказали…», — и остановился на этой фразе. На ее вопрос: «Чем это?» — я пояснил: «Вынужденным ожиданием и чувством вины». — «А вина-то за что?»— спросила она, и я добавил: «За то, что часть моего гонорара я получу за то, что просто дремал в кресле». Мы еще некоторое время обсуждали эту проблему лицом к лицу и пришли к взаимоприемлемому соглашению о строгом соблюдении сеттинга. После этого пациентка заняла место на кушетке и продолжила свой рассказ.
…Мне в юности очень не нравилась мама. Причем тем, что я делала так же, в силу своих генов и характера. Мне не нравилось ее вечное: «Я всё ради вас, ради вас!»… — У меня есть какой-то идеал семьи и образ заботливой матери, но без этих вечных причитаний — «ради вас, ради вас». (Пациентка молчит, и я «напоминаю» ей: «Какой-то идеал»…)
Я как раз обдумывала… Во-первых, должен быть достаток. Чтобы у жены, то есть — у меня, была возможность не работать, если не хочется или там дети… Во-вторых, между мужем и женой должно быть взаимопонимание и желание помогать друг другу, образовывать друг друга. Все должно обсуждаться, должны быть совместные планы. Конечно, чтобы были дети, с нянями, гувернантками. Я сейчас уже могла бы себе это позволить. Только детей нет… В- третьих, это досуг. Каждый вечер должен быть посвящен каким-то интересным занятиям — рисованию, музыке, пению, языкам… В доме должна быть своя атмосфера — дружная, веселая. Совместные обеды, семейные праздники, загородные поездки, гости… И должна быть нормальная сексуальная жизнь. С взаимным влечением, чтобы не возникало желания о чем-то думать «на стороне»… Я же вам говорила, что люблю все структурировать. Вот такая четкая структура…
На самом деле в жизни все получалось не так, как хотелось бы… У меня были другие мужчины после развода. Но ни один не привлекал меня так, как Виктор. Когда он только возник, я сразу на него как-то «замкнулась». Может, оттого, что раньше у меня были отношения с какими-то взрослыми, почему-то— в основном женатыми мужчинами, и я от них устала. От их «периодической заботы» и их проблем. Хотелось сверстника, если откровенно— молодого тела, а не отвисших животов.
Виктор не любил меня… вначале. И даже не думал обо мне. Он встречался тогда с моей подругой… Не так — он жил у нее. Своей квартиры у него нет. Она моложе меня на 13 лет. Его ровесница. И я сознательно прилагала усилия, чтобы влюбить его в себя. И как-то поймала его, когда у них была размолвка. Так сказать, «пожалела» и оставила ночевать у себя…
Он потом то приходил, то не приходил — звонил и сообщал, что «сегодня у мамы». А мама говорила, что он опять у нее. Но чаще бывал у меня. Я старалась не замечать его «походы» к Лёле. Была уверена, что пройдет. И правда, прошло. Но пережить это было нелегко. Иногда даже после близости было видно, что он хочет уйти, начинал метаться… Бывало такое, что исчезал на несколько суток. Но я не терзала его расспросами. А потом эта Лёля совсем пропала… Куда-то уехала. Или от него, или с кем-то— не знаю… Просто её не стало… Но никакого ощущения победы не было. Я думала, что не получаю удовлетворения, и от секса тоже, потому что он еще не развернулся ко мне полностью. Но и потом этого не произошло. Музыка так и не заиграла. Жизнь стала еще обыденнее, чем была… С Виктором… (пациентка долго молчит).
— С Виктором… — повторяю я.
— С Виктором я сама была такой, какая я есть. С другими нужно было подыгрывать, понимать. Ему я тоже подыгрывала, вначале. А сейчас — нет. И это всех устраивает. Но не приносит удовлетворения. Ни мне, ни ему. И никакого выхода…
— Ну, а если какой-то предельно фантастический?
— Есть два. Это расстаться, но тогда нужно что-то создавать новое… И второй — находить пути к сосуществованию.
— Второй вы произнесли как-то не слишком оптимистично.
— Да какой уж здесь оптимизм. Но делать так, как ему хочется, я не хочу.
— А чего он хочет?
— Он не говорит. Его как бы все устраивает. Я готова попытаться понять— чего он хочет, но не собираюсь ставить знак равенства между «понять» и «делать как он хочет».
— Виктор не мой пациент, и мне нет дела до того, чего он хочет. А чего хотите вы?
— Мне с ним просто неинтересно. Мне неприятно с ним в обществе. А заменить его нечем.
— Проблема только в отсутствии замены?
— Я не знаю, вы, может, поймете… или не поймете… Я уже не люблю его, и Лёли давно нет. А я его все равно ревную. Такая ревность без повода… Я стала ненавидеть даже предметы, которые мы покупали вместе. Вчера вазу разбила, вначале думала, что случайно, а потом почувствовала, что еще чего-нибудь хочу разбить. Мне так хотелось тепла… Мы столько труда вложили в наше «гнездышко», а сейчас там все покрыто инеем, холод идет даже от камина, который я восстановила специально для него… Каждый день с трудом открываю глаза. Не хочется вставать с постели… И он так же… Живем, как два замороженных трупа… Нет сил.
Здесь мне нужно сделать еще одно отступление. В конце 1980-х я познакомился с немецким аналитиком профессором Хансом Диккманом — автором книги «Любимая сказка детства», который рассказал мне о своем опыте, в частности о том, что в некоторых случаях неврозы и обычные поведенческие паттерны формируются на основе любимой сказки детства. В то время для меня это было абсолютно новым знанием. Первой «сказкой» Ханса была «Русалочка», а точнее— пациентка, у которой истерическая немота периодически сменялась таким же «параличом» обеих ног (без каких-либо признаков органического поражения нервной системы).
Мы не знаем, почему одни сценарии и сюжеты из мифов или любимых сказок раннего детства оказываются почти фатально связанными с типичными жизненными сценариями, а другие проходят совершенно незамеченными. Безусловно, здесь важен не только фактор многократного (иногда стократного) рассказа или перечитывания «любимой сказки детства» — обязательно должен присутствовать какой-то аффективный компонент. В данном случае он явно присутствовал, и скоро мы проясним этот момент.
После встречи с Хансом Диккманом я вначале почти всех пациентов расспрашивал об их любимых сказках, но потом слегка охладел к этой теме. — Вариантов было множество, и далеко не всегда они оказывались имплицированными в сюжет невроза. Но у этой пациентки я спрашивал, хотя к тому моменту, о котором мы говорим, совершенно забыл об этом и должен был вернуться к записям нашей предварительной беседы.
Я записываю свои сессии и информирую пациентов об этом, а также предупреждаю их, что в процессе нашей работы я могу перелистывать свои записи, и пусть их это не отвлекает — это часть моей работы. Должен признать, что это всегда вызывает уважение. Один из пациентов как-то сказал мне по этому поводу: «Чувствую себя президентом. Любую сказанную мной чушь записывают!».
Просмотрев свои записи, я обнаружил ее любимую сказку. Это была «Снежная королева». И это открытие оказалось чрезвычайно важным. Я еще раз повторю фразу пациентки, которая была приведена мной до этого отступления.
Я не знаю, вы, может, поймете… или не поймете… Я уже не люблю его, и Лёли давно нет. А я его все равно ревную. Такая ревность без повода… Я стала ненавидеть даже предметы, которые мы покупали вместе. Вчера вазу разбила, вначале думала, что случайно, а потом почувствовала, что еще чего-нибудь хочу разбить… Мне так хотелось тепла… Мы столько труда вложили в наше «гнездышко», а сейчас там все покрыто инеем, холод идет даже от камина, который я восстановила специально для него… Каждый день с трудом открываю глаза. Не хочется вставать с постели… И он так же… Живем, как два замороженных трупа… Нет сил.
— Этот сюжет мне что-то напоминает, что-то очень знакомое, — говорю я, просмотрев свои записи.
Пациентка соглашается: — Да, прямо как в сказке какой-то, страшной.
Я снова соглашаюсь: — Точно! — и переспрашиваю: — Вы не помните — какой?
— Нет, не вспомню, но что-то знакомое…
В некоторой задумчивости я предлагаю пациентке вариант: — Может быть, «Снежная королева»? Есть какие-нибудь идеи или идентификации?.
Пациентка вначале задумалась, а потом с оттенком удивления и непонимания — куда это я клоню, спрашивает, скорее у себя, чем у меня: «Я — Герда?».
Инсайт все-таки состоялся, но лишь после того, как я спросил: «А что, в этой сказке только один женский персонаж?».
Она промолчала. Я тоже молчал, но, сидя за ее изголовьем, видел, как она начала кусать губы и из глаз потекли слезы. Я передал ей салфетку. Она явно еще не все поняла и не осознала — что происходит, но оплакивание уже началось.
Гениальный Фрейд в свое время сказал, что у горя есть своя собственная работа, и она должна быть выполнена. Оплакивание — один из существенных этапов этой собственной работы горя. Оно должно быть выплакано, высказано или даже выкричано. Только таким путем горе отторгается и постепенно уходит. А до этого оно требует огромных усилий, которые тратятся на то, чтобы скрыть его от окружающих или даже от самого себя (как это было в нашем случае). И это не метафора — это действительно требует много сил и энергии, уже в чисто физическом и физиологическом смысле, реально истощая и астенизируя наших пациентов. Добавлю то, что мной уже подчеркивалось неоднократно: для того чтобы горе действительно вышло, нужно, чтобы оно было осознано, вербализовано и оплакано в присутствии Другого (значимого Другого), каковым терапевт становится далеко не сразу.
Я не всегда даю интерпретации, но в данном случае они были уместны, и в конце этой краткосрочной терапии мы подробно, скорее — в рамках совместных интерпретаций, которые уже не было нужды записывать, проанализировали основные точки фиксации в ее жизни.
Для специалистов в этом случае все достаточно прозрачно, и можно было бы не давать к нему никаких примечаний, но привести некоторое обобщение стоит.
* * *
Разрешение эдипального конфликта моей пациентки, скорее всего, не было связано с особыми чувствами, направленными на отца (отстраненного, замкнутого и, судя по ее рассказам — мало привлекательного физически). В итоге она не «соперничала» с матерью (за отца), а исходно идентифицировалась с ней, что в значительной степени определило типичный для нее жизненный сценарий. Виктор, по сути, стал ее ребенком, с которым она долго проигрывала (ненавистный ей когда-то) материнский паттерн поведения: «всё для вас, всё для вас». Можно было бы обратить внимание и на то, что «мама тоже много работала», что характерно и для моей пациентки. К этой же группе фиксаций можно было бы отнести размышления пациентки на тему супружеских отношений: «Я как-то поняла, что папа и мама — не родственники», — не близкие люди. Примечательно, что свою идентификацию с матерью пациентка реально осознавала и до нашей совместной работы: «Мне в юности очень не нравилась мама. Причем тем, что я делала так же, в силу своих генов и характера», — но для адекватного понимания этого паттерна, конечно, требовался анализ. В приведенном материале есть фраза о ее сомнениях в гетеросексуальной ориентации Виктора. А на одной из предыдущих сессий она рассказывала, что, впервые узнав о наличии различных сексуальных ориентаций и наблюдая жизнь отца и матери (в разных комнатах), она некоторое время подозревала и даже обсуждала с сестрой, что, может быть, и их отец имеет к этому какое-то отношение? Но, поразмыслив, юные сестры пришли к более чем обоснованному выводу: «А откуда бы мы тогда взялись?».
Жизнь у матери «как-то не сложилась», и у пациентки жизнь тоже не складывалась, но она с упорством шла именно по этой (проторенной матерью) дороге. Вспомним еще одну фразу пациентки: «Отец был намного моложе матери, скрытный, неразговорчивый, в семье жил как-то особняком, в другой комнате». Виктор — это как бы зеркальное отображение отца, как бы — отец, который — не отец. Мы могли бы предположить здесь доигрывание эдипальной ситуации, которая не была в полной мере преодолена в детстве. Пациентка уже в процессе первых сессий сообщает, что Виктор моложе нее, но ей не хочется говорить, что он не просто моложе, а значительно моложе, поэтому реальная разница в возрасте обнаруживается только тогда, когда она говорит о Лёле: «Она моложе меня на 13 лет. Его ровесница».
Не менее существенна для понимания ситуации ее конкуренция с младшей сестрой, которая «не сильно радовала родителей», «вела беспорядочный образ жизни», тем не менее «родители уделяли «последышу» куда больше внимания». К тому же, сестра, в отличие от нее, затем удачно вышла замуж. Ее отношения с Лёлей (возлюбленной Виктора) — это продолжение все той же конкуренции с младшей сестрой. И даже ее ревность — только отголосок ревности к сестре. Напомню ее фразу: «… Лёли давно нет. А я его все равно ревную. Такая ревность без повода…». Специалисты сказали бы — безобъектная ревность. Но объект есть, только он совсем в другом месте, вне актуальной ситуации. И поэтому вполне естественно, что, когда Лёли не стало, «никакого ощущения победы не было». Пациентка вообще не с ней «сражалась».
По этой же причине такое неизгладимое впечатление на нее произвела опера «Трубадур» («Ужасный сюжет… Брат убивает брата…»). И далее пациентка добавляет, что это «как если бы я убила сестру». Конечно же, она не хотела убивать сестру и никогда об этом не думала. Но в ее бессознательном детская ревность могла приобретать самые причудливые формы и, как следствие, провоцировать чувство вины. Исходя из этих же отношений, можно было бы объяснить ее отказ о детской мечты о том, что у нее будет шестеро детей, которая затем трансформируется в убежденность, что «если будет, то только один». То есть она (опять же — бессознательно) принимает решение не «обрекать» своего будущего ребенка на соперничество за любовь родителей.
Переломным моментом в терапии был ее сон: «…Львы— статуи такие, на постаментах. А потом один лев ожил, постамент рассыпался, а мне нужно перейти через какие- то руины, и никак. А лев меня догоняет… Весь сон. Никакого смысла не вижу… Скажете что-нибудь?». Я тогда ничего не стал объяснять пациентке, так как был еще не готов к этому. Но перелом почувствовал — он был достаточно очевидным. Потом пациентка сама интерпретировала этот сон. — И лев, который ожил — это она («ее знак зодиака»), и тот, кому нужно перейти руины, убегая от льва, — тоже она. Остальные львы (ее семья) так и остались — на постаментах, а под ней он рассыпался. Я спросил ее, а что случилось потом — догнал ли лев того, за кем он погнался. Ее ответ был очень глубоким: «Догонять самого себя трудно, но вероятность того, что догонишь — всегда есть».
Именно этот путь мы проделали с ней в терапии.