Титульный лист первого издания «Манифеста Коммунистической партии»
Научное обоснование нового мировоззрения, научный социализм должен был найти себе ту среду, тот революционный класс, которому историей предназначено было перевернуть мир. Маркс в письме к Фейербаху, не без сарказма высмеивая «теоретиков» типа Руге, видевших в трудящихся необразованных, ни на что не способных, пассивных полудикарей, уверенно и безоговорочно утверждал, что «история готовит из этих «варваров» нашего цивилизованного общества практический элемент для эмансипации человека».
Только что родившееся и сформулированное учение Маркса и Энгельса было в середине XIX века лишь одним из многих течений и доктрин того времени. Нужна была немалая рать, чтобы смелые теоретические открытия революционно-коммунистического мировоззрения двинуть в народ, разжечь в среде трудящихся пожар классовой ненависти и взорвать изнутри могучую крепость старого общества.
В начале 1846 года в Брюсселе по предложению Маркса был создан Международный Коммунистический корреспондентский комитет с целью объединить социалистов разных стран, интеллигентов и рабочих, наладить взаимную информацию, организовать печатную и устную пропаганду коммунистических идей. Предстояло прежде всего выступить открыто против мечтательных утопистов и уравнительных мелкобуржуазных социалистов, выработать единую теоретическую платформу для создания коммунистической партии.
Особенно опасны были в то время для рабочего класса вейтлннгианство с его отрицанием науки и несбыточными проектами немедленного создания коммунистического общества, а также называвшие себя «истинными социалистами» мещане, призывавшие все слои населения и классы к взаимной всеобщей любви. Маркс зло высмеивал сентиментальные призывы к чувствам людей, равно как хозяев, так и рабочих, говорил о необходимости беспощадной критики такой всеядной любви.
Маркс и Энгельс воспитывали своих первых соратников в духе принципиального, партийного отношения к рабочему делу. Вокруг основоположников научного коммунизма сплотилось небольшое ядро убежденных революционеров, стойких приверженцев, среди которых были яркие индивидуальности: учитель и журналист Вильгельм Вольф; рано умерший талантливый ученый физиолог Роланд Даниельс; Иосиф Вейдемейер, порвавший под воздействием своего друга К. Маркса с «истинными социалистами» и ставший одним из пионеров социалистического движения в США.
В то же время Мозес Гесс, поддерживавший в начале 40-х годов дружбу с Марксом и объявлявший себя неоднократно его сторонником, в силу своей приверженности к мелкобуржуазным течениям, как маятник, постоянно колебался между пролетарской революционностью и буржуазным национализмом и соглашательством. Филантроп и фразер Гесс порождал путаницу в умах своей болтовней о всеобщем братстве. Маркс и Энгельс вели решительную борьбу с проповедниками «истинного социализма» Гессом, Грюном и Криге, так как последние, как и Вейтлинг, стали серьезным препятствием на пути формирования коммунистической партии. Маркс и Энгельс выступали против этих «пророков» на собраниях рабочих, на заседаниях корреспондентского комитета, в своих печатных работах, в информационных письмах, которые рассылались социалистическим и коммунистическим группам в разных странах. Особенно важно было привлечь на свою сторону многочисленный и крепко сколоченный «Союз справедливых» и его руководителей Шаппера, Молля, Бауэра и содействовать их переходу на позиции научного коммунизма. Это было сопряжено с огромными трудностями, так как немецкие революционеры, находившиеся в Лондоне, на протяжении десятков лет были связаны с различными сектантскими группами и заговорщицкими организациями Франции, Италии, Швейцарии, Германии. Это были в основном ремесленники и полупролетарии, относившиеся с недоверием к образованным людям и интеллигентам. Первое время они болезненно воспринимали всякую критику своих заблуждений, но титанически терпеливая разъяснительная работа Маркса и Энгельса привела к полному взаимопониманию. Лондонскому «Союзу справедливых» суждено было вскоре стать центром будущего Союза коммунистов.
Вильгельм Вейтлинг приехал в Брюссель из Лондона. Пребывание в Англии принесло ему лишь разочарования. Карл Шаппер, Иосиф Молль и Генрих Бауэр – руководители «Союза справедливых» – встретили его дружески, но очень скоро отшатнулись от новоявленного пророка, которым Вейтлинг возомнил себя.
В то время как в Англии все выше и выше поднимались волны чартистского движения, когда труженики бастовали, собирались, несмотря на преследования, требуя 10-часового рабочего дня, повышения оплаты труда и освобождения заключенных в тюрьмы своих вождей, Вильгельм Вейтлинг ораторствовал среди немецких изгнанников, предлагал создать единый всемирный язык, без которого будто бы немыслимо объединиться рабочему классу. Он разрабатывал для этого особую систему.
– Единый язык рабочих, – удивленно или досадливо спрашивали его, – разве в этом дело? На каком бы языке ни говорил пролетарий, его ждет везде одна и та же эксплуатация, голод, непосильный труд.
Вейтлинг упрямо пытался также доказать, что христианство на заре его возникновения и было подлинным коммунизмом. И это в то время, когда по всей Англии собирали подписи под петициями рабочих парламенту. Было собрано уже свыше миллиона. Теоретические расхождения между ним и другими руководителями Лондонского просветительного общества постепенно углублялись. Вейтлинг с видом оскорбленного гения отходил от своих недавних единомышленников и все больше отрывался от рабочего класса и его борьбы.
Он покинул остров и прибыл в столицу Бельгии как раз тогда, когда закончил новую книгу, в которой пытался придать коммунизму религиозное обоснование.
В один из вечеров на улице Альянс в рабочей комнате Маркса собралось небольшое общество. Кроме Энгельса, пришли Фрейлиграт, Вейдемейер, друг детства Карла, брат его жены Эдгар Вестфален, приехавший недавно из России в Брюссель Анненков и Вейтлинг.
Карл сидел с карандашом в руке, записывая что- то на листе бумаги. Энгельс стоя говорил собравшимся о необходимости для всех тех, кто посвятил себя делу освобождения людей труда, найти единую точку зрения на происходящие события. Надо установить общность взглядов и действий, создать доктрину, которая была бы понятна и принята теми, у кого нет времени или возможности заниматься теоретической разработкой каждого вопроса в отдельности.
Энгельс старался доказать Вейтлингу, что не проповедями, а научной пропагандой можно привлечь к себе тружеников.
На этом собрании решался вопрос о том, какие именно коммунистические книги следует издавать в первую очередь. Вейтлинг заявил, что его произведения наиболее нужны. Он требовал немедленного их издания.
Вдруг Маркс встал и подошел к Вейтлингу вплотную. Глаза его смотрели строго.
– Скажите, Вейтлинг, каковы ваши теоретические взгляды сегодня и как вы думаете их отстаивать, увязывая христианский догматизм с идеями коммунистов? Ведь именно это вы предлагаете в своей последней книге?
Вейтлинг растерялся. Он окинул неуверенным взглядом собравшихся и принялся объяснять, в чем его цель.
– Нужно не созидать новые теории, а принять уже проверенные опытом и временем, – сказал он, – надо открыть рабочим глаза на их положение, на несправедливость, унижения, которые они встречают повсюду. Пусть рабочий не верит обещаниям сильных мира сего, пусть надеется только на свои силы, пусть создает демократические и коммунистические общины.
Вейтлинг говорил в этом духе долго, речь его становилась все менее содержательной и подчас бессвязной.
Маркс все больше мрачнел, слушая его, и постукивал карандашом по столу. Брови его нахмурились, глаза заблестели. Внезапно он приподнялся, посмотрел прямо в лицо Вейтлингу и прервал его:
– Возбуждать народ, не давая ему никаких твердых положений и лозунгов, – значит обманывать его! А знаете ли вы, Вейтлинг, что обращаться к рабочим без строго научной идеи, без проверенного учения – это то же, что разыгрывать в наши дни из себя бесчестного и пустого пророка, который к тому же считает простых людей доверчивыми ослами… Вы не правы, да, не правы! Люди, не имеющие политической доктрины, причинили много бед рабочим и грозят гибелью самому делу, за которое берутся, не понимая своей ответственности.
Вейтлинг вспыхнул, поднялся и заговорил неожиданно гладко и уверенно:
– Меня называют пустым и праздным говоруном! Меня, которого знают все труженики Европы! Я собрал под одно знамя сотни людей во имя идей справедливости, солидарности и братства. Но вы не можете задеть меня, Маркс, своими нападками. Вы живете вдали от тех, кого хотите учить. Что вы знаете? Чем вы можете помочь народу?
Окончательно разгневанный его словами, Карл с такой силой ударил кулаком по столу, что замигала покачнувшаяся лампа.
– Никогда еще невежество никому не помогло!
Затем он встал, оттолкнув стул.
Тотчас же вслед за ним все поднялись со своих мест. На этом собрание закончилось, присутствовавшие на нем начали расходиться.
Павел Анненков задержался в Брюсселе и зачастил в уютный домик на улице Альянс.
Многократно с чувством облегчения он покидал родину и странствовал по Европе. Душно было во всем мире, но совсем непереносимой казалась ему атмосфера в России. Анненков любил поговорить, не приглушая голоса и не оборачиваясь воровато по сторонам. Он стыдился страха, мелькавшего в душе опасения, что за высказанное либеральное слово его может ждать жестокая расплата, как то случилось уже со многими его друзьями. Анненков умел думать и отличать среди людей и идей самое высокое и передовое. Все поражало его в Марксе. Часами он готов был слушать его непреклонные высказывания, которые казались русскому свободомыслящему помещику радикальными, неоспоримыми приговорами над лицами и предметами. В Марксе и Энгельсе он нашел то, чего не было в нем самом и во многих его друзьях, оставленных в Петербурге и Москве, – единство слова и дела.
«Есть люди, – думал он, – которые чем ближе их узнаешь, тем кажутся они мельче и время, проведенное с ними, – потерянным. А Маркс как гора. Издалека не определить ее величины, а подойдешь – и видишь, что вершина уперлась в самое небо».
Удивляла Анненкова и непосредственность, простота Карла. Случалось, придя к нему, русский литератор находил его резвящимся с детьми, похожим на шалуна мальчишку или увлеченно играющим в шахматы с Ленхен. Как радовался Карл, выигрывая партию!
Часто после очень скромного ужина Карл приглашал его в кабинет, где, куря сигары, они беседовали далеко за полночь.
Маркс не уставал спрашивать и слушать о далекой и загадочной России, стране рабовладельцев и самоотверженных революционеров, невежд и гениальных писателей.
– Я могу удостоверить, – рассказывал как-то Анненков Марксу, – что друг мой Белинский, о котором вы много уже слыхали, знает о вас и Энгельсе. «Немецко-французский ежегодник» тотчас же по выходе штудировался им с большой тщательностью. Помнится, именно ваша статья «К критике гегелевской философии права» особенно заинтересовала Белинского и, я в этом уверен, придала ему бодрости, открыв глаза на многое.
Павел Васильевич незаметно для себя придал голосу патетические интонации. Карл попытался перевести разговор на другую тему. Анненков продолжал спокойнее:
– Столь богато одаренный человек, как Белинский, не мог не понять всю значительность вашей статьи о гегелевских взглядах на мир. К несчастью, наши русские в пору правления Николая Палкина, и даже Белинский, не могут печатно сказать все то, что они думают. По мнению Белинского, которое он высказывал не раз друзьям своим, и мне в том числе, истина, если нельзя ее обнародовать и популяризировать, всего лишь мертвый капитал. В одном я уверен: если мучительная болезнь, подтачивающая Белинского, не убьет его вскорости, этот познавший столько бед и нищеты, безупречный, гениальный человек должен прийти к коммунизму…
Подолгу разговаривали Маркс и Анненков также о судьбах славянских народов.
В арендуемом зале, позади дешевого кафе, должно было состояться очередное собрание немецких коммунистов. Обычно там читались лекции по истории Германии или по политической экономии. Случалось, обсуждали статьи из газет и журналов, и нередко разгорались шумные споры.
Несколько десятков портных и их подмастерьев, в большинстве пылких приверженцев Вейтлинга, ножовщики, каретники, краснодеревщики, плотники, часовщики посещали эти собрания. В мастерских и на городских окраинах они, в свою очередь, объясняли простым людям, с которыми сводили их обстоятельства, то, что сами узнали от земляков. Так непрерывно расширялись связи, прибывали новые силы.
Утописты, вроде дряхлого Кабе, обещавшие райскую жизнь в фаланстерах сказочной Икарии, давно потеряли власть над этими людьми, разуверившимися в легендах, какими бы упоительными они ни казались.
Рабочие, кто инстинктивно, вслепую, кто уже прозрев, искали выхода из западни, которой стала для них жизнь. Каждый день – означал новые тяготы, а будущее казалось еще более угрюмым и безрадостным. Идеи коммунизма захватывали их сердца, недоверчивые, усталые, нередко изведавшие разочарования.
Иногда на собрания являлись полицейские и угрюмо выстраивались у входных дверей. Но придраться им было решительно не к чему, и, тщетно пытаясь понять, о чем спорят эти ремесленники – в большинстве своем иноземцы, – полицейский комиссар разочарованно уводил блюстителей порядка. Случалось, что собрания проходили вяло и даже скучно, если ораторы повторяли общие слова о человечности, о терпимости, о смирении. Подобные речи напоминали церковные проповеди и усыпляюще действовали на слушателей, уставших после долгого рабочего дня.
В этот вечер Маркс и Вейтлинг вошли в зал собрания одновременно. Сначала все шло по-обычному, спокойно и мирно. Оратор, портной, близкий друг Вильгельма Вейтлинга, говорил собравшимся о тяжелом положении своих собратьев по профессии.
– Хозяева открывают большие мастерские готового платья, и нам угрожает безработица. На машинах быстро шьют одежду. Я всю жизнь учился шить, а теперь любой неуч может сделать брюки. А как быть нам, умелым портным-одиночкам? Скоро у нас не останется заказчиков.
Вейтлинг, как всегда напомаженный и одетый в чрезмерно обтягивающий сюртучок, нетерпеливо мял в руках свои записи.
Беспокойство среди портных нарастало.
– Что же помалкивает доктор Маркс? – крикнул Вейтлинг. – Ведь он великий теоретик!
И прежде чем кто-либо успел опомниться, он вскочил на шаткую трибуну и закричал, багровея и дрожа, как всегда, когда волновался:
– Карл Маркс, как средневековый алхимик, хочет обогатить рабочий класс и уничтожить власть денег и буржуазии. Он занимается всем: историей людей, историей революций, историей денег. Отлично! Похвально! Он ненавидит невежество. Конечно, где уж нам, пролетариям, знать пути обогащения и революций! Но пусть скажет мне доктор Маркс, почему сейчас, когда Вейдемейер нашел в Вестфалии издателей не только для Маркса и Энгельса, но и для целой библиотеки юных социалистических авторов, зачем он отбросил меня, Вейтлинга, рабочего, портного, от этого денежного источника? Разве мое учение не приносит пользы моим собратьям? Я рабочий и знаю, как помочь пролетариату. Почему я отвергнут?
Лицо Маркса потемнело, брови сошлись на переносице. Энгельс, чья выдержка и умение владеть собой поражали даже невозмутимых англичан, прикоснулся к его плечу большой сильной рукой и сказал по-английски:
– Спокойствие, друг.
Спор разгорелся и захватил весь зал. Претензии Вейтлинга не встретили сочувствия. Собрание высмеяло его за игру в новоявленного пророка.
Через несколько дней Вейтлинг сидел в квартире Маркса, и Женни наливала ему третью чашку кофе.
Когда Карл, вернувшись домой, увидел Вейтлинга и узнал, что тот крайне бедствует, он не закрыл перед ним ни двери своего дома, ни своего очень тощего кошелька.
Но вскоре, однако, наступил окончательный разрыв. Карл простил Вейтлингу личные нападки, но порвал с ним, когда тот посягнул на общее дело коммунистов и нарушил единство.
Один из объявивших себя коммунистом, ученик Фейербаха, немецкий эмигрант Герман Криге, поселившийся в Нью-Йорке, стал издавать там еженедельник «Народный трибун». Все статьи в журнале и особенно статьи самого Криге вскоре начали позорить своей пошлостью и ничтожеством идею коммунизма. Он на все лады склонял слово «любовь», заменяя им слово «борьба».
Герман Криге, выдавая себя за литературного представителя немецкого коммунизма, одновременно ловко устраивал в Америке свои делишки. Он выпрашивал без всякого стыда у американских богачей деньги, писал немецким купцам жалобные прошения, обильно цитируя псалмы и проповеди о любви к ближнему. Купцы, впрочем, ему не отвечали. Они предпочитали квакеров этому любвеобильному и подражавшему сектантам «коммунисту».
В своем журнале «Народный трибун» Криге обращался к женщинам, обещая им любовью исцелить все социальные недуги и быстро осчастливить все человечество.
Но возмутительней всего было обещание, которое «Народный трибун» давал в одной из своих статей: «Мы не хотим нарушать ничьей частной собственности; то, что ростовщик уже имеет, он может сохранить…»
11 мая у Маркса собрались коммунисты. Чтение статей из «Народного трибуна» заняло немного времени.
Затем Эдгар Вестфален сказал:
– Нам с Криге не по пути. Все высокопарные разглагольствования его напоминают религиозные проповеди. Он хочет быть пророком и превратить коммунизм в какую-то новую религию.
Эдгар под общее одобрение присутствующих прочел полный критический разбор материалов «Народного трибуна» и огласил документ, названный «Циркуляром против Криге».
Лишь Вейтлинг промолчал.
– Прошу еще внимания, – сказал резко Маркс. – Слушайте проект постановления:
1) Тенденция, проводимая в «Народном трибуне» ее редактором Германом Криге, не является коммунистической.
2) Детски напыщенный способ, при помощи которого Криге проводит эту тенденцию, в высшей степени компрометирует коммунистическую партию как в Европе, так и в Америке, поскольку Криге считается литературным представителем немецкого коммунизма в Нью-Йорке.
3) Фантастические сентиментальные бредни, которые Криге проповедует в Нью-Йорке под именем «коммунизма», оказали бы в высшей степени деморализующее влияние на рабочих, если бы они были ими приняты.
4) Настоящее постановление вместе с его обоснованием будет сообщено коммунистам в Германии, во Франции и в Англии.
5) Один экземпляр посылается редакции «Народного трибуна» с требованием напечатать это постановление вместе с его обоснованием в ближайших номерах этой газеты».
Едва Маркс закончил чтение, Энгельс решительно взял лист с резолюцией и подписался под ней первым. За ним последовали остальные. Один только Вейтлинг продолжал стоять у окна, то сдвигая, то раздвигая тяжелую полосатую штору.
– Очередь за вами, Вейтлинг, – сказал Вестфален, – ваша подпись будет девятой.
– Я не собираюсь подписывать эту резолюцию, – вызывающе бросил Вейтлинг. – Криге – искренний человек. Он добр к людям, он борется под лозунгом «Да здравствует любовь!». А вы все насмешники, неверующие, все разрушающие. Я повторяю его слова: «Мы принадлежим человечеству». Прощайте, наши дороги расходятся. Я еду в Америку, к тому, кого вы считаете моим единомышленником, к Герману Криге. Время скоро покажет, кто из нас настоящие коммунисты – вы или я, сын рабочего и подлинный рабочий.
Он вышел, неестественно подняв плечи и откинув светлые растрепавшиеся волосы.
– Мы сделали все за эти полгода, чтобы найти с ним общий язык, и не нашли, – тихо сказал Маркс. – Несмотря на природную одаренность и некоторую проницательность, он не смог подняться настолько высоко, чтобы увидеть завтрашний день и понять суть противоречий и борьбы.
Разрыв с Вейтлингом тягостно отразился на настроении Маркса. Наедине с собой он, как всегда в юности, беспощадно рылся в самом себе, проверяя, не сделал ли ошибки, не поддался ли мелкому чувству раздражения, которое должен был бы подавить. Он вспомнил о том, с каким радушием встретил Вейтлинга, как хотел помочь ему разобраться во всем, как уговаривал подумать и понять свои заблуждения.
– Во мне, по-видимому, – сказал Карл Женни, – жило не осознанное до конца представление, что люди рабочего класса не должны ошибаться в силу условий, в которые они поставлены были с детства. Но это неверно. Они все тоже только люди и, как каждый из нас, могут заблуждаться. Вейтлинг – типичный сектант, а это никак не совместимо с коммунизмом. Идея коммунизма объемлет целые народы, а вокруг разных «пророков» будут всегда только одиночки.
Пролетарий, которого Карл хотел вооружить столь труднодобытым оружием, не только не взял его, но и пытался мешать ему. Это было еще одно предостережение, и оно заставило Карла не без душевной боли сделать из случившегося суровые выводы.
– Ты ведь любишь, Карл, повторять поговорку древних: «Подвергай все сомнению, прежде чем сделать окончательный вывод», – после долгого молчания сказала Женни. Как всегда, она поняла сразу все, что он пережил в этот вечер.
– Следует добавить: «Не делай исключения также и для самого себя», – улыбнулся Карл.
Кроме забот, связанных с революционной деятельностью, Маркса охватывало беспокойство из-за нарастающей нужды, в которой жила его семья.
Редкий день за обеденным столом Маркса не было нескольких нуждающихся рабочих и единомышленников. Они все знали, что последним грошом и куском хлеба всегда поделятся с ними Карл и Женни.
Вейтлинг не угомонился и принялся распространять всевозможную клевету об «отъявленных интриганах», как называл он тех, кто выступал против Германа Криге. Вейтлинг отправлял за океан редактору «Народного трибуна» в толстых конвертах самые гнусные обвинения и злостную ложь на недавних соратников. Его старания угодить противникам Маркса и Энгельса принесли ему приглашение в Нью-Йорк на пост редактора еженедельника «Народный трибун», издававшегося Германом Криге.
Вейтлинг отбыл в Америку после того, как получил оттуда изрядную сумму денег на дорогу.
В эти дни осложнились отношения Маркса и с Прудоном.
Корреспондентский комитет в Брюсселе не имел регулярной информации из Парижа. Карл написал Прудону письмо, в котором просил его взять на себя это дело. Ответ пришел скоро. Прудон соглашался изредка писать обо всем происходящем в коммунистическом движении столицы, но поучал свысока Маркса.
«Я, – сообщал Прудон в своем заносчивом письме, – исповедую теперь почти абсолютный антидогматизм в экономических вопросах. Не нужно создавать хлопот человеческому роду идейной путаницей: дадим миру образец мудрой и дальновидной терпимости; не будем разыгрывать из себя апостолов новой религии, хотя бы это была религия логики и разума. Я предпочитаю лучше сжечь институт частной собственности на медленном огне, чем дать ему новую силу, устроив Варфоломеевскую ночь для собственников… Попутно я должен сказать вам, что намерения французского рабочего класса, по-видимому, вполне совпадают с моими взглядами…»
Итак, Прудон отрекался от идеи насильственной революции и превозносил теоретическую путаницу, которую Маркс считал наибольшей опасностью в борьбе за коммунизм. Прудон объявлял себя носителем каких-то всеобщих идей пролетариата, но жестоко ошибался. Французские рабочие хотели революции и шли к ней. Это видел Маркс, но не понимал Прудон, желавший сгладить все противоречия и договориться с теми, кого он называл «собственниками».
Карл, хотя и не раз сомневался в Прудоне, был ошеломлен ответом знаменитого теоретика. Неужели и этот рабочий не мог подняться выше уровня пышноречивого мелкого труса? Что из того, что Прудон пролетарий, если он уводит своих братьев в трясину, из которой нелегко будет выбраться?
В своем письме Прудон сообщил также, что в книге, которую пишет, поведает миру, как разрешить проблему собственности. Когда его произведение будет напечатано, он позволит Марксу обрушить на него «огонь и скалы». Он готов отразить любое нападение.
Карл, дочитав письмо до этого места, почувствовал, что в нем улеглась ярость. Как средневековый рыцарь, он поднял брошенную перчатку и стал готовиться к открытому бою, ожидая, когда будет издана книга Прудона.
Женни Маркс переживала тяжелые дни. Нужда в семье достигла таких размеров, что не было денег даже для уплаты Елене Демут. Мизерного заработка Маркса едва хватало на пропитание семьи.
– Что ж, – сказала Женни мужу, когда, уложив детей и уговорив Ленхен отдохнуть, осталась с ним наедине, – отныне я сама буду нянчить детей, вести хозяйство и готовить пищу. В этом нет ничего особенно трудного. Вот только меня тревожит, не отразится ли это на моей работе по переписке твоих сочинений, а также на корреспонденции с нашими друзьями по партии. Секретарских обязанностей становится все больше с каждым днем, и отказаться от них мне было бы тягостно.
На другой день Карл заговорил с Еленой о том, что они не хотят пользоваться ее трудом безвозмездно, а платить не имеют возможности и поэтому, несмотря на всю их привязанность, вынуждены с ней расстаться. Но Елена решительно отказалась покинуть своих друзей.
Никогда больше не поднимался вопрос о разлуке этих трех преданных друг другу людей.
Ожидаемая Марксом книга Прудона прибыла из Парижа. Она называлась «Система экономических противоречий или философия нищеты».
Карл читал ее до поздней ночи, не отрываясь, жадно вникая в сущность высказываемых Прудоном мыслей и положений. Часто он нетерпеливо обводил карандашом целые абзацы, исписывал поля книги; случалось, он звал Женни, чтобы прочесть ей то, что казалось ему наиболее уязвимым, противоречивым и неправильным. Когда он дочитал, том был подобен полю сражения.
– Книги – мои рабы и должны служить мне, как я хочу, – шутил нередко Маркс и подчеркивал на страницах фразы, отмечал то или другое слово. Как и во всем ином в жизни, Карл в чтении никогда не оставался равнодушным. Мысль его всегда была в движении и откликалась на все окружающее, на каждое печатное слово. Особенно не мог он оставаться безучастным к книге, пытавшейся утверждать политические и социальные взгляды, которые он считал ложными.
28 декабря 1846 года Маркс писал Анненкову:
«Вы уже давно получили бы мой ответ на Ваше письмо от 1 ноября, если бы мой книгопродавец не задержал присылку мне книги г-на Прудона «Философия нищеты» до прошлой недели. Я пробежал ее в два дня… Признаюсь откровенно, что я нахожу в общем книгу плохой, очень плохой… Г-н Прудон не потому дает ложную критику политической экономии, что является обладателем смехотворной философии, но преподносит нам смехотворную философию потому, что не понял современного общественного строя в его сцеплении (engrenement), если употребить слово, которое г. Прудон, как и многое другое, заимствует у Фурье».
Разобрав подробно сущность излагаемых Прудоном взглядов, Маркс писал о нем в заключение:
«Он, как святой, как папа, предает анафеме бедных грешников и поет славу мелкой буржуазии и жалким любовным и патриархальным иллюзиям домашнего очага. И это не случайно. Г-н Прудон – с головы до ног философ, экономист мелкой буржуазии».
Маркс намеревался принять вызов Прудона и вступить с ним в теоретический бой. Писать он решил на французском языке, чтобы Прудон мог в подлиннике прочитать эту работу. Кроме того, он хотел помочь французским коммунистам в их борьбе с Прудоном. До сих пор, изучая Гегеля и Фейербаха, а также статьи Маркса и Энгельса, Прудону приходилось привлекать в качестве переводчиков Грюна и Эвербека. Маркс избавил его от этой необходимости.
В своей книге о «Философии нищеты» Прудона он решил показать всю ограниченность его взглядов и опровергнуть доводы Прудона против коммунистической идеи.
Женни всегда была советчицей мужа в подборе заголовков к его произведениям. На этот раз заглавие нашлось быстро. «Нищета философии».
«Труд г-на Прудона, – начинал свою книгу Маркс, – не просто какой-нибудь политико-экономический трактат, не какая-нибудь обыкновенная книга, это – своего рода библия; там есть все: «тайны», «секреты», исторгнутые из недр «божества», «откровения». Но так как в наше время пророков судят строже, чем обыкновенных авторов, то читателю придется безропотно пройти вместе с нами область бесплодной и туманной эрудиции «Книги бытия», чтобы потом уже подняться вместе с г-ном Прудоном в эфирные и плодоносные сферы сверхсоциализма».
Маркс выступил, хорошо вооруженный знанием политической экономии. Он внимательно перечитал сочинения Рикардо, который во многом ему в эту пору нравился. Но Маркс, изучая законы развития капиталистического общества, видел его неизбежный взрыв, в то время как для Рикардо капитализм был незыблемым и вечным строем.
В разделах своей книги, посвященных философии, Маркс доказал, что история не бесформенный хаос.
Прудон в своем путаном и высокомерном произведении предлагал для преобразования общественного строя множество рецептов, перепевая английских социалистов. Он верил в вечную справедливость и гармонию в современном буржуазном обществе. В действительности же мир походил на аквариум, куда бросили одновременно щук и карасей.
Маркс утверждал, что мысль Прудона о возможности обмена товарами между людьми без всяких классовых противоречий выгодна только для буржуазии. Это иллюзия ослепляющая, а тем самым вредная для рабочих.
«С самого начала цивилизации производство начинает базироваться на антагонизме рангов, сословий, классов, наконец, на антагонизме труда накопленного и труда непосредственного. Без антагонизма нет прогресса. Таков закон, которому цивилизация подчинялась до наших дней. До настоящего времени производительные силы развивались благодаря этому режиму антагонизма классов».
Одно открытие влекло за собой другое.
В конце концов, думал Маркс, подыскивая простые, понятные образы для своей книги, первоначально различие между носильщиком и философом было менее значительно, чем между дворняжкой и борзой. Пропасть между ними вырыта разделением труда.
Подойдя к книжной полке, Маркс отыскал томик Фергюсона, учителя Адама Смита. Перелистав давно знакомые страницы, Карл остановился на следующей фразе: «В такой период, когда все функции отделены друг от друга, само искусство мышления может превратиться в отдельное ремесло».
В памяти Маркса вставала вся история формирования человеческого общества. Тысячелетия назад не было на земле богатых и бедных, господ и рабов. Человек каменного века, живущий в пещере, первобытный скотовод, построивший первый шалаш, были равны между собой. Безыменные таланты изобретали и совершенствовали орудия труда. Шли века, и все менялось вместе со способом производства. Некогда не существовало различия между философом и человеком физического труда, но, думал Маркс, придет время, и черта, отделяющая труд физический от труда умственного, вновь сотрется.
Маркс далее писал, что разделение труда создало касты и принизило судьбу рабочего.
«Труд, – писал Маркс, – организуется и разделяется различно, в зависимости от того, какими орудиями он располагает. Ручная мельница предполагает иное разделение труда, чем паровая…
Машина столь же мало является экономической категорией, как и бык, который тащит плуг. Машина – это только производительная сила. Современная же фабрика, основанная на употреблении машин, есть общественное отношение производства…»
Прудон в наивном невежестве утверждал, что металлы золото и серебро были избраны как деньги по воле государей.
Маркс опровергал это ясными выводами своей всепроницающей аналитической мысли. «Деньги – не вещь, а общественное отношение», – заявлял он.
О коммунистической, конечной цели думал Маркс, когда доказывал, что правильная пропорция между предложением и спросом, о которой писал Прудон, станет возможной только в будущем. Буржуазия, ни с чем не считаясь, хищно стремится к прибылям. Она вслепую кидается навстречу сменяющимся непрерывно процветанию, депрессии, кризисам и подъемам и снова застою.
Ненаучной, мелкой, даже жалкой была та часть книги Прудона, где он выступал как философ. Эта
область знания была наиболее изучена Марксом. Бели к экономической науке он вплотную подошел недавно, хоть и отдался ей с присущей ему страстью и проник в самые недра, то философии он посвятил много лет, не одну бессонную ночь и неизмеримое количество умственной энергии.
Сначала подчинившись Гегелю и затем Фейербаху, этому «материалисту снизу и идеалисту сверху», потом преодолев их и поднявшись над ними, Маркс определил, куда и как надо идти в теории и практике. Прудон же беспомощно барахтался в философских учениях и повторял с обычной самоуверенностью идеалистический постулат, что мир действительности является следствием мира идей.
Рядом с Марксом, который, подобно орлу, поднимающемуся в поднебесье, мог единым взором обозреть огромные пространства, Прудон, человек, стоявший по своему развитию выше многих людей своего времени, выглядел тем не менее лишь петухом, не имевшим мощных крыльев – той силы, которая дала бы ему возможность взлететь.
Это был неравный бой. Маркс шутя сбивал спесь с важного и самоуверенного Прудона.
Глубокая убежденность, опиравшаяся на знания, анализ, кругозор делали Маркса скромным. Прудон вынужден был пыжиться, заранее защищая положения, которые, не имея достаточных научных обоснований, возводил на песке. Он мнил себя стоящим выше и буржуазных экономистов, которые старались замазать все дурное в современном им обществе, и социалистов, обвинявших в несправедливости и неравенстве правящую буржуазию.
Маркс, безукоризненно владевший диалектическим методом, понимал, что во всяком зле в какой-то мере может быть добро и в добре – зло. В каждой странице истории Маркс находил положительные и отрицательные стороны.
Он тщательно следил за всеми процессами становления и постепенного укрепления буржуазии. В рамках одних и тех же отношений одновременно воспроизводятся и богатство и нищета. По тем же законам внутри буржуазного общества появляется и новый класс – пролетариат, а вслед за этим развивается неизбежная борьба между этими двумя классами. Экономисты являются в эти годы теоретиками буржуазии, коммунисты и социалисты – теоретиками пролетариата.
«…Но по мере того как движется вперед история, – отвечает Маркс Прудону, – а вместе с тем и яснее обрисовывается борьба пролетариата, для них становится излишним искать научную истину в своих собственных головах; им нужно только отдать себе отчет в том, что совершается перед их глазами, и стать сознательными выразителями этого. До тех пор, пока они ищут науку и только создают системы, до тех пор, пока они находятся лишь в начале борьбы, они видят в нищете только нищету, не замечая ее революционной, разрушительной стороны, которая и ниспровергнет старое общество. Но раз замечена эта сторона, наука, порожденная историческим движением и принимающая в нем участие с полным знанием дела, перестает быть доктринерской и делается революционной…»
Маркс писал «Нищету философии» на одном дыхании, весь охваченный нахлынувшими мыслями.
Женни называла это творческой лихорадкой. Так оно и было на самом деле. Карл пожелтел от напряжения и долгих часов работы без свежего воздуха. И все-таки писал он необыкновенно быстро, поражая этим Энгельса. Обычно придирчивый к себе, он опять и опять переписывал и откладывал уже сделанное, а неудовлетворенная мысль его проникала все глубже и глубже в суть вопроса.
В смысле требовательности к себе Карл походил на средневекового поэта, о котором рассказывали, что он писал за столом, имевшим сто ящиков. Каждый раз, дополнив или исправив сонет, он перекладывал его дальше и считал оконченным лишь тогда, когда вынимал его из сотого ящика.
Давно уже спал Брюссель. На ратуше часы пробили три раза. Маркс все еще сидел за письменным столом. Женни поднималась с постели, на цыпочках входила в кабинет мужа и садилась подле него. Свет лампы падал на склоненное лицо Карла, на его усталые веки. Женни вглядывалась в каждую новую морщинку на его лбу, вспоминая, когда она появилась впервые. Ей казалось, что в суете, в повседневных заботах она недостаточно уделяет ему внимания.
Нередко Карл работал до рассвета.
В то время как Прудон с присущей ему самоуверенностью заявлял, что фабрика впервые возникла в результате простого сговора тружеников средневековых цехов, Маркс, опровергнув это, доказал, что не цеховой мастер, а предприниматель-купец стал ее хозяином.
Маркс высмеял также мнение, высказанное Пру- доном, что конкуренция порождена человеческим характером и потому неизбежна, и заявил, что, появившись в XVIII веке, она может навсегда исчезнуть в последующие столетия, как только изменятся исторические потребности.
Пышное здание, построенное Прудоном, вся его беспомощная теория распалась на жалкие куски под ураганной силой мысли Маркса.
В самом конце своей книги Маркс коснулся исторического значения протеста рабочих против гнета, который выражался в стачках и объединениях для совместной борьбы. Прудон не придавал стачкам и союзам рабочих никакого серьезного значения, оставаясь глухим к грому все более часто повторяющихся восстаний. Признав, что борьба за работу и кусок хлеба частично разделяет тружеников, порождая конкуренцию, Маркс доказывал, что у них всегда останется общая цель – заработная плата на сколько-нибудь приемлемом уровне. Необходимость сопротивления толкает рабочих к объединению в союзы, где выковывается теоретическое и практическое оружие для грядущих боев. Когда-то давно и буржуазия начинала с объединения против гнета феодалов. Так рождается класс, который потом, свергнув поработителей, сам становится у власти и создает новый строй.
Нарастающие противоречия между пролетариатом и буржуазией должны неизбежно привести к революции. Таков закон истории.
Всякое общественное движение не исключает политического, потому что нет политического движения, которое не было бы общественным. Только в бесклассовом обществе этого уже не будет.
Так, подвергнув разрушительной критике идеалистический и метафизический метод Прудона, Маркс защитил и развил новое, научное, пролетарское мировоззрение. Он заложил основы новой политической экономии.
Закончил Маркс свое замечательное произведение словами Жорж Санд:
«Битва или смерть; кровавая борьба или небытие. Такова неумолимая постановка вопроса».
Адальберт фон Борнштедт переселился в Брюссель. Менее всего хотелось ему жить на, родине, в Пруссии. Отношения его с прусской полицией после неудачного редактирования газеты «Вперед» испортились. Борнштедт все же непрестанно стремился иметь в своем распоряжении печатный орган. Этот с виду совершенно безучастный ко всему светский человек любил власть, которую дает живое слово прессы. Его прельщал непрерывный поток новостей, проносящийся через газету. Прусское и австрийское правительства высоко ценили его незаурядные способности. Как всякий одаренный шпион, он был также и актером, обладал даром перевоплощения. Взяв на себя какую-либо роль, он начинал верить сам, что это и есть его подлинная сущность.
Наконец ему удалось осуществить свое желание, и он начал выпускать два раза в неделю «Немецкую брюссельскую газету».
Борнштедт по самому роду двойственной жизни хорошо разбирался в людях и был тонким психологом. Это было залогом успеха в игре, которая стала его жизнью. Знать людей не всегда для того, чтобы точно обрисовать их в секретных донесениях, но чтобы укрыться, не быть разоблаченным, – чрезвычайно важное свойство для тех, чьим вдохновителем становится Иуда. И это искусство маскировки в совершенстве постиг Борнштедт.
Он сумел обмануть даже Меттерниха и прусских профессионалов тайной полиции.
Не люди, а одни секретные бумаги, которые он писал и отправлял в Австрию и Пруссию, могли раскрыть его истинное лицо.
Издатель «Немецкой брюссельской газеты» понял, какой неоценимый кладезь знаний и мыслей несут в себе Карл Маркс и Фридрих Энгельс. Он объявил себя сторонником коммунистических взглядов и полностью согласился с курсом газеты, который предложили Маркс и Энгельс.
Он не мог не оценить их политический темперамент, необычайный интеллект. Среди многих других Адальберт выделил Маркса и сделал все возможное, чтобы понравиться ему и привлечь к работе в газете. Перо такого человека, как Карл Маркс, подобно мощному крылу, высоко поднимало любое издание. И Борнштедт, ближе узнав Маркса, не только стал гордиться своим сотрудником, но и предоставил в его распоряжение всю газету.
Уже давно о Борнштедте говорили, что он провокатор. Но никаких фактических подтверждений не было. Многих политических деятелей противники пытались очернить такими наветами, поэтому Маркс и Энгельс не придали слухам о Борнштедте никакого значения. Они считали его честным человеком, хотя и непостоянным в своих политических убеждениях. А поскольку газета была им необходима, они охотно согласились принять в ней участие.
Маркс получил хорошую трибуну, откуда он и его единомышленники начали борьбу за свои взгляды. С помощью газеты они могли вмешиваться в общественную жизнь не только немецких изгнанников, но также социалистов и коммунистов иных национальностей в Бельгии и других странах и направлять ее. Это дало им преимущество в спорах с «истинными социалистами» и буржуазными демократами.
Маркс с увлечением начал сотрудничать в «Немецкой Брюссельской газете». Многие статьи он писал вместе с Энгельсом, воюя с другими немецкими газетами, особенно с «Рейнским обозревателем», издававшимся в Кёльне. Этот город был дорог обоим. Карл провел в нем несколько лет и оставил там немало друзей, с которыми не терял живой связи и поныне. Он любил вспоминать кабачок возле сумрачного собора, где спорил до рассвета с Рутенбергом и Гессом. Да, Кёльн – веселый город, там живет крепкий народ, любящий песни и шутки.
В Кёльне теперь жил асессор консистории из Магдебурга, по имени Герман Вагенер, молодой человек с гладко прилизанными волосами и мыслями, усерднейший автор подстрекательских и витиеватых статей в «Рейнском обозревателе». Эта газета проповедовала феодальный, христианский социализм. Прусский мракобес Вагенер писал в «Рейнском обозревателе», что буржуазия доказала свое безразличие к нуждам простого народа, считая его не более чем пушечным мясом, годным для борьбы заводчиков против законной власти. Иное дело юнкерство, дворянство. Вагенер пытался сделать рабочих оплотом прусского реакционного правительства.
А Маркс и Энгельс утверждали, что пролетариат не заблуждается ни относительно намерений буржуазии, ни юнкерского прусского правительства. Власть тех или других для рабочих – угнетение.
Не пощадили Маркс и Энгельс и рассуждения Вагенера о преимуществах христианства перед коммунизмом.
«Социальные принципы христианства, – писали они, – располагали сроком в 1800 лет для своего развития и ни в каком дальнейшем развитии со стороны прусских консисторских советников не нуждаются.
…Социальные принципы христианства проповедуют необходимость существования классов – господствующего и угнетенного, и для последнего у них находится лишь благочестивое пожелание, дабы первый ему благодетельствовал.
…Социальные принципы христианства превозносят трусость, презрение к самому себе, самоунижение, смирение, покорность, словом – все качества черни, но для пролетариата, который не желает, чтобы с ним обращались, как с чернью, для пролетариата смелость, сознание собственного достоинства, чувство гордости и независимости – важнее хлеба».
Дни в Брюсселе казались Женни слишком короткими – так много у нее было в то время дел. Переписка рукописей Карла, непрерывно возраставшая корреспонденция с единомышленниками в разных странах, деятельное участие в «Немецком рабочем обществе», членом которого она была, требовали много времени. Женни доставала книги для рабочих библиотек. Она помогала проводить общеобразовательные занятия среди немецких изгнанников. И в то же время ей приходилось подбирать необходимые Карлу материалы, выписывать статистические таблицы по разным вопросам экономики. На столе Женни лежали вперемежку книги по философии, истории, стопки газет на нескольких языках и всегда много беллетристических книг, которые она читала вслух Карлу. Она иногда выписывала цитаты, которые он затем использовал в своих работах. Шамиссо и Жорж Санд, Гейне и Бальзак, Гёте и Шекспир не исчезали с рабочего столика Женни.
Женни много приходилось возиться с детьми, делить с Ленхен заботы о хозяйстве. Это было нелегким делом: денег не хватало на самое необходимое для возросшей семьи.
В течение дня гостеприимную квартиру обязательно посещал кто-либо из проживающих в Брюсселе или приезжих единомышленников Маркса. И тогда Женни должна была принимать, а иногда и выслушивать гостя, так как Карл часто бывал занят срочной статьей, ответом на важное письмо или подготовкой к выступлению.
Нередко в этот год он болел из-за крайнего умственного переутомления. Тогда Женни неотступно была возле него. Она ждала третьего ребенка и, стараясь мужественно переносить недомогание, работала без устали. Превосходно владея собой, Женни всегда оставалась ровной, приветливой и веселой. В доме было как-то особенно уютно и царила атмосфера доброжелательства и спокойствия, столь необходимая Карлу, который уставал подчас так, что становился р аздр ажительным.
Однажды Карл почувствовал себя так плохо, что пришлось пустить ему кровь. Как всегда, когда Карл заболевал, Ленхен отправилась за доктором Брейером, хозяином домика, где они жили. Он явился немедленно и вытащил из кармана фуляровый платок, в котором лежал скальпель.
– Вот и снова, – сказал Брейер, – усиленная работа мозга привела к порче крови.
Ученость лекаря не мешала ему совершать иной раз весьма тяжелые для пациента оплошности. Увлекшись рассуждениями о пользе кровопускания, он по ошибке вскрыл у Карла вену не на левой руке, как следовало, а на правой. Чтобы не тревожить рану, крайне сконфуженный эскулап запретил Карлу писать. Рана начала гноиться, и, к ужасу Женни, появился озноб. В течение нескольких дней положение Маркса внушало серьезные опасения.
В это время в Брюссель приехал из сонного Нимвегена родственник Карла – жизнерадостный, розовощекий крепыш Лион Филипс. В семье Карла все любили этого молодого голландца. Для него же после монотонного быта родного города деятельная, насыщенная мыслями и спорами трудная жизнь Маркса была откровением, бурей, которая очищала воздух и обновляла душу.
Из-за мучительно ноющей руки Карл в течение нескольких дней был лишен возможности писать. Он стремился побольше читать, но Филипсу иногда удавалось все-таки уговорить его отдохнуть. Если дочери не гуляли или не спали, Карл возился с ними на ковре, изображая лошадку. Лион Филипс подсаживал трехлетнюю смуглянку Женни на спину Карла, и она принималась, заливаясь смехом, подталкивать его ножонками, требуя, чтобы он бежал быстрее. Малютка Лаура хотела тоже, чтобы ее развлекали. Она что-то лепетала и старалась догнать веселую кавалькаду. Лион Филипс подхватывал ее на руки, подбрасывал кверху. В детской поднимался тогда веселый шум. По всему дому разносились голоса. Женни тоже не могла оставаться равнодушной.
Из кухни прибегала Ленхен, чтобы посмотреть на взрослых, шаливших, как дети. В эти счастливые минуты совсем забывались все житейские трудности.
Когда Маркс возвращался в свою рабочую комнату, Филипс, прежде чем Карл возьмет какую-ни- будь книгу и углубится в чтение, завязывал разговор. Все в мире казалось спокойному уроженцу Нимвегена крайне запутанным и сложным. Он не успевал освоить одну систему взглядов, как натыкался на что-нибудь новое.
Лиону Филипсу казалось, что вокруг него чудовищный, первозданный мир. «Где же кончается, – думал он, – библейский хаос и появляется свет?»
– Видно, вся сумятица в философии порождена немцами! О, какое счастье, что я голландец!
Вокруг Маркса в Брюсселе собралось немало коммунистов. К постоянному сотрудничеству в «Немецкой Брюссельской газете» Карл привлек Вильгельма Вольфа.
Вильгельм был бесстрашен, умен, великодушен. Жизнь его прошла в сплошной борьбе. Сначала нищета силезской деревни, где он родился, грозила навсегда впрячь его в подневольное ярмо. Но он решил бороться за право знать как можно больше. Откуда в маленьком пастушке, в босоногом крестьянском пареньке зародилась такая тяга к свету? Где взял он силы, чтобы, помогая с утра до ночи родителям в тяжелом деревенском труде, одновременно учиться грамоте? Не боясь ничего, без гроша в кармане пошел он в город.
Несомненно, Вильгельм был самородком. Воля его победила все препятствия, и он добрался до университета. Там он жадно взялся за изучение античных языков, трудов мыслителей и поэзии. История древних революций потрясла его. Он увидел окружающее иным и вознегодовал. С тем же несокрушимым упорством, с каким с детства боролся он с судьбой за возможность учиться, решил силезский крестьянин отстаивать права народа.
Вольф не застал уже в живых замечательного юного революционера Георга Бюхнера, не существовало и созданное им тайное Общество человеческих прав. Вильгельм отыскал бюхнеровское «Воззвание к крестьянам», а вскоре прочел и статьи Маркса и Энгельса. Всюду, где представлялась возможность, Вольф выступал, резко критикуя деспотизм, бюрократию, жестокие законы цензуры, издевательство над рабочими и крестьянами родной Силезии. Правительство объявило его опасным демагогом и заточило в крепость; там он провел многие годы, хирея физически, но нисколько не ослабевая неукротимым духом. Выйдя на свободу, Вольф поселился в Бреславле и давал частные уроки. Одновременно он устным и печатным словом боролся за идеи свободы и революции. Против него создали дело по обвинению в призыве к подрыву существующего строя. Впереди снова встал призрак тюрьмы. Вольф и решил последовать совету друзей. С их помощью он тайно оставил родину.
Вольфу было 35 лет, когда в Брюсселе он встретился с Марксом.
К Марксу потянулся и однофамилец Вильгельма Вольфа молодой Фердинанд Вольф, весьма способный и деятельный журналист.
Вскоре приехал из Англии и сблизился с Карлом 25-летний поэт, друг Энгельса Георг Веерт.
В юности, посещая вольнослушателем Боннский университет, Георг познакомился с литераторами и поэтами. Сначала робко, затем все увереннее брался он за перо и нашел себя. Много переживший и передумавший, он не поддался ничьим влияниям. Он был рожден для литературного творчества, имел свой, особенный голос.
Кроме этих людей, прошедших суровые испытания и отлично выдержавших их, у Маркса в редакции и на дому постоянно бывали рабочие: наборщики «Немецкой брюссельской газеты» Карл Валлау и Стефан Борн, портные, каретники, столяры, кузнецы. Не только немцы, но и участники революции 1830 года – бельгийцы часто засиживались в уютной квартире Карла и Женни. Сблизились с Марксом бельгийские революционеры Жиго и архивариус городской библиотеки Тедеско. Маркс, Энгельс и Жиго возглавили первый Брюссельский коммунистический корреспондентский комитет.
Через коммунистические корреспондентские комитеты и друзей в эту пору непрерывно расширялись и завязывались новые связи с социалистами разных стран. По существу, это были первые звенья будущей партии.
В Германии находилось немало старых и новых единомышленников Маркса. Они сообщали обо всем, что печаталось в газетах и журналах, о событиях общественной и политической жизни и передавали полученные из Брюсселя ответы рабочим кружкам и сочувствующим интеллигентам разных городов.
Все больше возникало рабочих обществ среди ремесленников и пролетариев. Часто они собирались под видом певческих, музыкальных и общеобразовательных кружков. Но после хорового пения народных и патриотических песен собравшиеся принимались за обсуждение вопросов, гораздо более их волнующих, чем популярная песня «Заря, о заря» или романсы Шуберта и Шумана.
Подробно писал Карлу обо всем злободневном, о спорах и борьбе за единство среди коммунистов Кёльна его старый друг и соратник по битвам в «Рейнской газете» Георг Юнг.
Молодые начинающие врачи Роланд Даниельс и Карл Людвиг д'Эстер, жившие в Кёльне, разделяли взгляды Маркса. Оба они постоянно сообщали все самое важное в Брюссельский коммунистический корреспондентский комитет, но открыто коммунистической группы не создавали. Чрезвычайно осторожный, болезненный, но волевой Даниельс сохранял полную конспирацию. Д'Эстера в Кёльне считали демократом, и он также не разглашал своих коммунистических воззрений. Маркс знал это и одобрял эту тактику, так как считал необходимым не отталкивать мелкую городскую буржуазию, к которой д'Эстер имел доступ.
В конце года, узнав о большом разброде среди социалистов в Париже, Маркс и его товарищи по комитету пришли к заключению, что в столицу Франции нужно поехать Энгельсу. Через несколько дней Фридрих уехал в Париж. Для него начались горячие дни. Он выступал с лекциями на различные темы перед немецкими тружениками в общинах «Союза справедливых», горячо отстаивая коммунистические идеи против извращений вейтлингианцев и «истинных социалистов» – Карла Грюна и «папаши Эйзермана».
Особенно привержены к Вейтлингу были портные и их подмастерья. Они же отличались необычайной говорливостью и готовностью спорить до рассвета. Как-то Энгельсу пришлось присутствовать на их обсуждении будущего коммунистического общества.
Старик портной с седыми волосами бурого оттенка и длинным морщинистым лицом говорил:
– Хотел бы я знать, как же будут при коммунизме устроены столовые? Вот, скажем, прихожу я обедать. Еды навалено всяческой сколько хочешь. Бери и жри. А что же насчет посуды? Ведь официантов не будет. И ложки, ножи, вилки все серебряные, лежат себе, бери кто хочет. Человек от рождения вор. Значит, он ложку эту и нож, поевши, в карман, да и домой. Так, что ли?
– Правильно, – согласились присутствующие.
– Вот я и думаю – вилки и ложки при коммунизме, – продолжал старый портной, – надо прикреплять к столам цепочками, а то иначе государству только и дела будет, что производить столовую посуду.
Столяры-краснодеревщики, ювелиры и кожевники отличались от портных значительно большей широтой понятий и охотно критиковали вейтлингианцев.
Обычно, возвращаясь домой после проведенного в кругу единомышленников или в споре с противниками вечера, Энгельс принимался за письма – сообщения Брюссельскому коммунистическому корреспондентскому комитету. На столе, где он писал, господствовал всегда образцовый порядок: стопками лежали книги и бумаги, которые следовало прочесть, и материалы для начатой статьи. Усаживаясь за письма в Брюссель, Фридрих радовался тому, что он как бы мысленно преодолевает расстояние и приближается к самым близким ему людям. Он все больше и больше привязывался к Марксу. У него вошло в привычку в частных письмах делиться с ним мыслями, планами и всем, что происходило в его личной жизни.
Но в сообщениях Брюссельскому коммунистическому корреспондентскому комитету Энгельс писал только то, что происходило в рабочем и коммунистическом движении Парижа.
«…Я пришел в ярость по поводу вечного повторения моими противниками одних и тех же аргументов и прямо напал на этих филистеров, что вызвало большое возмущение среди грюнианцев, но чем вырвал у благородного Эйзермана открытые возражения против коммунизма… – писал он однажды в Брюссель. –…Теперь я ухватился за данный мне Эйзерманом предлог – нападки на коммунизм, – тем более что Грюн не переставая вел интриги, бегал по мастерским, по воскресеньям приглашал публику к себе и т.д. и т.д., и в воскресенье после… заседания сам совершил безграничную глупость и в присутствии восьми или десяти филистеров стал нападать на коммунизм. Я заявил тогда, что раньше, чем я соглашусь на дальнейшую дискуссию, следует проголосовать, собираемся ли мы здесь как коммунисты или нет… Впрочем, они хотели бы прежде всего знать, что, собственно, такое коммунизм… Я дал им в высшей степени простое определение…
…Я… определил намерения коммунистов так:
1. отстаивание интересов пролетариев в противоположность интересам буржуа;
2. достижение этого посредством отмены частной собственности и замены ее общностью имуществ;
3. признание, что для проведения этих целей нет никакого другого средства, кроме насильственной демократической революции. Дискуссию об этом мы вели два вечера… Когда дело дошло до голосования, собрание было объявлено коммунистическим в смысле вышеупомянутого определения – 13-ю голосами против 2, оставшихся верными грюнианцам, из которых один потом заявил, что он имеет величайшее желание перейти к коммунизму».
Перечисляя тех, среди которых ему приходится выступать в Париже, Энгельс упоминает ремесленников:
«Если бы можно было собираться открыто, у нас скоро было бы больше ста человек одних столяров. Из портных я знаю только нескольких, которые также приходят на собрания столяров…
С ремесленниками здесь я думаю столковаться… Конкуренции между ними нет никакой. Плата стоит всегда на одном и том же уровне…»
Однако собираться открыто в Париже, особенно в эту напряженную предреволюционную пору, было невозможно. Никогда еще не кишели окраины таким количеством шпионов. Полиция преследовала всякие собрания, и немецкие изгнанники сходились по десять-двадцать человек под видом пирующих в кабачках и трактирах, стараясь не вызвать ничьих подозрений.
Брюссельские коммунисты были тесно связаны с революционной фракцией чартистов. Редактором чартистской газеты «Северная звезда» в Лондоне был радикальный демократ Джордж Юлиан Гарни, называвший себя Маратом. Он, а также Эрнест Джонс, долгое время живший в Германии и свободно владевший немецким языком, оказывали заметное влияние на революционную борьбу.
На заседаниях Брюссельского коммунистического корреспондентского комитета обсуждались вопросы социалистического движения не только Германии, но и Франции и Англии. В июле в связи с победой на
выборах в палату общин любимца английских рабочих О'Коннора Маркс и Энгельс приветствовали его и всех чартистов с замечательным успехом.
Зимой 1847 года Иосиф Молль, врожденный дипломат, знавший людей не хуже, чем каждую мельчайшую деталь часов, которые чинил с удивительным терпением, пересек Ла-Манш и прибыл в Брюссель. В первый же вечер после приезда он встретился с тремя членами Брюссельского комитета – Марксом, Вольфом и Жиго.
– Мы раздумывали, – медленно, степенно говорил им Иосиф Молль, человек среднего роста, но атлетической внешности, – откуда могут доктора наук, белоручки, никогда не знавшие нашей нужды, почувствовать, какая мозоль болит у рабочего? Да и вы ведь тоже относились к нам с недоверием. Мы казались кое-кому только бродячими подмастерьями. Верно, мы бродили в поисках хлеба насущного и истины. Англия и борьба чартистов многому учит рабочего, кто бы он ни был, хоть немец, хоть американец. Мы читаем то, что рассылает Коммунистический корреспондентский комитет, изучаем ваши статьи, мноюму научились у вас и предлагаем вам вступить в наш союз, так как разделяем все ваши научные взгляды. Мы хотим отныне работать и бороться за коммунизм вместе. Я говорю не от себя, а от членов нашего союза в Англии. Вот моя доверенность.
Молль подал лист добротной бумаги, на котором красивым, четким почерком Карл Шаппер писал:
«Коммунистическому корреспондентскому комитету в Брюсселе. Подписавшиеся члены Лондонского корреспондентского комитета предоставляют Иосифу Моллю полномочия и поручения от их имени вступить в переговоры с Коммунистическим корреспондентским комитетом в Брюсселе и дать устный отчет о положении наших дел. Одновременно просим Брюссельский комитет доверить гражданину Моллю, который является членом здешнего комитета, переговоры по вопросам любой серьезности и сообщить все, что касается Лондонского комитета».
Документ был датирован 20 января 1847 года и подписан, кроме Шаппера, еще четырьмя членами союза.
В последующих переговорах с Марксом все сомнения Молля окончательно рассеялись, и он продолжал настойчиво уговаривать членов Брюссельского комитета вступить в «Союз справедливых». При этом он рассказал, что Центральный комитет союза решил созвать конгресс, на котором будет оглашен особый манифест. В нем взгляды, отстаиваемые Марксом и Энгельсом, должны быть провозглашены как учение всего союза. Но ведь могут быть и возражения у наиболее отсталых и косных людей, и именно поэтому необходимы союзу такие опытные и хорошо вооруженные теорией бойцы, как Карл и Фридрих.
– Без вас нам трудно будет положить некоторых наших старых путаников на обе лопатки и заставить их задуматься. Мы отошли от утопических учений и будем строго придерживаться научного коммунизма, – сказал Молль. – Вы и Энгельс поможете нам. Есть у нас неплохие парни, бойцы, настоящие пролетарии, но за прошлые годы нагромоздилось столько всяких теорий, что у них в голове хаос. А терять их, отбрасывать нельзя. Если в союзе будут такие, как вы, мы сомневающихся парней легко выведем на прямую коммунистическую дорогу.
Из Брюсселя Молль поехал в Париж к Энгельсу.
Вскоре Маркс, Энгельс, Вольф и многие другие их единомышленники приняли предложение «Союза справедливых» и стали его членами.
Летом 1847 года в Лондоне состоялся конгресс «Союза справедливых». Маркс не смог поехать из-за отсутствия денег. От Брюссельского комитета в Англию отправился Вольф, от Парижского – Энгельс.
На конгрессе был принят временный устав, переданный затем на обсуждение отдельных комитетов
для окончательного утверждения. «Союз справедливых» по предложению Маркса и Энгельса переименовали в Союз коммунистов.
Он ставил перед собой великую цель – свержение власти буржуазии, установление господства пролетариата, образование нового общества – без классов и без частной собственности.
Прежний лозунг «Все люди – братья» был заменен. Новый призыв впервые появился ранней весной 1847 года в первом номере «Коммунистического журнала». Он гласил: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
Заседания конгресса проходили бурно. Среди лондонских коммунистов были приверженцы французского утописта Кабе, мечтавшие уехать в Америку и основать там сказочную страну Икарию. Проект Кабе был отклонен.
Маркс зорко вглядывался во все происходящее в Европе и подмечал признаки быстро приближающейся революционной бури. По всей Западной Европе углублялся торгово-промышленный кризис. Он особенно тяжко отразился на жизни рабочих и ремесленников Англии, Германии и Франции. Мелкие и средние предприниматели вынуждены были закрывать свои предприятия и увольнять рабочих. Безработица увеличивалась с каждым днем. Год 1847-й был неурожайным в Европе, и нищета душила бедняков Начался голод и с ним – болезни. От тифа вымирали целые селения в Германии и Франции. Цены росли. Наживались купцы и капиталисты, погибали неимущие. Вспыхивали голодные бунты. Народ громил булочные.
В больших промышленных городах происходили стачки, чреватые восстаниями. Энгельс сообщал из Франции: «Здешние рабочие острее чем когда-либо ощущают необходимость революции и притом гораздо более радикальной и основательной, чем первая… И когда придет время, когда столкновение между народами и правительством станет неизбежным, – они вмиг окажутся на улицах и площадях, они разроют мостовые, перегородят улицы омнибусами, телегами и каретами, забаррикадируют все переулки, каждый узкий тупик превратят в крепость и двинутся, сметая все на своем пути, от Бастилии на Тюильрийский дворец».
Маркс и Энгельс не сомневались в близости демократической революции в Западной Европе. Они старались скорее и крепче сколотить революционную партию рабочего класса.
Союз коммунистов в Брюсселе основал много просветительных кружков. Они должны были вести пропаганду политических идей, вовлекать новых членов, а также расширять знания рабочих, учить малограмотных чтению и письму, устраивать библиотеки.
«Немецкое рабочее общество», секретарем которого был Вольф, собиралось вечерами по средам и воскресеньям. В среду занимались обычно вопросами повседневных нужд рабочих и членов союза в частности. По воскресеньям бывали еженедельные обзоры политических событий, после которых члены общества пели, декламировали стихи и развлекались играми.