VI 6, 13. «(Продолжение разбора аргументов против ипостасийности единого числа)*

1. а) Учение о том, что мышление об едином произо­шло благодаря [воздействию] субстрата [на человека], в то время как субстратом является также [все тот же] че­ловек, пребывающий в сфере [только] ощущаемого, или какое-нибудь другое живое существо, или даже [неоду­шевленный] камень, – неразумно, потому что появившее­ся [в качестве субстрата постоянно] есть одно, а единое – [совсем] другое и нетождественное [с этим, так что тут не может быть никакого отождествления]. Ь) К тому же и разум (διάνοια) [в таком случае] не мог бы предицировать единое относительно вне-человеческой сферы, [т.е. относительно того, что не аффицирует человеческую чув­ственность].

2. Далее, [во-вторых], как в отношении к правой сто­роне и пр. моментам разум [человеческий] говорит «здесь», не в пустую приводясь [к некоей аффекции], но [на самом деле] видя отличное [от прежнего] положение [вещи], так и об едином он говорит на основании некоего [фактического] видения [вещей] и, значит, а) говорит об едином не как о пустой аффекции и не без основания и, [кроме того], b) не потому что [тут налично] только это и не другое, так как в этом самом выражении «и не дру­гое» он говорит [только] о другом как об едином; с) за­тем, [не надо забывать, что все] «иное» и «другое» [по смыслу своему] есть позднейшее, чем «одно», так как, 1. не опираясь на единое, разум не может говорить ни об ином, ни о прочем, и как только он высказывает [во­обще что-иибудь] только [одно определенное], он говорит [уже] об этом «только [одном»] как об едином, 2. и, зна­чит, [просто] единое [по смыслу] раньше «только одного», [или единственного], d) Затем, [и сам] говорящий, [т.е. предицирующий субъект] един, прежде чем он предици­рует единое о другом, и то, о чем он предицирует, – еди­но, прежде чем [субъект] скажет или помыслит о нем что-нибудь [единое]; 1. [предицируемое] или едино, или боль­ше одного и множественно, и, если множественно, необ­ходимо, чтобы ему предшествовало единство; 2. и когда разум предицирует множество, он предицирует [только] больше одного [момента], и, когда говорит о войске, мыс­лит многих и соединенных [опять-таки] в одно вооружен­ных людей; 3. и если разум [ранее наличное] множество не допускает [больше] быть множеством, то ясно, что и здесь как-то обнаруживает он [единое], или создавая еди­ное, [уже] не имеющее [в себе] никакого множества, или сводя в единое природу многого путем четкого (όξέως) узрения (ίδοΰσα)единства из сферы упорядоченной мно­жественности (έχ τής τάξεως). 4. Стало быть, и здесь [разум] не обманывается относительно единого, как 1не обманывается он] в отношении к жилищу об едином, со­стоящем из многих камней, не обманывается, конечно, в большей мере относительно единого в жилище, [чем в случае с войском], [е) Мы видим, в результате, что еди­ное фактически созерцаемо на вещах и не есть пустая аффекция субъективной чувственности человека.]

3. [Можно считать, стало быть, установленным, что единое созерцается больше на неделимом и на непрерыв­ном, т.е. умном. Но если это так, то] из большей [созер­цаемое™] единого на непрерывном и неделимом 1как раз и] следует, что природа единого существует [как нечто особое], и [притом как] ипостасийная. а) В самом деле, [если бы эта природа была не ипостасийна, но была бы не-сущая, то, поскольку] «больше» [или «меньше»] не в состоянии пребывать в не-сущем, [ибо это – умные эйдо-сы, – и единое не могло бы наличествовать в не-сущем в виде тех или иных своих степеней]. Ь) Однако, подобно тому, как мы, предицируя категорию существования о каждой чувственной вещи и предицируя ее также и в от­ношении умного мира, создаем по преимуществу эту ка­тегорию в связи с умными моментами, утверждая «боль­ше» [или «меньше»] по преимуществу в отношении сущего, и сущее [со всеми эйдосами большего или меньшего] полагаем больше в чувственной абстракции, чем в дру­гих родах [чувственного бытия], точно так же мы, видя чаще и больше всего, что единое различно по степеням и в чувственном и в умном мире, должны признать, что оно существует всеми [возможными] способами, однако, [всегда] с возвращением [этих всевозможных способов] к единому, с) Как субстанция и бытие [в основе своей] есть [нечто] умное, а не чувственное, хотя чувственное участ­вует в умном, так и единое должно созерцаться относи­тельно чувственного соответственно своему участию [в чувственной вещи], разум же пользуется им, однако, как умным и умно, мысля, таким образом, на основании од­ного, [чувственного], – другое, [умное], что он не видит – [и что], следовательно, знал [уже] заранее, й) Если же он [в действительности] знал [это единое] раньше [чувст­венного аффинирования], то оно – нечто сущее [и притом] тождественное с «сущим», [которое он признал за тако­вое], и если [знал заранее] определенную единичность, то, наоборот, называет [теперь ее] единой. То же и в случае двух или многих вещей.

4. а) Теперь, если без «одного», или «двух», или како­го-нибудь другого числа нельзя ни помыслить что-нибудь, ни назвать, то как же может не быть то, без чего невоз­можно ни мышление, ни речь? Невозможно говорить, что не есть то, без чего невозможно ни мышление чего-ни­будь, ни называние. Наоборот, то, что везде необходимо для [смыслового] происхождения всякой мысли или сло­ва, [необходимо] должно предшествовать и слову и мыш­лению. Ибо [только] таким образом можно овладеть про­исхождением этого. Ь) К тому же, если [необходимо иметь дело] с ипостасийным бытием каждого сущего, – ибо нет ничего сущего, что не было бы единым, – то [не­обходимо, чтобы единое и все числа] были [в смысловом отношении] раньше сущности и порождали ее. с) Потому и есть [единое] – единое сущее, а не [так, что сначала] сущее, а потом [уже] единое. 1. Если мы возьмем «сущее», то в нем будет [уже] едино-множественное (έν πολλά). 2. В одном же «едином» [как таковом] нет «сущего», если оно в то же время не творит его, склоняя себя к порожде­нию [нового]. [3. Стало быть, единое раньше сущего и раньше единого сущего.]

5. а) Также и понятие «этого» не есть пустое понятие, так как оно говорит о некоей обнаруживающейся ипостасийности, заменяя самое имя «этого», [т.е. оно есть энергийный эйдос, лежащий в основе самого имени], и го­ворит о некоей наличности (яарооочау), существовании (оиочаг) и пр. [признаках] сущего. Ь) Поэтому такое по­нятие не должно обозначать что-нибудь пустое и не есть [простая] аффекция разума, не имеющая под собой ника­кого объективного основания, но есть оно некая субсистентная вещь, [т.е. некое объективное основание для разума], – точно так же, как если бы высказывалось и собственное имя вещи».

18 См. выше, примеч. 11.

19 Из многочисленных теорий числа, которые могут быть привлечены в параллель к моему учению, можно указать, помимо античных теорий, прежде всего на Ге­геля, у которого первое отделение логики, т. н. «учение о бытии», есть не что иное, как учение о числе. Именно, «качество» переходит от безразличного «бытия» <к> дробимому «для-себя-бытию» (Энциклоп<едия>, § 96), а это последнее, развивая в себе «притяжение» и «оттал­кивание», превращается в «бытие, равнодушное к своей определенности», или в «количество» (§ 97). Но ведь ^ме­ра соединяет качество и количество в непосредственном единстве», так что «различие качества и количества об­наруживается в мере также непосредственным образом» (§ 108). Это значит, что «мера» в гегелевском смысле и есть не что иное, как число в моем смысле, т.е. такое «количество», которое внутри себя содержит определен­ную «качественность», или порядок, фигурность. «Мера» Гегеля есть наше умно-фигурное число. Учение Когена. несмотря на некоторую близость в иных отношениях к защищаемой мною конструкции, слишком отягощено формально-логическим «гипотетизмом» и «инфинитези мализмом», а также отсутствием развитого чувства раз­личия числа с временем, – чтобы я стал привлекать его в свою защиту (Н. Cohen, Logik d<er> rein<en> Erkenntn<is> Berlin, 19213). Гораздо яснее и продуман­нее – у Наторпа (Р. Natorp, D<ie> logische Grundl<agen> d<er> exakt<en> Wissensch<aften>. Lpz. u. Berl., 19233, §§ 5, 6 второй и §§ 1 – 3, 13 третьей главы). Попорчены излишним «функционализмом» и построения Э. Кассирера, хотя в смысле критики ложных учений это большею частью прекрасные рассуждения («Познание и действительность», пер. Б. Столпнера и П. Юшкевича, СПб., 1912, 2-я глава).

Одна из лучших современных концепций числа при­надлежит С. Л. Франку. Любопытно отметить, как одни и те же предпосылки приводят, при правильном методе, и к тождественным результатам. Я имею в виду исследо­вание С. Л. Франка «Предмет знания», Петрогр<ад>, 1915. Быть может, С. Л. Франк и не анализировал этот неимоверный по трудностям трактат Плотина VI 6 (по крайней мере, он не сделал на него ни одной ссылки в своем учении о числе), тем не менее ход мыслей у него – до буквальности повторяет Плотина. Разумеется, иначе и не может быть, поскольку оба философа оперируют од­ним и тем же материалом и одними и теми же методами. Франк: 1) фиксирует «это», «иное», «иное это» и «это иное, чем иное это» (338 – 339); 2) устраняет для числа необходимость «реальной наличности множественности предметов», которая вполне может быть заменена од­ним А, которое все равно само собой предполагает поп-А (339 – 340); 3) в этом единственном А берет толь­ко его мыслимость, только «логическую форму «этости», haecceeitas, возникающую просто в силу закона определен­ности», так что «числовой ряд создается не самими пред­метами, а лишь формой предметности, не какой-либо «этой» вещью, а самой категорией «этого» как такового», откуда «то, что мы называли «переходом», мы должны, следовательно, признать созиданием ряда» (340 – 341); 4) отвергает всякий психологизм и субъективизм, утверж­дая, что «не наше счисление образует числовой ряд, а, напротив, числовой ряд есть условие возможности счис­ления, как его воспроизведения в временном процессе сознавания» (341); 5) раскрывает загадку созидания «этим» «иного» и «этого иного» на почве категорий тож­дества («единство это не есть простая совместность разных или противоположных начал – «этого» и «ино­го», – а есть абсолютное единство, т.е. полная взаимопро-никнутость» (344)), различия («число есть всеединство, рассматриваемое под формой «этого», – под формой абст­рактного единства или определенности» (345)), движения («определенность, как «это» в отличие от «иного», как «ограниченное» на фоне безграничного, как «часть» цело­го, которое она не исчерпывает собою, уже подразуме­вает в себе момент «продолжения», то первичное «и», ко­торое ведет к образованию числа и множественности» (346)), покоя («число есть отражение стихии движения в сфере покоя» (348)), сущего («определенность есть по существу, по самому своему понятию часть целого; поэтому всеединство под формой определенности становит­ся целым, состоящим из многих частей, как бы целым, осуществляемым по частям, ибо предполагаемое частью «продолжение», выделяясь, превращается во все новые части» (347)).

Следующее рассуждение С. Л. Франка (345) вскры­вает в еще более четкой форме смысл того определения числа, которое даю я: «В всеединстве [Плотиново перво-единое. – А. Л.] как таковом мы имеем чистое единство «это инаковости», единое слитное ах; но поскольку оно мыслится подчиненным закону определенности 1по Пло­тину, – поскольку оно – единое сущее. – А. Л.], это еди­ное ах превращается в А, начало «иного», становится тем, что остается в целом за вычетом этой части, т.е. тоже частью или второю частью. Нельзя мыслить «это» в от­личие от иного, не мысля тем самым «иное» также в от­личие от «этого», т.е. не превращая его в самостоятель­ную определенность или в новое «это». Таким образом, единство «это и прочее» превращается в связь двойствен­ности «это-и-иное», которое тем самым означает «это-и-это», т.е. «это и второе это». Но произведенное распро­странение категории «этости» и на противочлен необхо­димо требует, в связи с собой, и расширения категории инаковости. «Иное, как таковое, отныне стоит уже позади этого нового образования: «это и второе это» означает (это-и-второе это) и прочее (иное). Тем самым «это и второе это», противопоставленное «иному», становится само единством, и мы имеем не только порядковое число (первое, второе), но и количественное число два, которое таким же путем ведет к понятию «третьего», а на его почве к «трем и т. д.». Так выводится числовой ряд на основании вышеупомянутых категорий определения числа.

20 Опять-таки наилучшее в современной философии творческое воспроизведение Плотиновой теории времени и числа принадлежит С. Л. Франку. Отвергая Наторпово логизирующее учение о взаимоотношении числа и време­ни (ук. соч., 348 – 353) и привлекая в принципиально ис­правленном виде учение Бергсона о времени как о чистой, творческой длительности, Франк учит так. 1) «Время есть живой поток становления, творчества, рождения но­вого – прямая противоположность неподвижному, гото­вому, сразу данному». 2) «С другой стороны, время есть не смена отдельных состояний, а неделимое или непре­рывное целое, нечто единое в самой своей основе» (354). 3) Этот второй момент – единства – связан с первым – сплошности, непрерывности и взаимопроникнутости – не в силу самого времени как такового (как о том учит Бергсон), ибо «сама длительность не мыслима иначе, как на почве целостности», и «ей присущ не только момент становления, развития, творчества, но в такой же мере и момент постоянства, т.е. сверхвременности», так что «единство равносильно сверхвременности, цельности или – что то же самое – вечности» (355). 4) С этой точ­ки зрения уже оказывается невозможным противопола­гать Бергсонову «чистую длительность» – неподвижной вечности, как это делает сам Бергсон; вечности противо­положно именно чистое становление, а чистая длитель­ность есть такое становление, которое уже пропитано неподвижной вечностью (358). 5) Ясной отсюда становит­ся и соотносительность времени и числа, а) «Ни число не предшествует времени, ни время – числу». Ь) «Оба сов­местно возникают из взаимного отражения [Плотинова парадейгма. – А. Л.) друг в друге исконно единых в своей основе моментов вневременности [вечность, ум у Плоти­на. – А. Л.] и становления [иное. – А. Л.], – как из непре­одолимого взаимного тяготения этих моментов, насильст­венно отторгнутых друг от друга», с) «Мысля вечность как чистую, или отрешенную, вневременность, мы неиз­бежно мыслим ее через посредство противопоставленного ей становления и имеем тогда вневременное бытие как ряд вечно следующих друг за другом отдельных частных содержаний, – как число и множественность», й) «Мысля чистое становление, мы мыслим его через посредство противопоставлений ему вневременности и имеем его тогда как смену множества отдельных моментов, т.е. как время» (361). е) Поэтому время и число абсолютно несводимы одно на другое, но «суть соотносительные фор­мы проявления произведения от всеединства и в этом смысле отличные от него самого», так что если, по Плато­ну, время есть «подвижной образ вечности», или «движу­щееся в числовом порядке вечное отображение вечности, пребывающей в единстве» («Тимей», 37 d), то число нуж­но назвать «неподвижным образом становления» (362). 21 Только теперь, после того как нами более или ме­нее детально проанализированы понятия числа и време­ни и диалектически выведены музыкальные основополо­жения, мы можем дать подлинную диалектическую фор­мулу музыке, которая, быть может, не вполне ясна в основном тексте книги. Именно, музыку мы определили как искусство времени, а время определили как становление числа. Это – совершенно точное- место музыкаль­ного предмета в диалектической системе. Но сейчас мы можем позволить себе роскошь к более глубокой дета­лизации. Обратим внимание, во-первых, на то, что, го­воря о становлении числа, мы, быть может, незаметно для себя, делаем весьма значительное ударение на моменте именно «становления». Музыкальный предмет специфически отличен от всякого другого художествен­ного предмета именно тем, что он не дает никаких ни слов, ни образов, ни явлений, ни фактов, но есть только сама текучесть и становление (неизвестно чего или, вер­нее, всего чего угодно). Но, во-вторых, это какое-то осо­бенное становление. Это не есть становление фактов. Это – становление смысла, числа, и притом становле­ние – очень внутреннее и исконное; это – лоно проис­хождения и рождения самого числа и смысла. Оно – что-то сверх-числовое, сверх-смысловое. Или, вернее, это – чис­ло, но число плотиновское, число как άρχή ύποστάσεως τοίς οΰσιν* VI 6, 15), число до-сущее, до-смысловое, как источник порождения и осмысления самого смысла, как лоно, в котором еще слито все смысловое и вне-смысло­вое; и вот, впервые стремится оно к расчленению, к раз­личению, к оформлению. Это до-эйдетическое становле­ние перво-единого, чистый и подлинный «Ursprung»** я уже отметил мельком и в этой книге (стр. 105. 2. пункт 1; стр. 188; специальное рассуждение о нем в «Античн<ом> косм<осе>», 51 – 59, 281 – 282, 292 – 295, 300 – 301, 451 и в «Филос<офии> имени», 69 – 73 и др.). Более же под­робно о применении этого начала к искусству – в «Диа-л<ектике> худ<ожественной> формы», где в § 14 да­ется разделение искусств по «эйдосу», «топосу» и «числу», а в примеч. 56 разделение, которое я называю меонологическим в отличие от первого, которое я называю «катего­риальным». Здесь я кратко укажу только на то, что все, что говорится о музыке в основном тексте третьего очерка этой книги, есть категориально-структурное учение о му­зыке, т.е. туг дается анализ смыслового строения музы­ки (говорится об ее числе, об ее времени, об ее движении и т. д.). Но если бы мы захотели ответить на вопрос: о структуре и категориях чего собственно идет речь и ка­кова сама смысловая материя того, что именно здесь конструируется и категориализуется, – то, в последнем счете, ответ этот уже не мог ограничиться только поня­тием числа или только понятием времени. Здесь необходимо привлечение того первично-алогического слоя эйдо-са, о котором я тут говорю и о котором подробнее можно прочитать у меня в «Диалект<ике> худ<ожественной> формы» (примеч. 56). Интуициями этого начала в музы­ке продиктовано и мое учение 1920 – 1921 гг. о музыке как сотадепНа оррозЛогит (см. в первом очерке § 2 и ми­фологические фрагменты на стр. 258 – 268).

22 Диалектика выражения – в «Диал<ектике> худ<ожественной> формы», §§5 и 8 (ссоответств. примеч.).

23 Итак, ритм: 1) не есть категория чисто временная (он может быть в любом времени и любого темпа); 2) тем более не есть категория внешне-тембровая или внешне-двигательная; 3) является в выражении стихией отвле­ченного числа, но 4) числа фигурного, т.е. является оп­ределенной, часто весьма прихотливой, расставленностью отдельных числовых полаганий. Было бы затруднительно и малоплодотпорно приводить громадную литературу по ритму, и:и!лская и.» нее содержащиеся в ней незначитель­ные крупицы феноменологии и диалектики. Вся эта лите­ратура в большинстве случаев есть литература физиоло-го-психологическая, и потому она не имеет к нам никакого отношения. Наиболее полную библиографию по ритму мо­жно найти у C.A. Rucrmicr,A Bibliography of Rhythm.-Americ<an>Jour<al> of Psychol<ogy>. XXIV (1913).

24 Таким образом, я различаю чистый тон от полного, или определенного тона, о котором я говорю в следую­щем §, подобно тому, как этот последний – от веществен­но определенного тона, о котором речь в § 14. Хотя каж­дый реальный тон имеет определенную высоту, тем не менее тон сам по себе отличен от своей высоты, ибо на это указывает уже самое выражение: тон имеет высоту. Но раз тон сам по себе – одно, а высота его – нечто другое, то и определять тон сам по себе надо отдельно от его высотности. Этим определением и занимаюсь я в данном §, условно называя такой абстрагированный от высоты тон чистым тоном. Мало того. Я утверждаю, что в этом вне-высотном тоне есть свои вне-высотные дифферен-ции. Можно находить различия в таких тонах, находясь совершенно вне соображений об их высоте. Это будет чисто количественной дифференцией тонов, располагае­мых в той или иной системе. Тут, собственно говоря, только и надо применять термин тон. Что диалектическое место гармонии именно здесь и что гармония как такая опять-таки есть система вне-высотная, это совершенно ясно из того, что один и тот же гармонический ход можно исполнить на любой высоте и что, значит, дело не в высо­те как таковой, но в соотношении высот, т.е. в принципе чисто количественного. Это и есть область чисто тоновая.

25 Относительно высоты необходимо сказать, что со­временные психологи, наконец, начинают приходить к тому, что это понятие не имеет столь всемогущего значе­ния, как это всегда думали, что в тоне есть много и всего другого, более глубокого и важного. Об этом см.W. Kohler, Akustische Untersuchungen. III. Zeitschr<ift> f<ur> Psyhol<ogie>, Bd. 72 (резюме на стр. 177 – 181). – О реальном тоне только тут и возникает речь, ибо раньше мы имели, собственно говоря, тон вообще, т.е. категорию тона. Теперь же говорим об определенной звуко-высотной ориентированности и скомбинированности. Тут мы имеем совокупность «основного тона» с «обертонами», которая, конечно, как это тоже, наконец, становится ясным для психологов, привыкших атомизировать психику (см., напр., у Келера, там же, § 13), есть прежде всего некое «единство», неделимое и неразрушимое, именно «единич­ность», как бы теоретики ни анализировали отдельный звук или аккорды. Разумеется, высотность как такая бу­дет только там, где имеет специфическое происхождение, т.е. там, где идет речь о различиях (= о самотождест­венном различии) изучаемого третьего диалектического начала. Что же касается тональности и полного тона, то, строго говоря, высотность не характерна и для них, ибо как отношение тонов в тональности, так и отношение их в целом тоне или в аккорде может быть опять-таки дано на разной высоте; высотность тут вторична, так как в одном случае первично движение в недрах третьего на­чала, в другом же – единичность. Это не мешает, конеч­но, тому, чтобы в каждой из этих категорий были свои собственные подразделения с точки зрения обще-эйдети­ческой структуры. Тогда возможны соединения тонально­сти и тона – с определенными реальными высотностями.

26 Тут я опять должен сослаться на эксперименталь­ных психологов, которые в последнее время начинают выходить из феноменологической спячки и в области раз­личения элементов звука. Конечно, будучи связаны «экс­периментами» и базируясь на «фактах», которые всегда текучи и неустойчивы, они не могут сделать выводов, ко­торые были бы вполне достоверны для мыслящего разума и которые бы обладали хотя бы незначительной внутрен­ней диалектикой. Тем не менее выводы их интересны и сулят многое в будущем. Так, напр., вводится весьма важное различение «высоты» (или «качества») и «светлости» звука. Правда, эти психологи не вполне усваивают себе то, что «светлота» есть среднее между «высотой» и «темб­ром» (в более широком смысле), что «высота», о которой они говорят, может иметь только чисто количественный характер и т. д. Но это различение, в общем, продикто­вано правильным феноменологическим усмотрением. Различают они также, напр., «вокальное качество» и от высоты и от светлости. И это правильно, хотя четкого взаимоотношения этого «вокального качества» с «высо­той», «шумом» и др. категориями у этих психологов я не заметил. Обо всех этих трудах Келера, Ревеша и др. см. у Е. А. Мальцевой, «Основные элементы слуховых ощуще­ний» (в «Трудах Госуд<арственного> инст<итута> му­зык<альной> науки» по физиол<ого>-психол<огической> секц<ии>, вып. 1., М., 1925 г.). Анализ звука, предлпг лемып мною и основном тексте книги, значитель­но шире и полнее предлагавшихся анализов до сих пор. Тик, от «светлоты» мое ухо резко отличает «цветность» звука; если не вдаваться в тонкости, то уже пример обще­распространенного различения «блестящего» и «матово­го» звука должен вполне убедить в предметности разли­чения «светлоты» от «цветности». Равным образом, если задаваться целями серьезного феноменологического ана­лиза, можно ли «светлоту» и «цветность» путать, напр., с тяжестью, или «весом», звука, с «плотностью» и т. д.? Можно ли считать, что, напр., серебристость есть явление «весовое» или – что еще грубее – «высотное»? Подобное мнение рушилось бы от одного указания на то, что и ба­ритон и сопрано одинаково могут быть серебристыми и несеребристыми. Будущая феноменология звука должна точнейшим образом описать все эти «элементы» и их ком­бинации и дать цельную картину того, для чего я в своем кратком изложении только едва-едва набросал тусклые контуры. Вот беглый пример. Женский альт мне пред­ставляется чем-то металлическим, я бы сказал даже стальным, иной раз с блеском; в нем всегда есть нечто холодноватое и гордое, самодовлеющее, – может быть, печное; я осязаю здесь умом некую статую, – может быть, безглазую, которая смотрит не глазами, но всем своим существом, как бы всеглазую; эти звуки устойчивы, дви­жение их не расплывается, они – равномерно плотны и как бы вращаются в круге. Конечно, скажут, что все это – субъективно. Но с людьми, для которых «объектив­ны» только воздушные волны или только «высота» звука, я давно уже перестал спорить. Пусть думают, как хо­тят. Примерами блестящего феноменологического анали­за зрительных явлений отличается сочинение Гете «Уче­ние о цветах» (значительные отрывки переведены в кни­ге В. О. Лихтенштадт, «Гете. Борьба за реалистическое мировоззрение», Петерб<ург>, 1920, 201 – 297). Равного по глубине и тонкости анализа для слуховых образов я не нашел в литературе*.

27 Замечу, что для «высотности» консонанса опять-таки достаточна чисто количественная точка зрения. – Оп­ределение Гельмгольцем консонанса и диссонанса при по­мощи понятия биения или совпадения частичных тонов обсуждается у С. Stumpf, Konsonanz und Dissonanz, в изд. «Beitrage zur Akustik u<nd> Musikwissensch<aft>», herausgegeben v<on> С Stumpf, I. Heft. Lpz., 1898, 1 – 19. Там же обсуждается теория бессознательного, равно как и дается собственное определение через понятие «Verschmelzung» (34 – 42). «Структурная» теория дана у W. Kohler, D<ie> Phys<ische> Gestalt. 1920. M. Wertheimer, Psycholog<ische> Forsch<ungen>, Bd. I. 1922. Drei Abhandl<ungen>z<ur> Gestalttheorie. 1925. E. Hornbostel, Psychologie d<er> Gehorserschein <ung> в Handb<uch> d<er> norm<alen> u<nd> patholog<ischen> Physiol<ogie>. Bd. 11.

28 Музыкальная эстетика должна дать точнейший ло­гический анализ этих «форм», которые, несмотря на свою полную четкость в самой музыке, почти никогда не нахо­дят хотя сколько-нибудь осмысленного эстетического ана­лиза. Многочисленные сочинения в этой области посвя­щаются пока только примитивным описаниям этих форм. Будущая эстетика должна их проанализировать и дать логический смысл каждой такой формы, начиная с пе­риода, формы, мотива и кончая сложнейшими структу­рами. Так, если «период» понимать в определении Э. Праута («Музыкальная форма», пер. С. Л. Толстого. М., 1896, 18) – как «музыкальную мысль, кончающуюся полной каденцией и подразделенную в середине какой-либо каденцией по крайней мере на две части», то ясно, что «период» есть, как противоположение двух частей, самотождественное различие, и, как успокоение во вто­рой каденции, – некий подвижной покой. «Предложение», как часть «периода» до срединной каденции, отсюда, по­лучает также определенное диалектическое место, подоб­но т. н. «двухчастной форме», как состоящей из двух «пе­риодов». В фуге – «вождь» и «спутник» есть несомненное самотождественное различие, неизменно движущееся в течение всей экспозиции и завершающееся в некое целое, т.е. в покой, причем «противосложение» я склонен рас­сматривать как тот третий момент, где могут «отождест­вляться» «вождь» и «спутник». Прекрасным образцом логики музыкальной формы является сонатное allegro. Однако этим анализам должна быть посвящена особая работа. – Неясно и очень условно построение Мерсмана (сочинение его цитируется выше, в прим. 2): первоначаль­ный дуализм «линии» и «мотива» характерен для элемен­тарного анализа формы; «линия» развивается в «период», который через «течение» приходит к «поставлению в ряд» (Anreihung), т.е. в ABC (сюда он относит «сюиты, фор­мы фантазии и т. д., программную музыку»), или к «отно­шению» (Beziehung), т.е. в AВА (куда – «песенные фор­мы, рондо, танцевальные формы, медленные предложе­ния»), или к «перемене» (Ahwandlung), т.е. к А1 А2 А3 (что, и соединении с «мотивными» конструкциями, дает «вариации, вариационный принцип, чакону»); «мотив» же развивается в «тему», которая через «развитие» (Entwicklung) приходит или к «центральному развитию» (в соединении с «линеарной» конструкцией – упомянутые вариации), или к «конфликту» (который в соединении с центральным развитием дает фугу, а самостоятельно – «циклические формы, сонату» и, в дальнейшем, «свобод­ные формы развития») (Bericht, 381).

29 Диалектическая систематика музыкально-теорети­ческих категорий – вещь совершенно заброшенная; да и I) старину было мало охотников давать такую системати­ку, ибо трудно философу разбираться в тончайших му­зыкальных терминах; и еще труднее музыканту понять, чего, собственно, хочет от него философ. Несмотря на все недостатки, три таких систематики все-таки остаются наилучшим образцом диалектической мысли в области музыкальной эстетики, это – у Шеллинга (Philoso­phies d<er> Kunst. Samtliche Werke. 1 5, §§76 – 83), Ге­геля (Vorles<ungen> iib<er> Aesth<etik>. Werke. X 3, вторая глава) и Фр. Т. Фишера (Aesth<etik> 'д1<ег> Wissensch<aft> d<er> Schonen. HI 1, 4). Эти концепции требуют теперь коренного пересмотра, хо-1и кроме них я бы не сумел указать что-нибудь столь же ценное в старой эстетической литературе. Так, Шеллинг, давши с точки зрения своей системы великолепное опре­деление звука (§ 76), дает такое определение ритма ($ 79), что последний оказывается уже неотличимым от метра («Вновь в самой музыке взятое как особое единство воображение единства во множество, или реальное един­ство, есть ритм»). Тут бросается в глаза отсутствие ка­тегорий покоя и движения. Приходится спорить и отно­сительно двух других определений Шеллинга. «Ритм в своем совершенстве необходимо охватывает другое един­ство, которое в этом подчинении есть модуляция» (§ 80). «Третье единство, в котором оба они (ритм и модуляция) положены одинаково, есть мелодия» (§ 81). Правильно, что мелодия есть ритм + модуляция. Но модуляция не есть просто качественно заполненный ритм. Это – количественность в сфере высотности. Качественно заполнен­ный ритм есть не модуляция, но мелодия, а модуляция есть мелодия без ритма и никакого отношения к ритму она не имеет. Другими словами, Шеллинг понимает мо­дуляцию слишком качественно, слишком материально. При всем этом отдел о музыке в эстетике Шеллинга ценнее иных целых сотен страниц. – Историю философии музыки дают – P. Moos, Die Philosophie der Musik von Kant bis E. v. Hartmann. 19222. E. v. Hartmann, Aesthetik. Lpz., 1886. I 484 – 510, H. Lotze, Geschichte d<er> Aesth<etik> in Deutschl<and>. Lpz., 1913, 461 – 503.

30 Социология музыки должна была бы в первую оче­редь заняться описанием и анализом основных социаль­ных типов построения и восприятия музыки. Античный тип музыки обрисовывается мною в неизданном сочине­нии о происхождении греческих эстетических теорий, а также (отчасти) – Н. Aberi, Die Lehre vom Ethos in der griechischen Musik. Lpz., 1899; средневековой – у него же: Die Musikanschauung des Mittelalters und ihre Grundlagen. Halle. 1905, (в особ. 2 и 3 главы); просвети­тельский – у Н. Goldschmidt, Die Musikasthetik des 18 Jahrhunderts. Ztir. u. Lpz., 1915 (вся общая часть); роман тический – у W. Hilbert, Die Musikasthetik d<er> Friih-romantik. 1911.

31 Изложение основ «золотого деления» можно найти у Г. Е. Тимердинга, «Золотое сечение», пер. под ред. Г. М. Фихтенгольца. Птгр., 1924 (вместе с литературой вопроса). Специально музыкальные примеры анализиру­ет Э. К. Розенов, «Применение закона «золотого деления» в поэзии и музыке» в Трудах ГИМН'а (см. ссылку в при­меч. 26).

32 Беглый диалектический очерк понятия «золотого деления» и «метротектонизма» я дал в «Античн<ом> косм<осе>», 165 – 167, с примерами (412).