СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ МОДЕЛИ ПОСТРОЕНИЯ ОБЩЕСТВА
1. Либеральная модель государственного устройства
и консервативный идеал
Реформы Александра II, положительно воспринятые славянофилами, получили далеко неоднозначную оценку со стороны консерваторов - государственников. Не решаясь публично критиковать действия монарха, они в своих публикациях сетовали на общественное мнение, которое злоупотребляет предоставленной свободой во вред государственным интересам. Таким образом, в скрытой форме выражалось неодобрение правительственными действиями. Порой в личной переписке это неодобрение выражалось более явно, что характерно для писем К.П. Победоносцева к наследнику Александру Александровичу. Победоносцев не любил Александра II за государственную «слабость», недостаток религиозности и связь с Е.М. Долгорукой, которая разрушала идиллию нравственного благочестия монарха. В переписке с Е.Ф. Тютчевой и, А.Ф. Аксаковой Победоносцев называл императора «жалкий и несчастный человек», не скрывая презрительного тона по отношению к проводимым преобразованиям. Речь, произнесенная Победоносцевым 8 марта 1881 г. в Государственном Совете, была, по сути, отрицанием позитивного значения всех основных мероприятий эпохи Александра II и одновременно «ударяла» и по славянофильскому конституционализму и по западникам-либералам.
В отличие от Победоносцева, Н.Я. Данилевский еще оставался верен славянофильской традиции и считал, что ограничение свободы в обществе из-за боязни революции - абсурд, поскольку «закручивание гаек» может вызвать еще большее противодействие. По его мнению, разумно одновременное сочетание реформ и сильной государственной политики. Нужно найти разумное соотношение между либерализмом и охранением, а сужение общественных свобод приносит больше вреда, чем пользы. В статье «Происхождение нашего нигилизма» Данилевский отмечал, что в то время как западнические идеи проникали в общество, славянофильские патриотические издания «Молва», «Парус», «День», «Москвич» - запрещались и преследовались. Эти издания, «как костями покрыли скорбный путь» к национальному самосознанию и виновато в этом слепое запретительство. С негодованием Данилевский писал об изданиях официозного толка, которые «своею бездарностью, тошноту возбуждающим подобострастием, льстивостью и лживостью тона, в сущности служат отрицательным образом тому же делу, как и западнические, выгодно оттеняя их собою» 1. Оставаясь верным славянофильскому либерализму, Данилевский выводил реакционеров и революционеров из одного корня. Только к концу жизни он стал испытывать определенное разочарование в реформах, и его оценка действий правительства стала более сходной с оценкой, высказанной Победоносцевым. Стремление к большей определенности во взглядах, проблема нравственного и политического выбора и жизненные перипетии - все это заставляло еще неопределившихся интеллектуалов занять свое место и сделать выбор в пользу консервативной, либеральной или же революционной модели развития России.
Многие мыслители XIX в., прежде чем стать убежденными сторонниками монархической системы, входили в ряды ее разрушителей. Наиболее яркими примерами являются Ф.М. Достоевский, жестоко поплатившийся за свою принадлежность к петрашевцам, и Л.А. Тихомиров, проделавший путь от убежденного революционера к убежденному монархисту-государственнику. Не случайно в понимании современников что-то роднило этих двух людей и заставляло сказать о том, что тихомировская судьба так и просится в роман Достоевского. Нельзя игнорировать влияние жизненных коллизий на мировоззрение Данилевского, Победоносцева и Леонтьева. Получившие в детстве вполне благонамеренно-религиозные установки, они, отчасти под воздействием «духа времени», отчасти под давлением жизненных обстоятельств, прошли «искушение» оппозиционностью к власти. При рассмотрении их мировоззренческих установок было бы неразумно опускать факты биографии, поскольку именно под их влиянием формируется позиция человека по отношению к миру и к самому себе. А в биографии всех этих мыслителей присутствовало раннее увлечение либеральными, или же, в случае Л.А. Тихомирова, революционными идеями.
Н.Я. Данилевский в 1849 году был арестован по делу М.В. Петрашевского и пробыл сто дней в Петропавловской крепости. Ему удалось убедить следствие, что он не имел отношения к антиправительственной деятельности М.В. Петрашевского. Данилевского обвиняли в пропаганде системы Фурье, но, в пространной записке, он сумел доказать, что трактовал учение Фурье не как революционное, а как чисто экономическое. Следственная комиссия освободила Данилевского от суда, но он был выслан из Петербурга, что в значительной мере повлияло на его дальнейшую карьеру. Ему пришлось работать в качестве чиновника сначала в канцелярии вологодского губернатора, а затем при губернаторе Самары.
К.Н. Леонтьев пришел к консервативной идеологии через борьбу с самим собой. Впоследствии он вспоминал, что в первые годы эпохи реформ «...все мы сочувствовали этому либеральному движению» и было «не легко... «сжигать то», чему меня учили поклоняться и наши, и западные писатели... Но я хотел сжечь и сжег!» 2. Избавившись от «увлечения» либерализмом, Леонтьев занял твердые консервативные позиции. «Мне стали дороги: монархии, чины, привилегии, знатность, войска... пестрота различных положительных вероучений и т.д.» - писал он впоследствии 3.
Большую роль в изменении жизни Леонтьева сыграла болезнь. Летом 1871 г., будучи консулом в Салониках, он заболел холерой и, ожидая смерти, дал обет изменить свою жизнь и стать монахом. Леонтьев выздоровел, но в силу различных обстоятельств смог выполнить обет только к концу жизни, зато вскоре написал «Византизм и славянство», в котором с наибольшей полнотой раскрыл свое культурно-историческое мировоззрение, в т.ч. и свою антилиберальную позицию.
К.П. Победоносцев в тридцатилетнем возрасте сотрудничал в «Голосах из России», издаваемых в Лондоне А.И. Герценом и Н.П. Огаревым. В 1859 г. там был опубликован памфлет Победоносцева «Граф В.Н. Панин. Министр юстиции», в котором резко критиковалось российское чиновничество. Будущий обер-прокурор выступил как поборник гласности, инициативы и свободы судов. Он сетовал, что в России «...о гласности мы смеем только мечтать и бог весть, когда ее дождемся...» 4. Характерно, что личность и деятельность В.Н. Панина оценивалась практически в тех же выражениях, в которых через несколько десятков лет либеральные публицисты оценивали самого Победоносцева. Нельзя не учитывать и тот факт, что К.П. Победоносцеву было поручено участвовать в подготовке судебной реформы 60-х гг. XIX в. и его деятельность на этом поприще получила высокую оценку Александра II.
Л.А. Тихомиров был одним из активных участников народнического движения. В ноябре 1873 г. он был арестован и осужден по известному делу о «193-х» и провел в Петропавловской крепости более 4-х лет. Выйдя на свободу, Тихомиров с 1879 г. был членом Исполнительного комитета «Народной воли». После убийства императора Александра II народовольцами и разгрома партии в 1882 г. Тихомиров уехал за границу. Перед этим он направил Александру III открытое письмо Исполнительного комитета «Народной воли». Живя в Париже, Тихомиров вместе с П.Л. Лавровым редактировал «Вестник Народной воли». В его взглядах постепенно начинает нарастать серьезный мировоззренческий перелом.
В 1888 г. в Париже на русском и французском языках вышла его брошюра «Почему я перестал быть революционером?». Тогда же Тихомиров направил на «высочайшее имя» прошение, в котором выражал раскаяние в своей прежней антиправительственной деятельности и просил разрешения вернуться в Россию, что и было ему позволено. Со временем он стал одним из ведущих публицистов монархического лагеря, а с 1909 по 1913 г. возглавлял «Московские ведомости».
Характерна реакция бывших единомышленников на поведение Тихомирова. Н.А. Морозов считал, что у бывшего народовольца «никогда не было прочных убеждений в необходимости изменения самодержавного образа правления»5. С. Кравчинский писал в 1888 г. П.Л. Лаврову о том, что полученные им сведения о новых взглядах Л.А. Тихомирова на М.Н. Каткова и Александра III «заставляют меня серьезно задуматься, не сошел ли он с ума»; впоследствии эту мысль подхватила и В.П. Фигнер, объяснявшая поведение Тихомирова тем, что «он заболел психически, и психиатр, несомненно, найдет в грустной повести Т/ихомирова/, написанной им самим, черты... горделивого помешательства» 6. А.П. Прибылева-Корба так же полагала, что: «...позорное... поведение Тихомирова в период от 1884 года и позднее есть последствие его психического заболевания» 7. Психозом и «религиозной манией» объяснял поведение Тихомирова и знавший его народоволец В.И. Сухошин. Свою оценку действиям Л.А. Тихомирова дали Г.В. Плеханов, П.Л. Лавров, Э.А. Серебряков, А.Н. Бах, Д. Кузьмин и другие.
Таким образом, все из 4-х перечисленных мыслителей в той или иной степени, но отдали дань либерализму. В зрелом возрасте они уже заняли охранительные позиции, поставив в центр своих разработок важнейшие проблемы пореформенного русского общества. Обращаясь к идее государственности, они стремились по-новому взглянуть на возможность дальнейшего пути России и ответить на извечный вопрос: «Что делать?» .
Тюремное заключение Данилевского, религиозный кризис Леонтьева, эмигрантские скитания и душевный надлом Тихомирова - все это было платой за возвращение к тем религиозным догматам, семена которых были посеяны еще в детстве. Пожалуй, только у Победоносцева, «увлекавшегося» либерализмом, но не «пропустившего» это учение через себя, переход в консервативный лагерь был безболезненным и не сопровождался мучительной рефлексией.
В судьбе этих четырех мыслителей есть нечто характерное для духа времени. Не избежав в молодости влияния идей о радикальном переустройстве общества, в зрелом возрасте они твердо встали на позиции охранения.
Действия Александра II породили к началу 80-х годов ощущение шаткости режима. Письма Победоносцева, относящиеся к этому периоду, полны размышлений об изменниках, окружавших безвольного и слабого монарха. После событий 1 марта 1881 г. и начала контрреформ Александра III государственники воспрянули духом. Славянофилы же были разочарованы. И.С. Аксаков выдвинул и стал настойчиво пропагандировать «русский политический идеал», заключавшийся в формуле: «самоуправляющаяся местно земля с самодержавным царем во главе». Эта формула привлекла внимание В.И. Ленина, который, упомянув в своей работе «Гонители земства и аннибалы либерализма» о суждениях Аксакова, указал на «необходимую связь между местным самоуправлением и конституцией» 8 .
В основе славянофильского конституционализма лежала мысль о создании представительных учреждений для ограничения самодержавия и ослабления влияния бюрократии. А.И. Кошелев прямо предлагал создать всесословные, земские самоуправляющиеся учреждения. По его мнению, нужно было опасаться не созыва Земской думы, а правительственной реакции, поскольку «оковы, налагаемые на мысль» скорее приведут к революции. После убийства Александра II, когда еще было неясно, чего ждать от нового царствования, славянофилы подняли на щит традиционную идею Земского собора, предложив ее как панацею от реакционных и революционных крайностей. Проводя на страницах газеты «Русь» линию, направленную на созыв Земского собора, И.С. Аксаков стремился отвести от славянофилов обвинения в подрыве самодержавного строя. Призвав на помощь авторитет умерших единомышленников, он опубликовал статью Ю.Ф. Самарина «По поводу толков о конституции» (1862 г.) и записку К.С. Аксакова «О внутреннем состоянии России» (1855 г.). Эти статьи были призваны уравновесить друг друга. Аксаковская призывала к созыву Земского собора, а самаринская была направлена против конституционализма. Таким образом соблюдалось политическое равновесие. «Правительству - неограниченная свобода правления, исключительно ему принадлежащая; народу - полная свобода жизни и внешней, и внутренней, которую охраняет правительство. Правительству - право действия - и, следовательно, закона; народу - право мнения - и, следовательно, слова», - писал К.С. Аксаков 9.
Ю.Ф. Самарин, хотя и отрицал теорию «божественного права», тем не менее, отвергал любую попытку ограничения самодержавия. Он доказывал, что конституция должна быть естественной, а не навязываемой обществу, которое еще «не дозрело» до нее. «Народной конституции у нас пока еще быть не может, а конституция не народная, то есть господство меньшинства, действующего без доверенности от имени большинства, есть ложь и обман. Довольно с нас лжепрогресса, лжепросвещения, лжекультуры; не дай нам Бог дожить до лжесвободы и лжеконституции. Последняя ложь была бы горше первых» 10.
Стремление А.И. Кошелева и И.С. Аксакова воплотить в жизнь идею восстановления связи между царем и народом путем созыва законосовещательного всесословного представительного учреждения, было подхвачено Н.П. Игнатьевым, ставшим в мае 1881 г. министром внутренних дел. Отчасти из-за приверженности этой идее он был заменен в 1882 г. более послушным и предсказуемым Д.А. Толстым. Когда Н.П. Игнатьев попытался объяснить Александру III, что хотел созыва собора вовсе не для того, чтобы как-то ограничить царскую власть, то император возразил: «Я должен сказать, что Вы... самым легкомысленным образом подвели меня» 11.
Еще более резок был Победоносцев, писавший Александру III в письме от 11 марта 1883 г.: «Кровь стынет в жилах у русского человека при одной мысли о том, что произошло бы от осуществления проекта графа Лорис-Меликова и друзей его. Последующая фантазия гр. Игнатьева была еще нелепее, хотя под прикрытием благовидной формы земского собора» 12.
Споры о соборе вызвали смущение в обществе. В письме к И.С. Аксакову от 7 февраля 1881 г. А.С. Суворин признавался, что «...в самом верху идут толки о конституции и земском соборе» и он совсем теряется «за что держаться» 13. Но уже первые действия нового самодержца расставили все по местам. В итоге в августе 1882 г. А.И. Кошелев писал И.С. Аксакову о том, что «при захвате власти Толстыми, Бедоносцевыми и Катковыми» нужно немедленно начать «соединяться для противодействия торжествующему врагу нашего отечества. Ибо таковым я считаю то направление, которое теперь забрало власть в свои руки» и ведет страну «если не к погибели, то в такую трясину, из которой нелегко будет нам высвободиться» 14.
Антилиберальная политика, проводимая Александром III, была положительно воспринята К.Н. Леонтьевым и К.П. Победоносцевым. Имя последнего стало символом этой эпохи. Откровенно симпатизировавший правительственному курсу, Леонтьев призывал: «...надо приостановиться по возможности, и надолго, не опасаясь даже и некоторого застоя» 15. Россия уже достигла своей культурной и государственной вершины и нужно сохранить то, что уже есть, не гонясь за «призрачным» счастьем либеральных концепций переустройства государства. Не менее призрачными считал Леонтьев и славянофильские проекты. Для него был неприемлем славянофильский идеал - самоуправляющаяся земля с самодержавным царем во главе. Даже под национализмом славянофильского толка он сумел разглядеть «буржуазное либеральничание».
Служивший в начале 1880-х годов в Московском цензурном комитете, Леонтьев был цензором брошюры И.С. Аксакова «Взгляд назад», излагавшей славянофильский проект изменения государственного строя. В своем отзыве на брошюру Леонтьев отмечал, что хотя истинные славянофилы и были противниками конституции, государство в их теории представляет собой «некий чрезвычайно оригинальный союз земских, в высшей степени демократических республик с государем во главе; государем, положим, самодержавным в принципе, но лишенным почти всяких органов для исполнения его царской воли» 16. Не без влияния Леонтьева аксаковская брошюра была запрещена.
Характерно, что некоторые статьи Леонтьева читались Александром III, при этом само имя автора оставалось малоизвестным в высших кругах. Характеристики славянофилов, как «замаскированных» либералов, находили отклик. Так Победоносцев, чье отношение к славянофилам было неоднозначным, по своим оценкам сходился с Леонтьевым, хотя и не выражал свою позицию столь резко и прямолинейно.
В своих многочисленных работах Леонтьев подчеркивал различие политических традиций России и Европы. Как и Данилевский, он доказывал, что парламент и конституция не могут пустить прочные «корни» на русской почве. Для европейского культурно-исторического типа демократическая форма правления естественна и проверена временем, а в России стремление устроить все по западным образцам приведет к ослаблению государственности и смуте. Это тем более пагубно, поскольку западные идеи при их распространении и реализации в России приобретают гипертрофированный характер и искажаются, якобы из лучших побуждений до полной неузнаваемости, вызывая закономерное презрение и насмешки Европы, где эти идеи вынашивались обществом долгое время, а не «калькировались» по чужим образцам. Леонтьев отмечал, что в период расцвета государства, даже с республиканской формой правления, склонны к иерархии и единоличной власти. В этот период государственная жизнь сосредоточивается около одного лица, появляются диктаторы, императоры, короли или «гениальные демагоги», появляются Периклы и Фемистоклы. Демократические республики, по Леонтьеву, всегда существуют меньше, чем аристократические, а сословные монархии всегда крепче, чем склонные к уравнению сословий в правах. Противопоставляя монархию и республику, Леонтьев высказал мысль, подхваченную впоследствии Тихомировым: верховная власть в лице монарха даже в средних своих образцах действует более разумно и твердо, чем демократия высоких образцов, поскольку демократические системы, перенесенные в чуждые для них условия (например, западная республиканская модель, перенесенная в Россию), содержат в себе элементы ослабления государственности, т.е. самоуничтожения.
Идеи особого пути развития России, отличного от либерального пути Европы, были восприняты Александром III. В письме Победоносцеву от 21 апреля 1881 г. он писал по поводу возможной перспективы парламентаризма в России: «пока я не буду убежден, что для счастия России это необходимо, конечно, это не будет, я не допущу. Вряд ли, впрочем, я когда-нибудь убеждусь в пользе подобной меры, слишком я уверен в ее вреде. Странно слушать умных людей, которые могут серьезно говорить о представительном начале в России...» 17. В этом «я не допущу» слышится прямой ответ на раннее письмо Победоносцева, призывавшего решительно проявлять свою личную волю, непоколебимо заявляя «я так хочу» или «я не хочу этого». В отсутствии сильного характера, при всех других недостатках, Александра III не упрекали и в этом он хорошо усвоил уроки Победоносцева.
Внушая императору невозможность уступок либералам, Победоносцев стремился доказать, что только монархический строй может разрешить множество проблем, встающих перед Россией в связи с модернизационными изменениями. Задачи, стоящие перед самодержцем, не допускают никакого ограничения его власти со стороны каких-либо структур, даже носящих «благородное название» Земского собора. Либеральные реформы после 1 марта 1881 г. воспринимались бы как уступка властей, а еще Макиавелли отмечал неблагоприятную реакцию на вынужденную уступку. Сторонники революционной смены режима не отрицали, что между ними и правительством монархической России идет ожесточенная борьба. Сам Победоносцев, замечавший по поводу гибели одного из высокопоставленных полицейских чинов, что «мы ведем борьбу» с антиправительственными организациями, записал в разрушители государства вместе с революционными радикалами и либералов.
Наиболее четко позиция Победоносцева по отношению к парламентаризму выражена в главе «Великая ложь нашего времени», входящей в «Московский сборник». Эта работа Победоносцева, по сути, отрывок из сочинения Макса Нордау «Условная ложь культурного человечества», опубликованного в 1883 г. Русский перевод книги Нордау вышел в России в 1907 г. и при сравнении с работой Победоносцева можно убедиться в тождестве соответствующих частей сочинения Нордау с «Великой ложью нашего времени». Это тождество послужило обвинениям в адрес Победоносцева в заимствовании чужих сочинений со стороны Р. Бирнса. Однако Победоносцев, хотя и не указал авторство Нордау, взгляды которого по другим вопросам не разделял, тем не менее, не стал приписывать данный труд себе и утверждать свое авторство. Работа осталась безымянной и, хотя она не представляла собой сочинения Победоносцева, все ее идеи были приписаны перу обер-прокурора. Конечно, Победоносцев не стал бы пропагандировать идеи чуждые его собственным взглядам на общество и именно поэтому при оценке его позиции можно опираться на «Великую ложь нашего времени», допуская при этом необходимые поправки.
Не сомневаясь в гибельном характере парламентской системы применительно к России, Победоносцев не был тотальным отрицателем парламентаризма в мировом масштабе. «Он верил, что Англия и Соединенные Штаты смогут преуспеть в сохранении и конституционной и демократической формы правления, которая потерпит банкротство за их пределами», - писал Р. Бирнс 18. Как и Данилевский, Победоносцев считал, что парламентаризм может быть укоренен только в подготовленной историческими обстоятельствами почве. Так, в Англии представительная демократия оправдала себя, поскольку органично вписалась в государственную систему. Это не значит, что английские государственные формы могут быть перенесены на русскую почву. У себя на родине они служат исправно, но в России они были бы инородным телом в машине управления и привели бы к ее поломке. Слепое заимствование превращает парламентскую систему в карикатуру.
Победоносцев, подкрепляя свою позицию ссылками на богословские работы, относил начало народовластия к лживому политическому началу, поскольку в основе его лежала идея о том, что всякая власть исходит от народа и имеет основание в воле народной. Сообразовываясь со словами Писания, Победоносцев считал, что «нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены» /Рим. 13,1/. Попытка обожествления человеческой, а не божественной воли, приводит к тому, что интриги и обман пронизывают насквозь всю демократическую систему, начиная от выборов. Критикуя избирательную систему, Победоносцев отмечал, что люди, склонные к бескорыстному служению отечеству, не стремятся заискивать перед толпой с целью завоевания предвыборных голосов. «Лучшим людям, людям долга и чести противна выборная процедура: от нее не отвращаются лишь своекорыстные, эгоистические натуры, желающие достигнуть личных своих целей» 19. Выборы, по сути, представляют продуманную игру на страстях толпы. Побеждает более профессиональный игрок. Увлекшись броскими фразами, толпа даже не помышляет об их связи с реальной жизнью и о выполнимости предвыборных обещаний. Лишенная религиозного критерия «различения духов», толпа дает себя обмануть. Такая толпа никогда не может предложить трезвого, взвешенного решения, легко поддается эмоциям и легко управляема. «История свидетельствует, что самые существенные, плодотворные для народа и прочные меры и преобразования исходили от центральной воли государственных людей или от меньшинства, просветленного высокою идеей и глубоким знанием; напротив того, с расширением выборного начала происходило принижение государственной мысли и вульгаризация мнения в массе избирателей...» 20.
В случае создания представительных органов власти на место неограниченной власти монарха приходит неограниченная власть парламента, но если в лице монарха возможна единая воля и единая цель, то воля парламента определяется большинством. Воля же большинства парламента еще не есть воля всего народа, поскольку существует еще и меньшинство (оппозиция большинству), а также не участвующие в политической жизни (политически пассивные). Депутаты выражают точку зрения различных партий, в то время как избиратель ждет от них исполнения своих, конкретных надежд и чаяний.
Еще более опасной для самодержавия делает парламентскую систему та легкость, с которой можно увлечь народ популистскими лозунгами. Партии и различные группировки непременно будут требовать от монарха делегирования им сначала части своей власти, а затем и всей ее полноты. Самодержавие становится «заложником» толпы, которая «не в состоянии философствовать» и к тому же постоянно возбуждается различными партиями. В результате такое смущение умов ведет к анархии, от которой измученное общество спасается только диктатурой, т.е. восстановлением единой воли и единой власти. Люди, отвергнувшие единовластное насилие, устав от насилия «безличной власти случайного большинства» и насилия партий, преследующих свои цели, опять оказываются в тупике, мечтая о «железной руке» диктатора, который смог бы навести порядок. Победоносцев не верил в то, что парламентаризм может позитивно обновить жизнь общества. «Горький исторический опыт показывает, что демократы, как скоро получают власть в свои руки, превращаются в тех же бюрократов, на коих прежде столь сильно негодовали, становятся тоже властными распорядителями народной жизни, отрешенными от жизни народной, от духа его и истории, произвольными властителями жизни народной, не только не лучше, но иногда еще и хуже прежних чиновников» 21. Иными словами, оппозиционер и демократ сегодня - это преуспевающий чиновник и бюрократ завтра.
Победоносцева так же беспокоила изначальная склонность демократии к светскому государству и замене религиозных догматов на общие рассуждения о морали. В секуляристском государстве при равенстве прав «фанатик сектант может достигнуть властного положения и властного влияния на множество людей, состоящих от него в зависимости, и совершать над ними несправедливое давление в целях религиозного фанатизма» 22. Так же к власти может прийти и антирелигиозное правительство, которому ничто не помешает начать борьбу с церковью и верующими вплоть до открытого преследования.
Необходимо отметить, что даже те исследователи, которые не разделяли взглядов Победоносцева на парламентаризм, в том числе и зарубежные авторы, отмечали, что ему удалось затронуть в своих работах весьма существенные проблемы, встречающиеся на пути демократического развития. Все это делает необходимым изучение победоносцевской критики либерализма. При этом нужно учитывать, что сила многих работ заключалась именно в опровержении антимонархических концепций и в них можно обнаружить только отрицание критикуемого идеала, при отсутствии реальных предложений по созданию идеала положительного.
Это во многом связано с критическим складом ума Победоносцева. Даже его единомышленники отмечали, что основная сила Победоносцева была именно в критике, а не в творчестве. Рецензируя «Московский сборник», В.В. Розанов назвал его «грешной книгой», автор которой «полон уныния». Весьма нелестную характеристику дал Победоносцеву Леонтьев: «Он не только не творец, но даже не реакционер, не восстановитель, не реставратор, он только консерватор в самом тесном смысле слова: мороз, сторож, безвоздушная гробница, старая «невинная» девушка и больше ничего!!» 23. По словам С.Ю. Витте, сам император отзывался о Победоносцеве: «...отличный критик, но сам никогда ничего создать не может» 24. Схожие оценки Победоносцева встречались и впоследствии. Так, историк Б.Б. Глинский писал о том, что обер-прокурор «явил собою в высшей степени своеобразный тип русского ученого государственного мужа, необычайно сильного своим анализом и скепсисом и слабого, как творца жизни и форм этой жизни» 25. Победоносцевская боязнь открытого обсуждения проблем и путей их решений приводила к тому, что положительные и созидательные теории выглядели в его работах невзрачными и нежизнеспособными на фоне описания нигилистических и разрушительных концепций.
Мрачную окраску русскому консерватизму придавало то, что его апологеты настойчиво проводили мысль об изначальном несовершенстве человеческой природы, основываясь при этом на религиозном представлении о человеке. На первое место ставился не индивид с его потребностями, а государство. В связи с этим Р. Бирнс писал о воззрениях Победоносцева: «Он столь же естественно в первую очередь думал о государстве, как американец в первую очередь думает о личности» 26.
Сильное государство способно контролировать и подавлять «темные» стороны человеческой природы, заставлять людей сдерживать свои страсти и желания (имеются в виду отрицательные страсти и желания). Парламентская система, по мнению консерваторов, не подавляет, а разжигает «темные» стороны человеческой натуры, умело используя их в политической игре. Не случайно, что в данном случае подчеркивалась эфемерность политической жизни при демократическом режиме. Власть не правит, а «играет», политики не служат народу, а «заигрывают» с ним. Твердая власть стремится оградить индивида от впадения в радикализм и анархию, слабая власть - поощряет эти настроения. Твердая власть руководствуется критерием духовности, стремится помочь нравственному росту человека, подавляя его предрасположенность к злу, а слабая власть сама захвачена «темными» страстями и желаниями, которые она порождает в народе. Представления о природе человека, о необходимости заботиться об «улучшении духа» прежде, чем об «улучшении быта» - все это учитывалось консерваторами - государственниками при соотнесении монархии и парламентской демократии и заставляло их отдать предпочтения именно монархической форме правления.
Наиболее дальновидные из государственников понимали, что «заморозить» идею парламентаризма нельзя и рано или поздно придется к ней вернуться. Уже после создания Государственной Думы монархисты могли сколько угодно писать в газетах о незыблемости царского самодержавия, реальность была важнее голословных утверждений. То, что не без помощи Победоносцева удалось предотвратить Александру III, стало реальностью при Николае II. Продолжать отстаивать невозможность существования «русского парламента» значило бы, уподобляясь страусу, прятать голову от реальности. Именно поэтому, выступая с позиций охранительного монархизма, Л.А. Тихомиров попытался использовать славянофильский конституционализм. Тихомиров выступал за демократизм только в низших эшелонах управления. При демократической форме правления подданные контролируют правительство, но поскольку в этом случае они могут осуществлять нажим на верховную власть, то, следовательно, эта власть им подвластна и фактически правят поданные, а не эта власть. Подданные, диктующие власти свои условия, уже не являются подданными, а представляют собой носителей верховной власти. Таким образом, в высших звеньях управления демократизм порождает хаос и ослабляет стержень власти.
Хотя Тихомиров и считал, что Земские соборы «неизбежно бы выродились в настоящее время в парламент» 27, он надеялся, что придет время и для них. Сами по себе совещательные собрания не противоречат идее монархии. Важен их состав, важно чтобы в этих собраниях преобладали люди «охранительного слоя». Но эти «царские советники» вовсе не должны составлять какое-либо представительство. И здесь Тихомиров расходился со славянофилами. И.С. Аксаков «готов был дать России возможность самой высказать, что она считает лучшим для себя» 28. Тихомиров был более консервативен, хотя и не отрицал, что «народную правду» может нести даже «самый захудалый представитель народа». Стремление услышать чаяния самого народа роднило Тихомирова со славянофилами, и было далеко от «барского» аристократизма Леонтьева. Тихомиров был более склонен к компромиссу. Если для Победоносцева «врагом № 1» было «политиканство», то Тихомиров, критиковавший борьбу за голоса на выборах и парламентскую систему в победоносцевских выражениях, все же считал главным внутренним источником зла бюрократию. Бюрократия исключает доступ к власти способных и талантливых людей. Если для победы над ней необходимо расширение самоуправления, то иного выхода нет, поскольку бюрократия, отделившая власть от народа стеной чиновников, приносит вред, подрывая авторитет власти в глазах народа. Общение с «армией чиновников» развивает правовой нигилизм. Чиновники должны постоянно чувствовать себя «слугами царя», а не «самодержцами в малом виде». В этих высказываниях Тихомирова практически дословно повторились идеи славянофилов.
После создания Государственной Думы неославянофил Д.А. Хомяков стремился доказать, что думцев воспринимают в народе как «царских слуг», а положение и авторитет самодержца нисколько не пострадали. Л.А. Тихомиров писал, что: «...Государственная Дума, по основной идее, пополняет важный пробел, доселе существовавший в наших учреждениях» 29. Он отмечал, что создание Думы не ограничивает незыблемости монархического самодержавия. Опасения Тихомирова вызвала только сама система выборов, вносящая в Думу «зародыши парламентаризма».
Поддерживая, подобно славянофилам, идею земского собора, Тихомиров считал, что соборы возможны как «необходимое постоянное учреждение», обеспечивающее связь между царем и народом. При этом главенствовать на этих соборах должны были сторонники монархии. Эту мысль Тихомиров развил в письме Суворину от 18 августа 1906 г. Поскольку в 1613 г. власть династии Романовых доверил и вручил народ, то «Если представитель Романовых желает изменить существо государственной власти, то должен предъявить это на решение земского собора. На соборе должны быть: представители русского народа, церковь, высшие чиновники и представители династии. Предмет собора: специально вопрос о верховной власти. Какую пожелает собор, такую и установить, а дальнейшую «конституцию» уже потом строить, когда народ решит вопрос о сущности, т.е. верховной власти» 30. Только народ может сказать свое главное слово в вопросе о каком-либо изменении монархических основ. При этом Тихомиров естественно рассчитывал, что в число этого «народа» революционеры входить не должны. Делясь с Сувориным своими сомнениями Тихомиров писал: «Я боюсь, что не Земскому Собору придется лечить несчастную погибающую нравственно и умственно страну, а иноземному игу. Я очень, очень боюсь что нас «разберут по рукам» здоровые нации востока и запада», при этом он выражал сомнения в способности правительства обратить созыв земского собора себе на пользу: «Я не знаю сумеет ли наше правительство созвать собор, и даже почти уверен - что не сумеет, и что у него явится совет нечестивых губителей России, такой же чиновно - жидовско-интеллигентной язвы, которая в настоящее время нами обладает» 31.
С аналогичных позиций оценивалась им и Дума. Тихомиров выступал за создание системы выборов на социальных и национальных, а не на общегражданских основах. Особенно его волновало то, что в Думе были проигнорированы интересы духовенства, представители которого могли попасть в Думу только случайно. В ответ на возможные возражения, что выбранные от различных партий депутаты отражают не только узкопартийные интересы, но и интересы тех или иных социальных слоев, Тихомиров заявлял, что заставляя русский народ прибегать к формированию политических партий для выражения своих нужд, правительство порождает тем самым появление партий, а следовательно, и профессиональных политиков («политиканов» - в терминологии Тихомирова), что в итоге может привести Россию к отступлению от самобытного пути развития. В результате власть монарха может быть просто упразднена «за ненадобностью». Если же подавляющее большинство в Думе или на соборе будут составлять верные власти «охранительные элементы», то такие Дума и собор только помогут ликвидировать «разобщение царя с народом» и укрепить монархическую систему. Считая, что подобных убежденных монархистов значительно больше в народной среде, Тихомиров критиковал наличие имущественного ценза, который, по его мнению, служил на пользу антинациональной, оппозиционно настроенной буржуазии.
Воплощение в жизнь идеи народного участия в управлении Тихомиров видел в создании социально-сословного представительства вместо представительства общегражданского. Понимая привлекательность лозунгов народовластия, Тихомиров надеялся придать монархической идее новый импульс. «Жаль, что у нас не понимают идеи царской, которая нисколько не исключает народного представительства, а невозможна без него. Но понятно, что тут не годятся формы парламентарного представительства», - писал он Суворину 18 августа 1906 г.32
Положение Л.А. Тихомирова было весьма неоднозначным. С одной стороны, он признавал необходимость перемен и предлагал «положительную программу» укрепления монархической системы. Многие его высказывания по вопросам необходимости самоуправления, борьбы с бюрократией и т.п. совпадали с предложениями А.А. Киреева, С.Ф. Шарапова и других преемников славянофильской традиции.
С другой стороны, Тихомиров был вынужден учитывать мнение Победоносцева и подгонять свои идеи под официальные рамки. Вчерашний революционер, не мог пойти против признанных апологетов консерватизма, к которым к тому же испытывал искреннее уважение. Так, поздравив Д.И. Иловайского с 50-летней годовщиной начала научной деятельности, Тихомиров выразил уверенность в том, что благодарное потомство не забудет мужество историка, выступившего в период «общей смуты и разрухи» в защиту русской национальной идеи 33. Тихомиров еще долго испытывал определенное самоуничижение перед признанными консервативными идеологами.
Победоносцев, без «санкции» которого Тихомиров на первых порах не решался практически ни на одно значительное выступление, в течение долгого времени был для него значимой личностью, чьим именем он дорожил. Даже позволяя себе выражать недовольство некоторыми установками обер-прокурора, Тихомиров подчеркивал в личных записях свое глубокое уважение к Победоносцеву, называя его «мой старик».
Вместе с развитием внутриполитических событий претерпевало изменение и отношение консерваторов к либерализму. Н.Я. Данилевский еще был полон славянофильских надежд на расширение общественных свобод, только к концу жизни почувствовав некоторые сомнения. Леонтьев и Победоносцев уже более жестко открестились от реформистского курса Александра II. Пытаясь сохранить основные опоры монархической государственности - православие и неравенство, они видели в либерализме исключительно негативные, разрушительные стороны, предпочтя союзу со славянофилами союз с государственной бюрократией.
Когда-то Леонтьев верил, что вдохновленные реформами «мужики и мещане» смогут научить «верхи» жить по-русски, вдохнут новые силы в космополитическую по духу интеллигенцию, представят новые живые образцы русских идей. После переосмысления реформ 1861-1864 гг. он, отбросив либеральные симпатии и надежду на обновление «снизу», возложил надежды на государство, т.е. на действия «верхов». Аналогичный путь проделал и Победоносцев, принявший личное участие в наступлении на либеральные свободы. Но эпоха Александра III прошла, и на заре нового века Тихомиров опять вспомнил славянофильский опыт. Полемизируя с Леонтьевым и Победоносцевым, он написал: «...Александра II можно упрекать в чем угодно, но только не в смелости преобразований» 34.
Политическая реальность уже настолько изменилась, что Тихомиров даже не стал пробовать конструировать «чистую» теорию самодержавия. В его работах можно найти критику либерализма и парламентаризма в духе Леонтьева и Победоносцева, славянофильские предложения о расширении самоуправления и борьбе с бюрократией, отделившей царя от народа, и даже вскрытие «язв капитализма» с помощью вполне революционной терминологии.
Славянофильский конституционализм и вера в реформы Александра II сменились антилиберальными установками эпохи Александра III, чтобы в начале ХХ века вылиться в попытки синтеза различных идей и теорий с целью удержать движение России по самобытному, не парламентскому и не революционному пути развития.
2. Отношение консерваторов к социалистической модели
государственного устройства
Выступая против революционного пути развития, славянофилы одновременно боролись с государственным деспотизмом. К.С. Аксаков считал, что результатом давления государства на граждан может стать революция. «Чем далее будет продолжаться... система... делающая из подданного раба: тем более будут входить в Россию чуждые начала... тем грознее будут революционные попытки, которые сокрушат, наконец, Россию, когда она перестанет быть Россией. Да, опасность для России одна: если она перестанет быть Россией, к чему ведет ее постоянно теперешняя Петровская правительственная система», - писал он в записке Александру II в 1855 г. 35. Главным злом для славянофилов был деспотизм. В том числе и деспотизм государства.
Славянофилы неоднократно писали о любви русского народа к монарху и невозможности выступления против него. «Кто слышал, чтобы простой народ в России бунтовал или замышлял против Царя? Нет, конечно: ибо этого не было и не бывает», - писал в том же обращении К.С. Аксаков 36. Иногда народ мог поддержать самозванцев, олицетворявших в его глазах «истинную» власть, но осмысленно пойти против царя он не может. Так считали славянофилы.
Действия Петра I разрушили союз государства и «земли». Именно петровская система, по мнению славянофилов, занесла в здоровый народный организм зародыши бунта против власти. Было создано регулярное полицейское государство. Отечественная система бюрократического управления, созданная Петром I, была, по словам И.С. Аксакова, «противна» политической природе «Русской земли». «Рано или поздно придется убедиться, что петербургскому периоду русской истории должен быть положен конец» - так объяснял И.С. Аксаков свой призыв: «Пора домой», обращенный к правительству после убийства Александра II 37.
Главным средством против революции славянофилы считали не репрессии, а реформы. Атмосфера застоя, коррупции, мнимого патриотизма представляла питательную среду для развития недовольства и революционизации общества. Правительство отчасти само несет ответственность за то, что молодежь, не видя в жизни светлого идеала, к которому можно стремиться, уходит в революционное движение. Отсутствие ясной перспективы дальнейшей жизни, стремление изменить мир и найти приложение своей деятельности - вот что толкает многих талантливых молодых людей в различные революционные организации. «Тревожит нас нигилизм, но он возник только от других недугов. Обеспечьте наш частный быт, осуществите местное самоуправление, дайте земле русской, через людей ею излюбленных, высказывать общественное мнение о пользах и нуждах страны, обеспечьте свободу слова и не станет у нас нигилизма», - писал, А.И. Кошелев 38.
Осуждая насилие и являясь принципиальными противниками революции, славянофилы оставались критиками курса Александра III и не поддерживали те средства, с помощью которых правительство боролось с революционерами. Не случайно к концу своей жизни, А.И. Кошелев пришел к выводу, что «чистое» западничество и славянофильство постепенно ушли в прошлое и превратились в единое либеральное направление с разными оттенками. Самих же славянофилов Кошелев называл «благонамеренной оппозицией» 39.
Н.Я. Данилевский, верный славянофильскому идеалу, писал о том, что политическая революция, имеющая своей целью ограничение власти монарха или же его свержение, России не грозит. С введением порядка в вопросах престолонаследия и освобождением крестьян от крепостной зависимости «иссякли все причины, волновавшие в прежнее время народ, и всякая, не скажу, революция, но даже простой бунт, превосходящий размер прискорбного недоразумения, - сделался невозможным в России, пока не изменится нравственный характер русского народа, его мировоззрение и весь склад его мысли...» 40. Подобные изменения, считал Данилевский, происходят столетиями и предугадать их невозможно.
В реальности эти изменения происходили гораздо быстрее. Для Данилевского причина популярности радикальных идей заключалась в стремлении походить на Европу, в «европейничание», которым заражена русская интеллигенция. Именно «сверху» идет пропаганда революционных идей. Народ эти идеи не поддерживает, оставаясь верным идеалам православия и самодержавия. Как это не парадоксально, но именно Данилевский, веривший в невозможность скорой революции в России, считавший нигилизм явлением, занесенным из Европы, и предсказывающий великое будущее славянским народам, стал в глазах некоторых западных историков олицетворением зла. «Его доктрина была опасной и вредной, типологически схожей с идеями предшественников Сталина и Гитлера», - писал Р. Мак-Мастер, наиболее критически настроенный по отношению к идеям Данилевского 41.
Одним из первых, указавших на типологическую близость концепции Данилевского и идеологии марксизма, был американский исследователь Г. Кон. Если по Марксу, Запад должен был потерпеть крушение в борьбе с пролетариатом, то по Данилевскому - в борьбе с Россией. Для Кона идентична критика Запада Данилевским и Сталиным: «Данилевский был глубоко убежден, как и Сталин семьюдесятью пятью годами позже, что русский народ преследует идеалы, противоположные воинственному и плутократическому духу Запада. Данилевский и Сталин были едины в одном фундаментальном убеждении: они рассматривали Россию как олицетворение демократии и социальной справедливости» 42. Кон не делал принципиальных различий между «русским марксизмом» середины ХХ в. и идеями Данилевского. Еще дальше пошел Р. Мак-Мастер. Одна из глав его книги, посвященной Н.Я. Данилевскому, носит характерное название: «Тоталитаризм». В этой главе исследователь практически полностью стер грань между консерватором Данилевским и К. Марксом. Автор отрицал религиозность идей Данилевского, доказывая, что они ведут «на дорогу к литургии разрушения»43. Сам же Данилевский оказывается пленником его собственной фантазии. «Подобно Марксу и иным тоталитарным мыслителям он играет роль социального поэта, а не социального ученого»; отвергается и научность подхода Данилевского к истории: «В специфическом тоталитарном стиле философии Данилевского не было подлинного рационализма, он был визонерский, шаманский, магический. Предполагается, что автор одновременно свидетель, пророк и орудие Истории» 44.
После того как религиозная подоплека мировоззрения Данилевского отброшена, Р. Мак-Мастер сделал заключение: «Герцен, Достоевский, Данилевский и Ленин - все приверженцы определенного рода материализма. Они все верили в близкую связь между природой и историей, действием и мыслью...» 45. Русская религиозная мысль и русский революционный радикализм объединяются исследователем для доказательства постоянной враждебности России к Западу. Синтез национализма (Н.Я. Данилевский) и социализма (В.И. Ленин и И.В. Сталин) направлен, прежде всего, против капиталистической системы, а экспансионная политика - своеобразная русская «традиция». Не рискуя полностью отождествить предложение Данилевского о создании славянского союза и действия И.В. Сталина по созданию социалистического блока в Восточной Европе, автор все же находил много общего между идеями Данилевского и большевиков, проводя аналогии: нация - класс, национализм - капитализм, панславизм - демократический социализм, Всеславянский союз - диктатура пролетариата, гуманизм и всеобщий гуманизм - коммунизм, война против Европы - революция 46.
Тоталитарных мыслителей, по Р. Мак-Мастеру, объединяет обращение не к личности человека, а к таким глобальным категориям, как история, природа, раса, пролетариат и т.п. Для тоталитарного склада ума характерно программируемое насилие: «Подобно Марксу и особенно его большевистским последователям Данилевский нуждался в изначальной жестокости и насильственности процессов в мире» 47. Для тех же, кто страдает от насилия безразлично, каков источник этого насилия и во имя чего оно совершается.
Попытки совместить противоположности породили ряд весьма противоречивых суждений Мак-Мастера о Данилевском, что связано с произвольной трактовкой его доктрины. В результате автор попытался вывести идеи Данилевского из «темных глубин» его подсознания, используя рассуждения З. Фрейда относительно «эдипова комплекса» для трактовки негативного отношения Данилевского к Европе. Американский исследователь считает, что Европа ассоциировалась в глазах Данилевского с «отцом», а Россия с «матерью». Желая защитить «мать» от «отца» Данилевский выступал в роли «сына». По мнению Мак-Мастера успех России в грядущей войне с Европой должен был позволить Данилевскому реализовать себя в России - «матери», и «овладеть» ею.
Учитывая политическую ситуацию на международной арене в те годы, можно понять выводы некоторых западных исследователей о типологической близости Данилевского с Марксом, Лениным и Сталиным, однако современные попытки «реанимации» подобных идей выглядят, по меньшей мере, странными.
Более адекватным действительному положению вещей кажется вывод другого американского исследователя Э. Тадена: «Консервативный национализм, большее, чем прелюдия к неудачному русскому фашизму. Такие мыслители, как Апполон Григорьев, Самарин, Страхов, Данилевский и Леонтьев внесли важный вклад в интеллектуальную жизнь России 19-го века. Их исследования источников и основ русской культуры и общества открыли правду относительно России, которая ускользнула от многих их либеральных или радикальных соотечественников» 48.
Вопрос о связи идей Н.Я. Данилевского и других русских консерваторов с внешнеполитической доктриной И.В. Сталина, точно так же как и вопрос о связи консервативного национализма и большевизма, заслуживает более подробного и отдельного изучения. Было бы излишне упрощенно как полностью отрицать эту связь, таки пытаться доказать, что большевики действовали по схемам консерваторов 49.
Попытки отождествить взгляды Данилевского с положениями марксизма неоднозначно оценивались даже таким критиком русского национализма и консерватизма, как Уолтер Лакёр. Он писал о Данилевском: «Его сравнивали со Шпенглером и со Сталиным; крупица истины в этих параллелях есть, но не следует ее преувеличивать. Подобно Шпенглеру, он верил в возвышение и падение цивилизаций, подобно Сталину, он считал, что будущее за некой тоталитарной системой, но, разумеется, его видения были весьма далеки от практики тоталитаризма ХХ века» 50. Таким образом, в широком историческом контексте взаимосвязь между консервативной концепцией Данилевского и социалистической доктриной оказалась более сложной и неоднозначной, чем это казалось самому Данилевскому, отвергавшему любые формы нигилизма.
Что касается Победоносцева, то его отрицательное отношение к революционерам хорошо известно, правда, либералов он считал еще более опасными врагами самодержавия. 14 декабря 1879 г. он писал наследнику: «Повсюду в народе зреет такая мысль: лучше уж революция русская и безобразная смута, нежели конституция. Первую еще можно побороть вскоре и водворить порядок в земле; последняя есть яд для всего организма, разъедающий его постоянною ложью, которой русская душа не принимает» 51.
Последние месяцы царствования Александра II прошли для Победоносцева очень тяжело и были полны недобрыми предчувствиями. В период царствования Александра III Победоносцев взвалил на себя задачу охранения существующей системы. Однажды, по словам Е. Феоктистова, Победоносцев посетовал, что все усилия власти бессмысленны, и Россию все равно ждет переворот, в результате которого «революционный ураган очистит атмосферу» 52. На это ему возразили, что ни одно правительство еще не считало революцию настолько фатальным и неизбежным явлением, с которым бесполезно даже бороться. Победоносцев стал еще более пессимистически смотреть на положение вещей, когда его прогнозы начали оправдываться. Встретившись с Д.С. Мережковским по поводу закрытия в 1903 г. религиозно-философских собраний, он сравнил Россию с ледяной пустыней по которой ходит «лихой человек». По воспоминаниям великого князя Александра Михайловича, Победоносцев предупреждал Николая II о том, «что продление существующего строя зависит от возможности поддерживать страну в замороженном состоянии. Малейшее теплое дуновение ветра, и все рухнет» 53.
Ряд современников считали, что действия Победоносцева дискредитируют самодержавие. Так. П.Н. Милюков и С.Ю. Витте возлагали на него долю ответственности за ослабление монархической системы. О Победоносцеве неодобрительно писали публицист В.П. Мещерский и генерал Н.А. Епанчин. В среде монархистов не было определенного мнения о его деятельности, а Морис Палеолог считал, что именно победоносцевские уроки наложили «несмываемую печать» на мировоззрение Николая II. О «гибельном влиянии» этих уроков впоследствии писали зарубежные исследователи Р. Мэсси и М. Ферро 54. Было бы некорректно как полностью отрицать влияние Победоносцева на формирование взглядов Николая II, так и преувеличивать это влияние до гипертрофированных размеров.
Характерно, что Н.А. Бердяев, а вслед за ним и Р. Мак-Мастер объединяли взгляды русских консерваторов и революционеров. Так, Маркс и Победоносцев, по мнению Бердяева, делали ставку на насилие, считая, что «силы зла» может победить только еще более могущественная сила. По тому же признаку Р. Мак-Мастер объединял Маркса и Данилевского.
Для Бердяева были идентичны К.П. Победоносцев и В.И. Ленин, а большевики в этом контексте выступали «учениками» охранителей. «Коммунистическая государственность у Ленина столь же авторитарна и автократична, как и монархическая государственность у Победоносцева», - писал Бердяев 55. Переходя к еще более глобальным обобщениям, он делал вывод о том, что русская власть вообще не может стать человечной, будь эта власть самодержавной или коммунистической. Игнорирование религиозной подоплеки консерватизма и материалистической подоплеки социализма позволяло ставить в один ряд Данилевского и Сталина, Победоносцева и Ленина, монархиста и революционера. Все это обосновывалось словами об «извечной» тяге русского народа к деспотизму и об «извечной» бесчеловечности власти в России.
Противоположной крайностью, от объединения взглядов материалистов и религиозного мыслителя Победоносцева, было провозглашение действий обер-прокурора определенным идеалом для других политиков. Крайне недоверчивое отношение к любым нерегламентированным проявлениям патриотизма и религиозности прямо присутствовало в столкновениях Победоносцева с такими церковными деятелями, как Антоний Храповицкий и Иоанн Кронштадтский. Церковные традиционалисты так же, как и политические деятели, не были едины в оценке деятельности Победоносцева. В ноябре 1905 г., после отставки Победносцева, Антоний Храповицкий послал ему письмо, в котором, напомнив о различии взглядов на некоторые церковные проблемы, оговаривался: «Однако при всем том, я никогда не мог сказать по отношению к Вашей личности слов укорительных или враждебных; так непоколебимо было мое к Вам уважение» 56.
Неоднозначность и противоречивость личности Победоносцева, его исторический пессимизм, против которого восставал религиозный оптимизм (нужно отметить, что уныние является одним из грехов в православии), - все это ярко выразилось в письмах 1904-1907 гг. к С.Д. Шереметеву. В этот период серьезному пересмотру подвергались те идеалы, служению которым Победоносцев отдал свою жизнь. И даже любимое «детище» - церковь не избежала революционного влияния. Особенно сильно его раздражали газеты, в которых высказывались подозрения о скрытом влиянии бывшего обер-прокурора на политику. Подобная точка зрения имела место в либеральных кругах. В одной из своих публицистических статей этого периода П.Н. Милюков писал: «Наше общество знает только гр. Витте и Дурново и следит за этими двумя чашками политических весов. Оно слишком склонно забывать, что где-то позади есть еще Трепов и Победоносцев...» 57.
Сам же Победоносцев чувствовал себя человеком, к которому относятся «как к зачумленному». В письме от 1 декабря 1905 г. он писал Шереметеву: «Власти нет никакой!» 58. Забастовки, созыв и роспуск 1-ой Государственной думы только усиливали мрачные прогнозы. В письме от 12 марта 1901 г. Победоносцев еще ободрял Б.В. Никольского: «Дай Бог, если не при мне, то после меня, лучшего времени и лучшего настроения умов» 59. Он надеялся, что молодежь носит в душе семена «добра и правды» и при разумном руководстве власти сможет успокаивающе повлиять на «нынешнюю смуту». Письма к Шереметеву представляют разительный контраст с этими надеждами. За четыре месяца до смерти, 3 ноября 1906 г., словно подводя итоги своей жизни, Победоносцев писал: «Тяжко сидеть на развалинах прошедшего и присутствовать при ломке всего того, что не успели еще повалить...» 60.
Исследователи, затрагивавшие последний период жизни Победоносцева, отмечали известную трагичность ситуации. Для государственного деятеля вдвойне трудно видеть, как рушится то, чему он посвятил свою жизнь. Победоносцев в буквальном смысле услышал «музыку революции», когда революционно настроенные колонны проходили мимо его дома. Не случайно его последней работой был «Новый Завет Господа нашего Иисуса Христа в новом русском переводе К.П. Победоносцева. Опыт к усовершенствованию перевода на русский язык священных книг Нового Завета». Можно предположить, что, обратившись к Новому Завету, Победоносцев попытался опереться на что-то вечное и неизменное. Это было особенно важно для него в свете исполнения собственных предсказаний о «революционном урагане».
Наибольший исследовательский интерес представляют взгляды К.Н. Леонтьева и Л.А. Тихомирова на перспективы социалистического учения о России. Их позиция отличается как от оптимистической веры Данилевского в невозможность революции, так и от пессимистических сетований Победоносцева. Леонтьев, подходящий к истории как врач подходит к больному, стараясь подчинить эмоции холодному рассудку, и Тихомиров - бывший активный неспровергатель монархических устоев - чувствовали искреннюю симпатию друг к другу. Прогнозы этих мыслителей перекликаются, но если для Леонтьева социализм так и остался чем-то неодушевленным, то для Тихомирова, умершего в конце 1923 г., социалистические концепции приняли форму вполне реальных событий. При этом существенную роль на их отношение к социализму оказывала та политическая реальность, в какой они жили.
Период правления Александра II воспринимался Леонтьевым как период разложения российской государственности в результате либерально - ориентированной реформистской политики власти. В письме Победоносцеву от 27 мая 1880г. хорошо видны чувства, переживаемые в этот период Леонтьевым. Ходатайствуя о финансовой поддержке газеты «Варшавский дневник», Леонтьев, печатавший в газете свои статьи, признавался: «...я забочусь и о себе, или, вернее сказать, о возможности говорить ту правду, которая многим, и в том числе Вам, понравилась и которую высказывать публично я могу только в таком органе, который бы зависел или от меня самого, или от этого... единомышленника моего»61. Победоносцев, проявлявший интерес к публикациям Леонтьева в «Варшавском дневнике», писал о них наследнику. 15 марта 1880 г., рекомендуя наследнику статью Леонтьева с критикой суда присяжных, Победоносцев заметил: «Радуюсь: в первый раз нашелся человек, имевший мужество сказать истинную правду о судах наших. Как на него заскрежещут зубами» 62. В ответной записке Победоносцеву будущий император отметил, что прочел статью с удовольствием.
Прося поддержать «Варшавский дневник», Леонтьев выражал сомнение в том, что издание получит реальную помощь. Письмо заканчивалось следующими строчками: «Лучше бы было, если бы никто не хвалил бы статей наших, если бы никто не пробуждал бы нашу энергию и нашу веру в отчизну, в которую мы оба верить совсем было переставали; тогда бы мы знали, что ждать успеха для доброго дела в наше время нельзя /.../. Жить самим нашлось бы чем... и помимо этого бремени: но каково же видеть, что над всем охранительным и народным лежит какое-то... проклятие неудачи/.../. Тут и слез мало /.../ тут надо волосы и одежду на себе рвать и сокрушаться о том, зачем родился русским в такое время!» 63.
Отсутствие помощи «Варшавскому дневнику» вызвало у Леонтьева сильное раздражение против петербургских единомышленников, имевших деньги и власть, но на деле не оказавших никакой помощи. По свидетельству современников, он очень тяжело переживал неудачу с «Варшавским дневником».
Сочинения Леонтьева были представлены Александру III не только Победоносцевым, но и такими друзьями философа, как государственный контролер Т.И. Филиппов, министр просвещения И.Д. Делянов, граф Д.А. Толстой, товарищ министра внутренних дел К.Д. Гагарин. Делянов, представивший Александру III книгу Леонтьева «Восток, Россия и славянство», переплетенную в дорогой переплет, попросил Т.И. Филиппова специально заложить особо значительные места для императора. Леонтьев, узнав об этом, замечал, что в России без участия начальства ничего сделать нельзя. Отмечая, что похвалы государя дороже, чем «похвалы 5000 читателей», Леонтьев вовсе не обольщался относительно своей роли, считая, что имеет на политику контрреформ не большее влияние, чем метеоролог на предсказываемую им погоду.
Казалось, что политика Александра III исполнила давние желания Леонтьева по укреплению государственности, монархии и сословности. В.В. Розанов даже стремился доказать, что именно леонтьевские идеи были восприняты «наиболее проницательными умами» в столице. Перечислив в письме Леонтьеву действия правительства по отношению к южным славянам, затронув политику правительства по укреплению сословности, он спрашивал: «...разве это не есть отчетливое подмораживание, коего Вы требовали?» 64. Твердость правительственной политики вытекала, по Розанову, из страха властей перед гибелью государства, страха, впервые отчетливо выраженного Леонтьевым.
Сам Леонтьев желал не только «подморозить Россию». Он мечтал о консервативном творчестве. Его теория, по которой России грозило «смесительное упрощение», вошла в противоречие с беспокойством за судьбу своей родины. В письме Вл.С. Соловьеву он сетовал на сложившуюся ситуацию: «...все казалось, что невозможно нам, не губя России, идти дальше по пути западного либерализма, западной эгалитарности, западного рационализма. Казалось, что приостановка неизбежна, ибо не может же Россия внезапно распасться! Но теперь, когда эта реакционная приостановка настала, когда в реакции этой живешь и видишь все-таки, до чего она неглубока и нерешительна, поневоле усомнишься и скажешь себе: «только-то?» 65.
Леонтьев хотел дать самодержавию идейное вооружение, хотел возвысить и усилить власть, ощущая усиливающееся противостояние традиционализма и революционизма. В будущем он видел «смесительную простоту», и был готов искать спасения в «грядущем рабстве» - социализме, предпочитая его либеральному «киселю» и хаосу анархии. К концу жизни мыслитель стал искать место социалистической доктрины в общей схеме развития, причем ему стало казаться, что историческая роль социализма будет положительной. Это с удивлением стали отмечать многие единомышленники, для которых социализм был явлением «инородным» и «отрицательным». Например, Т.И. Филиппов, когда Леонтьев попытался доказать ему тождественность социализма и дисциплины, ответил: «Странно некако влагаеши ты мне в ушеса». Наиболее хорошо Леонтьева понял только один Тихомиров, получивший от него предложение написать совместно работу о социализме. Это предложение оказалось весьма уместным, поскольку бывший революционер активно желал «искупить грехи» и донести свои взгляды до общества.
Тихомиров пытался, используя свой жизненный опыт, предложить нейтрализацию социалистической пропаганды не столько за счет репрессий, сколько за счет создания системы контрпропаганды. В этом он бы близок славянофилам, считавшим, что революцию нельзя побороть только силой, ее надо победить нравственно, что гораздо труднее.
В статье «Борьба века» Тихомиров подверг критике ложный консерватизм, доказывая, что такой консерватизм уже заранее проигрывает перед более радикальными лозунгами, требующими обновления общества. Приверженцы чистого охранительства будут только парировать идеологические удары противника, стремиться подавить «болезнь», загоняя ее вглубь. «Стараться остановить жизнь... это значило бы стараться поскорее перевести ее движение вверх к движению вниз. Как система политики - это тоже система самоубийственная, только по другому способу, нежели революционная» 66. В одном из писем, А.С. Суворину за 1888 г. Тихомиров признавался, что он ни в коем случае