ВИННИЦА И ЖИТОМИР: КОМАРЫ И КРЫСЫ
Восточная Пруссия. «Вольфшанце» – «волчье логово»…
Тихо постукивая дизелем, от вокзала отошел белоснежный поезд Геринга «Азия», а в тупике станции укрылся личный поезд Гитлера под названием «Америка» (15 вагонов и два мощных локомотива). Из окон оперативного барака, где обычно фюрер совещался с генералами, виднелась псарня, здание гостиницы для приезжих, кухонный барак и здание кинотеатра.
Альберт Шпеер, министр вооружений и боеприпасов, заметил, что Гитлер чрезвычайно возбужден, уверенный в успехе своих армий на юге России, и он долго развивал мысль, которую можно было бы выразить очень кратко: по сути дела, вермахт только сейчас завершает те планы, что не были осуществлены летом прошлого года.
– Теперь, – сказал фюрер, – я увидел свет нашей победы в конце этого длиннейшего туннеля… И сейчас, – разрешил он, – можно возобновить производство товаров ширпотреба в его прежнем объеме.
Шпеер ответил, что о ширпотребе думать еще рано:
– Но, кажется, пришло время отменить ежемесячные призывы в армию большого количества немецких рабочих.
Гитлер не возражал, вернувшись в прежнее состояние эйфории, опять нудно рассуждал о том, что Германия, лишенная прежних колоний в Африке (еще кайзеровских), будет иметь большие выгоды от захваченных территорий в России; а заодно, завершая свои рассуждения, фюрер выругал и своих генералов:
– Эти люди способны мыслить чисто военными категориями, но учитывать экономические выгоды от войны с Россией приходится мне… одному мне! Кстати, Шпеер, вы должны подумать о сооружении моста через Таманский пролив, чтобы армия фельдмаршала Манштейна из Крыма шагнула сразу на Кавказ!
Летом этого года в Германии еще не было перебоев с продуктами, карточки отоваривались полностью, хотя жирность молока понизилась, в колбасу добавляли всякие примеси, а фруктов не было совсем, ибо все они поступали на выделку мармелада. Гитлер поговаривал, что пора переносить ставку в Винницу, ближе к фронту. Не так давно в «Вольфшанце» получили известие, что Квантунская армия японцев уже наготове для нападения на Владивосток и Благовещенск, в ставке Гитлера это сообщение вызвало ликование. Риббентроп, тоже обрадованный, вызвал японского посла Хироси Осима, которому и было им сказано:
– Наш фюрер, зорко следя за успехами Японии на Тихом океане, думал, что вы сначала укрепитесь в новых владениях, а уж потом осуществите нападение на Россию, но теперь, когда наш вермахт выходит на Волгу, для Японии – по мнению фюрера – как раз наступил благоприятный момент, чтобы включиться в общую борьбу с московскою кадократией…
(Кадократия – термин, означающий «власть необразованной черни», редко употреблялся в разговорах, но Осима понял, что Риббентроп имеет в виду тех самых кремлевских недоучек, о которых ранее он говорил, что эта компания напомнила ему «общество старых партийных товарищей».)
– Если, – продолжал Риббентроп, – Квантунская армия выйдет к Байкалу, конец этой войне будет сразу же предрешен…
Гитлер потом звонил в Берлин, спрашивая Риббентропа – чем завершился разговор с японским послом?
– Осима вежливо улыбался, но, судя по его словам, в Токио решили выждать – чем окончится битва за Сталинград. В любом случае до октября Квантунская армия с места не тронется. Сейчас Сталинград – ключ от того сейфа, в котором укрывается результат всей войны.
– Жаль, – отозвался Гитлер. – У меня уже начинает болеть живот каждый раз, когда я думаю о Сталинграде…
Гитлер имел краткое свидание с Муссолини, которому не терпелось, чтобы Роммель перекрыл англичанам шлюзы Суэцкого канала, но при этом дуче был озабочен тем, что англосаксы, кажется, решили покончить с его Африканским корпусом и вполне возможна высадка их десанта в портах стран Магриба.
– Сейчас, – утешал его Гитлер, – англичане способны лишь маневрировать на периферии, чтобы смирить нетерпение Сталина. Но далее обещаний в Лондоне не пойдут. У нас же скоро появится новый превосходный союзник – Турция, и премьер Сараджоглу намерен сожрать Грузию с Арменией сразу, как только танки Клейста перевалят через Кавказский хребет. За это, дуче, мы дадим туркам пососать горючего из нефтяных скважин Баку…
«Он и мне даст… пососать!» – с неприязнью думал дуче.
– Но, – признался Гитлер, – ни японцы, ни турки не выстрелят даже из детской хлопушки до тех пор, пока русские удерживают Сталинград.
Муссолини по-прежнему дрожал за Африку, желая иметь от нее «горсть фиников», но Гитлер не придавал значения возможной высадке десанта Рузвельта и Черчилля в Африке.
– Вместо второго фронта возникнет лишь третий, а потому открытие второго фронта в самой Европе будет опять отложено. Это значит, – здраво рассудил Гитлер, – что пока они там возятся с Африкой, нам нет необходимости держать большое количество войск в Европе, гадая, в каком месте англосаксы могут совершить высадку… Теперь, даже при наличии только третьего фронта, мы можем смело перебрасывать свои войска с Запада на Восток – против России!
13 июля разведка абвера сообщила, что русские образовали Сталинградский фронт, хотя об этом – ни звука в советской печати, и Адольф Хойзингер, как оперативник, сразу и верно предсказал, что русские не собираются отходить далее Волги.
– Это их дело! – отвечал Гитлер. – Но мне иногда начинает казаться, что Паулюс давно наносит удары в пустоту – перед ним лежит голая степь, создать линию обороны Тимошенко не смог. Не понимаю, чего Паулюс там ковыряется? Надо забрать у него Четвертую танковую армию Гота, перенацеливая ее – в помощь Листу – на Кавказское направление. Тех сил, что имеются у Шестой армии, вполне достаточно для занятия Сталинграда… Хойзингер, каковы последние сводки абвера о делах в городе?
– Эвакуированные настроения в Сталинграде проявляются в массовом перегоне скота, но они еще не коснулись демонтажа промышленности. По данным нашей агентуры, паники в городе не наблюдается, в театре русские ставят «Королеву чардаша» Кальмана, которая у них на афишах называется «Сильва». Наверное, это подтверждает мое мнение о том, что жители города еще не испуганы.
– Пора бы и напугать их! – сказал Гитлер. – Сразу после взятия Сталинграда ВСЕХ МУЖЧИН В ГОРОДЕ УНИЧТОЖИТЬ, А ЖЕНЩИН ВЫВЕЗТИ. – Куда вывозить женщин, об этом Гитлер ничего не говорил. – Впрочем, – продолжал он, – я сам напомню Паулюсу об этом, когда повидаюсь с ним в Виннице…
14 июля Франц Гальдер отмечал юбилей – сорокалетие военной службы. Маннергейм и болгарский царь Борис прислали ему дружеские приветы, Кейтель с Йодлем сложились и сообща подарили серебряный поднос. Гитлер, как обычно, проснулся во второй половине дня и пригласил юбиляра «на чашку чая». Гальдер похвастал подарком от Паулюса – роскошным альбомом с видами минувшей битвы под Харьковом в период окружения армий Тимошенко возле Барвенково. Гитлер рассматривал фотографии с большим интересом и, вопреки прежним своим заявлениям, похвально отзывался о русском солдате, как очень крепком и выносливом.
– В техническом отношении, – говорил фюрер, – русские достигли тоже немалых успехов, и качество их вооружения стало намного лучше…
О зубных щетках фюрер более не поминал!
– Впрочем, – сказал он Гальдеру, захлопывая альбом, – лето всегда являлось решающей стадией наших умопомрачительных успехов. Меня беспокоит лишь медлительность Паулюса…
Вечером Гальдер устроил «мальчишник» в лесной гостинице ОКХ, где угощал сослуживцев пивом и бутербродами. Йодль нашел момент, чтобы шепнуть юбиляру на ухо:
– Нашему фюреру много не надо, чтобы он взвился до небес. И он взвился, когда я сказал ему – лучше избрать что-либо одно: или поход на Кавказ, или выход на Волгу.
Гальдер без аппетита дожевал казенный бутерброд:
– Он толкает Паулюса в спину, но это становится… опасно. Если Шестая армия будет продвигаться и далее, то она образует костлявый палец, вытянутый к Волге, и он станет подвержен ампутации. Русские, выпустив Паулюса из большой излучины Дона, могут поступить с его армией таким же образом, как мы весною поступили с ними возле Барвенково.
Йодль благодарил Гальдера за откровенность:
– Но эти мысли держите при себе, чтоб он не взвился.
Гальдер долго и задумчиво вращал перед собою кружку с пивом, потом сказал, что ему жаль Паулюса:
– Я бы не желал ему судьбы маршала Тимошенко…
16 июля с секретного аэродрома Ангербурга фюрер со свитою вылетал в Винницу. Настроенный добродушно, он сказал Гальдеру:
– Пора разобраться с фронтовыми генералами. Ах, чего только не наслушаешься от этой публики… Рихтгофен жаловался рейхсмаршалу Герингу, будто степные суслики выводят из строя электропроводку в навигационных приборах самолетов, а Гот докладывал по радио, что мыши грызут его бедные танки. Мои генералы, наверное, хотят, чтобы я поверил, как им тяжело сражаться с русскими мышами.
Если угодно, читатель, можете прослушать по радио вечернее сообщение сводки Совинформбюро: «В течение 16 июля наши войска вели бои с противником в районе Воронежа. На других участках фронта существенных изменений не произошло».
Вот и всё! Понимай, как знаешь…
Полет до Винницы продолжался 3 часа и 15 минут.
* * *
Еще с декабря 1941 года Гитлер обзавелся второю ставкой по названию «Вервольф», что означает «оборотень». Она затаилась от людей в незаметном лесочке под Винницей, близ деревни Стрижавка, подземный бронированный кабель связывал ее с министерствами Берлина. Кольцо неприступных дотов окружало здесь Гитлера, который и сам как бы превращался в зловещего оборотня, чтобы из партийного фюрера сделаться главнокомандующим вермахта.
У себя в «Вольфшанце» фюрер комаров не боялся, но почему-то русские комары вызывали в нем ужас, он был уверен, что их укусы смертоносны, а потому усердно насыщал себя атарбином от малярии. Окна штабных бараков были заделаны непроницаемыми сетками, а чтобы все насекомые передохли, Гитлер велел опрыскивать окрестности смесью керосина с креозотом. Под лучами жаркого солнца эта смесь испарялась, издавая невыносимое зловоние. Днями Гитлер изнывал в бараке от духоты, а по вечерам начинал войну с комарами… Для этих тварей, казалось, сетки не служили препятствием, а к аромату креозота русские комары оказывались нечувствительными. Вот и опять их наглое зудение.
– Летит! – говорил Гитлер с таким выражением, будто слышал рев моторов «летающей крепости». – Опять летит… и где найти спасение от инфекции? – Шлеп себя по лбу – промахнулся! – Эти гнусные твари неуязвимы. О чем думают гениальные немецкие химики? Неужели мне погибать от комаров?..
Бывая проездом в Виннице, он обратил внимание, что украинские дети никогда не носят очков, а их зубы не нуждаются в услугах дантистов, и это произвело на фюрера очень сильное впечатление. Мартину Борману он указал:
– Займитесь этим вопросом… ради будущего германской нации! Рослых и белокурых детей с голубыми глазами следует отбирать у родителей, чтобы воспитывать их в нацистском духе.
Услужливый Борман, соглашаясь с Гитлером, тут же придумал теорию, будто украинцы – ответвление арийских племен, родственных древним германцам. Ставка Генриха Гиммлера в эти дни размещалась возле Житомира, бронированный автомобиль Гиммлера каждодневно курсировал между Винницей и Житомиром, Гитлер не забыл напомнить и рейхсфюреру СС:
– Генрих, пора думать о селекционном отборе славянских детей для пополнения резервов живой силы нашего рейха, ибо украинцы внешне представляют отличный евгенический материал…
Вызванный с фронта Паулюс сразу погрузился в невыносимую атмосферу ставки, а Хойзингер сказал, что у фюрера трещит голова:
– В такой вонище это неудивительно. Но фюрер боится русских комаров, жалящих, словно пчелы…
Адольф Хойзингер уже работал над планами проникновения в Иран и Ирак, где были сильны антибританские настроения; эту работу, начатую еще Гальдером в Цоссене, он продолжал в «Вольфшанце» и здесь, под Винницей, Хойзингер дал понять Паулюсу, что сейчас он пребывает в фаворе у Гитлера, и случалось так, что его точка зрения усваивалась фюрером более основательно, нежели мнения Йодля и Кейтеля. Человек достаточно проницательный, Хойзингер заметил, что Паулюс, внешне собранный и, как всегда, подтянутый, внутренне чем-то озабочен.
– Положение осложняется, – не скрывал Паулюс. – Если ранее моя армия маршировала по тридцать километров в сутки, то теперь мои темпы снизились и мы с трудом преодолеваем пространство не более десяти-пятнадцати километров.
– Значит, силы русских возросли? – спросил Хойзингер.
– В том-то и дело, что они уменьшились, – отвечал Паулюс. – Но возросло их упорство. Я не хотел бы оказаться в простаках, обещая фюреру, что двадцать пятого июля, и никак не позже, я буду в Сталинграде. А тут начались предосенние грозы, фронт заливается ливнями, дороги, если их можно только назвать дорогами, раскисли. Техника вязнет в грязи…
Гитлер жаловался, что у него начинает болеть живот, когда он думает о Сталинграде, но у генерала Паулюса живот болел сам по себе, вне всякой связи с большой стратегией, и эти боли в области кишечника становились порою невыносимы. Перед Францем Гальдером он не скрывал, что его Елена-Констанца заранее сняла апартаменты в Бартале, на курортах Киссенгена, куда и выехала с дочерью, поджидая мужа.
– Но я, – сказал Паулюс, – должен отложить курс лечения на водах, пока не развяжусь с этим Сталинградом.
Франц Гальдер лечебным водам не доверял.
– Лучше всего… водка! – сказал он. – Но прежде чем вы станете поглощать русскую водку, обратитесь в берлинскую клинику на Венцельштрассе. Впрочем, я чувствую, – усмехнулся Гальдер, – что ваша очаровательная супруга поторопилась снять палаты в Киссенгене: русские не хуже нас понимают стратегическое значение Волги как основной нефтеносной артерии, связующей их главные центры с Кавказом…
При свидании с фюрером Паулюс сразу же выразил неудовольствие тем, что у него забрали 4-ю танковую армию Гота:
– С моих рук содрали железные перчатки, которыми я ломал сопротивление русских. Сейчас Гот проходит к югу через мои боевые порядки, занимая переправы, нужные для моей пехоты. При этом танки Гота своей массой ломают речные мосты.
Гитлер не внял обидам Паулюса:
– Гот развернут мною на Ростов, а вашей армии, Паулюс, следует торопиться с выходом на Калач, чтобы затянуть петлю окружения русских в излучине Дона… У вас же там четырнадцатый танковый корпус Виттерсгейма, которым вы не можете нахвалиться! Опять летит, – сказал он, пытаясь поймать комара. – Мой ширпотреб возобновлен в прежнем довоенном уровне…
Тут смешалось все: Виттерсгейм с комарами, а комары с выпуском ширпотреба, а далее Гитлер убежденно говорил, что у Сталина, кроме тех резервов, что собраны им под Москвою, других резервов уже нет и не будет.
– Но… Сибирь, но… Дальний Восток, – намекнул Паулюс.
– Сталин не тронет их, – отвечал Гитлер, – по той причине, что Квантунская армия японцев вылезает из камышей.
Паулюс из диалога с Гитлером вынес главное, и не совсем-то приятное, впечатление: фюрер считает, что мощь русских подорвана основательно, а заветная линия «А–А» (Архангельск – Астрахань) скоро определит границы его завоеваний. Но в частной беседе с Хойзингером Паулюс признал, что окружение русских возле Калача-на-Дону малоперспективно для его армии:
– Русские научились выкручиваться из мешков и вылезают из любых бурлящих котлов… Кто мне ответит, – спросил он о самом главном, что терзало его, вроде кишечной боли, – или захват Кавказа будет решать судьбу Сталинграда, или захват Сталинграда отразится на судьбе продвижения Листа на Кавказ?
Вопрос по-русски звучал резко: не в бровь, а в глаз.
Даже Хойзингер, опытный оперативник, помялся с ответом.
– Факторы взаимодействующие, – отвечал он, – как шестеренки в одной машине. Не половив стерлядей в Волге, мы не понюхаем, чем благоухает бакинская и мосульская нефть…
Это не ответ! Паулюс вдруг вспомнил о Роммеле:
– В армии ходят слухи о том, что в ближайшее время возможна высадка англосаксов где-то в Западной Африке.
– За французское Марокко мы спокойны. Ни англичане, ни тем более американцы не обладают опытом для таких операций…
Сильные грозы и бурные ливни бушевали над фронтом!
…Близилось время, для Сталина почти роковое. Читатель, надеюсь, помнит, что именно в это время Черчилль задерживал отправку в СССР каравана РQ-17 с поставками по ленд-лизу, что он много пил, часто вызывая нашего посла Майского, тревожа его одним и тем же странным для Майского вопросом…
Вопрос был! Со слов Н. С. Хрущева известно, что именно сейчас Сталин стал выискивать побочные контакты с Гитлером для заключения с ним сепаратного мира, и при этом Сталин согласен был уступить немцам Украину и Белоруссию, часть России, уже захваченную немцами, Прибалтику и Молдавию – только бы выбраться из этой войны, которая складывалась не в его пользу. Это очень похоже на Сталина, нерусского человека, пришельца со стороны, который был озабочен не честью Российского государства, а лишь сохранением своего царственного престола, который он занимал в Кремле! Поиски контактов начались, когда Гитлер из Пруссии перебрался в Винницу. «У Берии, – вспоминал Никита Сергеевич, – была какая-то связь с одним банкиром в Болгарии, который являлся агентом гитлеровской Германии. По личному указанию Сталина был послан наш агент в Болгарию, и ему было поручено нащупать контакты с немцами…» По другим сведениям (за достоверность которых я, автор, не могу поручиться!), в Винницу ездил сам Молотов!
Но Гитлер настолько был уверен в скорой победе, что отверг всякие переговоры с «кадократией» Кремля, считая, что Сталин уже поставлен им на колени. Оправдывая предательское поведение сталинской клики, Хрущев писал, что Сталин, очевидно, желал лишь выиграть время, дабы предупредить катастрофу на фронте, а потом каким-нибудь образом (каким?!) вернуть отданное обратно. Но мне это представляется чушью: Гитлер не расстался бы с той частью страны, которая была им завоевана…
Хочется спросить: кто же они, эти подлые враги народа, искавшие среди нас и находившие среди нас «врагов народа»? Я не стану оправдывать Сталина, имевшего в своих сикофантах палача Берию, но хочу напомнить, что таким же сикофантом при Гитлере состоял его палач Гиммлер, и вот тут, мой читатель, я нащупываю некоторую духовную связь между ними…
* * *
Генрих Гиммлер осмотрел свои пальцы.
– Пусть зайдет Эбба Гюнтер, – велел адъютанту.
Ставка обер-палача размещалась в здании военного училища, превращенном в командный пункт СС, и Гитлер в своем вонючем «Вервольфе» мог бы еще позавидовать Гиммлеру; отсюда, из живописного Житомира, где не зудели комары, рейхсфюрер СС в любой момент мог связаться не только с Берлином, но узнать, что поделывают сейчас в Риме, каково настроение Франко в Мадриде, о чем думают в очередях за мясом голландцы или как весело пляшут жители свободной Бургундии.
– Хайль Гитлер! – послышалось веселое от дверей.
– Здравствуй, Эбба, я тебя не слишком обеспокоил?
– Нет. Я только что закончила партию в теннис.
Эбба Гюнтер – молодая, пышущая здоровьем девица – была облачена в черный мундир эсэсовки, исполняя роль маникюрши для обслуживания нацистской элиты. Она разложила свои инструменты, расставила перед Гимлером баночки с лаками.
– Какой сегодня угодно? Светлый? – спросила деловито.
– Чуть-чуть с оттенком перламутра, – отвечал Гиммлер…
Пока очаровательная маникюрша приводила в порядок когти своего шефа, они болтали о пустяках, но их мирную беседу прервало появление Вальтера Шелленберга (не путать с графом Шуленбургом, что до войны был германским послом в Москве). Шелленберга, человека из абвера, но близкого и к делам гестапо, в Германии называли «единственным интеллектуалом среди палачей» или «гангстером среди интеллектуалов». В ставке Гиммлера он появился не случайно, и по выражению его лица Гиммлер догадался, что сегодня гангстер решил побыть в роли интеллектуала.
– Благодарю, Эбба, – отпустил он маникюршу.
Потом долго махал растопыренными пальцами рук, чтобы перламутровый лак высох поскорее, и справился о здоровье.
– Спрашивая о моем здоровье, – отвечал ему Шелленберг, – вы имели в виду совсем другое. То, о чем я думаю, оставаясь единственным трезвым в общем похмельном угаре наших успехов… А вам разве не кажется, что Германия сейчас (именно сейчас!) находится на самом крутом изгибе опаснейшего поворота, ведущего ее в пропасть?
Конечно, возвещать об этом, когда вермахт шагал на Кавказ и устремлялся к Волге, когда сам Гитлер не имел сомнений в конечной победе, мог только очень сильный человек, умевший анализировать обстановку во всем ее международном многообразии, человек, хорошо извещенный о военных потенциалах СССР и США, ведающий секретной информацией о том, что молох германской промышленности скоро истощит сам себя, а тогда…
«Что тогда?» Гиммлер нарочито равнодушно спросил:
– Не пойму, что беспокоит вас, милый Вальтер?
Ответ был рискованным для Шелленберга:
– Настал момент для принятия решений, которые будут, пожалуй, самыми трудными со времени начала этой войны.
Гиммлер, сам не дурак, уже понял, куда направляет его подручный, но собственные мысли он еще утаивал, вынуждая Шелленберга раскрыть свои карты до конца, чтобы дальнейшая игра, столь опасная, началась вчистую.
– Разве можно, Вальтер, понять вас?
– Попытайтесь! – отвечал Шелленберг. – Но прежде я задам вам один вопрос, от которого вы… вздрогнете.
– Что ж! Согласен и вздрогнуть.
– Тогда скажите, – спросил Шелленберг, – в каком из ящиков вашего стола затаился сугубо секретный план запасного решения относительно финала этой войны?
Казалось, Гиммлер сейчас схватит стул и запустит его в собеседника, а потом велит тащить его в подвал гестапо. Но Гиммлер долго смотрел на Шелленберга, как бы недоумевая, потом заговорил, сначала тихо-тихо, а затем вскочил из-за стола, бегая по кабинету, выкрикивая ругательства:
– Сумасшедший! Сейчас, именно сейчас… когда… Может, вы заработались? Может, дать вам месячный отпуск, чтобы попьянствовали и забыли свои слова?
Шелленберг выждал, когда Гиммлер истощит свой гнев, явно наигранный, как у хорошего актера, а потом спокойно продолжил заколачивать в башку своего шефа тот самый длинный гвоздь, над которым уже занес свой расчетливый молоток.
– Было бы глупо ожидать от вас иной реакции на мои слова, – сказал он. – Признаюсь, я ожидал даже худшего. Но… вернемся к истории. Даже великий Бисмарк, что бы ни делал, всегда имел запасное решение, и такое решение, я не сомневаюсь, уже сокрыто в ящике вашего стола… Сейчас, – напористо продолжал Шелленберг, – Германия ведет войну не столько ради победы, сколько ради выигрыша времени, чтобы отсрочить час нашего поражения. Не понимать это могут только глупцы! Ясно, что второго фронта в Европе долго не будет, как не будет его и далее, и я думаю, что Рузвельту с Черчиллем выгоднее пойти на сепаратный мир с нами, нежели, услужая Сталину, открывать в будущем второй фронт с большими для них жертвами…
Гиммлер слушал и время от времени начал кивать головой, соглашаясь с Шелленбергом, а однажды даже пробурчал:
– Не спорю, Вальтер, что голова у вас работает. Но что вы предлагаете мне конкретно? – спросил он.
Предлагать было опасно, но Шелленберг все-таки предложил:
– Германии пришло время заново начинать мирный диалог с Западом, пока наш рейх еще полон сил и могущества, пока наш вермахт не отступает, а наступает на русских, и потому мы, именно мы, тайные службы Германии, должны начать переговоры, ведя их с позиции силы…
Был очень долгий разговор, и Гиммлер спросил – не истолкуют ли на Западе эту акцию как признак слабости Германии?
– Возможно, – отозвался Шелленберг.
– Не усилит ли наша акция желания западных держав еще большего укрепления связей с московскими заправилами?
– Этого не случится! – заверил его Шелленберг. – Напротив, они будут рады поболтать о мире с нами за спиной Сталина.
– Пожалуй, – согласился Гиммлер. – Но кто выступит в роли маклера, чтобы заранее подсчитать все наши убытки и чтобы Германия не выглядела банкротом в глазах Запада и Америки?
Шелленберг сказал, что фюрер не должен быть посвящен в их планы, а доверить переговоры Риббентропу опасно:
– На что существуем мы, секретные службы, имеющие подземные и подводные каналы, через которые, как через трубы городской канализации, протекают всякие нечистоты, но горожане при этом даже не ощущают зловония фекалий великого города!
– Разумно, – кивал Гиммлер. – Но… вам не страшно?
– Страшно, – сознался Шелленберг. – Но гораздо страшнее другое. Мы уже не можем уповать на тотальную победу, ибо наша великая Германия неизбежно скатывается в пучину тотальной войны, за которой ее ждет тотальное поражение.
Гиммлер долго и внимательно изучал блеск своих ногтей.
– Что вам необходимо для начала этих переговоров?
– Нейтрализуйте ведомство Риббентропа до Рождества этого года, чтобы я за это время установил контакты с разведками союзников, а они выведут нас и на политиков…
Разложив карту Европы, они еще долго изучали, что придется вернуть союзникам, а что оставить в составе своего рейха.
– А как же… Россия? – вдруг спросил Гиммлер.
Вальтер Шелленберг не ответил, а только пожал плечами.
– Все наши территориальные приобретения, – сделал вывод Гиммлер, – должны стать разменной монетой для выгод рейха. Я вас понял. Понял и… доверяю. Но если случится провал, то я вас не дезавуирую, как паршивого дипломата, – нет! – сказал Гиммлер, – я вас просто выброшу, как старые и грязные носки.
– И будете правы, – согласился Шелленберг.
…Помню, зимой 1943 года в заполярной бухте Ваенга я нес ночную вахту на пирсе. По одну сторону пирса покачивался наш эсминец «Грозный», по другую – американский корвет. Я ходил вдоль заснеженного пирса с карабином, во флотском полушубке и в валенках. Надо мною с тихим потрескиванием разворачивался веер полярного сияния, тихо плескались волны, а стальные швартовы кораблей поскрипывали от напряжения. Это была «собака» – вахта с нуля до четырех, самая паршивая вахта.
Она подходила к концу, и вдруг… что такое? Глазам не верилось. Я увидел то, о чем раньше читал только в морских романах. По швартову, протянутому с полубака американского корвета, отчаянно на нем балансируя, передвигалось что-то непонятное, но живое. Еще, еще и еще… крысы! Одна за другой они покидали корабль, и мне, сознаюсь, стало тут жутко. У нас на мостике была сигнальная вахта, на сходне – тоже стоял матрос, а союзники дрыхли: ни единой души на их палубе. А крысы скопом покидали корабль, по швартову сбегая на пирс, после чего – одна за другой – исчезали в сторону берега.
На этот раз я «собаку» не достоял, как положено. На нашем эсминце и на корвете США почти одновременно пробили «колокола громкого боя», призывающие к походу. Мы вышли в море, и еще на Кильдинском плесе, откуда разворачивался простор океана, американский корвет был торпедирован немецкой подводной лодкой. Сколько тогда спасли – не помню! В таких случаях обычно спасали семь человек (не больше и не меньше). Но с тех самых пор я свято уверовал, что крысы заранее чуют беду и, повинуясь природному инстинкту, покидают корабль, который обречен на гибель…
Не так ли и Шелленберг с Гиммлером? Вермахт был еще силен, он наступал, а мы отступали, но они, словно крысы, уже ощутили тот момент, когда надо покидать гитлеровский корабль. Говорят, что крысы умные. Не спорю. Но ведь и Шелленберга с Гиммлером дураками никак не назовешь…
ВОТ ТАКИЕ ДЕЛА
Сталинград просыпался. Возле булочных выстраивались длинные очереди. Трамваи, отчаянно дребезжа, развозили рабочий люд по заводам и фабрикам. Позванивая, ехали велосипедисты. Над городом уже плавала под облаками «рама» – разведывательный самолет противника. Возле речной пристани сидели два матроса. На ленточках их бескозырок было четко обозначено золотом, что они не барахло какое-нибудь, а «Волжская военная флотилия», таким и сам черт не брат. Возле ног катались громадные арбузы, из которых матросы выбрали самый большой на расправу.
– Кажись, сойдет… вот этот! Бесплатный.
– Так режь его, Вася, коли платить не надо… Война!
Под ступенями пристани тихо плескалась Волга, а неподалеку какой уж день догорала баржа, приплывшая из низовий. Матросы ели арбуз, а корки бросали в воду; далеко и смачно плевались они черными семечками. Но мешал им дым с этой баржи, густо наползавший на сталинградский берег.
– Горит. Какой уж денек. Сказывали, что в трюмах селедка была. Астраханская. Малосольная. Вкуснятина.
– Закуска пропадает, – отвечал второй матрос. – Если бы нам где пол-литра достать, так я бы до баржи сплавал: туда и обратно. Уж двух-то сельдей бы выручил… для закуси.
– Слышь, Федя, а вам колбасу вчера давали?
– Давали.
– А чего еще вам давали?
– Политграмоту давали.
– А из жратвы ничего не было?
– Сказали: потом давать будут.
– Может, искупаемся?
– Можно. Но сначала давай арбузы доедим.
– До свету не управимся! Гляди – гора какая.
– Русский матрос все трудности преодолеет…
Невдалеке у пристани чуть пошатывался на волне их «боевой корабль» – вчерашний речной трамвай, на котором за гривенник катались в мирные дни сталинградцы по Волге, а теперь возле его рубки приладили пушку, снятую с поврежденного танка.
Город пробудился, Чуянов, выглянув в окно, сказал жене:
– Гляди, она уже здесь. Ожидает.
– Машина подошла или… кто там?
– Овчарка эта… Астра! Ждет, когда я в обком тронусь. Вот тебе и зверь – вернее человека бывает…
Во дворе соседнего дома на Краснопитерской недавно поставили зенитную пушку. Обнаженные до пояса зенитчики, здоровущие балбесы, до вечера резались в домино, оглашая двор неумолчным стуком костяшек. Из окон высовывались всякие бабки:
– Креста на вас нетути! Что за жисть такая пошла. Ежели не бомбят, так от своих нет спасения. Вы бы не «козла» забивали, а эвон, самолет крутится – сбейте его… На то вас нету, охламоны несчастные. Вот уже мы генералам нажалимся.
– Мы генералов не боимся, – орали зенитчики.
– Так мы самому Сталину… вот ужо!
«Ночью младший сын вздрагивает от пронзительного воя сирен, полусонного его уносят в бомбоубежище… Я его так мало вижу.
Старшему пошел десятый, и все семейные тяготы легли на жену. Она молодец, не ропщет, внешне держится спокойно, хотя чувствую, что нервы ее взвинчены до предела».
Чуянов отложил дневник. К нему подошла жена:
– Алеша, я долго молчала. Теперь скажу. Ну ладно – мы с тобой. Но у нас ведь дети. Старик с бабкою. Чужих людей ты спасаешь в Заволжье, а свою семью не бережешь.
Понять женские и материнские опасения было легко.
– Нельзя! – жестко ответил Чуянов. – Народная власть остается на местах. Пока моя семья в городе, и люди спокойны. Начни мы свои манатки паковать, и в Сталинграде сразу решат, что городу пришел конец… Пойми – нельзя!
– Кончится прямым попаданием. Или пожаром.
– Чем бы это ни кончилось, – ответил Чуянов жене, – но моя семья должна оставаться в Сталинграде.
– Ох, жестокий ты человек, Алеша! – отошла от него жена.
– Может быть, – не сразу сам себе признался Чуянов.
Возле элеватора долго и чадно горел состав с зерном. А по улицам, даже не плача, смиренные, какими бывают в горе только русские женщины, матери несли маленькие гробы – для своих же детей, которых у них не стало вчера или позавчера…
* * *
После войны, когда Василий Иванович Чуйков был заместителем министра обороны СССР, его очень побаивались на маневрах. Стоило генералу начать бравый доклад о наступлении, как Чуйков сразу отстранял его в сторону, говоря при этом:
– Не лезь! Тебя убили. Остался начальник штаба.
– Я пускаю через мост танки, – решал начштаба.
– А мост уже взорван, – вмешивался Чуйков.
– Тогда, используя броды, я начинаю форси…
– Стоп! В этой реке нет никаких бродов.
– Я запускаю авиацию поддержки…
– Твоя авиация разгромлена противником еще на аэродромах. Боеприпасы кончились. А эшелоны не подошли, разбитые на путях танками противника. Склады горючего объяты пламенем.
– Как же тогда воевать, Василий Иванович?
– А вот именно так мы и воевали в сорок втором.
Впрочем, намаявшись в штабах армии Чан Кайши, Василий Иванович и сам-то еще не умел воевать, а поначалу больше присматривался – что и как, чему верить, а на что можно и плюнуть. Одно крепко понял Чуйков: что война – это не всегда отчаянная атака с громогласным «ура» и не суворовский штык-молодец. А сама же война иногда преподносит такие коллизии, что ахнешь. Приноравливаясь к делам фронта, Василий Иванович – не в пример иным военачальникам – не гнушался говорить по душам с солдатами-ветеранами, которые протопали от Буга до излучины Дона, набирался ума-разума от этой серой и многоликой массы людей, которые на себе испытали все ужасы войны, а рассказы их были иногда таковы, что Илья Эренбург вряд ли поместил бы их в свои очерки. Однажды, встретив в окопах лейтенанта Петрова, вчерашнего солдата, носившего на гимнастерке Звезду Героя Советского Союза, генерал напрямик спросил его:
– Дружище! А что самое страшное ты видел в этой войне?
– На войне все страшно.
– Ну а все-таки, что больше всего запомнилось…
Он ожидал услышать геройский рассказ о прорыве из окружения или как последней гранатой подбили немецкий танк, крутившийся над траншеей, а вместо этого услышал совсем другое, звучавшее почти мистически – и страшно и трагично:
– Пожалуй, вот зимой сорок первого здорово струхнул я. Было это под Калинином. Лежим в снегу. Жрать охота – во как! Вечереет. Ждем немца, чтобы отстреляться. Вдруг перед нами, на ровной снежной поляне, из леса выходят… призраки.
– Какие ж на фронте призраки?
– Обыкновенные. Головы у всех наголо обритые, как у маршала Тимошенко. Сами жуткие! Балахоны на них белые, на ветру развеваются. Идут на нас. И – пляшут. Но пляшут не по-людски, а как-то заморски. Дергаются, кривляются, кричат. Руки у всех на животе, связанные рукавами. Издали мы их приняли за лыжный батальон в маскхалатах. Видим – не, что-то другое. И палок не видно в руках. А за призраками… немцы.
– Как же так? – не поверил Чуйков.
– А вот так. Оказывается, немцы гнали психов.
– Каких психов?
– Самых настоящих. Из какой-то больницы для сумасшедших. Ну, тут мы поднялись, дали немакам прикурить, а психам вернули свободу. Обогрели, сухарей дали и обратно всех – за решетку, как положено… Вот это и было самое страшное!
Многое открылось Чуйкову как бы заново, и он, профессиональный военный, стал понимать нечто такое, чему в Академии Генштаба не обучали. Даже вопрос о героизме, единоличном и массовом, требовал, кажется, совершенно новых оценок. Люди так устроены, что по-разному воспринимают опасность, по-разному переносят страх. Бывали на войне такие герои, которым выстоять под огнем минометов – хоть бы что, но эти же люди превращались в трусливые тряпки при бомбежках. И наоборот, забившись в кусты под минометным обстрелом, человек поднимался во весь рост под лавиною бомб. Вот поди ж ты, разберись в таких причудах человеческой психики… А сколько было случаев, когда здоровущие мужики лежали плашмя, уткнувшись носами в землю, не в силах от нее оторваться, и вдруг вставала курносая девушка из санитарок, звавшая их в атаку:
– А ну, трусы! Водку-то жрать да кашу лопать – все горазды, а сейчас что? Вперед всем за мной – за родину, за Сталина…
Запомнилось Чуйкову, что при отступлении пали под гусеницами танков четыре солдата, и корреспондент фронтовой газеты живописал их гибель как подвиг. Но бывалый боец, уже пожилой, внуков имевший, рвал ту газету на самокрутки.
– Хреновина все это! – говорил он. – Под гусеницами танков обычно погибают в двух случаях: или те, что бегут от страха, или те, кто решился стоять насмерть… Ну а эти говнюки просто бежали. Немцу-то и в радость: догнал их и передавил, будто клопов каких. Я-то ведь сам видел, как они драпали.
…Василий Иванович Чуйков ступил на сталинградскую землю 16 июля и сразу же проявил свой характер – самостоятельный, непокладистый, даже агрессивный. Получив от Тимошенко директиву на боевое развертывание 64-й армии, Чуйков догадался, что командование фронтом обстановки на фронте не знает. Это были дни, когда передовые отряды 62-й армии с трудом сдерживали противника. Чуйков доказывал дельно:
– Головные отряды моей армии выгружаются из вагонов, чтобы начать марш к фронту. А хвосты армии и тылы снабжения армии застряли еще в Туле… Вы требуете завтра же занять оборону по реке Цимла, до которой нам пешедралить двести километров. Вот и подумайте – когда мы там будем?
Его стали бояться. Говорили, что заняты. Говорили, что принять не могут. Нигде не добившись разумных решений, Чуйков в оперативном отделе отыскал полковника Рухле.
– Сейчас не время, чтобы спорить, – сказал Рухле. – И война не ради соблюдения уставов. Ждать нельзя. По мере разгрузки эшелонов – войскам в бой. Тылы подтянутся позже…
– Для чего же писались тогда уставы?
– Для мирного времени, – отвечал Рухле. – А сейчас пишутся другие. Военные… Но теперь писать их приходится кровью.
– Чернилами-то… дешевле! – обозлился Чуйков.
Рухле взял директиву Тимошенко и тут же перенес сроки исполнения с 19 на 21 июля.
«Я был поражен, – вспоминал Чуйков. – Как это начальник оперативного отдела без ведома командующего может менять оперативные сроки? Кто же тогда командует фронтом?»
Чуйков выехал в степи – нагонять войска. По дороге навестил 62-ю армию, где встретил дивизионного комиссара К. А. Гурова, недоверчиво глядевшего на генерала в белых перчатках:
– Что вы тут вырядились? Как для парада.
– Извините, что перчаток не снимаю, – сказал Чуйков, здороваясь. – Был я военным советником при штабах Чан Кайши и от китайской грязи подцепил на руках экзему…
Когда он осмотрелся на местности и понаблюдал за противником, Кузьма Акимович спросил его о первых впечатлениях.
– Отвечу… Вермахт, конечно, организация солидная. Но, кажется, изъянов в ней тоже немало. Пехота не лезет вперед без танков, танки не идут без прикрытия авиации с воздуха. Взаимодействие отработано у немцев блестяще. Но вот что я заметил: стоит нарушить эту взаимосвязь, отключить из общей цепи хотя бы одно звено – и машина вермахта сразу буксует. Артиллерия у них работает слабенько. Пехота не имеет рывков. Автоматчики атакуют шагом, будто гулять собрались…
– Ну-ну! – подзадорил его Гуров.
– Побеседовал с бойцами, – продолжал Чуйков. – После всего, что произошло, они своим комбатам в окопах верят намного больше, нежели маршалам в кабинетах. Вернуть им эту веру в высшее командование можно только успехом. Но прежде следует сдержать отступательные настроения в войсках. Что-то уж больно они разбежались – от Харькова и до Волги!
– Ты прав, Василий Иваныч, – сказал Гуров. – Многие уже освоились с удобной мыслью, что Дон потерян, оборона будет лишь на подступах к Сталинграду. С этим надо кончать. Чем дальше от Сталинграда удержим Паулюса, тем легче будет и Сталинград отстаивать… Сейчас, как никогда, вся армия нуждается в строгом, повелительном окрике: «Ни шагу назад!».
64-й армией командовал генерал Василий Николаевич Гордов, а Чуйков считался его заместителем. Их знакомство состоялось не в лучший момент военной истории. «Я видел, как люди двигались по безводной сталинградской степи с запада на восток, доедая последние запасы продовольствия, задыхаясь от жары и зноя. Когда их спрашивали: „Куда идете?..“ – они отвечали бессмысленно – все кого-то искали обязательно за Волгой…»
Штаб генерала Гордова был на колесах, даже спальный гарнитур командарма, – все моторизовано, чтобы в отступлении, не дай Бог, задержки не возникло: мотор завел – и поехали! Это не понравилось Чуйкову, как не понравился ему и сам Гордов: «Острый нос, острый подбородок, узкие губы, маленькие кустики бровей над глазами, коротко острижены под бобрик черные с проседью волосы. Держится ровно, но отдаленно…» Гордов смотрел на Чуйкова, а глаза его, казалось, не видели заместителя, и что бы ни говорил Чуйков, на лице Гордова было написано равнодушие, и, наверное, ему бы сейчас подошли слова: болтай тут что хочешь, а изменить обстановки на фронте мы уже не в силах.
Настроенный пораженчески, Гордов сказал:
– Я все знаю. Лучше вас. Но выше башки не прыгнешь.
– Да прыгают! – возразил Чуйков. – Например, спортсмены.
– Так это спортсмены, им сам Бог велел прыгать. А война – не спорт. Что там у вас ко мне? Давайте.
Ни вопросов, ни дискуссии, ни возражений – ничего этого не было, и Гордов, будто дремучий столоначальник, легко подмахнул бумаги Чуйкова о позиции первого и второго эшелонов.
– В излучине Дона, – буркнул он на прощание, – лучше бы оставить лишь часть армии, а резервы держать поближе к городу. Сами видите, что допрут они нас до Волги, так будет для нас же удобнее, если… сами понимаете!
Чуйков понимал, что кроется в сознании Гордова за этим трусливым «если», и стал горячо возражать.
– А вот возражений я не терплю, – сказал ему Гордов.
«Ну и катись ты к чертовой матери», – думал Василий Иванович, покидая этот штаб, переставленный на колеса.
* * *
Хронологическая схема такова: 16 июля Гитлер перебрался в «Вервольф» под Винницей, а 17 июля принято – по традиции – считать первым днем Сталинградской битвы.
Не стало Юго-Западного направления во главе с маршалом Тимошенко, но об открытии Сталинградского фронта с тем же маршалом во главе наши газеты тактично помалкивали, хотя, как известно, шила в мешке не утаишь. Честно говоря, порой можно и запутаться! Сталин постоянно – чаще, чем нужно, – совмещал соседние фронты, он разъединял их, деля на два фронта, он их переименовывал, а командующие фронтами перемещались у него постоянно, будто пешки в шахматной игре.
Сталин почему-то (неясно – почему) считал, что частая рокировка командующих лишь усиливает руководство фронтами, но сами причины перетасовки генералов с одного фронта на другой оставались известны только одному Верховному. Отличился кто из командующих – бац! – переводят на другой фронт; понесла твоя армия большие потери – тоже переведут, иногда даже с повышением. Вот и пойми тут… Думаю, что наш дорогой товарищ Сталин и сам толком не знал, что изменится, если Иванова заменить Петровым, а на место Петрова посадить Васильева. Если же кто был крупно виноват, Сталин спрашивал:
– А морду ему набили? Лучше всего – бить в морду…
Но как бы ни сортировал своих генералов, непреложным оставалось правило: все успехи на войне принадлежали несомненно «гению» Сталина, а в случае поражений виноватыми останутся те же самые Иванов, Петров да Васильев… Вот он, изворот азиатской психологии, вот он, патологический выверт болезненной самоуверенности и гипертрофированной самовлюбленности!
Между тем в сознании народа не одни генералы виноваты, а кое-кто и повыше, и Сталин чувствовал себя в пиковом положении. Не он ли, мудрый и гениальный, на весь мир издал торжествующий клич о том, что 1942 год станет годом победного апофеоза, когда гитлеровская армия будет разгромлена полностью, но… Катастрофа следовала за катастрофой, а теперь можно было ожидать, что именно сорок второй год и выведет вермахт на роковую линию «А – А» (Архангельск – Астрахань), которую в уютных бункерах Цоссена наметил Паулюс в своем плане под названием «Барбаросса»… Так, спрашивается, кому же теперь оставаться виноватым, чтобы товарищ Сталин оказался правым?
Иосиф Виссарионович уже давненько, еще со времен Барвенково, не раз подумывал, что виноват-то маршал Тимошенко, однако, обвини он маршала, тогда косвенно и сам останешься виноватым. Лучше уж убрать Тимошенко потихоньку, шума не делая, а вот… кого подсадить на высокий пост командующего Сталинградским фронтом, сейчас едва ли не самым тревожащим? Если бы Сталинград оставался прежним Царицыном, так черт с ним, не так уж страшно, но город-то носит его имя… Да, вопрос сложный.
Москва – Кремль. Сталин – Хрущев. Беседовали.
Никита Сергеевич хотя и приехал из Сталинграда, но обстановки на фронте не ведал, зная лишь одно – обстановка паршивая и никаких перемен к лучшему не предвидится. Сталин об этом был извещен гораздо лучше Хрущева, в разговоре он точно называл имена генералов, не ошибался в нумерации полков и дивизий, потом упомянул генерала Еременко, высказав сожаление, что тот еще в госпитале, ранение у него тяжелое… Без предисловий был задан вопрос в упор:
– Кого нам назначить командующим?
Ясно, что судьба Тимошенко уже решена и ему командовать уже не придется, потому Хрущев о маршале больше не заикался. На вопрос же удобнее всего отвечать своим вопросом:
– А вы, товарищ Сталин, кого бы считали нужным сделать командующим Сталинградским фронтом?
Сталин опять стал говорить о Еременко, упомянул, что отлично показал себя генерал Власов (в ту пору еще не сдавшийся в плен немцам и бывший одним из любимцев Сталина).
– К сожалению, – говорил Верховный, – Власов сейчас задействован на другом фронте и сидит там в окружении… Так называйте кандидатуру, пригодную для обороны Сталинграда.
Хрущев вертелся и так и эдак, ссылаясь на то, что знаком только с теми людьми, с которыми имел дело на фронте, но Сталин прилип к нему как банный лист, и Хрущев понял, что ему сейчас хоть с потолка снимай, но дай срочно командующего.
– Правда, есть у нас такой вот Гордов, – сказал он.
– Гордов? – переспросил Сталин.
– Хотя, честно говоря, много у него недостатков.
– Какие же? – заинтересовался Сталин.
– Сам-то он вот такого роста, щупленький, как недоносок, но очень грубый. Дерется! Бьет даже командиров, и в его армии нет людей, которые бы любили его и уважали.
– Это хорошо, – сказал Сталин, уже начиная испытывать симпатию к Гордову. – Это хорошо, что Гордов не боится дать в морду… Такие люди особенно нужны нам сейчас!
Решили. 27 июля Чуянова навестил мрачный, как туча, генерал Герасименко, ругал жарищу проклятую (хоть бы поскорее осень пришла), печалился о делах обороны города, и мнение его отчасти совпадало с недавним мнением генерала Чуйкова – Волга отрезала тылы от фронта, словно голову от туловища.
– Посуди сам, Семеныч! Тылы-то наши в Заволжье, а фронту, очевидно, быть в городе. Наш правый берег – еще так-сяк, он обжитый, пусть и худые дороги, но все же проехать можно. А на левом берегу – пустота и безлюдье, ковыль да бурьян, верблюды шляются, даже куста нет, и только железная дорога, каких свет не видывал: прямо на земле рельсы уложены…
Высказался от души Герасименко, потом объявил:
– Новость у нас: нет больше Тимошенко, сняли.
– Кто же теперь станет в Сталинграде командовать?
– Генерал-лейтенант Гордов, который и поговорить-то с людьми не умеет. Правда, Никита Сергеевич при нем же останется, как и был, членом Военного совета фронта. Вот такие дела…
Странно! А если бы Гордов не махал кулаками? А если бы Гордов не прославился «матерным правлением»? А если бы Хрущев не вспомнил его? Может, и не было бы этого Гордова в истории величайшей битвы на Волге.
Писать об этом даже как-то неловко! Стыдно.
* * *
В редкие минуты затишья со стороны зоопарка слышался над Сталинградом жалобный, но могучий рев – это трубила слониха Нелли, никак не понимавшая, почему в такую жарынь ее перестали водить к Волге, чтобы она купалась. Фронт приближался, а среди военных странно было видеть командира в зеленой фуражке пограничника, и фронтовики иногда злобно окликали его:
– Эй ты… граница на замке! Где же ты нашел границу свою? Неужто на Волге? Хоть бы фуражку снял. Постыдись!
– А граница вот здесь, где я стою, – не обижаясь, отвечал пограничник. – Это по вашей вине граница передвигается, вот и я передвигаюсь вслед за вами. Все зависит от вас, ребята, чтобы от Волги я вернулся опять к Бугу…
Тяжко было сталинградцам покидать свой город, где они росли и мужали, старики даже плакали порой, говоря:
– Господи, да в подвале отсидимся. Нешто вы не люди? Ой, да не толкайте меня. Мы же здесь сызмальства, у нас и могилки-то дедовские вон тут недалече… Я же не сталинградский, я же ишо – царицынский, понимать надо!
Чуянов выбрал свободную минуту, чтобы навестить здание сталинградской тюрьмы, которая за эти дни превратилась в общежитие. Всюду, куда ни глянешь, женщины куховарили, простирывали в тазах бельишко, малолетки просились у матерей «а-а», на горшок. По длинным тюремным коридорам мальчишки гоняли на самокатах, детвора играла в пятнашки.
– А вы, друзья, эвакуироваться не собираетесь?
– Ни в жисть! – отвечала за всех бойкая старушенция с бельмом на глазу. – Эвон, стенки-то здесь каковы, будто в крепости какой. Я в своей одиночке даже занавесочки развесила… Здесь не страшно! Уж что-что, а тюрьмы-то у нас наловчились делать. Никакая бомба не прошибет…
ДИРЕКТИВА № 45
Немцев было много. Так много, что, занимая станицы, они разом вычерпывали до дна колодцы, вламывались в дома:
– Матка, вассер, матка, кур… матка, яик!
После них генералу Итало Гарибольди оставалось давить кошек, а румыны глодали свою кукурузу. Глядя, как прокатывается мимо немецкая мотопехота, хорваты говорили:
– У, собачье мясо! Пешком не любят ходить…
Паулюс в приказах по армии призывал солдат не смотреть свысока на своих союзников, находил доходчивые слова:
– Сейчас мы единая футбольная команда, стремящаяся к единой цели – забить решающий гол в ворота Сталинграда, которые, считайте, уже распахнуты перед нами…
После краткого периода гроз и ливней – снова иссушающая жара. Паулюс растирал рукою живот, мучивший его болями, и часто поминал доктора Фладе – того самого, что летел с трупом Рейхенау и врезался в ангар аэродрома:
– Слишком долго он собирает в лубках и гипсе свои переломанные кости. Хотя именно Фладе обещал избавить меня от болей.
Полковник Вильгельм Адам подсказывал:
– Почему бы вам не довериться главному врачу нашей элитарной армии – профессору и генералу Отто Ренольди?
– Как профессор, он более озабочен вспышками сыпного тифа и желтухой, а как генерал, он отважно сражается с гнидами и вшами, и ему некогда заниматься моим кишечником…
Степь казалась почти пустынной, в балках и низинах не сразу угадывалась близость хуторов, где яблони и виноградники окружали мазанки, а под купами старых вязов тихо дремали дедовские «копанцы», и только в речных долинах шумели рощицы.
«Страшная жара и голая степь без воды, – записывал в дневнике некий Вильгельм Гофман. – Впервые в жизни мы наблюдали мираж. Кажется, впереди нас ждет лес и озеро, манящее к отдыху. Но лес и озеро все время от нас удаляются…»
– Странно, – озирались немецкие солдаты, – куда же делись местные жители? Даже старух и детей не видно…
Сидевшие в бронетранспортерах, они, как «сеньоры войны», легко обгоняли на своих моторах союзников.
– Одна команда! – говорили, посмеиваясь. – Но если забьем гол в ворота Сталинграда, то судья присудит победу вермахту, а этим голкиперам просвистит только штрафные…
6-я армия занимала как бы промежуточное положение по фронту – между войсками Вейхса, что окапывались под Воронежем, и мощною группой Листа и Клейста, направленной в сторону Ростова и Кавказа. Инфантерия двигалась налегке, по-деловому засучив рукава до локтей, пилотки они держали заткнутыми за поясные ремни, а головы солдат покрывали яркие пластмассовые козырьки, какие носят спортсмены на стадионах.
Мнение солдат 6-й армии Паулюса было однозначно:
– Только бы выйти на берега Волги и выспаться в квартирах Сталинграда, а там, за Волгою, русских ждет голая калмыцкая пустыня, и тогда они сами поймут, что войну проиграли…
Для них, едущих или марширующих, стало уже привычным зрелище: грузовики, которые отъезжали в тыл, доверху заполненные мертвецами, еще вчера вот так же шагавшими в авангарде, еще сегодня утром рассуждавшими таким же образом: «Только бы выбраться к Волге – и война сразу закончится!» Для них война уже завершилась, хотя Волги они так и не увидели…
Пехоту нагоняли громадные автоцистерны с питьевой водой, и солдаты, наполнив фляги, шагали дальше, распевая:
Яволь, майне херн,
дас хабен вир зо герн –
яволь,
яволь,
яволь!
Смысл их песни был прост: сомнениям нет места, а они, верные солдаты фюрера, всегда готовы исполнять любые приказы. По вечерам, отдыхая от маршей, они включали радиоприемники, и до них доносился усталый немецкий голос – голос из Москвы, ежедневно предупреждающий: «Каждые семь секунд в России погибает один немецкий солдат…»
* * *
Винница – «Вервольф» (оборотень). Опять благоухание приятной смеси керосина с креозотом. Снова трагическая война с комарами, пронизанная их гудением и торжествующими воплями Гитлера в редкие моменты его личных викторий…
Франц Гальдер медленным жестом, еще додумывая что-то очень важное, опустил на рычаг трубку зеленой «лягушки».
– Паулюс? – спросил Хойзингер.
– Нет. Его адъютант Вильгельм Адам.
– Что-нибудь случилось в Шестой армии?
– Адам доложил, что в маршевых ротах убыль достигла предела… в иных ротах осталось не более 50 человек.
– А вторые эшелоны? Наконец, резервы у Вейхса?
– Резервов нет, ибо Вейхс сцепился в смертельном поединке с армией Рокоссовского и окапывается под Воронежем, словно сурок, на которого пикирует ястреб. У Паулюса же второй эшелон – в основном итальянцы да румыны, которые, как и женщины, нуждаются в жестких корсетах, чтобы они выглядели стройнее. На них нельзя рассчитывать. Это лишь пробки для затыкания дырок в нашей протекающей бочке.
Совсем недавно Гальдер отпраздновал свой юбилей, получив от Гитлера ценный подарок – его же портрет с автографом, оправленный в рамку из серебра, и, казалось, ничто не предвещало беды. Сняв пенсне, Гальдер сказал:
– Не пора ли и нам тоже… окапываться?
– Не понял! – ответил Хойзингер.
– Мы уже завязли в России всем телом, широко раскинув руки в стороны Волги и Кавказа, а это… это чревато огромным напряжением не только для вермахта, но и непредвиденными последствиями для будущего всей Германии.
– Вывод? – спросил Хойзингер.
– Вывод таков: пора думать о переходе к жесткой обороне на зимних квартирах, чтобы морозы не застали нас в сугробах, как это случилось под Москвою.
– Вы только не скажите об этом фюреру, – намекнул Хойзингер, – он как раз уверен, что наши дела превосходны…
Гитлер не был последователен, воодушевляясь по мере нарастания того напряжения, какое испытывали фронты его вермахта. Так, например, поначалу он не требовал обязательного захвата Воронежа, но теперь указывал Вейхсу держаться за его улицы и переулки зубами; в его планы сначала не входило и взятие Сталинграда, но теперь он требовал от Паулюса непременного штурма этого города, который носил имя его соперника. Состояние победной эйфории, как и война фюрера с комарами, – рискованно затянулось…
Йодль думал если не совсем так решительно, как Франц Гальдер, но примерно так же осторожно. Он считал, что до Баку вермахту не добраться, следует ограничить себя Майкопом и Грозным, а все силы обратить против Сталинграда. Но едва Йодль заговорил об этом при Гитлере, как сразу разгорелся «неслыханный скандал, такого скандала еще никогда не бывало в ставке, – вспоминал Йодль перед казнью. – Меня должны были сместить с поста. Фюрер больше не здоровался со мной и Кейтелем, не заходил к нам, как бывало ранее, не обедал с нами…»
При встрече с Гальдером он спросил его:
– Теперь ваша очередь. Собираетесь говорить с ним?
– Пока нет. Жду случая.
– У нас таких случаев много. Поспешите за оплеухой…
По негласной, но старой традиции главную роль в немецком генштабе всегда исполнял северогерманец (лучше – пруссак!), а Гальдер был уроженцем Баварии, и, как ни странно, это обстоятельство тоже ослабляло его служебные позиции. Скандал не замедлил разразиться, когда Гальдер подсунул Гитлеру самую последнюю сводку из абвера:
– Мой фюрер, кажется, ваш премудрый московский коллега Сталин решил обогнать вас, производя в месяц тысячу танков.
Этого было достаточно.
– Я, – закричал Гитлер, – вождь величайшей промышленной державы, опираясь в своих расчетах на величайшего гения, в поте лица своего выпускаю шестьсот танков в месяц, а вы… герр Гальдер… о чем?.. уберите эту фальшивку!
При этой сцене, довольно-таки грубой и непристойной, случайно присутствовал и фельдмаршал Манштейн, который не забыл всей картечи оскорблений, летевшей в сторону Гальдера. Но при этом Гальдер и далее раскручивал жернова гитлеровской ярости, которые его же и перемалывали.
– Мой фюрер, – вежливо, но ехидно сказал он далее, – вы жалуетесь, что при упоминании о Сталинграде у вас начинает болеть живот, и ваше гениальное предчувствие, как всегда, вам не изменяет… Сейчас возникло слишком высокое перенапряжение двух фронтов в группах «А» и «Б», что сказывается на состоянии нашей пехоты и танков. Вы требуете от войск небывалой твердости духа, забывая о том, что тысячи молодых немцев складывают в пирамиды свои головы и…
– Вы, – опять заорал Гитлер, – две войны подряд протирали штаны с лампасами на штабных стульях, и ваш мундир не имеет ни единой нашивки о ранении. – При этом Гитлер указывал на черную нашивку, украшавшую его мундир. – Как вы смеете судить о достоинствах германского солдата, который заставляет трепетать весь мир… даже небоскребы в Нью-Йорке сотрясаются от его могучей поступи! Да, мы будем в Сталинграде – это моя стратегия; да, наш вермахт прильнет к нефтяным скважинам Кавказа – того требует моя экономика…
Гальдер выбрался из барака фюрера распаренный:
– Фу! Как будто я побывал в русской бане, от чего меня избавь, Всевышний… Все я понял, а не понял только одного: кто этот гений, на которого опирается наш фюрер?
– Альберт Шпеер, – с усмешкою пояснил Хойзингер. – Но вы ошиблись, докладывая о том, что русские производят тысячу танков в месяц. Абвер уже располагает новейшими данными, что Сталин каждый месяц имеет две тысячи.
– Чего? – не сразу сообразил Гальдер.
– Конечно же, зубных щеток! – смеялся Хойзингер…
Мартин Борман, заправляя партийным аппаратом Гитлера, прибрал к своим рукам – заодно с партией – и самого фюрера.
– Да, мой фюрер, – говорил он, словно сожалея о чем-то, безвозвратно потерянном, – с Гальдером пора кончать. Мы избаловали этого баварца в удобной для него роли «голоса певца за сценой», а быть главным солистом в нашей прославленной опере он попросту не способен, ибо слишком зазнался и уже не внимает требованиям дирижера.
– Да, да, – соглашался Гитлер, – на его место я возьму человека с фронта, далекого от интриг в нашей лавочке, и чтобы он остался благодарен мне за выдвижение на высокий пост.
– Кто же это будет, мой фюрер?
– Я еще не решил. Но он станет распевать по тем нотам, в которые я ткну его носом… Йодль тоже заслужил хорошего пинка под зад! Но сейчас главное – Сталинград, при упоминании о котором у меня, это правда, схватывает живот…
Гальдер пролил слезу над урною своего дневника:
«Продолжающаяся недооценка возможностей противника принимает уродливые формы… О серьезной работе не может быть больше речи. Болезненное реагирование (фюрера) на вещи под влиянием момента и полное отсутствие понимания механики управления войсками…»
– Я буду противоречить фюреру до тех пор, пока он не вышвырнет меня на улицу, ибо никакими разумными аргументами убедить его сейчас уже невозможно. Фюрер перестал ощущать тлетворное дыхание катастрофы на Востоке…
Может, кризис верховного командования и не возник бы, если бы как раз в эти самые дни (последние дни июля) Гитлер не издал бы своей директивы № 45, ознакомясь с которой Паулюс сказал:
– История этой войны – после ее завершения! – будет напоминать потомкам творения Гомера, в которых мы так до конца и не выяснили – где тут правда, а где тут вымысел…
Было ясно одно: Гитлер готовил Паулюсу небывалое возвышение, но прежде, нежели он возвысится, ему предстояло обязательно взять Сталинград и распять его…
До сих пор движение 6-й армии к Волге считалось едва ли не вспомогательным, дабы прикрыть северные фланги фельдмаршала Листа, но постепенно Сталинградское направление становилось чуть ли не самым главным. Паулюс в разговоре со Шмидтом сказал, что в этой директиве № 45 он обнаружил некоторые детали своего плана «Барбаросса»:
– Конечно, смешно было бы мне обвинять фюрера в плагиате. Зато как приятно вспомнить о лирических вечерах в милом Цоссене, когда из сада чудесно благоухало резедой и левкоями.
Артур Шмидт всегда был далек от лирики:
– Но теперь мы хотя бы точно знаем, что от Сталинграда нам уже не отвертеться. А ведь я иногда думал, что за Доном кампания и закончится. Чем только мой чертик не шутит!
* * *
Еще день-два, и наступит роковое 25 июля, на которое планировалось захватить Сталинград…
Устремляя свою армию к этой цели, Паулюс был далек от нее, он захватывал лишь пустое пространство, но русские ловко выкручивались из его оперативных клещей, которые он раскалял докрасна в ночные часы раздумий над оперативными картами; выскальзывая из окружений, русские тут же создавали новые очаги обороны. Это немало удивляло Паулюса, и он частенько цитировал слова Фауста, обращенные к Мефистофелю:
– Ты много совершил чудес. Так выиграй сраженье, б е с!..
Ганс Дёрр, участник событий, после войны писал:
«Командование русской армией продемонстрировало редко отмечавшуюся ранее гибкость в управлении войсками и уверенно определяло момент для перехода от отступления к упорной обороне».
Недаром же Паулюс в раздражении признавал:
– Наступать русские еще не умеют, но отступать уже научились… Когда же закончится это соревнование? Русские получили от меня достаточно оплеух, но ринга еще не покинули. За это время они даже стали мастерами маневренных отходов, чему раньше их не обучали и к отступлениям не готовили. Но будет скверно, если они освоят приемы охватов и окружений… Впрочем, – говорил Паулюс, – мы наблюдаем только свои трудности, и мы еще не знаем, каковы трудности противника. Думаю, они не меньше наших…
Свою особую директиву № 45 от 23 июля 1942 года Гитлер открывал голословным утверждением: «Лишь весьма незначительным силам противника из армий Тимошенко удалось избежать окружения…» Далее (цитирую выборочно) Гитлер ставил задачи для группы «А»: «…форсировать р. Кубань и захватить возвышенную местность в районе Майкопа и Армавира… захватить Черноморское побережье… захватить район Грозного и частью сил перерезать Военно-Осетинскую и Военно-Грузинскую дороги по возможности на перевалах… ударами вдоль Каспийского моря овладеть районом Баку». Для группы армий «Б» Гитлер ставил такие задачи: «…нанести удар по Сталинграду и разгромить сосредоточившуюся там группировку противника, захватить город, а также перерезать перешеек между Доном и Волгой и нарушить перевозки по реке (т. е. по Волге. – В. П.)… выйти к Астрахани и там тоже парализовать движение по главному руслу Волги… Степень секретно