Внешний мир, внутренний мир, совместный мир 5 страница

Каждый раз, осмысливая окружающее, мы опираемся на неявное знание о воздействии внешнего мира на наше тело, и на основе неявного знания выделяем себя из окружающего универсума, ассимилируя наши телесные органы в единое целое. Когда мы используем инструменты или язык в языковой практике, чтении или письме, мы простираем наши телесные «инструменты» за пределы собственного тела и с их помощью обретаем более эффективное интеллектуальное бытие. Неявное знание, таким образом, оказывается актом вживания, благодаря которому мы получаем доступ к новым смыслам.

Концепция неявного знания, таким образом, подтверждает идею Дильтея и Липпса о том, что мы можем познать мир человеческого бытия и произведений искусства путем вживания в них. Но нетрудно видеть, что названные авторы ошибались, различая вживание и наблюдение в том его виде, в каком оно практикуется в естественных науках. Различие между ними, — лишь в степени. Вживание менее глубоко, по сравнению с наблюдением в том случае, когда мы наблюдаем за звездами, чем тогда, когда мы воспринимаем произведение искусства. Теория неявного знания усматривает плавный переход, непрерывный континуум между естественными науками и гуманитарным зна-нием. Она наводит мосты между ними, укореняя и то, и другое н знании нашего собственного тела, — знании, олицетворяющем собою высшую степень вживания.

Применим наши рассуждения к анализу старых философских проблем. Галилей, Локк и их последователи учили, что

XX ВЕК

внешние объекты — не что иное, как массы в их движении, а их вид, звук и запах лишь по видимости принадлежат им. На самом же деле все эти качества представляют собою результат воздействия движущихся масс на наши глаза, уши и нос. Современная аналитическая философия предлагает ограничить употребление терминов «видимость», «слышимость» и т.п. до пределов чувственного опыта говорящего, безотносительно к нервным и умственным процессам, лежащим в их основе... Я же утверждаю, что любой чувственный опыт предполагает смысловой синтез. Именно благодаря ему мы можем видеть вещи как таковые, а тот факт, что физиологи не замечают этого, можно объяснить лишь тем, что они наблюдают нервные процессы сами по себе.

Интересно сравнить процесс интеграции, посредством которого мы получаем неявное знание, с формальным процессом логического вывода. Если бы формализация неявного знания была бы возможна, это превратило бы все виды искусства в математически описываемые операции, и тем самым разрушило бы их как искусства. Анализ искусства может открыть многие глубины, но он всегда остается не полон. Он должен ограничить себя открытием максим, применение которых и составляет содержание искусства. И сколь бы ни было полезным проникновение в скелет подобных максим, подлинное искусство всегда остается предметом неявного знания, будучи основано на периферическом знании подобных максим.

 

КЛОД ЛЕВИ-СТРОСС (РОД. В 1908 Г.)

К.Леви-Стросс — выдающийся французский ученый-этнолог, глава научно-философского течения структурализма, к которому относятся также Р.Барт, Ж.Лакан, М.Фуко (Франция), У.Эко (Италия), Ю.М.Лотман (СССР) и др. Получив философское образование в Париже, Леви-Стросс занялся изучением жизни индейских племен в Бразилии. Знакомство с работами по структурной лингвистике и особенно по фонологии Н.С.Трубецкого и Р.О.Якобсона дают ему возможность применить структурно-семиотический метод к исследованию обычаев, ритуалов, брачно-родственных правил, мифов, тотемов первобытных племен многих стран. При этом Леви-Стросс выступил как новатор, сделавший решающий шаг в превращении описательной науки этнографии в теоретическую эт-

XX ВЕК

нологию (или структурную антропологию). Его докторская диссертация «Элементарные структуры родства» (1949) — первый пример логико-математического моделирования брачно-родственных отношений в первобытных обществах. Существующие весьма многообразные системы родства здесь были не только сведены /е, нескольким основным типам, но и было показано — с помощью математической теории групп, — как из этих основных типов (структурных инвариантов) дедуктивно выводятся все существующие и могущие существовать варианты данных систем.

Второе его фундаментальное исследование — четырехтомный труд «Мифологичные» (1964— 71) — посвящено структурно-семиотическому анализу мифов южно-американских индейцев. Анализируя эти мифы как знаковые системы, применяющие попеременно различные коды (ботанический, зоологический, кулинарный, астрономический и др.), Леви-Стросс показывает, что за видимым разгулом фантазии скрывается весьма логичное рассуждение, выражающее мировоззрение членов различных первобытных обществ. Им также написаны работы: «Раса и история» (1952), «Печальные тропики» (1955, рус.пер. 1984), «Структурная антропология» (1958, рус.пер. 1983, 1985), «Тотемизм сегодня» (1962), «Дикарское мышление» (1962), «Структурная антропология II» (1973), «Путь масок» (1975). Все эти исследования объединяет поиск общих закономерностей человеческого интеллекта, носящих бессознательный характер и проявляющихся в виде самых разнообразных типов поведения, общественных у становлений, явлений культуры и т.д. Леви-Стросс доказывает, что первобытные люди мыслили и мыслят в соответствии с теми же логическими правилами, что и мы, но только используют вместо абстрактных категорий своеобразную логику чувственных образов. Этот способ духовного освоения мира продолжает существовать и поныне, проявляясь, в частности, в нашем художественном творчестве.

Тексты цитируются по следующим публикациям:

2. Леви-Стросс К. Печальные тропики. М., 1984;

3. Леви-Стросс К. Структурная антропология. М., 1983;

_ XX ВЕК

М.Н.Грецки

Из книги «РАСА И ИСТОРИЯ»

...Все это направлено не на отрицание реальности прогресс человечества, а на то, чтобы проявить в его понимании больше осторожности. Развитие доисторических и археологических знаний побуждает нас расположить в пространстве некоторые формы цивилизации, которые мы были склонны рассматривать как следующие друг за другом во времени. Это означает прежде всего, что «прогресс»... не является ни необходимым, ни непрерывным; он совершается прыжками, скачками или, как сказали бы биологи, через мутации. Эти прыжки и скачки не идут все время в одном и том же направлении, но сопровождаются изменениями ориентации наподобие шахматного коня, имеющего в своем распоряжении несколько возможных ходов, но никогда в одну и ту же сторону (1.21—22).

Каков же критерий прогресса? Количество энергии на душу населения? Тогда впереди всех Соединенные Штаты и ряд других государств. Если взять в качестве критерия степень способности одолевать самую враждебную географическую среду, тогда... пальма первенства будет принадлежать эскимосам и бедуинам. Индия, лучше, чем другая цивилизация, сумела выработать философско-религиозную систему, а Китай — образ жизни, способный свести к минимуму психологические последствия демографического неравновесия. Ислам создал теорию солидарности всех форм человеческой жизни — технической, экономической, социальной, духовной, к каковой Запад пришел совсем недавно, благодаря некоторым аспектам марксистской мысли и рождению современной этнологии... Что же касается организации семьи и гармонизации отношений между семейной и социальной группой, то здесь отставшие в экономическом отношении австралийцы занимают такое выдающееся место во всем человечестве, что понадобилось прибегнуть к самым изощренным формам современной математики для того, чтобы постичь системы правил, выработанные ими совершенно сознательно (1.27-28).

XX ВЕК

Из книги «ПЕЧАЛЬНЫЕ ТРОПИКИ»

Совокупность обычаев одного народа всегда отмечена каким-то стилем, они образуют системы. Я убежден, что число этих систем не является неограниченным и что человеческие общества, подобно отдельным лицам, в своих играх, мечтах или бредовых видениях никогда не творят в абсолютном смысле, а довольствуются тем, что выбирают определенные сочетания в некоем наборе идей, который можно воссоздать. Если составить перечень всех существующих обычаев, и тех, что нашли отражение в мифах, и тех, что возникают в играх детей и взрослых, в снах людей здоровых или больных и в психопатологических действиях, удалось бы создать нечто вроде периодической таблицы химических элементов, где все реальные или просто возможные обычаи оказались бы сгруппированы по семьям. Нам оставалось бы только распознать среди них те, что были действительно восприняты обществами (2.78).

Моралисту общество бороро преподает урок. Пусть он послушает своих индейцев-информаторов. От них он узнает, как две половины деревни заставляют себя жить и дышать одна посредством другой, одна ради другой — обмениваясь женщинами, имуществом и услугами в ревностной заботе о взаимности; женя своих детей друг на друге, погребая обоюдно мертвых, будучи друг другу порукой, что жизнь вечна, мир готов прийти на помощь, а общество — справедливо. Чтобы удостоверить эти истины и поддержать соплеменников в этих убеждениях, их мудрецы выработали грандиозную космологию; они вписали ее в план своих деревень и в распределение жилищ (2.121).

Из книги «СТРУКТУРНАЯ АНТРОПОЛОГИЯ»

Возникновение фонологии внесло переворот... Фонология по отношению к социальным наукам играет ту же обновляющую роль, какую сыграла, например, ядерная физика ко всем прочим наукам. В чем же состоит этот переворот, если попытаться выяснить его наиболее общие следствия? На этот вопрос ответ нам дает один из крупнейших представителей фонологии — Н.Трубецкой. В программной статье он сводит в конечном счете фонологический метод к четырем основным

Хрестоматия, ч 2 321

XX ВЕК

положениям: прежде всего фонология переходит от изучения сознательных лингвистических явлений к исследованию их бессознательного базиса; она отказывается рассматривать члены отношения как независимые сущности, беря, напротив того, за основу своего анализа отношения между ними; она вводит понятие системы...; наконец, она стремится к открытию общих законов... Таким образом, социальной науке впервые удается выявить необходимые отношения...

Тогда здесь открываются новые перспективы... При исследовании проблем родства (и, несомненно, также и при исследовании других проблем) социолог оказывается в ситуации, формально напоминающей ситуацию, в которой находится лингвист-фонолог; как и фонемы, термины родства являются ценностными элементами; как и первые, они обретают эту ценность лишь потому, что они сочетаются в системы, «системы родства», как и «фонологические системы», они были выработаны человеческим духом на уровне бессознательного мышления. Наконец, совпадения в удаленных районах земного шара и в совершенно различных общественных формах родства, брачных правил, предписанных норм поведения между определенными типами родственников и т.п. заставляют думать, что как в одном, так и в другом случае необходимые явления есть не что иное, как результат взаимодействия общих, но скрытых законов. Эту проблему можно сформулировать следующим образом: в другом плане существующей действительности явления родства представляют собой явления того же типа, что и языковые явления (3.35—36).

Несомненно, что биологическая семья существует и имеет продолжение в человеческом обществе. Однако социальный характер родству придает не то, что оно должно сохранять от природы, а то основное, благодаря чему родство отделяется от природы. Система родства состоит не из объективных родственных или кровнородственных связей между индивидами; она существует только в сознании людей, это произвольная система представлений, а не спонтанное развитие фактического положения дел (3.51).

Из книга «ДИКАРСКОЕ МЫШЛЕНИЕ»

Не будучи вовсе, как это часто считали, осуществлением «фантазирующей функции», отворачивающейся от реально-

XX ВЕК

сти, мифы и ритуалы ценны главным образом тем, что они сохранили до нашего времени в остаточной форме способы наблюдения и размышления, которые были (и, несомненно, остаются) точно приспособленными к открытиям определенного типа, а именно тем, которые можно было сделать в природе на основе мыслительной организации и использования чувственного мира в чувственных терминах. Эта наука конкретного вынуждена была ограничиваться результатами, отличающимися от результатов, достигнутых позже точными и естественными науками, но все же она была научной, а ее результаты были вполне реальными. Достигнутые за десять тысяч лет до появления нашей науки, они все еще служат субстратом нашей цивилизации (4.25).

Итак, оказывается преодоленной ложная антиномия между логическим и дологическим интеллектом. Дикарское мышление логично — в том же смысле и таким же образом, как и наше, но тогда, когда это последнее занимается познанием мира, у которого оно признает одновременно физические и семантические свойства (4.355).

Из монографии «МИФОЛОГИЧНЫЕ. Т. 1. СЫРОЕ И ПРИГОТОВЛЕННОЕ»

В «Элементарных структурах родства» мы за видимостью произвольности и несвязности брачных правил обнаружили небольшое количество простых принципов, благодаря которым очень сложная совокупность привычек и обычаев (на первый взгляд нелепых или считаемых таковыми) превратилась в осмысленную систему. Но там ничто не гарантировало внутреннего происхождения накладываемых ограничений...

Опыт, который в настоящей работе мы проделываем на материале мифов, является более доказательным. В противоположность исследованным в прошлом феноменам, мифология не имеет явной практической функции и прямой связи с отличной от нее реальностью (более объективной, чем она сама), порядок которой передавался бы духу; кажется, что дух здесь может совершенно свободно отдаться своей творческой спонтанности. Следовательно, если и в данном случае удастся доказать, что эта видимость произвольности, это считавшееся свободным парение, этот разгул изобретательности имеют в своей основе законы, действующие на

XX ВЕК

более глубоком уровне, с необходимостью последует вывод, что оставленный наедине с самим собой и избегший необходимости работать с объектами, дух в некотором смысле сводится к имитации самого себя как объекта и что, поскольку законы этих операций не являются принципиально отличными от тех, которые дают о себе знать в другой функции; дух проявляет тем самым свою природу вещи среди вещей. Не заходя в своих рассуждениях так далеко, нам достаточно будет убедиться, что если человеческий дух законосообразен даже в своих мифах, то он тем более должен быть таковым повсюду (5(а).18).

...Философии слишком долго удавалось удерживать гуманитарные науки в замкнутом кругу, не позволяя сознанию увидеть иного предмета исследования, кроме самого сознания. Отсюда практическое бессилие гуманитарных наук, с одной стороны, и их иллюзионистский характер — с другой, ибо сознанию свойственно самообманываться. Структурализм же вслед за Руссо, Марксом, Дюркгеймом, Сосюром и Фрейдом стремится открыть для сознания другой предмет и тем самым поставить его по отношению к человеческим феноменам в положение физических и естественных наук, доказавших, что только так может осуществляться познание (5(6).563).

...Структурализм предлагает гуманитарным наукам эпистемологическую модель, несравнимую по своей мощи с теми, которыми они располагали раньше. Он открывает позади вещей единство и связность, которые не могли обнаружиться при простом описании фактов. Изменяя уровень наблюдения и усматривая за эмпирическими фактами объединяющие их отношения, он констатирует и доказывает, что эти отношения проще и понятнее, чем вещи, между которыми они располагаются... Структурализм возвращает человека в природу и позволяет отвлечься от субъекта — этого несносного баловня, который слишком долго занимал философскую сцену и мешал серьезной работе, требуя к себе исключительного внимания... (5(6).614—615).

Читая критику в адрес структурализма со стороны некоторых философов, обвиняющих его в ликвидации человеческой личности и ее священных ценностей, я был ошеломлен. Ведь это все равно, что выступать против кинетической теории газов под тем предлогом, что объясняя, почему горячий воздух расширяется и подымается, она ставит под угрозу семейную жизнь и мораль домашнего очага... (5(6).570).

XX ВЕК

Из статьи «ПРОТИВ ТЕЧЕНИЯ»

...Мне не очень нравится эпоха, в которую мы живем. Нынешняя тенденция заключается, на мой взгляд, с одной стороны, в абсолютном господстве человека над природой, а с другой — в господстве некоторых форм человечества над другими. Мне же, по моему характеру и наклонностям, гораздо более импонируют более скромные и, может быть, более робкие эпохи, когда поддерживалось определенное равновесие между человеком и природой, между различными и многообразными формами жизни, будь то животная или растительная жизнь, между различными типами культуры, верований, обычаев и учреждений. Но я борюсь не за то, чтобы увековечить это разнообразие, а чтобы сохранить о нем память (6.31).

Лосев Алексей Федорович (1893-1988)

Вступление из «»Философия. Мифология. Культура.

 

с работой его в ГАХНе и ГИМНе, возникшие в общении с теоретиками и практиками консерватории, в том числе с профессором Г. Э. Конюсом, которого А. Ф. Лосев глубоко уважал и с теорией метротектонизма которого был хорошо знаком и неизменно высоко ее оценивал. В этой своей ранней книге, как и в одной из последних музыкальных статей – «Основной вопрос философии музыки» (1978–1979), Алексей Федорович твердо отстаивает принцип независимости феномена музыки от физических и психофизиологических явлений и вообще от всякого натурализма и вульгарно-материалистических представлений. Автора занимают непосредственно эйдос (смысл) и логос музыки. Он кратчайше формулирует: «Эйдос – сущность предмета, логос – сущность эйдоса», пытаясь тем самым прояснить самые глубины музыки как высшего откровения и философии. Музыке, полагает Лосев, нет необходимости сводить себя на наше другое бытие. Для нее характерен «вместо закона основания закон самообоснования, самодеятельного бытия, самостоятельности», наличие чистого музыкального бытия.

Самое же главное, что музыка основана на соотношении числа и времени и не существует без них, ибо она есть выражение чистого времени. А время, в свою очередь, объединяет длящееся и недлящееся. Время всегда предполагает число и его воплощение (см. замечательные страницы, где дается сравнение времени и числа). Но ведь «без числа нет различения и расчленения, а следовательно, нет и разума». Таким образом, музыка теснейше связана с числом, числовыми отношениями, математикой в целом и ее отдельными теориями. Только идеальность числовых отношений можно сравнить с эйдетической завершенностью музыкальных образов. Сфера математики идеальна, ибо она не имеет дела с реальными пространственными телами и психикой и т. п. «Теорема верна или не верна сама по себе». Вот к этой чисто идеальной сфере и относится музыкальное бытие, а значит, «музыка и математика – одно и то же» в смысле идеальной сферы. Таков взгляд философа на сущность и связь музыкальной и математической сфер.

Однако между музыкой и математикой имеется и решительное различие. Музыка живет выразительными формами, она есть «выразительное, символическое конструирование числа в сознании». От математики музыка отличается именно тем, что искусство живет «выразительным и символическим конструированием предмета», т. е. способ конструирования предмета у музыки и математики разный. « ..Математика логически говорит о числе, музыка говорит о нем выразительно». Характерно, что чистую музыкальную форму А. Ф Лосев в дальнейшем предполагал рассмотреть как бытие социальное, о чем он и упоминал в книге, ссылаясь на свои пока не изданные работы по античной музыке. Впоследствии, через многие годы, Алексей Федорович выпустит единственную у нас книгу по античной музыкальной эстетике (1960–1961), в которой теснейшим образом свяжет античную

музыкальную форму со спецификой мышления и бытия Древней Греции и Рима.

Наконец, в 1930 г. вышла книга, определившая судьбу Лосева на всю дальнейшую жизнь, «Диалектика мифа». Книга эта была, несомненно, связана со всеми предыдущими (мы помним, что Алексей Федорович в равной степени считал себя не только философом имени и числа, но и философом мифа; особые отношения были у этой книги с «Философией имени»). Лосев десятки лет занимался античной мифологией и в нашей науке разрабатывал теорию социально-исторического развития мифа (см., например, его труд «Античная мифология в ее историческом развитии». М., 1957) Но он стал исследователем античного мифа и античного мифомышления уже после того, как ему было запрещено заниматься мифом современным, которому и была посвящена «Диалектика мифа».

Оказывается, что миф – это не идеальное понятие, не идеальное бытие, не вид поэтической образности, не наука, не догмат. «Миф есть сама жизнь» (как не вспомнить слова из «Философии имени» – «имя есть жизнь»), «жизненно ощущаемая и творимая, вещественная реальность и телесность», «миф есть само бытие, сама реальность, само конкретное бытие». Это – «энергийное самоутверждение личности» в «выразительных функциях», это – «образ личности», «лик личности», а не ее субстанция. Миф есть в словах данная личностная история. Он есть чудо, как чудом и мифом является весь мир.

Судя по всему, древнее представление о слове-мифе как жизненной реальности1 оказалось у Алексея Федоровича спроецированным в современную действительность именно потому, что современность была чревата рядом идей, которые утверждались вопреки всем другим, естественно развивавшимся. Известно ведь, что претензии на абсолютную истину какой-либо одной идеи вопреки другим всегда грозят догматизмом, отсутствием свободного, непредвзятого взгляда на мир, науку, на любые мировоззренческие категории. В таких условиях, по мнению А. Ф. Лосева, неизбежно происходит фетишизация, обожествление одной идеи (например, идеи материи или духа, идеи обострения классовой борьбы и т.д.). Но фетишизация издревле характерна для мифа. Поскольку же идея может двигать массами, то фетишизация, а шире – мифологизация идеи имеет поистине глобальные последствия. Один миф может, как в цепной реакции, создавать другой, но в такой же мере он может его уничтожать, разрушать. Миф заставляет целое общество жить по законам мифотворчества, и никакая наука не убедит и не разуверит человека в созданном им личностном или общественном мифе. Чистая наука предполагает гипотетичность. В мифе же всегда господствует един-

ственно значимая идея. Миф опирается на факты и бытие, понимаемые абсолютно, непререкаемо, поистине догматически. Это ведет, в свою очередь, к тяжелому извращению нормального восприятия науки, искусства, мировоззренческих теорий, философии, экономики, личного и общественного сознания.

А. Ф. Лосев анализирует ряд научных теорий, получивших, по его мнению, статус подлинного мифа (Декарт, Кант, Ньютон). Большой интерес вызывают изложенные в этой книге мифы о времени и пространстве, отнюдь не однородных, как это было у Евклида, Канта или в неокантианском доэйнштейновском мире. Перед читателем раскрывается мифология времени и пространства разных типов в разные исторические эпохи и у разных народов. Оказывается, что время и пространство неоднородны. Они могут расширяться и сжиматься, сгущаться и рассасываться; они имеют складки и прорывы; во времени бывают сотрясения; каждое из времен имеет свое фигурное строение, и наконец, время в каком-то смысле обратимо. Страницы о понимании пространства на Востоке, о пространстве готическом и византийском, о пространстве в архитектуре и живописи, у кубистов и футуристов читаются с особым интересом.

Весьма убедительно А. Ф. Лосев показывает, каким образом идеи пролеткульта, РАППа и других «творческих» объединений повлияли на создание мифа о том, что пролетарию-коммунисту искусство чуждо, так как оно немыслимо без феномена гениальности, а гений – это неравенство, неравенство же означает эксплуатацию. Широко распространявшиеся через газеты, журналы, лозунги идеи об усилении классовой борьбы при успехах социализма порождают миф о страшном мире, в котором «где-то копошатся гады контрреволюции», «воют шакалы империализма», «оскаливает зубы гидра буржуазии», «зияют пастью финансовые акулы».

Добавьте к этим острым и опасным мыслям о новом мифотворчестве дерзкий и совершенно свободный стиль, присущую последним книгам форму непринужденной беседы, все это обильное роскошество примеров из Достоевского, Тютчева, А. Белого, П. Флоренского, 3. Гиппиус, В. Розанова – и перед читателем рождается мир идей, ярко, талантливо выраженных.

Однако эта талантливость дорого обошлась автору «Диалектики мифа». Книга, где А. Ф. Лосев раскрыл действенность мифов научных, философских и литературных, а главное – социальных в эпоху «великого перелома» и «построения социализма в одной стране», была запрещена цензурой, выбросившей все идеологически опасные места. Алексей Федорович не убоялся запрета и вставил в печатавшийся текст то, что было исключено цензурой. Предлог для ареста книги и ее автора был найден. А поскольку все издательские дела с чиновниками и типографиями вела его супруга Валентина Михайловна Лосева, то и она попала в тюрьму, а затем и в лагерь. Но иного выхода, кроме как высказать вслух заветные свои идеи, у философа не было. В одном из лагерных писем к жене (22 марта 1932 г.) он писал:

«В те годы я стихийно рос как философ, и трудно было (да нужно ли?) держать себя в обручах советской цензуры... Я задыхался от невозможности выразиться и высказаться. Этим и объясняются контрабандные вставки в мои сочинения после цензуры, и в том числе (и в особенности) в «Диалектику мифа». Я знал, что это опасно, но и желание выразить себя, свою расцветающую индивидуальность для философа и писателя превозмогает всякие соображения об опасности».

Так А. Ф. Лосев очутился 18 апреля 1930 г. на Лубянке (Валентина Михайловна была арестована 5 июня 1930 г.). Затем он прошел путь вполне классический – 17 месяцев во внутренней тюрьме (четыре с половиной месяца в одиночке), перевод в Бутырки, пересыльную тюрьму, где 20 сентября 1931 г. ему объявили приговор – десять лет лагерей (Валентине Михайловне дали пять). Столь сурового приговора тогда никто не ожидал. Лосева стали «прорабатывать» в Коммунистической академии как зловредного идеалиста. Идеологические и политические обвинения предъявил ему на XVI съезде ВКП(б) Л. М. Каганович, и текст этого выступления сопровождал Алексея Федоровича всю жизнь. М. Горький, выступивший в «Правде» и в «Известиях» одновременно (12 декабря 1931 г.), также осудил взгляды философа. Таким образом, судьба ученого была предопределена.

После приговора А. Ф. Лосева отправили по этапу на строительство Беломорско-Балтийского канала. Сначала Кемь, потом Свирь, работа в 40 километрах от лагеря на сплаве леса, затем (после тяжелого заболевания) вновь Свирьстрой, поселок Важина, где А. Ф. Лосев (и это к счастью) был сторожем лесных складов. Все, как всегда, обычно и обыденно в лагерях: мокрые оледенелые палатки, теснота нар в несколько этажей, голод (по тем временам еще терпимый – разрешались иногда посылки), цинга. В дальнейшем, после многих хлопот, перевод в проектный отдел, заполнение по 12–14 часов при тусклом свете бесчисленных статистических карточек и другая канцелярская работа, от которой Алексей Федорович начал слепнуть. Утешала переписка с женой, находившейся в одном из сибирских лагерей на Алтае. Наконец в 1932 г. с помощью возглавлявшей политический Красный Крест Е. П. Пешковой они оказались вместе на Медвежьей Горе в пределах Белбалтлага. Покинули они лагерь в 1933 г.: Валентина Михайловна – раньше, Алексей Федорович – позже, оба досрочно в связи с инвалидностью и ударной работой, благодаря чему в ОГПУ им был выдан документ, разрешающий жить в Москве и снимающий судимость'.

В 1933 г. А. Ф. Лосев возвращается к своей научной работе, но печатать книги по философии ему запрещено. Приходится заниматься переводами. В 1937 г. опубликованы переводы трудов Николая Кузанского. неоплатоника-гуманиста эпохи Возрож-


Им она отличается от всякой другой, как, напр., языческая мифология от христианской, хотя бы в отдельности мы и находили некоторое сходство и даже тождество в законах мифообразования. Также и борьба гностической мифологии с ортодоксальной христианской или протестантской с католической могла быть только потому, что мифическому сознанию свойственна категория истинности. Если бы для всякого мифа совершенно был безразличен вопрос о «действительности» и «мнимости», то была бы невозможна никакая борьба внутри самого мифического сознания.

Общий итог: миф не есть научное и, в частности, примитивно научное построение, но живое субъект-объектное взаимообщение, содержащее в себе свою собственную, вненаучную, чисто м и-фическую же истинность, достоверность и принципиальную закономерность и структуру.

IV. Миф не есть метафизическое построение.Для ясности понятия мифа необходимо коснуться и этого отграничения. Для лиц, нечетко воспринимающих мифическую действительность, очень большой соблазн спутать мифологию с метафизикой. Эти же лица по большей части страдают и неясными представлениями о метафизике. Метафизика говорит о чем-то необычном, высоком, «потустороннем»; и мифология говорит о чем-то необычном, высоком, «потустороннем». Значит, метафизика и мифология – одно и то же. Часто, особенно теперь, можно встретить такие уличные отождествления: метафизика = мистицизм, спиритуализм = спиритизм, религия = метафизика, метафизика = спиритуализм; или спиритизм, трансцендентная философия = трансцендентальная философия, религия = идеализм и т. д. и т. д. На почве философского одичания можно выдумать еще тысячу таких отождествлений. И мы с полной решительностью должны сказать, что как мифология не есть фантастика, не есть идеализм, не есть наука (религия тоже не есть ни фантастика, ни идеализм, ни наука, ни метафизика, ни трансцендентализм, ни спиритуализм, ни спиритизм) , так мифология не есть ни с какой стороны также и метафизика. Под метафизикой будем понимать обычное: это – натуралистическое учение о сверхчувственном мире и об его отношении к чувственному; мыслятся два мира, противостоящих друг другу как две большие вещи, и спрашивается, каково их взаимоотношение.