Пикап будущего — загипнотизирую тебя и трахну! 17 страница
Я не торопился со словами — нужно было всё обдумать. Поэтому я встал и прошёлся вальяжно по короткой комнатке. Несколько раз я подул на дальнюю свечку, но она так и не потухла, поэтому я подошёл к ней ближе и дунул сильней — потухла.
— Ваши слова, конечно, меня изрядно хоть и осквернили, но и очистили тоже! Спасибо, что признали за мной мою внешность и учли моё спокойствие, но могу вас уверить, что я разъярён! Как вы смеете лезть в нашу личную жизнь с Л.? Зовут меня К. и это далеко не секрет; мне кажется, что все это уже знают, да и вы это тоже знали, поэтому не представляю, для чего вы спросили такое... Для уточнения? Мне нечего скрывать на самом деле, но вам я не обязан расписывать всю свою жизнь по частицам! Да, я приехал сюда с поручением, но это поручение должно отдаться на рассмотрение лично лорду Садерику и никому больше! Это письмо, которое я, видимо, потерял, должно достаться лорду и только ему... Я не знал, что я такой важный гость, но мне оказывались довольно приятные почести, несмотря на то, что сегодня… — я задумался. — Или сегодня уже прошло?.. (я оглянулся и посмотрел в глаза этой женщины) Я получил затрещниу!.. Да, я сжёг лучину и свечу, но я и спас этого мальчишку! Видите, я даже краснею от этого, ведь спас его и теперь стесняюсь сам заявить это! Шубу я эту совсем не крал, а взял и вскоре забыл, что она чужая. Я увидел эту женщину и пожалел её нагие ноги, поэтому укрыл их! Неужели это так скверно, что я решил спасти ещё чьи-то ноги? И ещё раз прошу: не лезьте в наши отношения с Л.!
— Конечно, мне не стоило слушать вас вообще, ведь вы нахальный пройдоха! Я не подчёркивала, что вы такой уж и приятный на внешность... Сейчас я смотрю на вас, и мне кажетесь вы не таким и хорошим, как были раньше! Никто не лезет в вашу личную жизнь, но жизнь Л. принадлежит этой деревне! Если бы и вы принадлежали этой деревне, то, возможно, поняли бы, как трудно здесь жить... А теперь Л. будет замешана в отношениях с чужаком! Как, вы думаете, могут воспринять это наши мужчины? Они поэтому и ударили вас!.. Именно поэтому!.. А что с уточнениями? Вы решились заводить роман с нашей девчушкой, а сами про себя ничего не говорите! Это возмутительно! Это ничтожно с вашей стороны, и я хочу заявить, что никто вас никуда не отпустит, если вы будете продолжать в том же духе!.. Никуда!!! Я понимаю, что письмо это должно прийти прямо в руки к лорду Садерику, но не стоит благодаря ему чувствовать себя величайшей фигурой! Вы здесь никто! Запомните это, пожалуйста, и примите к сведению, когда вновь попытаетесь трогать своими ручищами нашу Л.! Вы были важным, конечно, но сейчас вы сломали эту опору и теперь лежите на полу, вякаете там! Да вас никто и слушать не захочет, понимаете? Приклоните свою голову ниже и станьте менее шумным, тогда, может быть, и собаки меньше лаять по ночам будут. Вы поступили скверно по отношению к сыну лорда, поэтому уж и не знаю, как к вам теперь будет относиться каждый человек здесь... Простите мою нескромность, но, может быть, вы оклеветали его из-за тех разбитых кружек? Может быть, это вы сделали на самом деле? А теперь вы сообщаете, что спасаете людей... Это верх невежества и уродства!
— Я не знаю, почему вы решили, что я нахальный, да ещё к тому же и пройдоха, но вы очень склонны меняться и сами, переходя от одной крайности в другую. Я нисколько не поменялся за эти минуты, а вы во мне открываете уже чёрную сторону; это скверно с вашей стороны, мне кажется, потому что вы не можете распознать в человеке сторону лучшую, обращая внимание на худшую из сторон! Да, соглашусь, что я не жил ещё в этой деревне, но за два дня мне стало понятно, что деревенька ваша не самая обычная, поэтому и хочется побыть здесь гораздо дольше, чем есть на то возможности. Соглашусь с одной стороны, что я, быть может, осквернил честь Л., но она правда мне нравится, и я на многое готов ради неё и её чистых и откровенных слов! А мы никуда и не хотим сбегать!.. Нам нравится здесь и эта природа, и этот воздух... Возможно, я останусь здесь, если Л. не захочет убежать вместе со мной... Я не чувствую себя величайшей фигурой, а лишь подчёркиваю важность письма, которое мне следует передать в руки самому лорду!.. Я понимаю, и чётко осознаю, что здесь я ещё никто... Но, может быть, когда-нибудь буду кем-то!.. Вы очень злы, и мне даже не хочется с вами говорить дальше... Вы всё видите в негативном свете!.. Это ужасно... Я вас даже не знаю, а вы уже успели опорочить меня и осквернить мою правдивую душу!
— Вашу душонку? Ну что ж... Ещё увидим, как вы правдивы на самом деле! Где же ваше письмо, что столь важно для лорда Садерика?
— Я не знаю, где оно, но обязательно найду его!
После этих слов я встал и вышел из комнаты, а затем и вовсе вышел за дверь, без шубы и без всего верхнего. На улице стоял жуткий мороз — ветра и снега не было. Именно в такие дни ты понимаешь, что природа может быть жестока. Улица тихо освещалась фонарями рядом с калитками — некоторые из них, — а их большинство, — не светились. Тем не менее, я прекрасно добежал до паба и оказался внутри него. Зашёл на второй этаж. Л. там не было. Я прилёг на постель.
— Я принесла тебе новую одежду, — услышал я голос из двери, которая, распахнувшись, быстро захлопнулась. В ней стояла радостная А. и держала в руках толстую багровую одёжку с множеством застёжек и пуговиц, ремешков и карманов разных по размерам. На столе, недалеко от постели, стояла кружка с холодным чаем — я это понял, когда попил его, поэтому сразу выплюнул на пол: лужа растеклась, а вскоре исчезла под толстым слоем деревянных полов. А. смелей прошла вперёд и кинула мне в руки эту одёжку, чтобы я потрогал её и проверил, насколько она подходит мне по размеру: «Оденься!»
Я медленно поднялся с постели и опёрся ногами на пол — холодный; я перешёл на ковёр, который был всё-таки ближе к двери... Я не стерпел и передвинул его ближе к постели; А. захлопала в ладоши и засмеялась. Лучистый её смех поднял и мне настроение, поэтому я тоже засмеялся и весело, быстро начал одевать одёжку. Та пришлась мне в пору, поэтому я закружился в вальсе по кругу сам с собой, прихватил тут же А., и мы кружили вместе.
— Я говорил с той женщиной... Из того странного места. Этого психологического кружка... — раздосадовано сказал ей я и тихо сел на постель, сняв одежду, бросив её нежно на стул, который был совсем рядом со столом. Она втиснулась между моей тушей и рукой, легла на колени головой и произнесла:
— Не слушай их; они просто не понимают вашей с Л. любви...
После этих слов, кажется, я погрузился в сладкий транс. Все мои переживания по поводу письма исчезли; вовсе пропали, испарились.
Из окна я увидел собаку, которая пробегала по гладкой дорожке в сторону моста. Теперь-то я хоть знал, где находится этот мост. Но что мне там делать? Этого я не знал уж точно. Поэтому и сидел здесь, считая, что лучше уж так проводить свободные минуты, нежели как-то по-другому. Собака остановилась у калитки, где я впервые встретил огромного мужика, что предал меня! Да, я поистине так считал, ведь я услужил его даме... Если эта дама была действительно его.
Собака остановилась там и загавкала в сторону дома. В это пришла Л. и обняла меня сильно, засопев при этом. Мне стало понятно, что она заснула. Я продолжал следить за собакой. Она нескончаемо лаяла, а затем успокоилась. В этот самый момент из калитки вышел тот мужик и что-то произносил... Он шёл к собаке и дал ей еды, кажется. Та махом успокоилась и, съев угощенье, побежала дальше. Мужик выгнулся и посмотрел в мою сторону... Резко повернулся и зашёл в дом.
Я сильно зевнул. Потом выпил остатки холодного чая. Л. всё не хотела просыпаться, поэтому я просидел так до самой ночи. Завтра уже нужно будет съезжать...
Проснулся я только утром. Л. рядом не было, зато чемодан был собран. Он стоял запаковано рядом с входной дверью и ждал меня. Я слегка покосился в сторону окна и заметил краем глаза, как Л. заходит в парадную дверь. Улыбнулся. Это придало мне какой-то свежести, а вскоре я услышал стуки шагов по лестнице и скрип моей двери. Улыбнулся ещё шире.
— Наконец-то ты проснулся... Ты сегодня съезжаешь, ты не забыл?
Я только кивнул ей, но улыбка продолжала светиться у меня на лице. Я привстал и подошёл к умывальнику. Холодной водой я облил лицо, затем взял зубную щётку и прошёлся по зубам. Впервые за три дня!
— Решил сегодня быть чистюлей? — хихикая заметила она, и танцуя прошла по комнате. — Время есть до вечера... Что будем делать?
Я поднял и опустил плечи, не зная, что сказать.
— Я принесла тебе помидоры! — вновь заголосила Л. и показала на стол, где уже лежало несколько их штук. Я откусил от одного из них и почувствовал кислинку, не стал выплёвывать, ведь она была какая-то аппетитная; я дожевал быстро и схватил второй томат, который почти проглотил. Третий был замаран, грязь рядом с стеблем, но я вырвал его и быстро зажевал. Оставалось ещё два, которые я предложил совсем худенькой Л. Она сказала, что поела, но я уговорил её съесть хотя бы один этот красный мячик.
Куртёнку надо было проверить, поэтому я натянул её снова на себя и вышел на улицу. Ветер бил по куртке, но дрожь меня не заставала. Я преспокойно шёл в сторону моста; будто гулял.
Там, на перекрёстке я встретил того мальчишку, который, как оказалось, был сыном лорда. Я чрезвычайно обрадовался его виду, он в свою очередь улыбнулся мне и протянул мне руку.
— Это ничего, что вы разбили окно в моём доме. Очень даже приятно, что такой человек смог насладиться спокойствием именно в моём доме. Такая неожиданная случайность, мой друг, мой спаситель! — он поклонился и преисполнен его жест был глубокой благодарностью.
Я ничего не ответил, ведь у меня была небольшая проблема, которая задевала мой мозг. Плюс я потерял письмо, адресованное его отцу.
— А как часто вы видитесь со своим отцом?
— Очень редко, знаете. Он послал меня в эту деревню, чтобы я учился... Только я не знаю, чему, ведь здесь нет ни школы, ни учителей! Есть та злая женщина...
И он указал рукой на железную калитку, которая находилась совсем рядом. Я слегка отпрянул назад и ужаснулся, вспомнив весь допрос, что устроила мне эта стерва!
— А куда вы направляетесь? — спросил меня парнишка.
— Хочу пройти в сторону моста. Посмотреть, как там с переправой...
— Может, мне пройтись с вами?
— Я нисколько не против.
— Тогда я, пожалуй, возьму свою куртку, что теплее, и пойду с вами всё-таки!
Он шмыгнул в дверь, и сразу появился рядом. Мы направились к мосту.
Мы шли какое-то время в ногу, однако некоторые мгновения он шёл быстрей и впереди. Я задумался о нашем шаге и о том, где могло лежать моё письмо. «Быть может, его случайно забрала Л.?» — пытался я себя больше утешить, чем искать точное местонахождение письма.
— Знаете, — начал вдруг мальчишка, — отец, на самом деле, прогнал меня из дому. Он сильно разозлился на меня в один из дней, когда я перестал воспринимать его советы. Я тогда был поражён странным недугом — не мог подняться с постели неделями, а он, бешенный, ходил рядом с постелью и постоянно занимался нравоучениями. Он говорил мне что-то в этом духе: «Твоё невежество привело тебя сюда, вот поэтому ты не можешь дотерпеть в школе до конца! Не можешь сидеть на лекциях, а засыпаешь, и мне приходится выслушивать замечания твоих учителей. Школой теперь будет тебе эта хилая деревенька! Сколько там домов? Сто? Но все ли в них живут? Там по домам не найдётся и десятка жителей — все дома заброшены! Глухая могила — эта деревня! И теперь ты будешь жить там!.. Я купил тебе небольшое жилище... Оно, конечно, приятное, но тебе там точно не понравится. Я решил, что ты будешь жить там, где тебе не хочется жить и не нравится! Я запру тебя там навечно, проказник! Будешь знать...» И вот я попал сюда. Несомненно, это было худшим решением отца, однако вскоре хворь, что залезла на меня, пропала, и я посчитал, что обязан этой деревушке, — он ослабил шаг и повернулся ко мне: — Так что же, поговаривают, что вы могли и сами разбить те плошки? — хитро и неожиданно заметил он. Я повернулся к нему и ничего не сказал. Просто посмотрел пристально в глаза, а потом пошёл дальше.
Так мы дошли до самого моста. Я посмотрел на другую сторону и обомлел — этот особняк высился среди бессчётного количества домиков! Кажется, он был самым крупным особняком, который я вообще видел в жизни.
— Сразу видно, кто тут хозяин, — язвительно заметил я.
Мы пошли обратно.
— Вы можете пожить у меня со своей женщиной! — заявил мальчишка; я покраснел и почувствовал вину перед ним, но ничего не сообщил. Это его решение удачно легло в моё нынешнее положение.
Вечером мои вещи уже были в этом домике. Я залатал стеклину, чтобы было менее холодно; ветер дул через неё и насвистывал хоть и приятные мелодии, конечно; но было холодно.
ГЛАВА 4
Этот день мы валялись в постели. Это было прекрасно — иногда лишь лай собак и гул ветра разгонял наши ласки, приходилось подниматься, проверять, кто там есть. Стук ставень порой застигал врасплох, поэтому приходилось шумным голосом кричать в сторону окна, дабы испугать случайных посетителей, если же они там вообще были.
Комнату украшала огромная картина Андре Массона неизвестного мне названия. Что-то эротическое было изображено на ней, впрочем, как и на многих картинах этого великого художника... Два уродливых до ужаса тела вяло располагались в реальности полотна, а посреди растёт цветок с длинным стеблем. Ниже центра располагается ракушка: она выпущена из рук одного из тел, во рту которого наблюдается цветок. Во рту другого неизвестный мне плод; и руки у него чрезвычайно уродливы, похожи, скорей, на водоросли, чем на пальцы на концах. Несмотря на все ужасы, которые видны в этой картине, она тянет к себе необычайной красотой и редкостью. Мой взгляд повис на ней на добрые часы...
Повеяло холодом, и мне пришлось укутаться сильней; Л. лежала рядом и струйно посапывала. Иногда дыхание её задевало локоны волос, они трепетали под этим мёртвым воздухом. Однако выглядела она бесподобно. Лёгкий вид её успокаивал моё зрение, которое блуждало по открытым частям тела девушки. Эта богиня пришла ко мне из сна...
Стало совсем холодно, и я поднялся. Очень не хотелось этого делать, но выбора не было, иначе мы просто бы замёрзли. Я медленно поплёлся в сторону печки. Неожиданно в окне я увидел толпу и испугался. Там что-то говорил отец Яков. Я подошёл ближе к тому месту, где выбил стекло; новое стекло было уродливо по форме и пропускало в некоторых местах воздух, поэтому и голоса я тоже мог слышать.
— Так ты уверен, что конверт там? — кричал какой-то длинный мужик; похоже, это он был в той комнате. «Да они все здесь!» — подумал я.
— Не совсем... — кричал ему мальчишка. Потом он взял камень и кинул в окно. Оно разбилось там, где стоял я; совсем рядом.
— Что происходит? — внезапно услышал я голос Л. Она неторопливо подползла ко мне на четвереньках и уселась рядом. «Осторожно» — сказал я ей, указывая на валяющееся стекло.
— Попробуйте только выйти; мы вас сожжём! — прокричали с улицы жители. Мы прижались друг к другу, испугавшись такого заявления. «Они и с другой стороны дома стоят...» — прошипела мне Л. Я ужаснулся.
Дверь растворилась и ворвался мальчишка. Он тут же накинулся на меня и начал ударять по лицу ладошками. Я не ожидал, поэтому свалился вновь на пол, прямо на стекло. Л. зажалась в углу. На улице я увидел зарево.
— Они подожгли дом, К.! Это ужасно, — кричала испуганно Л., закрывая руками глаза.
Меня продолжали избивать, но я почти поднялся; тут я треснул этого мальчишку так сильно по уху, что он завизжал.
— Что ты делаешь? — заорал я ему и сам прижался к Л.
— Мне нужно это письмо, К.! Мне оно необходимо! — кричал с безумными глазами он.
— Но ты даже не знаешь, что там!.. Боже, ты сошёл с ума! — спохватилась Л. и треснула ему по лицу пощёчиной; потом прижалась вновь ко мне.
— Я знаю, что там! Это для моего отца! Для моей семьи! Я и есть моя семья! Я — семья! Никак больше! Никак по-другому!
— Ты — идиот! — прокричали мы оба.
— Это я — идиот? Это я, значит, идиот? Это вы — идиоты! Прячете какой-то глупый конверт... Где он?
Я не знал, где он, и ничего не мог сказать. Рядом с мальчишкой лежали ножи и вилки, но мальчишка, видать, их не замечал. Он продолжал говорить:
— Всю жизнь этот ирод меня унижал! Он говорил, что я — плохой сын, плохой слушатель, плохой ученик!.. Я был вечно плохим для него, и никак не кем-то хорошим! Он издевался надо мной этими словами, заставляя читать одну и ту же фразу в течение целых дней и рассказывать её значение. Если моя интерпретации не совпадала с его доводами, то он проклинал меня и запирал в тёмном чулане, избивал, а потом оставлял на долгое время, с криками: «Обдумай своё поведение!» И я сидел там днями! А потом вновь читал эту фразу, пока в какой-то конкретный день не добился её понимания... Для него никогда не существовало чистого и бессознательного... Мучительное и осознанное он только воспринимал и поощрял. Лишь долгое стремление и тернистый путь к знаниям, к просвещению, к традициям! Он не хотел принимать ничего нового, хоть и принимал в больших дозах самые новейшие сорта алкоголя разных пород. К нему у него тяга была гораздо в большей степени, чем к хвале меня! После смерти моей матери он совсем зачах, а потом что-то с ним случилось: он начал водить всяких дамочек в наш особняк. Я, конечно, был невероятно против, но ничего не мог с этим поделать. Мои обиды он никак не хотел понимать и воспринимать, поэтому мне оставалось делать что-то другое. Однажды я просто сбежал!.. Конечно, я пошлялся по деревне — я перешёл перед этим через мост, который был ещё не разрушен.
Он задумался и посмотрел на улицу; там жители бушевали и что-то орали, но ветер глушил их крики. Мальчишка прошёл вперёд и заглянул в комнату. В ней на постели лежал конверт и тот рысью вонзился взглядом в него, забежал и прихватил его с криками. Между нами снова началась борьба.
С разбитым носом я держал в руках окровавленный конверт и улыбался кровавой улыбкой. Мальчишка лежал и стонал, но не от боли, а от невежества!
Я и Л. вышли на улицу. Крыша дома уже догорала и, казалось, он сейчас просто обрушится. Так и произошло.
ГЛАВА 5
— Здравствуйте, я — лорд Генрих Садерик!
Услышали мы в первые минуты, которые стояли на улице рядом с пожарищем, устроенным жителями деревни под названием Дохлая Корова. Немного ссутулившись он стоял и был старой копией того паренька, что остался внутри сгоревшего дома: такой же бледный и хилый. Однако в нём заключён был сильный взгляд, который пронзал всех вокруг, все кланялись ему и избегали его глаз... Даже тот огромный мужик, что предал меня, увёл свои глаза куда-то в сторону, где не на что и было смотреть!
Лорд прошёлся вперёд и спросил, где его сын. Все молчали. Л. тихонько трепала меня за плечо, но я замер и не мог повернуть шеей. Собаки перестали лаять, а ветер успокоился. Стало крайне спокойно.
Лорд подошёл к отцу Якобу. Тот глядел в упор на свой новый бутыль — казалось, был чрезвычайно занят. «Что случилось с моим сыном, отец?»
— Он сгорел...
Это сказал я.
Все замерли.
Стало тише. Ещё тише.
Двигаться было невозможно — что-то мешало пошевелиться. Эта обстановка угнетала.
Лорд поспешно подошёл ко мне и пристально посмотрел мне в глаза. Я ничего не скрывал. Порой мой взгляд воровали скупые крики птиц. Теперь я тянул ему письмо. Лорд выхватил с силой его и разорвал, достал быстро и пробежал глазами.
— Он погиб из-за этого? — он смял бумагу и показал мне.
— Да.
Лорд удалился и больше ничего не сказал.
Вскоре мост был построен.
НАПРЯЖЕНИЕ
Прошло ровно 19 дней с того момента, когда я понял одну вещь... Сколько бы ты ни пытался начинать с ровного места, тебе никогда не тронутся, если не найти ни одного изъяна.
Короткие отрывки чужих историй, сохранившихся в моей памяти были переданы некоторым лицам, которых я не хочу называть, дабы не портить настроение ни себе, заодно — и почём зря — не мутить воду сведениями о том, как я себе их представлял. Я всего лишь сделаю следующее: расскажу, как было, а каждый сам для себя решит, принять эту историю или выбросить её к чертям, однако забыть её вы вряд ли сможете...
Шёл первый день, как я приехал неизвестным в этот город; на меня напали, ещё не успел я сойти с поезда, отобрали некоторые деньги и несколько вещей, которые не особо мне были нужны или дороги, поэтому я больше переживал из-за недостатка средств. Еды хватило бы на три-четыре дня, но ночевать в этот день было негде, и я устроился под мостом, через который как раз-таки проезжал на поезде; он расположился перед самой станцией.
Чёрствый хлеб крошками падал на землю; в пакете оставался сыр, его нужно было съесть раньше, чем он испортится.
Напротив места, где я решил отужинать и переночевать горел чей-то огонёк; моё зрение смутно мне сообщало, кому именно принадлежал тот огонь. Кажется, это была женщина... Она недолго привлекала моё внимание, так как огонёк пропал, и я перестал видеть её. Поэтому я доел то, что собирался, и отключился, несмотря на шум проходящих часто здесь составов.
— Да, детка, так будет сладко... Прикасайся ко мне осторожнее, ладно? — она встала на четвереньки и уткнулась влагалищем в его лицо. — Тебе не нужно различать там мелкие детали и оттенки, родной! тебе всего лишь нужно слизать накопившееся там искушение! быстрей же, сучонок! Быстрей! Быстрей! Быстрей!
Я резко вскочил от напряжение открытого этим сном! Жутко перепуганный, быстро схватил мешок, на котором прежде лежала моя голова, и пустился.
Ветер прогнал дождь на восток, а мой, напомнивший персонаж из картины «Крик» Эдварда Мунка, брёл по остуженной улице. Моя прямоугольная тень с асфальта закрутилась и угналась за мною на запад, через мост; я шёл...
Слева от перил торчала лестница, с которой я спустился, оказавшись недалеко от барака, — такого даже небольшого сарая: с виду очень маленького и хрупкого.
Один стук определил мою жизнь. Дверь распахнулась и на свет показалась приятная белокурая девочка лет 6-ти. Моё «Есть ли взрослые?» нисколько не отпугнуло белокурую красавицу, однако на помощь к ней явился паренёк чуть старше. «Сколько тебе?» «14» «Где взрослые?» «Мать где-то шляется, а бати лет шесть не видно...» Он нахмурился, а мне захотелось обнять его. Я осторожно обхватил взором переднюю барака — выглядит просторно. Сделал первый шаг — дети расступились и, будто, распределились по своим делам: мелкая сразу взяла небольшой браслетик, на который нацепляла бусинки; взрослый кинулся к телевизору; там мультики.
Я разулся, хоть и по полу видно было, что не нужно. Время на часах, уставших от грязи, показывало полночь. «Переночую...»
— А кто тебя пустит?
Прозвучало сзади резко, перед тем как я успел сесть на стул, свободный от хлама. «Уже здесь! И вряд ли выйду... Ветер хоть и хилый, но после дождя выглядит угрюмым и обидчивым — не дай бог принесёт простуду!» «Как знаешь...»
Видимо, мамаша прошла вперёд, обдав грязью всё от самого прохода до железной печки; девочка тут же к ней подбежала и завопила: «Мама! Мама! Я подлаживала!» Та схватила её за руки и подкинула до потолка. Затем ещё раз. И ещё.
Я смотрел на них, потом на неё, на её соблазнительную талию, которая так напрягалась, когда эта женщина подкидывала своё чадо. Я гладил глазами её таз, когда она игриво поворачивалась с ребёнком на руках; пацан на них не обращал внимания — он упёрся лицом в ящик и вытаскивал оттуда сумасбродицу, что обычно трещит по ящику.
Игры кончились, и женщина подошла к столу, там я и сидел. Она ничего не спросила, а только включила чайник в разетку и завопила на дочь: «Эй, куда побежала? На улице темень! С кем тебе играть?» «С кем и обычно...» Дверь захлопнулась.
Я долго ёрзался на стуле, так как зад ужасно чесался... Где-то там, прямо в щели всё сопрело и теперь хватилось свежего воздуха.
— У меня ВИЧ, — обрубила женщина. Я пропустил мимо ушей, но когда она отвернулась, я залез в штаны рукой и указательным пальцем провёл по аналу. Запихал немного вглубь, надавил и начал начёсывать. Я не помнил, ходил ли по большому в сортир, поэтому достав руку понюхал — не первой свежести!.. Я вогнал уже два пальца и раскочегарил до предела, а оно всё чесалось. Наконец я сильно нажал и испустил приятное дыхание. Достал руку и положил её на стол.
— Ты поранился?
— Заткнись... Ты даже с детьми общаться не умеешь!
— Ты поранился! — настойчиво бормотала она.
Действительно, на моей руке была кровь. Как раз указательный палец и средний.
Пацан отвалил на кровать и вскоре засопел. Прибежала и девочка. Легла рядом с ним, и они в обнимочку заснули.
Я подошёл к этой бабе сзади и схватил за жопу. Мясистая, я мял её и у меня сильно напряглась пружина. Я потащил её в спальню, которая находилась за занавеской; она и не сопротивлялась. Раздел её — идеальный живот, немного жирка, но красит; грудь раскрывать не стал, а просто приласкал зад. Сначала урывисто мял его, а потом закинул два пальца в вагину и обмочил их; слез чуть ниже и ощутил языком солёность... Удивляться нечего, я просто прошёлся и собрал всё в рот, пока она стонала. Так я спустился до анала и облизал всё там: скудно, быстро, без преувеличений; конечно, пришлось языком работать словно туалетной бумагой — я захватил немного говнеца. Потом двинул пальцы в анальную щель и вставил туда хобот. Она покладисто приняла меня и даже не взвизгнула. Я водил её по всем маршрутам — машинка оказалась заводной, но грудь я так и не раскрыл; позже я отодрал её раком туда же, и уснул. Она своего не получила. Лишь спустя я услышал мелкие её шерохонья и заулыблся. Она неистово работала. Мне плевать. Пара минут, и мы оба спали.
Этот день был труден. Если не считать члена в говне утром я просто подскочил от неё и улетел; мы не обмолвились с вичовкой. Перед тем, как расположиться у кого-нибудь, — да хоть у кого, — я, конечно, привёл свою жизнь в порядок. Привести свою жизнь в порядок — это значит в нашем мире «найти достойную работу и вкалывать на ней ежесуточно». Так делал и я. Примерно с часов восьми утра и до позднего обеда я был то ли мусорщиком, то ли разнорабочим в одной безликой фирме.
— Неужели ты мне не засадишь, мелкий пакостный ублюдок? Неужели ты не обрадуешь мамочку тем, что папа оставил?
Я проблевался. Две здоровые сосиски, как два чёрных члена негра вылетели из меня, хотя буквально минуты три назад я их считал съедобными и аппетитно закинул в рот.
На работе говноты и срача было полно, но меньше, чем в вичовской заднице. Всё аккуратно рассортировывал по пакетам, хоть дальше оно всё лилось в одну сраную кучу. Не сказать, что в этот раз я проработал больше своих суточных, но получил на руки полтинник. С ним и отправился в путешествия.
— Фуу, с мамой было бы так мерзко! — ёрзает на одном стуле, трясётся словно в конвульсиях, и кричит благим матом. — Зато сочную сеструху я бы натянул, не будь она даже скольких-там юродная?..
— Тро- или четырё-?!
— Да это вообще не сестра даже! Ты дурдяй!
— И ты трахнул бы её?.. — жирный рот, из которого вылетели куски сала и простокваши.
— Да без «б» ваще!
— А маму боишься? — подтягиваюсь я.
— ВСТРЕЧАЙТЕ: САМЫЙ ЗЛОСТНЫЙ ИЗВРАЩЕНЕЦ!
— Вчера нашёл себе курочку, говорят, в утеху! Сунул ей в зад?
— Ты же знаешь, жирный, что по-другому я и не могу...
— Твоя мать — шизоёбнутая сука, ты уж прости!
— Так и есть...
— Где ты теперь обитаешь?
— Мусор. Я теперь на самом дне.
— Это от соль-мажора до ля-минора, чуть ниже на две октавы и в самом дерьме.
— Спасибо, — ответил я другу пианисту.
— Сегодня, слышали, убили одного сморчка? Там, где ты убираешь, — указывает на меня высокий дядя, его обычно все называют залупой, потому что он много пиздит и выёбывает всем мозги. А вообще его башка и правда похожа на огромную шляпу от члена, особенно когда он эту шляпу примеряет на свою красную от Солнца черепушку.
— Так что там?
— Будет панихида, или, бля, её... короче, пиздец пришёл одному вафлёру — будет пойло и куча красивых блядей!
— Ну мне явно не туда... — смекнул я и брысь в угол, но Залупа меня нагнал и приказным тоном сказал быть там около пяти часов.
— А щас гуляй.
Шеф всё-таки.
Знаете, да и Залупой мы его зовём между собой — ебучие цензоры, мать их блядскую продать! Скоты.
Пианист: «Сейчас со мной, ок?!»
Мой взгляд оказался наверху. Чуть погодя он медленно спустился по швам комнаты, в которой находилось моё тело. Я осмотрелся: толстые слои пыли окружили хлебный кусок, который аккуратно расположился на столе, вокруг него, будто вокруг замка, находилась вода... «Чай?»
— Всё может быть... — произнесено низким тоном, с хрипотцой. — Мой друг, сегодня мне приснился самый дурной сон! Понимаешь...
Я услышал скрип пола, который махом разбудил меня и пронесся по всей комнате; такая небольшая берлога быстро затряслась от топота моего дикого друга. Он называл меня другом. Пианист. Я его называл другом. «Сколько ему?»
— Мне 32 года. Второй год пришёлся на недавний май! Ты неужели не заметил, как много гостей побывало в этот день в моих стенах?
— Нет, — нахмурено промусолил я и заткнулся.
Видимо, распознав моё дурное настроение его тон переменился; он, словно лиса, обвился вокруг стола и уселся прямо на пол.