Протоиерей Владимир Шмалий, проректор общецерковной аспирантуры
Я знал отца Даниила двадцать лет,
хотя не отношусь к числу его близких друзей или людей, которые знали его очень хорошо.
Мы с ним были рукоположены в священники примерно в одно время, он — буквально за несколько дней до меня. Я присутствовал при первом крещении, которое совершал отец Даниил, помню, как он с радостным выражением лица говорил своим крещаемым: «Теперь вы — воины Христовы!»
Для меня отец Даниил — это, конечно, воин Христов. Кто бы мог представить, увидев его в 1991 году в семинарии, что этот милый, очень активный молодой человек станет таким известным свидетелем Христовой истины? Я сразу обратил на него внимание, потому что он был удивительно живым, и в нем, несмотря на молодость, уже очевидно чувствовался серьезный продуманный христианский опыт. Многие, в том числе и взрослые люди, пришли в семинарию, чтобы проверить себя, воцерковиться, подумать о том, как жить дальше, ответить на какие-то вопросы. А у отца Даниила все вопросы были уже сняты — он пришел служить Церкви. Это чувствовалось во всем. Он был полон теми проблемами, которые для меня были не то что чужды, но у нас был разный опыт, предшествовавший семинарии: я воцерковлялся по преимуществу в Лавре, в системе лаврских монашеских метафор. Монахи очень скептически относились к той живой церковной ситуации, которая была в конце 80-х и начале 90-х годов в Москве: либерализм, экуменизм и т.п., поэтому я и не участвовал в этих спорах и размышлениях. Но отец Даниил, очевидно, был погружен в подобные раздумья — например, о том, как часто нужно причащаться; что делать, если снова будут гонения. Яркое впечатление, которое осталось у меня в памяти: отец Даниил совершенно серьезно рассуждает о том, что нужно создать особый набор правил или регламент, как должны вести себя христиане в случае гонений; нужно использовать опыт мучеников и исповедников (для него это было особенно важно); как совершать Евхаристию в экстремальных условиях особым кратким чином. Я был изумлен, я впервые столкнулся с полной уверенностью в том, что Церковь должна быть гонимой, и она обязательно будет гонима, и нужно быть готовыми к этому. И он был готов. Для меня это был очень важный положительный пример.
Еще один отчетливый сюжет: сидит отец Даниил рядышком, по-моему, с будущим отцом Дионисием Позд- няевым, они перебирают картошку (мы часто перебирали картошку, это было наше послушание) и обсуждают какие-то тонкости исихастского наследия. Это было настолько занятно! Человек не мог оторваться от своих богословских рассуждений даже тогда, когда он перебирал картошку. Кто-то из семинарских властей даже называл его «исихастом», немного посмеивался над ним.
Христианство было абсолютным содержанием его жизни, а богословие — важнейшим элементом христианства. Он очень живо воспринимал богословие, считал, что богословие нужно изучать, и всю свою жизнь он этим и занимался. Был ряд сюжетов с ним, которые подтверждали его живой интерес к богословию не просто как к теоретическому занятию, а к тому, что может и должно быть использовано в его христианском служении. Для него богословие было важным элементом Церковного Предания, и он был уверен в том, что всякий христианин должен его освоить. Думаю, что он был вдохновлен следующей идеей: излагать богословие нужно более здраво и понятно, и, с одной стороны, его нельзя искажать, а с другой — не нужно и умничать. Я так предполагаю, это моя гипотеза. Может быть, он размышлял как-то по-другому, но то, что он был всегда заинтересован в богословии как в церковном наследии, — это факт. По крайней мере, это подтверждалось во время нашего с ним общения в дальнейшем.
В 2000-е годы мы начали проводить конференции по линии богословской комиссии, и отец Даниил всегда приходил в один из дней, и мне это было очень приятно.
Насколько я помню, он всегда старался причащаться часто, и это даже вызывало непонимание со стороны церковного начальства. Кто-то его критиковал за это. На Светлой Седмице он причащался каждый день, и однажды говорит мне: «Мне сказали, что я уже колбасу ел, что я не могу причащаться!» А ему это было совершенно непонятно, как так? При чем тут колбаса? Где колбаса и где Бог!
Ну и, конечно, все всегда отмечали его радость. Это невозможно было не заметить. Я просто ни разу не видел его угрюмым. Он всегда радовался, всегда готов был пошутить, и шутки у него были вполне живыми. Он никогда не был «замоленным», потупившим взор человеком, а был очень живым и радостным, и эта радость была, конечно, христианской, у него не было никакого другого содержания, я не помню ни одной беседы с ним, которая была бы о чем-то, помимо христианства. Он был погружен в свое христианство абсолютно.
В 1993 году я уже окончил семинарию, и мы с отцом Даниилом стали встречаться реже. Я стал нести послушание в Отделе внешних церковных связей, раз-другой он туда приезжал, потом мы виделись на общецерковных мероприятиях, и всякий раз меня поражало одно и то же: я мог быть в угрюмом настроении, а он всегда был радостный, подходил первый. «Привет! Как дела? Чем ты сейчас занимаешься? Что изучаешь?» Мы с ним обсуждали или богословие, или жизнь Церкви, т. е. церковную политику, но его она интересовала только в связи с тем, что нужно делать. Меня поражало то, что он совершенно всерьез начинал рассуждать о вещах глобальных. Он говорил: «Нам для Церкви требуется издать...», «Я вот сейчас готовлю исследование...», «Ты имей в виду, я сейчас этим занимаюсь...». Насколько я понимаю, помимо того, что он готовился к своим лекциям, к выступлениям, к миссионерской работе, у него был и свой академический исследовательский проект.
Однажды мы несколько дней служили с ним вместе в храме Христа Спасителя во время Святок, соответственно, достаточно много общались. Меня тогда поразило, насколько он чувствует себя в Церкви как дома. Он с легкостью воспринимал какие-то «поповские штучки», рассказал мне, что у правильного священника карманы должны быть большими не только в подряснике, но и в рясе, чтобы туда можно было даже бутылку засунуть. Мы жили рядом, и после службы несколько раз вместе ехали домой. Он мне показывает: «Вот пивной ларек, куда я хожу пива выпить с мужиками, поговорить о Христе». Я ему говорю: «Слушай, отец Даниил, это нормально, что ты едешь в метро в рясе, по улице идешь в рясе? Это значит, что любой может подойти!» — «Да, любой».
Я думаю, что он никогда не снимал рясу. Он считал, что это важно — все время быть в рясе, потому что священник — воин Христов, и он должен быть всегда готов дать отчет о своем уповании. Он был полностью теологическим человеком, всегда заряженным на разговор. Любой может быть в плохом настроении, просто быть не расположенным к беседе, все что угодно. Отец Даниил был расположен к общению всегда. В нем не было никакой раздвоенности, он не считал, что храм — это сакральное, а здесь — профанное, я надеваю профанную одежду и становлюсь просто гражданином Сысоевым, меня не трогайте, я пошел домой. Для него было вполне нормально подойти к мужикам, выпить с ними пива и поговорить о Христе. Он идет не для того, чтобы выпить пива, ему гораздо комфортнее было бы выпить бутылку пива дома, а он идет говорить о Христе, но пользуясь тем, что мужики пьют пиво. Он так и говорил: «Я сначала выпиваю с ними пива, а потом говорю о Христе». Вот эта способность говорить о Христе в тех контекстах, которые нам кажутся профанными, думаю, отсутствует почти у всех «работников нашего цеха». Для отца Даниила не было никаких профанных контекстов. Если он человек Церкви, то для него все становится местом проповеди. Меня поражало это, и я просто не понимаю, откуда у него была такая внутренняя энергия и способность постоянно говорить, вести диалог, спорить.
У него была очень жесткая позиция по разным вопросам, опять же вопреки многим. Например, он спорил с теми, кто положительно относился к Русской Православной Церкви За Рубежом, по крайней мере в тот момент, когда я с ним разговаривал об этом. Он говорил: «Если эти люди не находятся в общении с Русской Православной Церковью, значит, они раскольники. Нужно прямо сказать об этом». В отличие от многих людей, которые недоговаривают некоторые вещи, касающиеся Церкви, он всегда договаривал все до конца. Это, видимо, было просто принципом его жизни: если ты христианин, проговаривай до конца все следствия, к которым приводит твое бытие в Церкви. Но не помню случая, чтобы он озлобленно с кем-то ругался, он всегда общался с людьми уважительно. Даже с теми, с кем он полемизировал. Он всегда спорил с улыбкой, даже когда был еще совсем молодым. По крайней мере, это у меня осталось в памяти.
Поскольку я в ОВЦС занимался взаимоотношениями с инославием, я помню его точку зрения на эту проблему. В то время было модно быть жесткими антиэкуменистами, т.е. отрицательно относиться к практике диалогов с инославием. Отец Даниил никоим образом не сочувствовал экуменизму, как человек, который был абсолютно погружен в Христову истину и был бескомпромиссным. Тем не менее он положительно относился к идее диалога, но говорил о том, что такой диалог, такое свидетельство должно быть очень четким, очень ясным. Мы с ним конструктивно обсуждали возможность этого диалога, он был очень разумный человек. Разумный, рациональный богослов-практик, богослов-свидетель, со здравой, спокойной точкой зрения.
Помню такой эпизод: приезжает он в ОВЦС, заходит ко мне в гости, и мы с ним обсуждаем тему первенства Константинопольского Патриарха. У нас в Церкви принято очень скептически относиться к этому первенству, редуцируя его иногда до практически внешнего и случайного, и это считается важным показателем нашего церковного патриотизма. Если ты принадлежишь к Русской Церкви, ты должен Московский Патриархат всячески поддерживать, а к Константинопольскому Патриархату относиться иронически, вроде бы это давно Стамбульский Патриархат. И отец Даниил абсолютно серьезно говорит, что это очень большая и опасная ошибка, что, конечно, Русская Православная Церковь занимает важное место, но правда в том, что Константинопольский Патриархат на протяжении веков действительно выполняет первенствующую функцию. И мы должны эту правду исповедовать, должны сохранять единство.
Люди по-разному относятся к тому, что делал отец Даниил. Многие считают, что он провоцировал мусульман, а это неправильно, потому что нужно беречь религиозный мир. Я не был свидетелем его жестких диспутов (если таковые вообще были), но важно, что я никогда не видел его озлобленным. Поэтому я с легкостью могу себе представить, что, когда он полемизировал с представителями других религиозных традиций и культур, скорее всего, он делал это с любовью. У меня есть достаточные основания так предполагать, потому что я присутствовал при других его спорах, и все они были крайне доброжелательны.
Вот что еще мне кажется очень важным в его образе. Если ты христианин, если тебе велено свидетельствовать об истине, почему ты должен ограничиваться проповедью среди расцерковленных, так называемых этнических христиан в России? Универсальность Христовой истины требует, Сам Христос от тебя требует, чтобы ты шел, благовествовал, свидетельствовал всем. И дар отца Даниила, его харизма благовестника были, конечно, очень мощными, он просто не мог это скрыть в себе. Свидетельствовать об истине он мог и тем пресловутым мужикам, и мусульманам, и сектантам. В нем не было никакой второй, сомневающейся, натуры, не было пространства, в котором он превращался просто в гражданина Сысоева. Он был всегда христианином, а если ты христианин, если ты всерьез воспринимаешь христианство, ты должен идти и свидетельствовать о Христе.
Он был совершенно гармоничен в своем христианстве. Мы не гармоничны в своем христианстве, потому что мы политичны в своих отношениях. Мусульмане говорят: у нас так, а у вас так. А он прямо говорил: «Не может быть двух истин. Если истина во Христе, то тогда у вас нет истины». Он мужественно свидетельствовал об истинном Боге. Большинство из нас, прикрываясь политикой, на самом деле ленятся и боятся свидетельствовать о Христе. Он выполнял за нас то, что мы должны были бы делать. И он не был экстремистом, хотя его пытаются таковым представить. Но всякая искренняя вера будет считаться экстремизмом у некоторых людей. Да, он всегда, что называется, «заводился с пол-оборота», он мог спорить, проговаривать какую-то линию своих полемических рассуждений. Но я не помню, чтобы он когда-нибудь оказался вовлечен в спор эмоционально, чтобы он злился. Ему важно было доказать преимущество своей позиции, потому что он свидетельствовал о Христе. Никакой злобы в этом быть не могло, и его образ православного экстремиста, который пытались создать, — это, конечно, абсолютно ложный, лживый образ. Он был совершенно другим.
Мы встретились с ним на богословской конференции незадолго до того, как отца Даниила не стало. Я был рад его
видеть, и говорю: «Отец Даниил, привет! Тебя еще не убили?» Вот такой вопрос я ему задал, и потом, когда это случилось, я всегда вспоминал об этом с ужасом. Мы с ним часто шутили, у нас всегда была достаточно шутливая форма общения, но тогда он мне ответил серьезно: «Пока нет». И добавил, что ситуация действительно очень тяжелая. Он все понимал. Мне было страшно за него, конечно. Я знал, насколько он «безбашенный», в хорошем смысле слова, что он никогда не будет останавливаться. Если он взялся за свидетельство мусульманам, то он не остановится. В каком-то смысле его гибель была ожидаема, это должно было произойти. Думаю, что Церковь приобрела еще одного свидетеля и мученика.