II. ПАТРИАРХАЛЬНАЯ СЕМЬЯ
2.1. Патриархальная семья как «центр кристаллизации» социума
Патриархальная семья с самого начала формируется как некая суверенная держава, во внутреннюю жизнь которой не вправе вмешаться никто. В точке своего возникновения эта семейная община, объединив в себе несколько поколений родственников, возникает как абсолютно самостоятельное, независимое начало, которое вынуждено исключительно собственными силами обеспечивать свое существование. Собственно, это и есть социум в миниатюре, самостоятельный социальный организм, над которым нет никакой другой формы организации. Так жизнь на нашей планете начиналась не с многоклеточных организмов, но с отдельных клеток, и именно им предстояло объединиться в многоклеточные структуры, которые начинали жить своей, отличной от органических «атомов», жизнью.
Разумеется, она существует не в вакууме: рядом с ней в едином регионе обитания формируются другие — поначалу столь же независимые друг от друга объединения, которые нередко определяются как «первобытное человеческое стадо». Но, по мере заполнения региона, именно в этих «стадах» возникают своеобразные центры кристаллизации единого «социального раствора». По существу здесь мы имеем дело с родом некоего фазового перехода; в нашем случае — это переход живого вещества в качественно иное состояние, в котором вся его масса, заполняющая ограниченную емкость региона, начинает подчиняться новым, социальным, законам.
Аналогия с физическим процессом позволяет понять существо происходящих изменений. Мы знаем, что кристаллизация происходит при достижении некоторого предельного условия, например, переохлаждения жидкости, когда практически мгновенно возникает множество зародышей кристаллов, так называемых центров кристаллизации. При этом структура вещества вблизи точки кристаллизации мало чем отличается от состояния в самой точке. Высокая интенсивность теплового движения приводит к тому, что у ее границ происходит постоянное образование и распад областей с упорядоченным расположением частиц. При температуре кристаллизации свободные энергии жидкого и твердого состояний равны и вещество в обеих фазах находится в неустойчивом равновесии. Но стоит ей снизиться хотя бы на долю градуса, как начинается затвердение. Последнее происходит за счет присоединения молекул, которые осаждаются на гранях образующихся кристаллов. Примерно такие же если не по форме, то по существу явления происходят и в ходе социогенеза. При перенасыщении «социального раствора» образование и рост центров его кристаллизации, интенсификация обменных связей между ними в историческом плане мгновенно порождают монолит социума. Поэтому практически одновременно появляются не только «собственно» человек, род и семья, но и само общество.
Другими словами, можно согласиться с утверждением Ю.И. Семенова о том, что, «Завершение становления человека (антропогенеза) было невозможно без завершения становления общества (социогенеза)»[35]. Однако точка зрения, согласно которой последнее возникает вместе с появлением биологически «законченного» человека («Примерно 40—35 тыс. лет назад, на грани раннего и позднего палеолита, завершилось превращение людей типа палеоантропов в людей современного типа — неоантропов. <…> Это даёт основание полагать, что именно на грани раннего и позднего палеолита «первобытное человеческое стадо» трансформировалось в подлинное сформировавшееся человеческое общество.»[36]) требует корректировки.
Повторим, в точке своего зарождения социум не имеет никаких механизмов вмешательства в жизнедеятельность семьи.
Только завершение кристаллизации первичной социальной массы приводит к их образованию. Краеугольным камнем такого «суверенитета» является полная хозяйственная самостоятельность патриархальной семьи. Зарождающаяся точка кристаллизации еще не появившегося социума, в обеспечении собственного существования она поначалу вынуждена опираться только на самое себя. Впрочем, кристаллизация социума, как уже было сказано, есть в то же время и становление обмена деятельностью и ее результатами. Однако первичный обмен лишь способствует выживанию, но не порождает никаких централизованных механизмов управления им (а значит, в какой-то степени и интегральной жизнедеятельностью его субъектов). Время этих инструментов еще не наступило, и до поры все держится только частной инициативой взаимодействующих патриархальных семейных объединений. Вернее, впрочем, не объединений, но стихийно складывающихся центров их управления. Поэтому неудивительно, что рудиментарные формы прежней независимости, которая не может быть нарушена даже действием государственной власти, сохраняются еще в республиканском Риме. Так, по духу римского закона привлечение к суду было частным делом истца. «Если вызывают [кого-нибудь] на судоговорение, пусть [вызванный] идет. Если [он] не идет, пусть [тот, кто вызвал], подтвердит [свой вызов] при свидетелях, а потом ведет его насильно. Если [вызванный] измышляет отговорки [для неявки] или пытается скрыться, пусть [тот, кто его вызвал] наложит на него руку».[37] Но попробуем вообразить себе попытку привести насильно того, кто окружен толпами (нередко вооруженных) клиентов, и мы должны будем согласиться, что в этом случае истцу остается совсем другое: «Пусть [тяжущийся], которому недостает свидетельских показаний, идет к воротам дома [неявившегося на разбирательство свидетеля] и в течение трех дней во всеуслышание взывает [к нему]».[38] (Между тем исторические анналы сохранили память о том, как еще в I в. до н.э. от бесчинствующих толпищ вооруженных клиентов Клодия был вынужден прятаться даже всемогущий Помпей; боясь его дерзости, триумвир не рисковал показываться на площади и в сенате. Усмирить Клодия не могли ни просьбы предстать перед законом, ни сам закон; конец положили только такие же банды его противника Милона.) Забегая вперед, скажем, что все эти клиентские банды — составная часть патриархальной семьи их вождей.
Второй фактор — это та, как мы помним, немалая, информационная база, которой должно располагать автаркическое хозяйство патриархальной общины. Мы говорили, что усложнение и диверсификация первобытного производства, развитие орудийного фонда требуют увеличения ее численности. Поэтому первые семейные объединения насчитывают до 200 и более человек. Но координатором совместной деятельности (часто единственным) и (единственным же) хранителем всей информационной базы совместного хозяйства, остается выделившийся в качестве «центра кристаллизации» патриарх. Только это обстоятельство, то есть прежде всего интеллектуальное, а не физическое превосходство, делает его неограниченным распорядителем судеб своих домочадцев. Нередко и всех членов первичной общины.
О праве собственности как регуляторе общественных отношений пока не может быть и речи, есть только одно — власть авторитета. Как социальный институт и регулятор общественных отношений, собственность сложится значительно позднее. Впрочем, даже, Рим не даст ей строгого определения[39], но все же общее представление о собственности уже во времена республики входило в аксиоматическое ядро его юридической мысли.
Долгое время смысловой акцент в содержании этого понятия делался на вещном содержании, собственность представала в виде предметов, принадлежащих тем или иным лицам. Лишь в XX в. новыми экономическими школами он был смещен на возможность извлечения из имущества различного рода полезностей путем распоряжения или пользования им. Сегодня это уже не вещь, но прежде всего пакет прав по ее использованию. Иными словами, первичным становится юридическое измерение. Однако и оно не исчерпывает все содержание этого феномена, ибо прежде всего он характеризует определенную социальную функцию. В своем вещественном измерении собственность предстает лишь мертвым инструментарием интегрального жизнеобеспечения социума. В юридическом — как режим его функционирования, позволяющий получить тот или иной результат. Но есть и ценностное, целевое измерение, вне которого теряет смысл и само существование вещественной составляющей, и право владения, пользования, распоряжения ею. А следовательно, собственность — это еще и особый род деятельности, который, кроме прочего, требует от своего обладателя известных способностей[40].
Образно говоря, все домашнее «имущество», включая «орудия немые, издающие нечленораздельные звуки и говорящие», можно уподобить компьютеру, который, помимо «железа», должен иметь еще и свой «софт», определенную программу. Но даже вооруженный ею, он — ничто без опытного пользователя. Именно таким «пользователем», который одновременно выступает живой «флешкартой» с программным обеспечением, и становится патриарх. Его роль семейного вождя, если не сказать семейного божества, обусловлена тем обстоятельством, что только он способен сообщить жизнь всему, из чего складывается единый корпус семьи. Этим же обстоятельством объясняется и подчиненная роль всех прочих: само их существование зависит только от него. Случись что с ним — рассыплется все; никто не может встать на его место, ему нет замены. Вместилищем всей информационной базы является только он. Наверное, ужас и благоговение, которые внушались им и окружающей его магией, рождают миф о том, что некие высшие — неотмирные — существа даруют все ремесла человеку именно в его лице, и уже он делает их общим достоянием. А может, и более того: сам культурный герой, «Мифический персонаж, который добывает или впервые создает для людей различные предметы культуры (огонь, культурные растения, орудия труда). Учит их охотничьим приемам, ремеслам искусствам, вводит определенную социальную организацию, брачные правила, магические предписания, ритуалы и праздники»[41], воплощается именно в патриархе. Таков Агамед, знаменитый строитель, соорудивший вместе с братом Трофонием Дельфийский храм, святилище Посейдона в Мантинее, сокровищницы царей Авгия (в Элиде) и Гириея (в Беотии); Аристей передавший людям свои знания охотника, врачевателя, прорицателя, пастуха и пчеловода; Дедал, изобретатель столярных инструментов и мастерства, искуснейший архитектор и скульптор; превзошедший его мастерством Талос, изобретатель гончарного круга и других орудий; Триптолем, который засеял землю пшеницей и обучил земледелию людей. И, конечно же, Прометей, «…благороднейший сын Иапета»…, передавший человеку не один только огонь:
«Смотрели раньше люди и не видели,
И слышали, не слыша. Словно тени снов
Туманных, смутных, долгую и темную
Влачили жизнь. Из кирпичей не строили
Домов, согретых солнцем. И бревенчатых
Не знали срубов. Врывшись в землю, в плесени
Пещер без солнца, муравьи кишащие
Ютились. Ни примет зимы остуженной
Не знали, ни весны, цветами пахнущей,
Ни лета плодоносного, И без толку
Трудились. Звезд восходы показал я им
И скрытые закаты. Изобрел для них
Науку чисел, из наук важнейшую.
Сложенью букв я научил их: вот она,
Всепамять, нянька разуменья, матерь муз!
Я первый твари буйные в ярмо запряг,
Поработив сохе и вьюкам. Тяжести
Сложил я с плеч людских невыносимые.
Коней в телегу заложил, поводьями
Играющих, — забава кошельков тугих.
А кто другой измыслил льнянокрылые,
Бегущие по морю корабельщиков
Повозки? Столько хитростей и всяческих
Художеств я для смертных изобрел…»[42]
О времени подобной кристаллизации можно судить по данным археологии. Они свидетельствуют, что в ряде мест Ближнего Востока (Северный Ирак, Палестина) переход к земледелию и скотоводству происходит 9—7 тыс. лет до н. э.; к 6—5 тысячелетию до н. э. — в междуречье Тигра и Евфрата, долине Нила, Центральной Европе; пятому — уже во многих районах Юго-Западной Азии и на Балканах. Вероятно, к этому времени завершается становление первой, патриархальной, формы семьи.
Исключительный статус делает патриарха не только главой своего дома, но и прообразом библейских патриархов и греческих героев, становившихся родоначальниками всех известных тому времени народов.
Словом, патриархальная собственность, патриархальная власть, патриархальное право — это совсем не то, что собственность, власть и право в наши дни.
Между тем расширение деятельности, ее диверсификация, умножение номенклатуры производимых товаров и используемых орудий, кроме прочего, закономерным образом влекут за собой взрывное умножение информации. В результате ее общий объем переходит критические границы того, что способно переработать и умножить индивидуальное сознание. Микрокосм прежнего «культурного героя» перестает быть универсумом, человек начинает становиться обыкновенной «дробью», лишь знаменатель которой обозначает утраченную когда-то полноту.
Впрочем, и числитель далеко не сразу становится ничего не значащей единицей. Пусть носителем всей информации, обеспечивающей совместное жизнеобеспечение, в конечном счете становится весь социум, но все же обладателем ключевых ее комплексов по-прежнему остаются его структурные подразделения в лице патриархальных глав. Поэтому неудивительно, что связь мастера, способного удивить своим искусством, с чем-то потусторонним будет сохраняться еще очень долгое время. «Исследования дошедших до нас <…> рецептурных сборников, показывают, что ремесло было тесно связано с магией. Применялись самые экзотические средства, вроде пепла василиска, крови дракона, желчи ястреба или мочи рыжего мальчика, причем применение лишь некоторых из таких ингредиентов имеет рациональное техническое обоснование. Анализ рецептов показывает, что за ремесленной деятельностью стоит мифо-магическая картина мира. Производственный акт ремесленника мог рассматриваться как осколок некоего магического ритуала <…>. Мастер-ремесленник как бы повторял в своих действиях начальную борьбу космических сил, создание Космоса и полезных для человека вещей, возводил себя к демиургу и культурному герою»[43].
Вещи
О патриархе в основном уже сказано достаточно. Остается рассмотреть ролевые функции тех, кто оказывается в его юрисдикции, женщин, детей, домашних рабов.
Мы начинаем с вещей вовсе не потому, что они играют более существенную роль, чем женщины, дети и домашние рабы. Просто постижение сущности вещи, как это ни покажется парадоксальным, позволяет легче понять место и роль одушевленных членов единой патриархальной коммуны.
Мы уже видели, что вещь становится своеобразным продолжением человека, нередко ее отъятие оказывается равнозначным ампутации какого-то органа тела. Для того чтобы понять это не нужно напрягать фантазию: попробуем лишить слабовидящего человека его очков, лишенного возможности передвигаться — инвалидной коляски, и мы увидим, что меняется не только «техника» его жизни, но, нередко, и все ее содержание.
Однако это — только поверхность вещей. Глубинное их существо состоит в том, что они воплощают многое от самого человека. Прежде всего — его труд, и, следовательно, его энергию, ум, знания, способности. Не только свойства вещества, из которого изготовлен тот или иной предмет, не только его формы и физические качества, но и это, передаваемое самим человеком, содержание определяют его полезность. В какой-то степени правильно было бы сказать, что вещь хранит в себе образ своего создателя. Собственно, все обстоит точно так же, как с артефактами искусства: сравнивая их, опытный эксперт всегда может сказать, что их делали разные люди.
Правда, ни энергия, ни ум, ни способности, ни знания не поддаются непосредственному наблюдению, и тем более количественному измерению, поэтому рассказать о том, кто их придумал и изготовил, никакие вещи не могут. Во всяком случае, образ, создаваемый ими, будет подобен образу какого-нибудь мифического существа, т.е. совершенно неопределенным и многозначным. Но все же есть нечто такое, что поддается анализу, — это информация.
Каждая вещь несет в себе указание на способ ее воссоздания, и взгляд профессионала способен разглядеть очень многое в ней. Конечно, какие-то секреты остаются всегда, и даже через века, вооруженный развитым инструментарием исследователь не может разгадать их. Так, по сию пору мы не знаем секретов Страдивари, технологий изготовления дамасской стали, романского цемента… общий список можно продолжать и продолжать до бесконечности. Но, теоретически, и эти тайны поддаются разгадке, требуется лишь время. По большей же части вещи открыты нам и достаточно красноречивы.
Между тем известно, что информационная составляющая не выражается ничем вещественным. Это совершенно особый феномен, который (мы уже говорили об этом) рождается вместе с появлением орудийной деятельности и человеческого сознания. Собственно, это и есть первый предмет той третьей сигнальной системы, о которой говорилось выше. Но так как он не поддается непосредственному наблюдению, его незримое присутствие создает своеобразную магию вещи, и культура сохранила для нас стойкое ощущение того, что изготовленная человеком вещь обладает какой-то своей «душой». Как и душа самого человека, она не сливается с ее материалом, ее «телом», но от того не перестает обладать силой, способной воздействовать на своих обладателей. Это ощущение проявляется уже в обычае давать имена всем вещам, и эти имена — не просто бирка, служащая их отличению от других. Комментируя библейский текст («Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привел [их] к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей.») А.Б. Соломоник пишет: «Имя» (шем) имело в древнееврейском (да и сегодня имеет) еще одно дополнительное значение — это одно из наименований Бога. Так что к процессу наделения вещей именами евреи относились и относятся с особым почтением, ибо в процессе присвоения имени, по их мнению, в названную вещь как бы вкладываются Божественное содержание и смысл. С момента наделения вещи именем оно становится неотъемлемой частью обозначаемого»[44].
Вещи же уникальные или создаваемые сами человеком, получают имена собственные. Таков, например, Эскалибур, легендарный меч короля Артура, которому часто приписываются мистические и волшебные свойства. Таков Дюрандаль Роланда, «Мой добрый меч, висящий у бедра[45]», таков Олифан, его рог. К слову, этот обычай не чужд и нашему времени: Смит и Вессон, Наган, Калашников — вот имена, продолжающие древнюю традицию именования оружия. Впрочем, не его одного: «Маркони», «Зингер», «Туполев»… перечень поименованных памятников материальной культуры, относящихся ко всем сферам человеческой деятельности, бесконечен. Так что серьезное отношение к имени существовало не только у евреев, поскольку сохранившийся и в наши дни обычай его присвоения говорит о том, что магия связи между вещью и чем-то над-вещным, продолжает действовать, и присвоение ни одного из имен не может быть объяснено неразвитостью сознания. Не будет преувеличением сказать, что вещь в известной мере формирует человека. Так, «…дом, несомненно, налагает отпечаток на своих обитателей. Мы почитаем себя индивидуумами, стоящими вне и даже выше влияния наших жилищ и вещей; но между ними и нами существует едва уловимая связь, в силу которой вещи в такой же степени отражают нас, в какой мы отражаем их. Люди и вещи взаимно сообщают друг другу свое достоинство, свою утонченность и силу: красота или ее противоположность, словно челнок на ткацком станке, снуют от одних к другим. Попробуйте перерезать нить, отделить человека от того, что по праву принадлежит ему, что уже стало для него характерным, и перед вами возникнет нелепая фигура то ли счастливца, то ли неудачника — паук без паутины, который уже не станет самим собою до тех пор, покуда ему не будут возвращены его права и привилегии»[46]. Едва ли возможно что-либо возразить Драйзеру.
Таким образом, вместившая в себя что-то от своего создателя, магия вещи, попадающей в чужие руки, приводит к тому, что принимающий ее начинает подчиняться не только силе вещи, но и власти кого-то другого. Сегодня мы не придаем этому большого значения, но и сегодня новый для нас предмет требует выработки особой техники обращения с ним. Не столь насыщенный вещами, древний быт отличается совершенно иным взглядом на них. Вновь обратимся к приведенному выше выводу М. Мосса: «Подарить нечто кому-нибудь — значит подарить нечто от своего «Я» <…> дар обладает религиозно-магической властью»[47]. Воздействие вещи и ее прежнего обладателя может губить человека (мы обнаруживаем это в древних магических обрядах), эта же власть может хранить. Подробно идея разработана у А.Я. Гуревича. Он обратил внимание на то, что норманны (то же относится и к древним германцам), весьма дорожа драгоценными металлами и стремясь их приобретать любыми способами (прежде всего грабежом), не пускали их в оборот, не использовали для покупки жизненно важных вещей, а прятали монеты в землю, болото, топили в море. Выглядело так, будто они вообще не понимали коммерческой роли денег.
Такое использование монет кажется загадочным, если не учитывать, что согласно представлениям, бытовавшим у этих народов, «в сокровищах, которыми обладал человек, воплощались его личные качества и сосредоточивались его счастье и успех». Лишиться их означало потерять надежду на счастье и успех, а может быть, и вообще погибнуть. Поэтому спрятать золото в землю не означало заложить клад в современном смысле слова, т.е. спрятать деньги с целью их сохранения и сбережения в превратностях быта и военной судьбы. Их прятали не для того, чтобы потом забрать. Клад, пока он лежал в земле или на дне болота, сохранял в себе удачу хозяина и был неотчуждаем. «Отношение древних германцев и скандинавов к драгоценным металлам можно понять лишь при условии, что мы откажемся подходить к этому вопросу с узко экономической точки зрения и рассмотрим его в плане духовной жизни народов, переходивших от варварства к цивилизации. Согласно представлениям, бытовавшим у этих народов, в сокровищах, которыми обладал человек, воплощались его личные качества и сосредоточивались его счастье и успех. Лишиться их значило погибнуть, потерять свои важнейшие свойства и боевую удачу. <…> в золоте, по верованиям скандинавов и германцев, материализовалось счастье его обладателей. Руководствуясь этими представлениями, норманны старались спрятать накопленные ими монеты, не рассчитывая на то, что впоследствии они их выкопают: клад, пока он лежал нетронутым в земле или на дне болота, хранил в себе удачу своего хозяина и поэтому был неотчуждаем. Серебро и золото обладали сакрально-магической силой в глазах варваров»[48]. Так, в сказке про Кощея Бессмертного далеко-далеко, на море-океане, на острове Буяне, стоит зеленый дуб, под тем дубом зарыт железный сундук. В том сундуке спрятан заяц, в зайце — утка, в утке — яйцо, в яйце — иголка. В ней-то и хранится Кощеева смерть. До тех пор, пока к ней (лучше к яйцу, еще лучше — к сундуку…) нет доступа, он может ни о чем не беспокоиться, но уже преодоление первого защитного барьера способно служить причиной первого инфаркта.
Нужно заметить, что сказанное справедливо не только в отношении древнего человека,— вещное окружение продолжает формировать нас и сегодня.
Забудем на время о способности вещи удовлетворять ту или иную потребность, оставим в стороне то обстоятельство, что она выполняет социально-знаковую функцию («по одежке встречают…»). Обратимся к тому, что не в последнюю очередь именно она вводит человека в мир общетехнической культуры, эстетических идеалов, всей иерархии этнокультурных и социальных ценностей. Техническое совершенство, художественные достоинства, эргономика и многие другие не всегда поддающиеся формализации параметры, — это такие же потребительские качества, без которых немыслимо производство и воспроизводство самого человека.
В особенной мере это проявляется в произведениях искусства. Мы знаем, что они, юридически принадлежа кому-то одному, формируют духовный облик в конечном счете всего социума. Их роль не может быть ограничена тем, чтобы обставлять закрытый для всех быт формальных владельцев. Между тем произведение искусства, как в оптический фокус, в единичную вещь сводит творческий гений всей своей эпохи. Но ведь то же самое (пусть и в не столь заметной, даже микроскопичной дозе) обнаруживает в себе каждая вещь. Просто здесь проявляется еще один из аспектов всеобщего разделения труда: даже одноименный труд может проявлять — и проявляет — себя в разных формах, которые материализуются в разных группах потребительных стоимостей, начиная с эксклюзивных и кончая тем, что принято относить к «эконом-классу». При этом каждая из них отличается степенью воплощения материальных, культурных и нравственных ценностей своего времени. Другими словами, в производство каждой вещи вкладывается отнюдь не обезличенный, но вполне определенный в техническом, технологическом, социальном, эстетическом, наконец (но отнюдь не в последнюю очередь) духовно-нравственном измерениях труд.
Таким образом, если все это справедливо для нашего времени, следует думать, что и в архаическую эпоху чужая душа, вложенная в производство вещи, не могла не влиять на того, кому эта вещь достается. Более того, на не столь искушенного культурой, как наш современник, магия вещи должна была действовать гораздо сильнее.