БЛАГАЯ ВЕСТЬ И КАТЕГОРИЧЕСКИЙ ИМПЕРАТИВ
Очевидно, нет необходимости доказывать, что евангельские мотивы вошли в плоть и кровь европейской культуры. И не только средневековой. Эти мотивы стали ядром господствующей религии и в течение многих столетий формировали не только обыденные народные представления, но и служили исходной моделью бесчисленных художественных композиций и рационально-философских построений, уже не связанных непосредственно с религией. Достаточно вспомнить Фейербаха, который доказывал, что вся классическая европейская философия, без исключений, несмотря на всю свою пылкую критику официальной религии, так и не вышла за пределы христианского мифа и лишь по-новому рационализировала его, пытаясь сводить в логически непротиворечивые системы все те же исходные догматы христианства. В этом пункте с Фейербахом был целиком согласен и Маркс, заметивший, однако, что и сам Фейербах в своей собственной этике давал изложение все тех же евангельских принципов, только совсем уж в наивной интерпретации.
По существу, только в XX веке это положение стало радикально меняться. И все-таки мы еще продолжаем жить в атмосфере, насыщенной образами легенды, впитывая их бессознательно, не замечая, как бессознательно, не замечая того, дышим воздухом.
Образы и идеи древнего мифа прочно вросли в основание наших детских, самых простых — само собою разумеющихся — эмоций, оценок, суждений; они проявляют себя в устоявшихся обиходных словечках, оборотах речи, нарицательных именах. Нет надобности разъяснять, например, что такое предательство, проще сказать — Иуда. Эти
1 Приводимый фрагмент работы российского философа Ю. Бородая можно рассматривать как комментарий к Нагорной проповеди; кроме того, автор обнаруживает глубокие связи между этической концепцией Евангелия и учением Канта (см. часть 1, подглаву 4.4.2).
образы и идеи — эйдосы мифа — продолжают жизнь и на верхних этажах культуры. Они проникают в нас звуками Баха, красками Рафаэля, логикой Канта, грезами Достоевского... Чтобы адекватно понять смысл таких крупнейших феноменов нашей культуры, необходим наряду с общепринятым, специально-искусствоведческим, логическим или социологическим разбором также и серьезный анализ мифологически-культовых элементов в творчестве великих мастеров прошлого. При этом целесообразно рассматривать эти элементы в их исторической ретроспективе, пользуясь схемой: от культа к мифу, от мифа — к рационально-философским построениям, внешне уже почти совсем не имеющим теологической окраски. Применение к подобным культурным явлениям вышеуказанной схемы показывает: если классическая европейская культура — уникальный исторический феномен, то в своем роде не менее уникальным был и тот миф, который задал этой культуре исходный набор ценностей, образов, знаков, стал первым ее символическим языком. Я попытаюсь продемонстрировать эту связь на примере категорического императива Канта, который, с моей точки зрения, является своего рода "ключом" ко всей его философии.
Итак, категорический императив — это всеобщий нравственный закон, который, по мысли Канта, должен определять все многообразие практического поведения человека. Но это очень странный закон. Цитирую: "Он, — пишет Кант, — касается не содержания поступка и не того, что из него должно последовать" (Кант И. Соч., т. 4, ч. I. M., 1965, с. 254). В отличие от всех известных нравственных или моральных "кодексов", этот закон не вменяет человеку никаких конкретных обязанностей и ничего не запрещает. Он требует одного: во всех своих поступках ты должен исходить из автономии собственной воли, т. е. ты должен принимать решения самостоятельно. "Принцип автономии, — утверждает Кант, — есть единственный принцип морали" (Там же, с. 284). (Вспомните о том, что греческое слово "автономный" означает "самозаконный, сам себе дающий закон". — А. П.)
Что же можно вывести из такого единственного всеобщего принципа?
Основная проблема любой моральной доктрины — это ответ на вопрос: что есть добро, а что — зло? Так вот. Согласно Канту, принцип автономии воли означает, что нет и не может быть никаких окончательных и готовых ответов на эти старые, как мир, вопросы. В каждом конкретном случае они — продукт творческого решения личности или группы личностей, которые идентифицируют себя с данным моральным решением. Впрочем, Кант решает проблему на уровне имен-
но единичной личности, он не ставит проблему "соборной личности", т. е. проблему этногенеза.
Итак, главный принцип — свобода воли. Конечно, человек может проявить слабость и покориться "необходимости". Может, хотя и не должен. Люди — не чисто моральные существа, у них двойственная натура: животный страх и естественный эгоизм столь же присущи каждому, как и совесть, альтруистические порывы. Поэтому человек в меру собственной слабости может поддаться соблазнам или струсить и уступить насилию. Но при этом в качестве нравственного существа он, по меньшей мере, обязан не обманывать самого себя и не сваливать собственную вину на других людей или на "обстоятельства". Ибо хотя последние и могут подталкивать к определенного рода практике, из этого еще не следует, что именно эту собственную практику мне следует принять за образец высоконравственного поведения вообще.
Обстоятельства вообще могут многое мне навязывать и ко многому принуждать. Я могу покориться им, терпеть их, принимать как "факт", раз уж нет сил и смелости взбунтоваться. Но оценку происходящего человеку нельзя навязать ни извне, ни свыше. Проблему — "что есть зло, а что — добро" — в каждом отдельном случае каждый призван решать самостоятельно и, следовательно, сам должен брать полную меру моральной вины как за все собственные поступки, так и за все, что делается вокруг, ибо кроме прямой вины есть еще и вина невмешательства, т. е. вина молчаливого соучастия. Поэтому, согласно Канту, для человека с развитым чувством совести нет и в принципе быть не может нравственного покоя. И нельзя оправдать себя тем, что "так поступают многие", "тактребуют", "так принято", "так приказало начальство"... А где твой собственный разум? И воля!
Принцип моральности — это, по Канту, принцип вечного беспокойства, поиска истины, это есть принцип творчества.
Человек, полагает Кант, как моральное существо должен творить добро. Но нельзя творить по указке. Бездумная и слепая покорность всегда зло, даже если это просто покорность собственной лени или своим страстишкам, страхам — побуждениям собственного "живота". Зло — бездумное и покойное подчинение чужим мнениям, силе, власти, обстоятельствам и... судьбе! Нет никакого рока, сам во всем виноват!
Таков, по Канту, тот "единственный принцип морали", из которого выводится и всеобщий нравственный закон — категорический императив человеческого поведения.
Отсюда становится относительно понятной и формула категорического императива.
В самом деле, если единственным принципом мы полагаем автономию воли, если, следовательно, с нравственной точки зрения нет у тебя никакой иной опоры, кроме собственного разумения; если призван ты всегда сам решать, что — добро, а что — зло, и соответственно поступать; если при этом не уйти тебе и от личной ответственности за все то, что делается вокруг, то — тогда поступай так, как если бы ты был сам бог, т. е. так, как если бы от личных твоих деяний зависела бы судьба всего мироздания. Вот она — кантовская формула императива: "Поступай так, как если бы максима твоего поступка посредством твоей воли должна была стать всеобщим законом природы".
Итак, дерзай! С верой в собственные силы, с надеждой на творческую мощь и ясность собственного разумения. Конечно, можно сетовать на то, что ты всего лишь человек, не Бог — всевидящий и всемогущий. Поэтому есть основания для опасений. Ты можешь опасаться своим вмешательством наделать еще больших бед?.. И все-таки моральный закон Канта требует: не оставайся равнодушным — дерзай! Кант утверждает: "Существенно хорошее в твоем поступке состоит в убеждении, последствия же могут быть какие угодно" (Кант И. Соч., т. 4, ч. 1, с. 254-255). Ибо всякое творчество — риск, способность к риску есть мера творческого таланта.
В свое время я пытался показать, что последнее положение (необходимость идти на риск применения собственных произвольных конструкций независимо от последствий) было у Канта отнюдь не только моральной доктриной (Бородай Ю. М. Воображение и теория познания. — М, 1966).
В форме концепции произвольности всех исходных познавательных актов это положение составляет суть кантовского учения о продуктивной силе воображения, развитого еще в "Критике чистого разума". Согласно этому учению, исходным пунктом не только моральных решений, но и всех творческих актов вообще, в том числе и познавательных, является способность субъекта пойти на риск применения собственной произвольной конструкции ("синтетическое суждение априори") в качестве аксиомы — основоположения всех последующих дедуктивных выводов разума. Но сейчас я не буду подробно останавливаться на теоретико-познавательном аспекте этой проблемы. Я попытаюсь продемонстрировать, что вышеописанный общий принцип философии Канта есть по существу принцип теологический. Это —
принцип свободы воли, т. е. главный принцип Нового Завета, в противоположность Ветхому Завету с его принципом предопределения.
В отличие от всех прочих — теоретических — антиномий, Кант в своей этике не оставил без практического разрешения этой теологической антиномии: он отверг ветхозаветное предопределение и осуществил рационализацию евангельской доктрины, исходя из самой глубинной ее идеи. Чтобы доказать это, поставим вопрос следующим образом.
Уникальная особенность кантовской моральной концепции состоит в том, что, основываясь на принципе автономии воли, Кант отвергает все содержательные "правила добра", навязываемые человеку извне, в том числе и от имени Бога, что превращает его категорический императив в чисто формальное долженствование. Этот стерильный формализм — самая парадоксальная черта кантовской этики, которая категорически требует от нас все силы свои положить на борьбу за добро и в то же время вводит строжайший запрет на его всеобщее содержательно-теоретическое определение. Получается как в сказке: пойди туда, не знаю куда, принеси то, не ведомо что... Казалось бы, какое отношение этот кенигсбергский парадокс может иметь к Евангелиям?
Однако поставим вопрос: а есть ли и в Евангельских текстах какие-либо содержательные определения добра? Твердые правила, как его делать так, чтобы не вышло зла?
Давайте посмотрим.
1. Воту Матфея написано: "Блаженны миротворцы". А в другой главе читаем: "Не мир пришел я вам принести, но меч" (Матф., V, 9; X, 4).
2. Сказано: "Благотворите ненавидящих вас", "ибо если вы будете любить только любящих вас, какая тому цена?"; "А кто захочет судиться с тобой и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду"... Прекрасно! Но вот и другие, не менее ценные правила: "Не хорошо взять хлеб у детей и бросить его псам", "не сыпь жемчуг свой свиньям!" (Матф., V, 40, 44, 46; XV, 26; VII, 6).
3. Написано: "Почитай отца и мать"; "человек прилепится к жене своей и станут два одною плотью"... Но говорит вместе с тем Иисус: "Враги человеку — домашние его"!! "Я пришел разделить отца с сыном и дочь с матерью ее" (Матф., XV, 4, XIX, 5; XVI, 36; X, 35).
4. Говорит Иисус людям, жаждущим справедливости: "Не судите да не судимы будете". Но вот обращается он к фарисеям: "Горе вам, книжники и фарисеи... Да падет на вас вся кровь праведная, пролитая на земле" (Матф., VII, 1; XXIII, 28-35).
5. Утверждается: "Не противься злу". Но столь же категорично сказано: "Всякое древо, не приносящее плода доброго, срубают" (Матф., V, 39; VII, 19).
Согласно юридическому принципу, две противоречащие статьи лишают закон силы. Если этот принцип применять к евангельским правилам, что останется?
Вот, например, сказано: не убий! Ну, а если у меня на глазах убивают безвинных... Что теперь? "Теперь, — говорит Христос, — продай одежды свои и купи меч" (Лука, XXII, 36).
Значит, случается так, что можно и убивать. Не только можно, но — нужно! Кто же призван это решать: когда можно, когда нужно, а когда — нельзя?
Похоже, что вопрос этот очень смущал апостолов — учеников Христа. В отличие от недвусмысленных, юридически точных законов Ветхого Завета (десять заповедей Моисея — см. часть 1, подразд. 2.2. — А. П.), которые они привыкли не задумываясь исполнять, Христос дает указания парадоксальные. В ответ же на просьбы учеников "не оставлять их во тьме", он начинает рассказывать им про "раба презренного", вся добродетель которого заключалась в бездумном повиновении, в буквальном исполнении приказов господина своего. И спрашивает Христос: "Станет ли он (господин) благодарить раба сего за то, что тот исполнил приказание? не думаю! Так и вы, когда исполните все повелен-ное вам, говорите: мы рабы ничего не стоющие" (Лука, XVII, 9—10).
Значит, нет никакой заслуги в смирении? В бездумном повиновении? В исполнении заданного извне? Но чего же тогда ожидает от человека Бог? Ведь Христос говорит: "Кому много дано, с того много и спросится" (Лука, XII, 48).
Что дано? На это Христос отвечает знаменитой притчей "о даре божьем" — таланте: "Ибо Он (Бог) поступит, как человек, который, отправляясь в чужую страну, призвал рабов своих и поручил им имение свое. И одному дал он пять талантов, другому два, иному один, каждому по его силе; и тотчас отправился" (Матф., XXV, 14—15).
Значит, дана мне творческая способность, талант — частица божественной сущности, и возможность дерзать — поступать на свой страх и риск. Только... если я не хочу рисковать! Там, где дело идет о добре и зле. Разве нужен особый талант, чтобы стать человеком просто порядочным? Жить, ни во что не впутываясь...
Один раб такой, "лукавый и ленивый", рассказывает Иисус, убоялся риска: "Господин! — говорит этот раб Богу. — Я знал, что ты чело-
век жестокий: жнешь, где не сеял, и собираешь, где не рассыпал; и, убоявшись, пошел и скрыл твой талант в земле; вот тебе твое" (Матф., XXV, 24—25). Бог берет у раба сбереженный талант и велит передать тому, кто успел разменять десять. "Богатому да прибавится, у бедного да отнимется", — заключает Господь.
Что прибавится? Что отнимется? Речь идет о "даре божьем" — способности к творчеству. Этот дар нельзя зарывать в землю, его нужно тратить, пускать в оборот. А судить будет Бог... по плодам? Значит, действуй! И бери на себя всю ответственность за "плоды". Каковы они будут на вкус? — этого никому не дано знать заранее, человек не провидец, здесь ему остается только надежда.
Ну, а если хочется мне сохранить незапятнанной душу свою?
Христос непреклонен: "Кто станет сберегать душу свою, тот погубит ее, а кто погубит ее, тот оживит ее" (Лука, XVTI, 33). И, войдя в дом к знаменитому праведнику, берегущему душу свою, сажает вместо него на почетное место "женщину того города, которая была грешницей". Говорит народу: "Прощаются грехи ее многие за то, что она возлюбила много" (Лука, VII, 47).
Значит, тяжкий грех — стремление избежать греха, праведником прожить, увильнуть от ответственности за творящееся вокруг. Некуда увильнуть! Отправляясь в "чужую страну", Бог вручил человеку свое достояние — свой талант демиурга, творца (см. стихотворение Б. Заходера "Образ и подобие". — А. П.). И отныне сам человек должен действовать так, как если бы сам он стал Богом, то есть так: "как если бы максима его поступка посредством его воли должна была стать всеобщим законом природы" (Кант — категорический императив).
"Итак, — говорит Христос, — будьте совершенны, как совершен Отец наш небесный" (Матф., V, 48). Будьте сами как боги живые, как Иисус Христос.
Но кому по плечу эта заповедь? Кто вместит ее? — вот главный вопрос кантовской этики. Кант сформулировал вопрос так: "как возможен категорический императив?"
Впрочем, сокрушался и евангельский Иисус. "Много званных, да мало избранных" (Матф., XX, 16; XXII, 14), — сетовал он. Званы все! Но — "подобно царство небесное купцу, который ищет хороших жемчужин и, найдя одну драгоценную, продает остальные все, чтобы иметь ту" (Матф., XX, 16; XIII, 45—46). Это очень похоже на то, что утверждал еще Гераклит: "Один больше тысячи, если он лучший".
Кто же может стать драгоценным избранником? Есть желающие испытать силы свои? Званы — все!
Нет, воистину, чтобы стать добродетельным в рамках этой моральной системы, нужно очень крупный талант иметь! А ведь кто не хотел бы добра?
Леонид Андреев нашел предание, как однажды черту тоже захотелось добра. Таланта к добру черт не имел, поэтому стал искать твердых правил, чтобы не промахнуться. Древнегреческий, древнееврейский вызубрил, изучал священные тексты, сличал и вконец запутался. Обратился с недоумениями своими к попу. Мудрый старенький попик стал разбираться в евангельских текстах и схватился за волосы.
— Вижу я, — сказал, — иногда хорошо любить, а иногда хорошо ненавидеть; иногда хорошо, чтобы тебя били, а иногда хорошо, чтобы и сам ты кого-нибудь сильно побил. Вот оно, сударь, добро-то.
— Тогда я пропал, — мрачно заявил черт. — Для себя вы как хотите, а мне дайте правила.
— А слыхал ли ты, чтобы для красоты были правила?
— Какие-то, говорят, есть.
— Какие-то! А можешь ли ты, раскоряка, узнав сии какие-то правила, сотворить красоту?
— Какой у меня талант? Нет, не могу.
— А добро без таланта творить хочешь? Тут, миленький, для добра-то таланта требуется еще больше, да. Тут такой талант нужен!
Черт даже засвистал 1.
Вот как обстоит дело с правилами добра в Евангелиях. Единственное непреложное правило: добро можно лишь, как красоту, творить — с талантом. И возникает вопрос: может быть, у красоты и добра один корень — творчество!
Посмотрим, как, согласно Евангелиям, сам Иисус поступал? Он дерзал вести себя в мире так, будто сам он Творец всех законов природы (Кант) и за все на свете потому с него с первого спрос. Так обычно только художники поступают по отношению к собственному творению — на себя целиком возлагают вину за мир вымышленных ими героев и обстоятельств. Но художник ответствен только за мир своих
1Рассказ замечательного русского писателя Леонида Андреева (1871-1919) называется "Правила добра". См.: Андреев Л. Повести и рассказы. — М, 1957. Интересно, что и А. Пушкин сопоставляет талант и способность творить добро, отмечая, что "нравственное чувство, как и талант, дается не всякому" (Белый А. Кантовская цитата в пушкинском тексте // Вопр. литературы. — Май-июнь. - 2004. - С. 68). - А. П.
фантазий, а Христос пытался точно так же действовать в мире действительном! Даже на крест добровольно взошел за грехи мира этого — мира, им же созданного?! Он ведь считал себя воплощением Бога — Творца! Потому и описывается в Евангелиях явление его как величайшее чудо. И действительно, головоломный вопрос: откуда человек по имени Иисус мог черпать веру в столь необыкновенное предназначение свое?
Иисус утверждал, что он — воплощение Бога в человеческой плоти, и на этом основывал свое мессианство. В Евангелиях он — сын Слова и Света (см. Иоанн, I, 1—15). Слово — Логос, т. е. Мысль божественная. Да и Свет тоже, надо полагать, не простой, а потусторонний, тот, который быстрее света видимого и приборами не фиксируется, — дух. Как же может от света потустороннего или от мысли божественной в чреве женщины обыкновенный человек зародиться? Очевидно, только посредством зачатия непорочного... Идея невероятная! Многие засомневались.
Правоверные иудеи считали, что Иисус просто-напросто незаконнорожденный, в Талмуде он именуется Бен-Стада, Бен-Пантера, т. е. буквально — "сын неверной жены", "сын девки". Поэтому он вынужден вращаться среди иноплеменников, бесноватых, блудниц, отверженных; чаще всего он среди страждущих и больных — практически все чудеса его заключаются в исцелении от болезней.
Но опять-таки непростой вопрос: разве это благое дело — исцелять больных?
Согласно ветхозаветным догмам, болезнь — "след перста божьего", "печать греховности", "справедливая кара"! Хорошо ли это — исцелять?
Наследникам христианской моральной традиции ответ на последний вопрос кажется "само собою разумеющимся", всякому теперь ясно: милосердие — благо! И все-таки так представляется далеко не всем. Ветхий Завет основывался на принципе справедливости (сравните с этикой Платона и Аристотеля, вообще с античной этикой, ключевая категория которой — справедливость. — А. П.), эквивалентного обмена с Господом и исключал милосердие.
Утверждалось: будь добродетельным, т. е. твердо держись правил, и получишь за то награду — силу, здоровье, удачу, телесную красоту... Но берегись преступить запреты! Будешь отмечен за это уродством, проказой, чумой, разорением. Страдание — верный признак измены Господу, эпидемия — доказательство массового порока, безбожия. Поэтому заболевших, т. е. грешников, выдворяли толпами из городов,
селений, гнали в пустыню, заточали в каменоломнях. Есть свидетельства, что их массами топили в Красном море. Все это обычное дело для тех мест, где странствовал Христос.
Болезнь воспринималась иудеями как позор, печать греховности. Поэтому страдание не вызывало сострадания, ибо нельзя сочувствовать пороку.
А Иисус взывает к милосердию, он лечит прокаженных! Кто дал ему право отменять приговор самого Господа? Даже апостолы, ученики Христа, в смущении. Вот, например, человек перед ними — слепой от рождения. "Ученики его спросили у него: Равви! Кто согрешил, он или родители его, что он родился слепым? Иисус отвечал: не согрешил ни он, ни родители его" (Иоанн, IX, 2—3).
Это — новость; рушится принцип эквивалентного обмена с Богом, т. е. принцип справедливости — краеугольный камень традиционной нравственности, отнюдь не только иудейской.
Оказывается, очень часто грешники благоденствуют, а страдают невинные — как кому повезет. Ибо нет на земле воздаяния по заслугам. Характерно, что последнее положение — главное и в этике Канта. Нет воздаяния — хороший поступок сам по себе награда.
Но зачем тогда Бог? Вот коренной вопрос, который возникает и в Евангелиях, и у Канта. В самом деле. Как Бог может терпеть безобразия и не вмешиваться? 1 Может быть, и не зря укорял его раб, отвергающий божий дар творчества на свой страх и риск. Ведь условие этого дара — невмешательство Бога потустороннего в земные дела, т. е. отказ немедленно воздавать по заслугам. Если нет от Господа непосредственной земной мзды за благие дела, то и Бога совсем не надо. Значит, нет его! Все дозволено — так рабы рассуждают.
Евангельское разрешение этой проблемы состоит в следующем. Бог небесный, раздав таланты свои, предоставил людям действовать по своей воле, но остался потусторонним свидетелем. Он все видит в каждой из душ: доброту и злобу, красоту, прямодушие и трусливую подлость. Сострадает оболганным, оскорбленным, безвинно замученным, но не вмешивается! Терпит все, ибо цель его — научить раба, бездумного исполнителя, подчиняться не палке, но собственной совести, или, как выражался Кант, превратить его "в субъекта моральных суждений".
1Это проблема теодицеи. См. разд. 2 комментария к трагедии Пушкина "Моцарт и Сальери". — А. П.
Чтобы совесть собственную пробудить в человеках, нужно их опеки лишить. Потому Бог и стал невидимым, устранился от дел земных. Таков евангельский ответ. По существу, таков он и у Канта.
Конечно, очень трудно грешному человеку уверовать в Бога невидимого. Чтобы верить, учат Евангелия, нужно покаяться (передумать) и перестать стыдиться себя самого. Иначе ненавистной станет сама мысль о Свидетеле потустороннем всех твоих тайных делишек.
По Иоанну, Бог есть свет незримый. Но — "всякий, делающий злое, ненавидит свет... А поступающий по правде идет к свету, дабы явны были дела его" (Иоанн, III, 20).
Для преступника ничего нет важнее на свете, чем убрать свидетеля. А главный свидетель для верующего — это Бог. Следовательно, надо убить Бога в душе, преступнику необходимо уверовать, что при жизни нигде, никогда не объявится свидетель, после смерти же — просто черная пустота... бездна. Поэтому, как объясняет Христос, грешник страшится потусторонней жизни, встречи с Богом всевидящим, как величайшей беды, разоблачения. Он сам желает, жаждет полной смерти себе, уничтожения своей души, и он верит в то, что она смертна.
Очень трудно поверить в невидимого Свидетеля. Но — "только верой в Него спасен будешь", — говорит Иисус. Верой в то, что свидетель есть, что он видит все! И тогда стыдиться начнешь любого позерства, унижения сможешь достойно перенести и поступки научишься великодушные не напоказ совершать. Не напоказ — в этом пафос и кантовской этики. Но каковы основания для веры в такого Бога — потустороннего свидетеля, который нигде, никак и ни в чем себя не обнаруживает? Таков главный вопрос кантовской "Религии в пределах только разума".
В ветхозаветного Господа верилось легче. Он был страшен, но справедлив: диктовал богоизбранному народу свою волю и внушал: исполняй законы, скрепленные договором, и получишь мзду, а ослушаешься, станешь мудрствовать, своеволие проявлять — берегись! Голову оторву, чуму напущу, искалечу. Никаких человеку моральных хлопот, полная ясность.
Конечно, не на всякий случай из жизни — правило, всего законами не охватишь. Но и тут был выход. Кроме правил справедливый Господь давал людям еще и знамения: благоденствие и удачливость знаменуют "богоугодность", значит — "так и держать!" — готов прецедент. Страдания и несчастья указывают на грех. Без знамений не
обойтись рабам божьим, как же иначе угадать волю Господа в сомнительных случаях...
И вот приходит Иисус, про которого говорят, будто он — Спаситель. "Тогда некоторые из книжников и фарисеев сказали: учитель! Хотелось бы нам видеть от тебя знамение. Но он сказал в ответ: род лукавый и прелюбодейный ищет знамений" (Матф., XII, 38-39).
Нет от нового Бога знамений, кроме явления Иисуса Христа, возвещающего благую весть: человеку даровано богоподобие — свобода нравственного суда. "Истинно говорю вам: что вы свяжете на земле, то будет связано и на небе; и что разрешите на земле, то будет разрешено на небе" (Матф., XVIII, 18). Только там, на небе, будет и окончательная оценка плодов. На земле же может быть только суд мирской, только мнение, ибо только Бог единый знает всю подноготную, видит все непредвзято. Поэтому никто не смеет, не должен судить на земле человека именем Бога! Судят именем Кесаря или Республики на основании общих законов, насильно навязанных всем. Совесть же может решить только свободно, и она поэтому — личное дело каждого, как и отношения с Богом. В отношениях человека с Богом невидимым, как и в делах совести, места нет для посредников. Все жрецы, помазанные в священство, — самозванцы 1, и надежда спастись с помощью их колдовских действий — суеверие. Такова кантовская интерпретация Нового Завета.
В религиозных обрядах тоже есть, конечно, свой смысл. Как сказал поэт: "Мало плакать! Надо стройно, гармонически рыдать..." В церкви принято рыдать по нотам, на разные голоса. Стройно хором запеть — дело трудное: требуется вековая традиция, и отточенность формы, и толковый, грамотный капельмейстер. Когда безыскусственный крик многих душ живых, одинокие всхлипы их сливаются в гармоническое хоровое рыдание, создается культ, а из культа растет культура и искусство...
Каждая органическая человеческая общность начиналась как собор одинаково чувствующих и верящих. И каждая церковь (собор) веками оттачивала свой культ — ткань общепринятых интонаций, знаков, священных символов, жестов; так возникал многоголосый хор со своим особенным музыкальным строем. И каждому человеку, независимо от того, верующий он или нет, близок свой родной хоровой лад, свой язык, обычай, традиции, в большей части сохранившие еще печать архаического культового происхождения.
Сравните с протестантской этикой (см. часть 1, подразд. 3.2). — А. П.
Соборность — дело необходимое. Без общепринятой оригинальной культуры народ рассыпается. Каждый призван в общем хоре участвовать и по возможности не фальшивить. Но нельзя лишь заученным механически ритуалом душу свою оживить? Для этого — вслед за евангельским Иисусом учит и Кант — кроме участия в хоре общем нужно собственное усилие, не по указке, на свой собственный страх и риск — своя собственная мысль живая с мукой раскаяния; это раскаяние (передумывание) претворить надо в бескорыстный поступок и, если духу хватит, — в подвиг... Так и делали христиане первых трех веков после проповеди Иисуса. В их общинах были люди, своим подвигом жертвенным заслужившие преклонение, были мудрые, были святые, но "священников", т. е. уполномоченных комиссаров господних, не было. И никто не имел права на суд "именем Бога". Все это началось, когда церковный клир стал претендовать на земную власть, стал подобием государству (IV в.) и, сохранив формально имя Христово, возвратился по сути к вере в ветхозаветного Иегову. Так свершилось дьявольское искушение — Богу начали поклоняться в расчете на мзду...
Не зря уподобившаяся государству церковь не дозволила мирянам касаться священных текстов, не зря запрещала их перевод на живые, народные языки. Только ведь нет ничего тайного, что не стало бы наконец явным. В огне Реформации, ценою бесчисленных жертв, наследники откровения завоевали право взять в свои руки "святыню", чтобы черпать непосредственно из источника; сражаясь за это право, они были глубоко убеждены, что начертанные в Евангелиях слова Иисуса содержат истинные правила добра, нравственные законы, которые надобно просто принять к исполнению, и тогда... воцарится всеобщая благодать?
Сбылись самые мрачные опасения правоверных католиков. В огне Реформации родился не голубь истинной веры, а червь сомнения, дух необузданного свободомыслия 1; этот неукротимый демон повлек христианский мир к ниспровержению всех и всяческих авторитетов — к замене религиозной богобоязни дерзостной предприимчивостью (промышленность), углубленным самосознанием (философия) и стремлением к всестороннему самовыражению (искусство).
Конечно, кроме атеистического свободомыслия Реформация породила целый букет новых "евангельских" — протестантских церк-
Ср.: Паскаль. "Мысли", фрагмент 380. — А. П.
вей. Но вот удивительный парадокс: все эти новые "истинно христианские" церкви, начав "за здравие", тоже кончали "за упокой": все они — без исключения! — в поисках твердого основания вероучений своих были вынуждены апеллировать не столько к "новому слову" Христа, сколько к ветхозаветным текстам, т. е. к древнему своду законов, традиций и правил... иудаизма! Иначе и быть не могло. Церкви надо было — хоть где угодно! — отыскать данные свыше "твердые правила", ибо, если нет таковых, значит, нигде на земле невозможен и суд "именем Бога". А какая же это церковная организация — без права на высший нравственный суд? Чтобы просто порядок установить, достаточно расторопной полиции и мирского суда — именем Короля, Республики, Соединенных Штатов Америки... Ну, а нравственный суд — что же? — каждый волен вершить над собою сам?
Если нет данных Богом и для всех обязательных твердых нравственных правил, значит — свобода совести, значит, и отношения с Богом — личное дело каждого (личная связь каждого верующего с Богом — центральная идея протестантизма; см. часть 1, подразд. 3.2. — А. П.). Но тогда нет больше места под солнцем жрецам. Да ничто не свершится на земле больше "именем Бога", только собственным именем твоим, человек. Таков вывод Канта. И вывод этот не совместим ни со старым католическим, ни со всеми новыми протестантскими вероучениями.
Кантовская интерпретация новозаветной этики направлена прежде всего против традиционной анонимности. Отныне на каждом общественно значимом деянии должно быть начертано имя автора или "авторского коллектива", отвечающего за сей труд со всеми его "плодами". И если плоды эти горькими оказались на вкус, не на кого вину валить, не проходят ссылки вроде — "Бог так велел" или "черт попутал". С точки зрения Канта, сомнительны ссылки на небесное провидение, на судьбу... на объективную надобность, необходимость, на слепые законы Истории. Не История виновата, а люди. Что же касается объективных закономерностей природы, то и их теперь наука открывает все новые и новые... по потребности. Во всяком случае, в своей "Критике чистого разума" Кант пытался всерьез доказать, что и их мы, люди, тоже отчасти "делаем сами".
Но вернемся к разбору евангельских текстов.
В этом мире нет воздаяния по заслугам, ибо "царство мое не от мира сего" (Иоанн, XVIII, 36); значит, можно страдать и не будучи грешным. Но тогда нет позора в страдании! И в земном благоденствии нет знамения богоугодности, удача — не признак нравственного досто-
инства, не повод к самодовольству. "Так будьте же милосердны!" — говорит Христос (Лука, VI, 36). Не поклоняйтесь успеху! 1 Не гните спину пред сытым самодовольством, властью, мирским судом!
Такая проповедь не могла не увлечь массу отверженных, и многие были готовы уверовать в то, что Иисус — Христос (букв. — Мессия, т. е. Спаситель). Правда, были сомнения. Согласно Евангелиям, сомневался в предназначении собственном даже и... сам Иисус!
Вот он в пустыне, один, брошенный всеми, голодный. "И постившись сорок дней и сорок ночей, напоследок взалкал. И приступил к нему Искуситель и сказал: если Ты Сын Божий, скажи, чтобы камни сии сделались хлебами". В самом деле, если ты воплощение Бога, разве трудно тебе сотворить чудо? Тогда и сам насытишься, и все поверят в тебя, как овцы пойдут за тобой, смиренные. Ибо поклонится человек тому, кто вдоволь даст ему хлеба насущного.
Но ответил Иисус: "Не хлебом единым жив человек" (Матф., IV, 2—4). И отступил Искуситель. Но ненадолго. Остался все же вопрос: Бог я или же нет? Как бы это... проверить?
Иисус в Иерусалиме. Но не веруют здесь в него иудеи, гонят, стараются опорочить. И вот он уже на грани самоубийства! Влез Иисус на крышу храма, а Искуситель шепчет ему: "Если Ты Сын Божий, бросься отсюда вниз!" Дьявол начитан в Писании, он обосновывает предложение ветхозаветным пророчеством о невредимости Мессии. "Ибо написано, — шепчет Искуситель, — ангелам Своим заповедает о Тебе Господь сохранить Тебя; и на руках понесут тебя, да не преткнешься о камень ногою твоею". Если только действительно ты — Спаситель. Почему бы не проверить?
Но опомнился Иисус, приказал себе: "Не искушай Господа" (Лука, IV, 9-12).
И еще не раз посещал Христа Искуситель, предлагал, например, бороться за власть, за право на суд земной. Ибо очень трудно только личным примером самоотверженности, состраданием и любовью направлять людей на тернистый путь свой. Другое дело — власть. С ее помощью почти все возможно. Все! За исключением "пустяков" — свободного уважения и согласия добровольного, потому что насильно ведь мил не будешь, это Христос знал твердо. Знал — и все-таки был
1 "О люди! жалкий род, достойный слез и смеха! Жрецы минутного, поклонники успеха!" — пишет Пушкин в стихотворении "Полководец" (1835) [92, II, 356], а в сонете "Поэту" (1830) утверждает: "Ты сам свой высший суд..." — А. П.
соблазн? Читаем: "И сказал ему дьявол: дам Тебе власть... если Ты поклонишься мне" 1 (Лука, IV, 6).
Иисус отвергает соблазн, не поддается дьявольскому искушению. Но оно все-таки было! Да и как же не быть ему, если все вокруг требуют: дай знамение, сотвори чудо, прояви мощь свою! Вот тогда и уверуем, что ты — Сын Божий. И Христос поддается минутному искушению, иногда творит мелкие чудеса: то воду в вино превратит на свадьбе, чтобы продлить веселье, то пешком погуляет по морю, но в целом все-таки выдерживает принцип не принуждать к вере насилием, проявлением своего могущества. "Если бы знали вы, — говорит он, — что значит: милости хочу, а не жертвы" (Матф., XII, 7).
Это стоит поярче представить себе и понять. Кто просит милости у людей? — Бог!
Кант понял, что это значит, цитирую. "Ни один, — пишет он, — не может принудить меня быть счастливым так, как он хочет (так, как он представляет себе благополучие других людей)" (Кант И. Соч., т. 4, ч. 2, с. 79).
Многие многое могут мне навязать насильно, могут даже потребовать, чтобы я на лице своем радость изображал, по команде... изображу. Но нельзя насильно заставить сердце мое возрадоваться, если мне самому не радостно. Вот почему, полагает Кант, никто, даже сам Бог,
1До Христа люди верили, что и земную иерархию устанавливает Бог, всякая власть от Бога. Поэтому повиновение властям считалось не просто неизбежностью, необходимостью, но нравственным долгом, богоугодным делом. Напротив, в Евангелии категорически утверждается, что принуждение, власть — от дьявола; эту фундаментальную новость сообщает Христу сам сатана: "Ибо она (власть) передана мне, и я, кому хочу, даю ее" (Лука, IV, 6). Отсюда следует и исконно христианское убеждение, что слепое подчинение властям противно совести человеческой.
Не зря римляне, столь терпимые к любым религиозным верованиям, бешено искореняли христианство как опаснейшую заразу. Ведь Христос замахнулся на главную святыню римскую — нравственный авторитет государственной власти. Верующих в Христа массами топили, вешали, пытали, распинали (о христианских мучениках — см. А. В. Мень [89, гл. 3]. — А. П.), но это только разжигало страсти, поэтому некоторые либеральные чиновники начинают призывать к сдержанности. Вот, например, выдержки из письма Плиния Младшего императору Тра-яну (102 г. н. э.): "Я полагал, что могу выпустить тех, которые отрицали, что принадлежат и принадлежали к христианам... Я счел необходимым добиться правды при помощи пыток... Ибо я вижу, что дело заслуживает внимания, особенно ввиду количества подверженных опасности. Много людей разного возраста, различных положений, обоего пола были и будут в опасности. Ибо влияние этого предрассудка распространилось не только на города, но и на поселения и деревни..."
Риму все-таки удалось обуздать христиан, но не насилием, а соблазном. Христианство было превращено в государственную религию. Проповедники нового слова поднимались прямо чуть не из-под виселицы на вершины высочайших мирских положений. Теперь они сами становились чиновниками — по "духовному ведомству". Они взяли от императора власть. Так свершилось искушение дьявола. С этого момента (начало IV в.) кончилась история величайшей духовной революции и началась история правящей церковно-государственной организации — вплоть до Возрождения и Реформации, ведущих к атеизму. — Ю. Б.
не может насильно мне навязать свое представление о добре, о благе, т. е. о padocmul — ибо какое же это "благо", если оно у меня вызывает печаль? Значит, это только твое, а не мое благо, ну и заботься тогда о нем сам, хлопочи, приказывай. Разве спрашивают у рабов согласия? Другое дело, если я сам приму твое предложение, твой идеал разделю, соглашусь с ним сердцем и собственным разумом, но это должно быть мое согласие добровольное, а не жертва; милость моя, а не результат вымогательства, подкупа или угроз. Даже если ты сам Господь Бог, ты не можешь требовать большего. Так возьми меня, Господи, голым! Если хочешь ты моей милости и любви, а не жертвы и рабской унылой покорности. Я готов быть всецело открытым перед Тобой, ибо сам Ты просил милости у меня, из любви ко мне, смертному, взошел на крест. Неотразим этот крест твой...
Только то, что я делаю сам, по собственной воле, есть благо подлинное; все остальное — рабство, несовместимое с достоинством человека как существа морального.
Но все-таки люди — не боги, они — "не чисто моральные существа". Поэтому Кант в качестве главной проблемы своей философии выдвигал вопрос: как вообще возможен категорический императив? На этот вопрос Кант не смог дать ответа.
Впрочем, перед аналогичной проблемой ставит нас и евангельская легенда. Как оказалось возможным само представление о таком живом человеке, практически осуществляющем категорический императив? Как в ту эпоху, в условиях поголовного и беспросветного рабства, рабства нравственного, духовного, могла зародиться столь дерзновенная "душевная конструкция"? На этот вопрос ответ может дать лишь конкретно-исторический анализ генезиса христианского культа. А это — особая тема.
Анализируя евангельские тексты, я сознательно отвлекся как от реальной истории христианского культа, так и от церковного богословия. Я постарался изложить здесь кантовскую интерпретацию Нового Завета, которая отнюдь не совпадает ни с православной, ни с католической, ни тем более с протестантской церковными традициями. В особенно резком противоречии эта интерпретация находится с кальвинизмом. Дело в том, что Кальвин через Августина возродил ветхозаветный принцип предопределения и сделал его важнейшим догматом своего вероучения. А весь пафос Канта основан на утверждении абсолютности свободы воли и, следовательно, открытости будущего. Кант рационализировал самый глубокий пласт евангельской доктрины,
сделав ее последовательной, подчиненной единому исходному принципу. По существу, он возродил идеологию раннего революционного христианства, находящегося в самой резкой оппозиции по отношению к традиционному иудейскому вероучению — к тому, что потом все-таки проникло в христианский церковный канон под именем "Ветхого Завета". Поэтому если брать церковную традицию, то ближе всего к Канту окажутся раннехристианские мыслители, например объявленный всеми церквами еретиком раннехристианский гностик Маркион, считавший Новый и Ветхий Заветы несовместимыми.
Комментарий
Одна из центральных идей Ю. Бородая — отличие ветхозаветной этики от новозаветной. Если заповеди Моисея нормативны и с полной ясностью предписывают определенные действия, а другие столь же определенно запрещают, то новозаветная этика проблематична; например, иногда следует быть миротворцем, а иногда — воевать. Когда следует быть миротворцем, а когда — воевать? Когда следовать заповеди "не убивай", а когда — убивать? Решение этой проблемы возлагается на индивида, располагающего свободой и несущего ответственность за свой свободный выбор.
Все это очень напоминает этическую концепцию Сократа. Проявив моральную самостоятельность, Сократ своим поведением на суде по сути дела отвергал авторитет народа, судебному приговору противопоставил свое внутреннее убеждение и объявил себя оправданным перед судом своей совести. Тем самым Сократ проявил себя как герой, сознательно высказавший новый принцип духа — абсолютное право индивидуального сознания на внутреннее решение. Деятельность Сократа — отдаленное предвестие морального кризиса, который разразился много позже. Выдающийся русский философ XX в. Н. Бердяев охарактеризовал его так: "Сущность (морального кризиса)... в революционном переходе от сознания, для которого мораль есть послушание серединно-общему закону, к сознанию, для которого мораль есть творческая задача индивидуальности" [18,1, 249—250].
Таким образом, становится понятно, почему христианские мыслители, например, Николай Кузанский, так высоко оценивают деятельность Сократа: он воплощает дух творческого поиска, которым проникнуты заветы Христа.
Обратите внимание и на глубокую мысль, которую высказывает Ю. Бородай, цитируя новеллу Л. Андреева "Правила добра": для сотворения добра так же, как и для создания прекрасного, требуется талант, дарование; талант (а тем более гений) содержит в себе элемент непостижимого, иррационального, мистического, — он от Бога (который, по словам Паскаля, непостижим, — см. далее "Мысли" Паскаля). Поэтому указать правила добра так же трудно, как указать правила прекрасного. Соотнесите это с высказыванием Сент-Эвремона (см. часть 1, пролог) и с мыслями Паскаля и Витгенштейна о непостижимости добра.
БИБЛИЯ [21] Новый Завет
Евангелие от Матфея
Глава 13 х
Другую притчу предложил Он им, говоря: Царство Небесное подобно человеку, посеявшему доброе семя на поле своем;
Когда же люди спали, пришел враг его и посеял между пшеницею плевелы и ушел;
Когда взошла зелень и показался плод, тогда явились и плевелы.
Пришедши же рабы домовладыки сказали ему: господин! Не доброе ли семя сеял ты на поле своем? Откуда же на нем плевелы?
Он же сказал им: враг человек сделал это. А рабы сказали ему: хочешь ли, мы пойдем, выберем их?
Но он сказал: нет, чтобы, выбирая плевелы, вы не выдергали вместе с ними пшеницы;
Оставьте расти вместе то и другое до жатвы; и во время жатвы я скажу жнецам: соберите прежде плевелы и свяжите их в связки, чтобы сжечь их; а пшеницу уберите в житницу мою.
Иную притчу предложил Он им, говоря: Царство Небесное подобно зерну горчичному, которое человек взял и посеял на поле своем.
Которое, хотя меньше всех семян, но, когда вырастет, бывает больше всех злаков и становится деревом, так что прилетают птицы небесные и укрываются в ветвях его.
Иную притчу сказал Он им: Царство Небесное подобно закваске, которую женщина взявши положила в три меры муки, доколе не вскисло все.
Все сие Иисус говорил народу притчами, и без притчи не говорил им.
Да сбудется реченное чрез пророка, который говорит: "отверзу в притчах уста мои; изреку сокровенное от создания мира".
Тогда Иисус, отпустив народ, вошел в дом. И приступивши к Нему, ученики Его сказали: изъясни нам притчу о плевелах на поле.
Он же сказал им в ответ: сеющий доброе семя есть Сын Человеческий;
Поле есть мир; доброе семя, это — сыны Царствия, а плевелы — сыны лукавого;
1В этой главе Евангелия от Матфея приведены притчи о Царстве Небесном.
Враг, посеявший их, есть диавол; жатва есть кончина века, а жнецы суть Ангелы.
Посему, как собирают плевелы и огнем сжигают, так будет при кончине века сего:
Пошлет Сын Человеческий Ангелов Своих, и соберут из Царства Его все соблазны и делающих беззаконие
И ввергнут их в печь огненную; там будет плач и скрежет зубов;
Тогда праведники воссияют, как солнце, в Царстве Отца их. Кто имеет уши слышать, да слышит!
Еще подобно Царство Небесное сокровищу, скрытому на поле, которое нашед человек утаил, и от радости о нем идет и продает все, что имеет и покупает поле то.
Еще подобно Царство Небесное купцу, ищущему хороших жемчужин,
Который, нашед одну драгоценную жемчужину, пошел и продал все, что имел, и купил ее....
И когда окончил Иисус притчи сии, пошел оттуда.
И пришед в отечество Свое, учил их в синагоге их, так что они изумлялись и говорили: откуда у Него такая премудрость и силы?
Не плотников ли Он сын? Не Его ли Мать называется Мария, и братья Его Иаков и Иосий, и Симон, и Иуда?
И сестры Его не все ли между нами? Откуда же у Него все это?
И соблазнялись о Нем. Иисус же сказал им: не бывает пророк без чести, разве только в отечестве своем и в доме своем (курсив мой. —А. П.).
И не совершил там многих чудес по неверию их.
БИБЛИЯ [21] Новый Завет
Евангелие от Иоанна (фрагменты)
Глава 1
В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог.
2 Оно было в начале у Бога.
3 Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть.
4 В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков;
5 И свет во тьме светит, и тьма не объяла его.
6 Был человек, посланный от Бога; имя ему Иоанн.
7 Он пришел для свидетельства, чтобы свидетельствовать о Свете, дабы все уверовали чрез него.
8 Он не был свет, но был послан, чтобы свидетельствовать о Свете.
9 Был Свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир.
10 В мире был, и мир чрез Него начал быть, и мир Его не познал.
11 Пришел к своим, и свои Его не приняли.
12 А тем, которые приняли Его, верующим во имя Его, дал власть быть чадами Божиими,
13 Которые не от крови, ни от хотения плоти, ни от хотения мужа, но от Бога родились.
14 И Слово стало плотию и обитало с нами, полное благодати и истины; и мы видели славу Его, славу как единородного от Отца.
15 Иоанн свидетельствует о Нем и восклицая говорит: Сей был Тот, о Котором я сказал, что Идущий за мною стал впереди меня, потому что был прежде меня.
16 И от полноты Его все мы приняли и благодать на благодать;
17 Ибо закон дан чрез Моисея, благодать же и истина произошли чрез Иисуса Христа.
18 Бога не видел никто никогда (курсив мой. — А. П.); единородный Сын, сущий в недре Отчем, Он явил.
Глава 17
После сих слов Иисус возвел очи Свои на небо и сказал: Отче! Пришел час: прославь Сына Твоего, да и Сын Твой прославит Тебя...
4 Я прославил Тебя на земле, совершил дело, которое Ты поручил Мне исполнить;
5 И ныне прославь Меня Ты, Отче, у Тебя Самого славою, которую Я имел у Тебя прежде бытия мира.
6 Я открыл имя Твое человекам, которых Ты дал Мне от мира; они были Твои, и Ты дал их Мне, и они сохранили слово Твое;
7 Ныне уразумели они, что все, что Ты дал Мне, от Тебя есть;
8 Ибо слова, которые Ты дал Мне, Я передал им, и они приняли и уразумели истинно, что Я исшел от Тебя, и уверовали, что Ты послал Меня.
9 Я о них молю: не о всем мире молю, но о тех, которых Ты дал Мне, потому что они Твои;
10 И все Мое Твое, и Твое Мое; и Я прославился в них.
11 Я уже не в мире, но они в мире, а Я к Тебе иду. Отче Святый! Соблюди их во имя Твое, тех, которых Ты Мне дал, чтобы они были едино, как и Мы.
12 Когда я был с ними в мире, Я соблюдал их во имя Твое; тех, которых Ты дал Мне, Я сохранил, и никто из них не погиб, кроме сына погибели, да сбудется Писание.
13 Ныне же к Тебе иду, и сие говорю в мире, чтобы они имели в себе радость Мою совершенную.
14 Я передал им слово Твое, и мир возненавидел их, потому что они не от мира, как и Я не от мира.
15 Не молю, чтобы Ты взял их из мира, но чтобы сохранил их от зла;
16 Они не от мира, как и Я не от мира.
17 Освяти их истиною Твоею: слово Твое есть истина.
18 Как Ты послал Меня в мир, так и Я послал их в мир;
19 И за них Я посвящаю Себя, чтобы и они были освящены истиною.
20 Не о них же только молю, но и о верующих в Меня по слову их:
21 Да будут все едино; как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино, — да уверует мир, что Ты послал Меня.
22 И славу, которую Ты дал Мне, Я дал им: да будут едино, как Мы едино.
23 Я в них, и Ты во Мне; да будут совершены во едино, и да познает мир, что Ты послал Меня и возлюбил их, как возлюбил Меня.
24 Отче! которых Ты дал Мне, хочу, чтобы там, где Я, и они были со Мною, да видят славу Мою, которую Ты дал Мне, потому что возлюбил Меня прежде основания мира.
25 Отче Праведный! и мир Тебя не познал; а Я познал Тебя, и сии познали, что Ты послал Меня;
26 И Я открыл им имя Твое и открою, да любовь, которою Ты возлюбил Меня, в них будет, и Я в них.
Глава 18
Сказав сие, Иисус вышел с учениками Своими за поток Кедрон, где был сад, в который вошел Сам и ученики Его.
2 Знал же это место и Иуда, предатель Его, потому что Иисус часто собирался там с учениками Своими.
3 Итак Иуда, взяв отряд воинов и служителей от первосвященников и фарисеев, приходит туда с фонарями и светильниками и оружием.
4 Иисус же, зная все, что с Ним будет, вышел и сказал им: кого ищете?
5 Ему отвечали: Иисуса Назорея. Иисус говорит им: это Я. Стоял же с ними и Иуда, предатель Его.
6 И когда сказал им: "это Я", — они отступили назад и пали на землю.
7 Опять спросил их: кого ищете? Они сказали: Иисуса Назорея.
8 Иисус отвечал: Я сказал вам, что это Я; итак, если Меня ищете, оставьте их, пусть идут, —
9 Да сбудется слово, реченное Им: из тех, которых Ты Мне дал, Я не погубил никого...
29 Пилат вышел к ним и сказал: в чем вы обвиняете Человека Сего?
30 Они сказали ему в ответ: если бы Он не был злодей, мы не предали бы Его тебе.
31 Пилат сказал им: возьмите Его вы и по закону вашему судите Его. Иудеи сказали ему: нам не позволено предавать смерти никого, -
32 Да сбудется слово Иисусово, которое сказал Он, давая разуметь, какою смертью Он умрет.
33 Тогда Пилат опять вошел в преторию, и призвал Иисуса, и сказал Ему: Ты Царь Иудейский?
34 Иисус отвечал ему: от себя ли ты говоришь это, или другие сказали тебе о Мне?
35 Пилат отвечал: разве я Иудей? Твой народ и первосвященники предали Тебя мне; что Ты сделал?
36 Иисус отвечал: Царство Мое не от мира сего; если бы от мира сего бьшо Царство Мое, то служители Мои подвизались бы за Меня, чтобы Я не был предан Иудеям; но ныне Царство Мое не отсюда.
37 Пилат сказал Ему: итак Ты Царь? Иисус отвечал: ты говоришь, что Я Царь; Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине; всякий, кто от истины, слушает гласа Моего.
38 Пилат сказал Ему: что есть истина? 1 (Курсив мой. — А. П.) И, сказав это, опять вышел к Иудеям и сказал им: я никакой вины не нахожу в Нем;
39 Есть же у вас обычай, чтобы я одного отпускал вам на Пасху: хотите ли, отпущу вам Царя Иудейского?
40 Тогда опять закричали все, говоря: не Его, но Варавву. Варавва же был разбойник.
1Этот вопрос Пилата использован Пушкиным в качестве эпиграфа к стихотворению "Герой". — А. П.
Фома Аквинский 1 СУММА ТЕОЛОГИИ [106]
(фрагмент)
Для спасения человеческого было необходимо, чтобы сверх философских дисциплин, которые основываются на человеческом разуме, существовала некоторая наука, основанная на Божественном Откровении; это было необходимо прежде всего потому, что человек соотнесен с Богом как с некоторой своей целью. Между тем цель эта не поддается постижению разумом; в соответствии со словами Исайи..: "Око не зрело, Боже, помимо Тебя, что уготовал Ты любящим Тебя". Между тем должно, чтобы цель была заранее известна людям, дабы они соотносили с ней свои усилия и действия. Отсюда следует, что человеку необходимо для своего спасения знать нечто такое, что ускользает от его разума, через Божественное Откровение.
Притом даже и то знание о Боге, которое может быть добыто человеческим разумом, по необходимости должно быть преподано человеку через Божественное Откровение, ибо истина о Боге, отысканная человеческим разумом, была бы доступна немногим, притом не сразу, притом с примесью многочисленных заблуждений, между тем как от обладания этой истиной целиком зависит спасение человека, каковое обретается в Боге. Итак, для того чтобы люди достигли спасения и с большим успехом, и с большей уверенностью, необходимо было, чтоб относящиеся к Богу истины Богом же и были преподаны в Откровении.
Итак, было необходимо, чтобы философские дисциплины, которые получают свое знание от разума, были дополнены наукой, священной и основанной на Откровении.
Комментарий
Фома Аквинский пишет о двух источниках человеческого знания: знание, основанное на человеческом разуме, и "наука, основанная на
1Фома Аквинский (Аквинат) — философ католической церкви. Ему был присвоен титул "ангельский доктор", а в 1323 г. он был причислен к лику святых. Родом из знатной графской семьи, он еще в молодости становится монахом нищенствующего ордена доминиканцев. Центральное произведение в его наследии — "Сумма теологии".
Божественном Откровении". Второе можно назвать знанием только условно; это некое озарение, которое почти невозможно выразить словами. "Истинную теологию нельзя записать", — утверждает Николай Кузанский в трактате с красноречивым названием "Apologia doctae ignorantiae" ("Апология ученого незнания"). Единственное, что можно знать о непостижимом Боге, — это собственное незнание. Он пишет: "...абсолютная истина непостижима. А если каким образом и следует ее постигать, это должно происходить в некоем непостижимом прозрении {intuitu), как бы путем мгновенного восхищения; так плотским оком мы без постижения и лишь на мгновение видим свет солнца. Не то чтобы солнце, чей свет невольно бросается в глаза, не обладало максимальной видимостью; но его нельзя постичь зрением из-за его исключительной видимости. Так Бог, который есть истина, как объект интеллекта максимально умопостигаем и в то же время не постигаем умом в силу своей наивысочайшей умопостигаемости. И только знающее незнание, или постигаемая непостижимость, есть самый истинный путь для восхождения к нему" [60, II, 15](см. также математическое приложение II [89]).
Для античности фундамент этики — знание (добродетель есть знание, утверждает Сократ), для христианства — вера (основание этики — не разум, но воля). Античная рационалистическая этика, основанная на справедливости (римское право, этика отмщения), и иррациона-листическая христианская этика, основанная на любви (этика прощения, Бог есть любовь), — являются двумя истоками новоевропейской этики, и глубокое различие между ними порождает проблему, сформулированную Нильсом Бором (см. часть 1, подразд. 2.4).
Иннокентий III 1 О ПРЕЗРЕНИИ К МИРУ ИЛИ О НИЧТОЖЕСТВЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО СОСТОЯНИЯ [45]
(фрагмент)
Итак, сотворил Господь Бог человека из праха земного, который ничтожнее прочих элементов, как подтверждено в Библии. Планеты и звезды Господь Бог сделал из огня, ветер и бури — из воздуха, рыб и пернатых сотворил из воды, людей и скот — из праха. Сравнивая себя с обитателями воды, человек обнаруживает, что он ничтожен, рассматривая небесных тварей, познает, что еще более ничтожен; рассматривая сотворенных из огня, приходит к мысли, что ничтожнее его нет. Он не смеет сравнивать себя с небесными тварями, не отваживается поставить себя впереди земных. Он полагает себя равным только вьючным животным и узнает в любом из них себе подобного.
"Участь сынов человеческих и участь животных — участь одна; как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом; потому что все — суета! Все идет в одно место: все произошло из праха и все возвратится в прах".
Слова эти принадлежат не какому-нибудь безвестному человеку, но мудрейшему Соломону. Что же иное человек, если не грязь и пепел? По этой причине человек и говорит Богу: "Вспомни, что Ты, как глину, обделал меня и в прах обращаешь меня?" Поэтому и Бог сказал человеку: "Прах ты и в прах возвратишься". Иов также говорит: "Он бросил меня в грязь, и я стал, как прах и пепел".
Грязь сотворяется из воды и праха, и то, и другое остается в ней; пепел же образуется из дерева и огня, когда и то, и другое распадается. Таинство творения известно, но все-таки должно быть разъяснено лучше.
Что же ты гордишься грязью, из какого праха ты возвышаешься? Почему ты хочешь прославить пепел?..
1 Иннокентий III (граф Сеньи) — Папа Римский с 1198 по 1216 г. Именно в его понтификат был совершен крестовый поход против альбигойцев и захват Константинополя (1204 г.). Его перу принадлежит ряд философских и богословских трудов.
Комментарий
Ничтожество человека — общее место христианских текстов. Человек — "прах и пепел", и вместе с тем, человек — образ Бога, удостоенный общения с Ним.
Итак, христианские мыслители судят о человеке противоречиво. Эту проблему подробно рассматривает замечательный российский филолог и историк культуры С. Аверинцев в одной из глав своей знаменитой книги "Поэтика ранневизантийской литературы".
С. С. Аверинцев ПОЭТИКА РАННЕВИЗАНТИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ [1]
(фрагмент)