К Мардарию военачальнику (135)
Просит стараться об умирении Церкви на соборе епископов.
Ты мне и сродник, и свой, и все, чем только можно наименовать в подобном значении; потому что нас сопрягли благочестие и слава добродетели, какую узнали мы в тебе, ясно показавшем, что быть эллином и быть варваром — вся разность в теле, а не в душе, и расстояние в месте, а не в нравах и произволениях. Если бы многие из нашего рода стали возражать твоей правоте, то, очень знаю, у нас все было бы хорошо, и общественное, и частное. Прошу же тебя, как прекращаешь брань с внешними врагами своей десницей и своим благоразумием, так прекрати и нашу брань; и сколько станет у тебя сил, потрудись сделать, чтобы у собравшихся ныне епископов миром кончилось дело; потому что, как сам знаешь, весьма стыдно собираться многократно и не находить предела бедствиям, но к прежним смятениям прилагать непрестанно новые смятения.
К нему же (136)
Представляет на милостивое его внимание воина Феодора.
Давно желал я приветствовать твою досточестность; и благодарение Богу, подавшему повод! Рассуждая, чем вознаградить вручившего тебе это письмо, признал я всего лучшим передать его в твою власть. Отчасти и ради меня удостой его благосклонного внимания, потому что он вместе мой и твой: как живущий со мною — мой, а как воин — твой, разумею Феодора, который приходит теперь к тебе от меня. Пусть и он узнает, какой честью всегда пользовался я от тебя и еще пользуюсь.
К Фотию (118)
Отвечает на письмо, в котором Фотий хвалил Никовула за успехи.
Спрашиваешь, почему не пишу? А мне думается, что и сам ты не больше переслал писем (если только болезнь не выводит меня из ума и не делает, что
забываю даже и оказанное мне добро), хотя ты, который владеешь искусством и говорить и писать, если не другим чем, то, по крайней мере, как умершему, обязан мне надгробным словом. Итак, вот мое обличение; потому что, кто обвиняет дружески, тому не должно в этом заходить далее пределов дружбы. А что ты пишешь о дражайшем сыне Никовуле, это весьма важно, удивительно и достаточно к тому, чтобы увлечь добродушие отца, готовое верить всему, что для него желательно. Но я тогда приму это за правду, когда молодой человек, представив мне опыты, окажется не недостойным или твоих обещаний, или наших надежд.
К Елладию (234)
Просит доставить Никовулу–старшему упокоение от дел.
И другим приятно приветствовать твое благоговение, но еще приятнее сие мне в настоящем моем положении. Поелику с каждым почти днем теряю надежду, то сие и делает меня более к тебе привязанным, как получающего последнее приобретение. Но как сознаю это приобретение, то обязан я вознаграждением достоуважаемому сыну Никовулу, от которого мое приобретение; и как поступают бедные, когда, видя пред собой богатых, желают от них получить благодеяние, так поступаю и я, уплачивая ему долг через тебя. А имеет он нужду в покое от дел, как человек постоянно к тому привыкший; поэтому соблаговоли доставить ему случай к таковому упокоению.
К Олимпию (178)
Извещает о себе, что, спеша на свидание с ним, задержан болезнью в одной обители и просит о Никовуле.
Моя радость миновалась, как сон. Когда донесен я был до обители, чтобы получить там некоторое облегчение от купальни, потом питая, надежду свидеться с тобой, имел уже это благо как бы в руках, и провел в обители несколько дней; внезапно постигла меня болезнь, которая частью уже беспокоит меня, а частью угрожает мне. Если нужно найти какое подобие для моего недуга, то я терплю то же, что и полипы, которых насильственно отрывают от камней и которые часто бывают при этом в опасности или часть своих ячеек уступить камням, или прихватить с ними нечто от камней. Таково–то мое положение. Но о чем было мне нужно просить твою правоту лично, о том осмелился просить и заочно. Нашел я, что сын Никовул очень обеспокоен и заботой о продолжении пути, и постоянным пребыванием в обители, как человек немощный, не привыкший к этому и скучающий одиночеством. Соблаговоли употребить его на всякое другое дело, на какое тебе угодно; потому что он готов во всем служить твоей власти; но избавь, если можно, от этой заботы, если не по чему другому, то из уважения, что ходит он за мной, больным. Как просил я тебя о многом и за многих и получал просимое, так имею нужду в твоем снисхождении и ко мне самому.
К нему же (179)
Просит о Никовуле, который замешан в деле возмутившихся рабов.
О чем говорил я как бы пророчески, то и вышло. А именно, находя тебя готовым все для меня сделать
и без сытости пользуясь твоей снисходительностью, боялся я, чтобы не истощить твоего человеколюбия чужими делами. Ибо вот собственное мое дело, если только касающееся до моих есть уже мое. И я не с равной прежней смелостью веду речь, во–первых, потому что дело мое, а просить за себя если и выгоднее, то унизительнее; во–вторых, подозреваю в тебе пресыщение, которое уничтожает приятность и противится всему прекрасному. Хотя это действительно так, и догадка моя справедлива, однако же в уповании на Бога, Которому продстою, и на твою щедрость делать добро, осмеливаюсь на это прошение. Положим, что хуже всех Никовул, виновный в том одном преступлении, что ради меня возбуждает к себе зависть и ведет себя свободнее, нежели как надлежало; положим, что препирающийся теперь с нами самый правдивый человек; потому что стыжусь пред твоим правдолюбием обвинять, кого недавно сам защищал; но не знаю, покажется ли тебе справедливым за грехи одних подвергать наказанию других и за грехи чужие и непроизвольные наказывать тех, которые и рабов к тому не побуждали, и столько вознегодовали на них, что выдали их обвинителю с большей готовностью, нежели как сам он желал? Должно ли же идти в рабство Никовулу или детям его, как угодно это врагам его? Должно ли ему умножить собой число имеющих дело в суде именно теперь, когда огорчают его свои домашние дела? Нет, чудный муж, да не приходит этого и на мысль твоему чистому уму! Напротив того, в быстром полете мысли проникнув в злобу, от которой это выходит, и уважив меня, усердного на похвалы тебе, покажи себя человеколюбивым судьей к возмущенным, произнеся ныне суд не только над людьми, но над добродетелью и над пороком, о чем более, нежели о частных лицах, должны заботиться подобные тебе в добродетели и деятельные начальники. От меня же тебе будет за это воздано не только молитвами, которых ты, как знаю, не презираешь, подобно многим, но и тем, что правление твое сделается славным у всех, кто меня знает.
К Астерию (47)
О том же Никовуле, называя его опорой своей старости, просит сего чиновника Олимпиева.
Кто справедливее Бога? Но и Он, Творец и Владыка всего, делает и называет Израиля избранным Своим народом и не стыдится, что за сие почтут несправедливым. Поэтому что же удивительного, если и я, имея попечение о всех, кто у меня на руках и под моей опекой, более других люблю сына Никовула, которого почитаю своим попечителем в старости и болезни и употребляю вместо опоры и жезла своей немощи? Отдаю его тебе на руки, а чрез тебя — на руки градоначальнику, признавая для себя весьма тягостным, что другие освобождены чрез тебя от самых великих бед и теперь первые сделались жестокими обвинителями, а этого не могу освободить от насилия и для себя самого не домогусь той чести, какой домогался для посторонних; но терплю то же, что бывает с глазами, которые, видя все иное, не видят сами себя, или с источниками, находящимися в глубине, которые, не орошая мест, к ним близких, напояют места отдаленные. Положим, что ужасно, и даже более, нежели ужасно, то, на что отважились рабы, так что ничего, может быть, не откроется или откроется немногое, если не будет употреблено с ними строгости при допросе. Но какое отношение имеет это к господам, которые нимало не участвовали
в деле? И какое основание за чужие преступления подвергаться наказанию и теперь заботиться о деле общественном, когда огорчает свое собственное?
К нему же (48)
О том же.
Что это? — скажешь, может быть. Опять к нам пишет Григорий; еще письма, еще просьбы? Какая ненасытность, которой сам я причиной! Нет, чудный муж, не говори этого. Для кого же и пристани, как не для обуреваемых? Для кого и лекарства, как не для больных? Да не будем же и мы лишены их, и тем паче, чем более уверены, что имеем у тебя силу. Я уже не прошу, но требую; потому что милость вызывает на милость. Никовул подвергается насилиям, а это то же, что (чему?) подвергаюсь я сам, потому что он — мое упокоение. Как возможно молчать и не быть докучливым при всем даже любомудрии? Подай руку утесняемым, чтобы и самому того же сподобиться от Бога, в чем, конечно, имеешь нужду, как человек. Употреби с Богом и дружбу, и мудрость, и могущество свое в пользу нашего дела. В раскаленное железо не нужно много ударять кремнем, чтобы обнаружился скрытый в нем огонь; но едва ударишь, как уже и огонь блещет. Так и ты не потребуешь, чтобы мне долго тебя упрашивать, и притом за себя, так сильного в убеждении и такого искреннего соучастника во власти. Скажу одно и коротко: другие милости получали чрез меня другие, а в этой милости имею я нужду сам для себя. Это да устыдит всего более твою ученость!
К нему же (126)
Просит о сослужителе своем Георгии.
Рад я тому, что пишу к тебе, рад и тому, что упрекаешь, будто бы не пишу, если иногда это бывает. Твои и упреки исполнены доброты. Но знаю, что часто и о многом писал к тебе и получал от тебя все, о чем ни просил. И если не что другое, то самое множество облагодетельствованных тобой свидетельствует о моих письмах. Но если ты щедрее, нежели как даже и желали бы от тебя, а я боязливее на просьбы, то пусть за тобой останется первенство в добродетели; но пусть и мне дано будет извинение, что отказываюсь быть обременительным; потому что слово мудрого во всем признает лучшим середину. Впрочем, благодарение Богу, что дал тебе возможность делать добро, поставив тебя у нас общим благотворителем и соначальником. Почему и теперь через это письмо мое поручаю тебе брата и сослужителя нашего Георгия, человека и много отличаемого, и весьма полезного для Церкви, признавая его достойным иметь право на доверие, если в чем и не согласен с некоторыми, и не подвергаться притеснению наряду с другими.
К нему же (127)
Хвалит его за единомыслие и дружбу с Олимпием.
Велик из людей, как говорят, Иракл (тебе, как человеку ученому, напомню нечто из твоего); но и он не был бы таким, если бы не имел своим сподвижником Иолая, особенно в сражении с гидрой, этим злым и многоглавым зверем, у которого один ссекал головы, а другой прижигал, как ты истребляешь пороки. Сыны Акторовы, как угодно уверять Гомеру, многих обгоняли на колесницах, потому что
были близнецы и по телесному рождению, и по искусству; один владел браздами, а другой — бичом, и помогали друг другу в победе. Кормчий спасает многих пловцов; но не спас бы, если бы не помогал ему хороший рулевой, который наблюдает ветры, указывает подводные камни и служит как бы оком для корабля. Таково, по–моему, и твое дело. Градоначальника, который и сам по себе знаменит, содействием своим делаешь ты еще более знаменитым. И хваля в вас многое, всего более дивлюсь этому. Сохраняя такое усердие к общественным выгодам, даете вы место и обязаностям дружбы, не в жестокости нрава выказывая свою строгость, по примеру многих не наблюдающих меры, а, напротив того, кротостью смягчая суровость начальственной власти.
К нему же (125)
Изъявляет сожаление, что Астерий оставляет свою должность и Каппадокию.
Что потерпел я! Ты удаляешься, оставляя нас, а я болен. Зависть не дозволила и того, чтобы сказано было тебе мною прощальное слово. Какая утрата! Какая обида! Я в опасности выговорить нечто смелое. Для чего было и получать благо, если ему не надлежало навсегда при нас остаться? Все приятное не столько увеселяет, когда оно при нас, сколько огорчает, удалясь от нас. Я почтен и прославлен был тобой, наслаждался твоим начальством, насыщался твоим человеколюбием. Я не забыл и не забуду этого, скорее разве забуду сам себя, нежели тебя. Чем же за все это будет воздано тебе мною? Чем иным, кроме того, что у нас есть самое лучшее? Это молитвы, по которым да будешь сохранен, и прославлен, и опять возвращен к нам, если только продлится до сего срок моей жизни!
К Олимпию (50)
Изъявляет сожаление, что сей правитель Каппадокии оставляет свою должность.
Ты наш начальник и по оставлении тобой начальства, потому что имеешь в себе совокупленными все начальственные доблести. А мы судим о вещах иначе, нежели как судит простой народ. Ибо многие из заседающих высоко для меня стоят низко, и таковы те, кого собственная их рука делает униженными и рабами подчиненных. Многие же возвышены и превыспренны, хотя стоят и внизу, и таковы те, которых высоко ставит добродетель и делает достойными высших степеней начальства. Но что мне до этого? Не с нами уже великий Олимпий, не держит уже у нас кормила. Мы погублены, выданы, стали на будущее время второй Каппадокией, тогда как при тебе были первой. Нужно ли и говорить что о другом? Но кто будет лелеять старость твоего Григория, кто уврачует немощь почтительностью и соделает меня еще более почтенным за то, что многим мог я исходатайствовать твое человеколюбие? Теперь иди от нас в путь свой, с лучшим путеводством и сопровождением, нам оставив много слез, а с собой унося великое богатство — добрую славу, какую уносили не многие из начальствующих, и то, что ты написан у всякого на душе — на этом незыблемом столпе. А если опять возвратишься к нам на высшей и блистательнейшей степени начальства, о чем прорицает нам наша любовь, то, без сомнения, принесем Богу совершеннейшее благодарение.
К Григорию архонту (44)
Сего преемника Олимпиева приветствует со вступлением в должность и просит милости его Никовулу–младшему с братьями и с матерью, которая осталась вдовой по смерти Никовула–старшего (384 г.).
Не хвалю Исиода, что занимающихся одним ремеслом назвал противниками по ремеслу, говоря: «И горшечник косо смотрит на горшечника, и плотник — на плотника» [342]. Ибо, по моему мнению, не столько ненавидят они друг друга, сколько бегут друг к другу, взаимно лобзаются и обнимаются, как родные. А певец к певцу тем паче бежит, что их занимает один предмет — слово. Такое же влечение и я чувствую к твоей учености. Если бы тело мое было в таком состоянии, что могло бы служить душевным стремлениям, то никто не предупредил бы меня в том, чтоб прийти, обнять тебя и приветствовать со вступлением в должность. Но на солнце набрасывает тень облако, а на меня — болезнь и эта завистливая плоть и моя темница. Вместо посещения моего не примешь ли от меня этого письма? Конечно, примешь, как человек образованный и снисходительный; верно знаю это, а не по догадкам сужу. А чтобы знать тебе, сколько полагаюсь на твою правоту, вот предлагаю тебе и просьбу, для меня весьма нужную, и у твоей дружбы прошу помощи друзьям. С рук на руки передаю тебе моего Никовула с братьями, не с тем чтоб подвергся он суду, но чтобы получил удовлетворение на суде. Передаю и матерь их, престарелую вдову, и дом, некогда славный и видный, пока был жив много значивший для нас Никовул, а теперь не имеющий свободы и плакать по причине бедствий, уже постигших и ожидаемых, если не будет благоугодно тебе и твоему правосудию стать вопреки лукавому демону, почтить меня, уважить человечество и положить для себя самого блистательное начало оказанным нам благодеянием.
К Екиволию (45)
О том же просит сего Григориева чиновника.
Сетующему извинительно говорить, что свойственно сетующим; и я возопию сам на себя: «О лукавая и злонравная плоть, что ты со мной делаешь, сколько причиняешь мне бед! Близко человек, за которым, если бы и далеко он был, необходимо было бы следовать ради начальственной его доблести и во всем прочем кротости. А ты больна, почти недвижима и не берешь во внимание, что другие пользуются благом, которого я лишаюсь». Такова моя жалоба. Но поелику недостаточно оплакать мне только свои страдания, а нужно и какое–нибудь врачевство ранам, то изобретаю и это, осмеливаюсь на сие письмо и им заменяю несколько свидание с тобой. А если ты, обильно источающий добро, ищешь случая и мне сделать благодеяние, то смело представляю тебе достойный жалости и человеколюбия дом — вдову и сирот еще с неостывшими на глазах слезами, разумею сестру мою [343] и детей ее; у них был добрый отец, который много служил царям с оружием в руках, и притом не бесславно, но с великой честью, а много также оказывал услуг и вам, начальствующим, если знаешь имя Никовула. Но теперь они в опасности подвергнуться самым затруднительным обстоятельствам. Ибо после объявления друзей и после клятв, какие дали они при допросе, теперь опять намереваются вредить сиротам.
К Нектарию (52)
Просит о скорейшем окончании дела его племянницы.
Что бы сделал ты, если бы сам я лично имел дело? Как очевидно, приложил бы все свое старание избавить меня от обиды, если заключать о сем по предшествовавшему. Ту же милость окажи мне и теперь в лице благонравнейшей моей племянницы, которая при посредстве моем сама припадает к тебе; уважь возраст просительницы, уважь ее нравы и благоговение, чем не похожа она на многих женщин; сверх сего уважь ее женскую неопытность в делах и то, что имеет теперь дело со своими, а более всего уважь мое прошение. Самая большая для нее милость — скорость благодеяния, о котором прошу. Ибо и неправедный, в Евангелии упоминаемый судья оказал вдове человеколюбие, но оказал после долговременной и неотступной просьбы. А вас просит она о скорости, чтобы не томиться ей долго заботами и невыгодами жизни на чужой стороне, хотя всего более и ясно знаю, что твое богочестие и чужую сторону сделает для нее своей.
К Прокопию (57)
Извиняется, почему не был на браке Олимпиады, дочери Прокопиевой.
Знаю твои обвинения, хотя и молчишь. Верно говоришь: «Вот, мы праздновали брак (брак золотой и твоей Олимпиады), у нас было много епископов; а ты, доблий муж, не был у нас, или не удостоивая нас своего присутствия, или потому, что поленился». Ни то, ни другое, чудный мой. Но думаю, что, у кого дела в печальном положении, тому невозможно
праздновать весело; и притом совершенно некстати на свадебном пиру носить двоих больных ногами и видеть их смеющимися среди скачущих, чтоб и пошутить у тебя несколько по–брачному. А желанием своим я у тебя и праздную с тобой; руки молодых твоих слагаю одну с другой и обе влагаю в десницу Божию. Ибо как у тебя все иное благополучно, так следует, чтоб и супружество это вело ко всему наилучшему и соответствовало общим нашим желаниям.
К нему же (58)
Поздравляет его с замужеством другой его дочери.
Вот у тебя и другой зять; и прекрасно делаешь, что слагаешь с себя это приятное бремя. А я ленив (скажешь, может быть, о мне сам в себе); справедливее же будет сказать: я болен, а не ленив. По крайней мере, у нас в добром состоянии то, что от Бога [344]. Потому мятежи уступим другим, а сами будем наслаждаться любомудрием, когда заключишься ты в Боге и совершенно преселишься горе, не удерживаемый никакими узами. А теперь, если в дар браку должно принести что всего лучше, приношу свои молитвы.
К нему же (158)
По причине тяжкой болезни не имея возможности видеться с ним лично, просит чрез письмо оказать великодушие диакону Евгению.
Если бы не так худо было телесное мое здоровье и не был я в опасности отчаяваться в самой жизни, то первой и важнейшей для себя выгодой почел бы я видеться с тобой, быть у тебя, самому лично представить эту просьбу. Но поелику не поднимаю головы, совершенно связанный болезнью, и против воли лишен возможности исполнить свое желание, то принимаюсь за второе средство и обращаюсь к тебе с письмом; им приветствую и лобызаю тебя, им осмеливаюсь просить о диаконе нашем Евгении, за которого взываю к твоему великодушию. Если знакомство с негодным Ригианом еще не преступление, а в другом ни в чем, кажется, он невиновен, то ради самого правосудия, которого ты опора и защитник, а если и это почитаешь преступлением, то ради Бога, Которому он предстоит, и ради моей седины, которая, как известно тебе, уважаема многими боящимися Господа, умоляю тебя, окажи эту милость и мне, и всему клиру и, освободив сего человека от напасти, соделай, чтоб иметь тебе добрую надежду у Бога. Взамен же сделанного тобой получишь не меньшее что–нибудь (если не много будет так сказать) — мои молитвы.
К Филагрию (41)
Как человеку, испытанному в терпении телесными болезнями, отдает на суд собственное свое терпение.
Каково твое телесное здоровье? Или, конечно, для тебя не велика важность, каково бы оно ни было? О душе же спрашивать не буду, здорова ли она. Ибо знаю, что здравие ее прекрасно; потому что телесными болезнями приучен ты к благородному любомудрию, принимая их как испытание добродетели, а не как вещественное расстройство; почему для тебя более блаженства злострадать, нежели для иных — наслаждаться здоровьем. Дай же и это достаточное доказательство своего любомудрия, прикажи и мне быть таким же в таких же обстоятельствах. О сем хотя осмеливаюсь писать другим, однако же подвергнуть себя в том твоему суду признаю не безопасным; впрочем, попытаюсь не противоречить, если ты прикажешь.
К нему же (64)
Хвалит его за терпение и представляет примеры терпения у язычников.
Хорошо, что любомудрствуешь в страданиях и для многих служишь примером терпения в скорбях. Как для всего наилучшего пользовался ты телесными орудиями, когда был здоров, так и теперь прекрасно ими пользуешься, хотя стал болен, и скажу так: в самом бездействии не остаешься бездейственным;, потому что любомудрствуешь, и что, как сказывают, наименовал таким именем Диоген, страдая однажды горячкой и терпеливо перенося болезнь, то и сам ты даешь нам видеть, т. е. борьбу души с телом. Так и прилично было моему Филагрию — не ослабевать и не изнемогать в страдании, но презреть персть; и предоставить телу терпеть, что свойственно ему, непременно, по закону естества, или теперь или впоследствии, имеющему разрушиться, потому что оно умрет, изнуренное или болезнью, или временем; а самому возвышаться душой, возноситься мыслями к Богу и знать, что было бы несообразно любомудрствовать нам вне опасностей, оказываться же нелюбомудрыми в нуждах и изменять своему обещанию. Все исчерпал ты умом своим, все наше и все чужое, как человек, изучивший то и другое, и как наставник других, и из всего собрал себе врачевство для человечества. Но если прикажешь и мне полюбомудрствовать с тобой несколько, то не хвалю ограниченности понятия у Аристотеля, который, определяя наше блаженство, прямым пока идет путем, когда утверждает, что оно есть согласное с добродетелью действование души, и даже когда прибавляет: действование в совершенной жизни (и в этом поступает весьма премудро, по причине превратности и
изменчивости нашего естества); но уже перестает быть возвышенным и делается крайне низким, когда присовокупляет, что блаженство есть и внешнее изобилие. Почему, если кто беден, или болен, или безроден, или изгнан из отечества, тому воспрещено уже блаженство. Хвалю же благородство и высоту мыслей у стоиков, которые говорят, что внешнее нимало не препятствует блаженству и что человек доблестный блажен, хотя бы жгли его в Фаларидовом быке. А посему, как дивлюсь тем, которые у нас шли на опасности за дело прекрасное или мужественно переносили бедствия, так дивлюсь и тем из внешних, которые близко подходили к нашим, каковы, не говоря о многих, Анаксарх, Эпиктет, Сократ. Анаксарх, когда по повелению мучителя толкли у него руки в ступе, приказывал исполнителям этого выколачивать Анаксархов мешок, называя таким именем жалкую нашу плоть, как будто удары не касались самого Анаксарха, т. е. души философа (и у нас это различается наименованиями внешнего и внутреннего человека). Эпиктет, когда у него вытягивали и вывертывали ногу, любомудрствовал, как будто в чужом теле, и скорее переломили ему ногу, нежели заметили, что он почувствовал насилие. А Сократ, осужденный на смерть афинянами и живя, как известно, в темнице, сперва беседовал с учениками о теле, как о другой темнице, и когда мог бежать, отказался от сего; а потом, когда поднесена ему была цикута, принял яд с большим удовольствием, как не смертный напиток, но заздравную вкушая чашу. Присовокупил бы я к ним и нашего Иова, если бы не знал, что сам ты, при Божией помощи, и теперь не далек от его страданий, и впредь не будешь далеким. Этим–то, как думаю, успокаивая и врачуя себя, о божественная и священная глава, и сам ты для себя облегчаешь страдания, и нас веселишь, исполненных к тебе удивления и любви, не ослабевая в болезни и не соблазняясь, как говорит божественный Давид, миром грешников (Пс. 72:3) и счастливым течением настоящей их жизни, но очищаясь страданиями, если позволено сказать это о тебе, и немощь обращая в средство к добродетели.
К нему же (66)
Припоминает свидание свое с ним в Матазе и беседу при чтении 72–го псалма.
Помню наше с тобой свидание, когда в последний раз были мы вместе в моей Матазе, — ибо своим называю и почитаю твое, — помню и любомудрие твое, которому ты предался тогда, о котором воспоминая даже и теперь прихожу в трепет. Я (так сам ты приказал, и противоречить тебе было невозможно) объяснял тебе семьдесят второй псалом, в котором Давид приходит в недоумение и негодование, видя благоденствие людей злых, и потом, обращая мысль свою к тамошним судилищам и к ожидающему воздаянию за дела здешней жизни, таким образом останавливается в своем смущении и уврачевывает скорбь. Сколько возможно было, наклонял я толкование свое к твоему страданию, заимствуя мысли и из наших и из внешних писаний, потому что беседовал с человеком ученым и опытным, притом такие рассуждения внушал Дух и поощряла к ним скорбь, которая всего изобретательнее. Речь у нас текла; вдруг ты среди разговора, как будто бы получив удар, встаешь, поднимаешь к небу руки и, обратив взор к востоку, потому что туда открыт был вид, взываешь: «Благодарю Тебя, Отец и Создатель Твоих человеков, что против воли нашей благотворишь нам, чрез внешнего человека очищаешь
внутреннего и посредством несчастий приводишь нас к блаженному концу Тебе одному известными средствами!» И повторять ли мне все те любомудренные рассуждения, на какие ты навел меня и какие делал сам, как бы радуясь своей болезни? Тогда учитель становился твоим учеником. Но к чему упомянул я о сем? Одно всем вопию и проповедую чрез тебя, а именно: нам более должно оплакивать людей порочных за их внутреннюю болезнь, нежели им нас, когда болен наш внешний человек; и болезнь любомудренная лучше необузданного благоденствия.
К нему же (67)
Просит не обращать внимания на тех, которые укоряют его, что при расстройстве телесного здоровья остается трудолюбивым.
Укоряют тебя иные, как догадываюсь, что любишь украшать единственное свое достояние и при таком телесном состоянии не покидаешь трудов. В этом ничего нет удивительного; потому что легче любомудрствовать о чужих делах, нежели о собственных своих. А я, если бы увидел, что преступаешь в этом меру, предаваясь трудолюбию или из корысти, или насильственно, то, сказать правду, побранил бы тебя, не устыдясь ни дружбы, ни учености. Если же любишь труды, но не сверх меры, и над чем трудишься, тем пользуешься, как должно, а присоединяется к этому и болезнь, которая не дает тебе покоя и среди забот и уверяет, что и телесное для тебя выше тела, то не могу не побранить тех, которые тебя бранят, а тебя не освободить от обвинения. И сверх того сам себя уверяю, что, как о делах твоих никто не рассудит лучше тебя, — потому что всякий и в своих делах, и наедине и всенародно, тебя же берет себе в учители и советники, — так никто с большим любомудрием не позаботится о душе. Если же охранять и восстановлять телесное здоровье есть дело одного врачебного искусства, кто будет так дерзок и невежествен, чтобы в этом стал тебе предписывать правила? Поэтому не обращай внимания на людей и предоставь им быть галками, которые дают суд о полете орлов, а сам себя самого и Бога имей советником о болезни и о том, что касается до болезни; и не погрешишь против долга.
К нему же (68)
Извещает о крайнем расстройстве своего здоровья.
Прежде я писал тебе утешительные в болезни письма, потому что ты первый впал в болезнь; а теперь, кажется, тебе уже надобно утешать меня, который почти равно с тобой страдаю; потому что мы, будучи друзьями, и в этом не должны расходиться. Но лучше сказать, ты уже подал утешение, своим терпением и меня увещевая к терпению.
К нему же (69)
О том, чем утешается, страдая в болезнях.
Страдаю от болезни и радуюсь не тому, что страдаю, но тому, что могу быть учителем в терпении для других. Ибо когда не могу сделать, чтобы не страдать, приобретаю страданием то, что переношу его и благодарю как в радостях, так и в скорбях, будучи уверен, что все, случающееся с нами, у Слова не без разумной причины, хотя нам и кажется, что нет такой причины.
К нему же (70)
Укрепляет своими советами в подвиге терпения, из просимых книг посылая одну — Димосфена, отказывает в другой Илиаде, потому что не нашел у себя.
Что прискорбно для тебя, то, конечно, прискорбно и для меня, потому что, как и устав дружбы требует, делаем общим все, что ни есть у друзей, хорошо ли оно или худо. Впрочем, если полюбомудрствовать об этом несколько и побеседовать с тобой как должно, что, конечно, внушает и самый закон дружбы, то не желаю и не признаю хорошим, чтобы ты, будучи Филагрием и отлично изучив божественное, потерпел в этом то же, что и многие терпят, то есть изнемог вместе с телом и стал оплакивать свое злострадание, как безутешное. Напротив того, желаю, чтобы ты и в самом страдании любомудрствовал, теперь–то особенно очистил свою мысль, показал, что ты выше уз и почитаешь болезнь наставлением в полезном, а это значит, что презираешь тело и все телесное, все, что скоротечно, непостоянно и скорогиблюще, всецело предаешься горнему, вместо настоящего живешь будущим, обращая здешнюю жизнь, как говорит Платон, в помышление о смерти, и по мере сил отрешая душу от тела, или, говоря по–платонову, от гроба. Если так любомудрствуешь и такое имеешь расположение духа, превосходный мой, то и сам себе окажешь весьма великую пользу, и у нас отнимешь причину скорбеть о тебе, и многих научишь любомудрствовать в страданиях, а сверх того не малую получишь выгоду (если об этом заботишься сколько–нибудь), заставив всех удивляться тебе. Из книг, которых просил ты, одну нашел я и охотно послал к тебе, именно же сочинения Димосфеновы, а другой, тобою требуемой, т. е. Илиады, не мог послать, не имея у себя. Ибо будь уверен, что тем только и могу услаждаться и то одно почитаю для себя прекрасной собственностью, в чем и ты можешь участвовать и пользоваться этим, как своей собственностью.
Лоллиану (195)
Приветствует его с возвращением и просит дружественного расположения к Елладию и Евлалию, племянникам Св. Григория.
Хорошо, что возвращаешься к нам, хотя и через долгое время; впрочем, и того еще лучше, что дела твои текут по желанию и ты избавил меня от забот о тебе, потому что у нас с тобой все общее — и печали и радости: таково свойство дружбы. А поелику возвратился ты, то и друзьям своим удели своего счастья, как говорит некто; уделишь же, если, как во всем прочем, на государей двоюродных моих братьев, Елладия и Евлалия, соблаговолишь воззреть дружелюбно (дружелюбным же воззрением называю, если не почитаешь нас для себя сторонними, потому что больше этого и сказать ничего не умею), так не потерпишь, чтобы они имели нужду в других покровителях, но сам будешь для них всем: и добрым другом, и честным соседом, и мужественным заступником, и, не перечисляя всего порознь, благородным Лоллианом, известным по своей правоте. Обещаю же, что если долее побеседуешь с ними и увидишь высоту их любомудрия, то сам станешь ходатайствовать за них перед другими. Столько полагаюсь на твой нрав и так много имею надежд в том, что не останется без исполнения, о чем я просил!
К Григорию Нисскому (95)
Соболезнует о смерти Феосевии, которую называет сестрой Нисского и сожительницей иерея; о себе же уведомляет, что ехал для свидания с ним, но в Евфимиаде задержан празднеством в честь мучеников (385 г.).
Со всем тщанием поспешившего к вам и достигшего уже Евфимиады, задержало меня собрание, которое совершаете в это время в честь святых мучеников, потому что как участвовать в нем не мог я по болезни, так не хотел быть и вам в тягость неблаговременным прибытием. Спешил же к тебе, чтобы повидаться с тобой после такого долгого времени и чтобы вместе подивиться твоему терпению и любомудрию, какое, слышу, по преставлении святой и блаженной сестры вашей соблюдаешь ты, как муж благой, совершенный, предстоящий Богу, более всех ведущий и Божественное и человеческое и признающий весьма легким то самое, что для других в подобных случаях всего тяжелее, т. е. жить вместе с такой сестрой и препроводить ее от себя, вместить в безопасные обители, скажу словами Божественного Писания, якоже стог гумна во время свезенный (Иов. 5:26), когда она, хотя вкусила приятностей жизни, однако же по самому возрасту избежала скорбей и прежде, нежели оплакала тебя, почтена от тебя прекрасным погребением, какое и должно быть подобным женам. Но и сам я, поверь мне в этом, желаю преставления если не в одной мере с вами (этого сказать о себе много), то не много меньше вас. Но что же нам делать против Божия закона, издревле превозмогающего, который похитил мою Феосевию, — ибо жившую по Богу называю своей, потому что духовное родство выше телесного, — Феосевию, похваление Церкви, украшение Христово, потребность нашего века, дерзновение жен, — Феосевию, и при таковой красоте братьев отличавшуюся благообразием и лепотой, — Феосевию, действительно священную, сожительницу иерея, ему равночестную и достойную великих таинств, — Феосевию, о которой память и будущее время найдет сохранившейся на бессмертных столпах, т. е. в душах всех тех, кто доныне ее знал и кто узнает впоследствии? И не дивись, если многократно повторяю ее имя, потому что наслаждаюсь воспоминанием о блаженной. И таково мое ей надгробное, а тебе утешительное слово, которое в немногом заключает многое! Утешительное тебе, хотя сам по своему во всем любомудрию можешь и другим подавать советы в подобных случаях. А свидания с тобой, которого я желал, теперь лишаюсь по сказанной выше причине. Но соединим свои молитвы, пока еще остаемся на земле, и да сопряжет нас общий конец, к которому приближаемся. Потому и необходимо нам все переносить, как недолго уже имеющим и веселиться и скорбеть.
К Кастору (94)
Жалуется на болезнь свою и просит скорее возвратить к нему общую их сестру.
Чужая страна, как видно, для меня добрее, нежели отечество. Ибо одна дала мне насладиться твоей дружбой, а другое не наделило ничем подобным. А причиной этому болезнь, которая держит меня на привязи и для многого делает неудободвижным или, говоря правду, совсем неподвижным. Почему потерю сию, хотя со скорбью, однако же перенесу. Да и чего горестного не переносит человек? Ты только будь здоров и благоуспешен в делах своих; и в Божией руке да соблюдется все твое; а оно соблюдется, если искренно емлешься за Бога. Но госпожу общую
нашу сестру соблаговоли как можно скорее отослать ко мне, как общую опору и благочестивых, и моей немощи. Иначе много буду жаловаться на твою Сакердотиду, от которой терплю эту потерю, и назову ее собственным ее именем; а каким, узнаешь, спросив у нее самой.
К Немесию (183)
Просит сего правителя Каппадокии избавить от пени одного своего родственника Валентиниана (386 г.).
Иные хвалят Пифагора Самосского, что, когда должно ему было совершить жертву, принес он в жертву глиняного быка, потому что не одобрял других жертвоприношений и говорил, что не надобно мертвыми очищать мертвого, так называя тело. Ему и ты, чудный, прекрасно подражаешь. Поелику же у тебя запрещено налагать пени, и один ты или весьма с немногими из начальников вселил в подчиненных безубыточный страх, то не введи в убыток также твоего и моего Валентиниана; потому что прошу за родственника; но, на словах погрозив взысканием, не допусти до действительного убытка; потому что и наказанию подвергается, если должно осмелиться это сказать, не за собственную свою беспечность. Поэтому если убеждаю тебя как судью, то это лучше всего. А если нет, то прибегну к тебе как к другу. И то же скажу твоей учености, что, говорят, писал некто к своему другу: «Такого–то, если ничего не сделал он худого, прости ради самой правды, а если сделал, прости ради нашей дружбы». Но во всяком случае, прости, сверх прочего рассудив и то, что к общественному достоянию не много прибавит взыскание двух коней, а у нас эта милость напишется на сердцах. Присовокуплю и то: помоги в несчастье человеку, сильно сокрушенному этим происшествием.
К нему же (184)
Изъявляет желание иметь с ним свидание, чтобы продолжить прежнюю беседу о христианстве.
Хотя ты сделал, что и самое правление твое у нас есть любомудрие, а знаю, что и впредь так будешь делать, если Бог печется о нас сколько–нибудь, — однако же всего лучше было свидеться с тобой мне теперь, когда свободен ты от дел общественных и когда в тишине можно насладиться твоим умом, которого имею немногие следы, как молнии, не удержимой взором, а большей части еще не изведал. Но сколько пожелать этого важно, столько получить сие не легко при таком состоянии тела, каково у меня. А потому, если и этого сподоблюсь, буду иметь у себя все; потому что ты остаешься у меня в долгу одним свиданием, по обещанию продолжить беседу о нашем учении, которую оставил когда–то неконченной. А если не удастся мне сие, то сам я против воли понесу потерю. Впрочем, знай, что всегда ты с нами, где бы ни был; и желаем, чтобы путеводили тебя наши молитвы! Знай также, что, пока дышим, всегда будешь с нами, потому что сам ты начертал себя в нас, которые не малоценнее какого–нибудь столпа; и еще глубже начертаешь, когда станешь Божиим и явно нашим или, если приятнее для тебя сказать это, когда мы станем твоими.
К нему же (185)
Изъявляет сожаление, что не виделся с ним во время его приезда.
Что значит? Ты проходишь мимо, а я не знал и так же не мог уловить тебя, как неуловимо эхо для тех, которые думают, что оно к ним близко, и
обманываются отголосками. Иначе в этом одном поступил бы я с тобой властительски. Но по крайней мере, чудный мой, пришли мне письмо; хотя это буду иметь вместо тебя, то есть, как говорится, вместо тела — тень.
К нему же (79)
Ходатайствует за какого–то Феодосия.
Если кажусь для тебя неучтивым, потому что часто пишу, то не подивись, если возопию на тебя праведному Судии; и знаю, что простишь мне вину. Сам ты виновен в моей смелости, усердным исполнением моих просьб вызывая на новые просьбы. И сие нимало не удивительно. Ибо много во мне такого, для чего охотно делаешь милость, — моя старость, болезнь, общее занятие науками (если в науках и я что–нибудь значу), даже то самое, что желание мое свидеться с тобой встречает препятствие в болезни и не успевает в таком важном деле. Но какая моя просьба? Если бы она была несправедлива, то постыдился бы я такого мужа; а если справедлива, охотно склонись на нее. Опять приходит к тебе почтеннейший сын наш Феодосий, вместе мой и твой: мой по намерению, а твой как проситель, — приходит к тебе с прошением о деле, достойном сожаления. Сироты бедствуют; и как о делах человеческих среди течения их неизвестно, чем окончатся, и боимся, чтоб не подвергся изгнанию отец, который облегчал сиротство многих, то всем окажи одну милость. Простри руку помощи к несчастью, которое бы сам ты уважил. Хотя правление твое не имеет нужды в каком–либо приращении доброй славы, как утренняя заря в светлости, однако же, если бы пожелал ты какого приращения, то будь уверен, что никакое не может быть больше и славнее того, чтобы многие любящие говорить правду узнали твою правоту.
К Аделфию (128 и 223)
Поощряет его к внутренней жизни.
Пусть так! [345] Первое у нас сделано, и очень хорошо; оба хвалим добродетель, стремимся к Богу, не привязываемся к дольнему, — потому что в нем нет совершенной необходимости, — лобызаем лучшее и божественнейшее дружество, дали друг другу руки и верим один другому. А теперь попрошу уже тебя и о том, что составляет второе условие дружбы, предначав снова Богом и при помощи Его приступив к делу, так как Его избрали мы для себя покровителем всякого слова и дела. Если же такой важный предмет поверяю письму, то не дивись сему; потому что твоя правота, простота и благородство твоих нравов, какие редко и у немногих можно найти, всего более ободрили меня осмелиться на доброе дело. Притом не все доверяю письму; я не так невежествен, не делаю великих дел слегка и требующего внимания — кое–как. Но теперь, как говорит Пиндар, поставим золотые столпы в благоустроенном преддверии чертога, впоследствии же времени, если даст Бог, своими руками соорудим достойный удивления чертог, к слову, как говорится, приложим и дело. К тебе приходит много людей знатного рода. Ибо я уверен, что приходящих много. Кто же не любит тебя и твоего сообщества? Приходят многие из людей весьма надменных, выставляя на вид деньги, родство, друзей, могущество свое в городах, могущество при дворе и все, что служит игралищем причудливой превратности и времени и выпадает то тем, то другим, подобно различным положениям зерни, то так, то иначе, и перекидываемое и переворачиваемое. Я вместо всего этого предлагаю тебе одно — себя самого, и от тебя требую взамен всего одного же — тебя самого. Поэтому, хотя ты лучший из лучших (уступаю тебе это потому что и сие наше дело), но (да будет это сказано с Богом) не превзойдешь меня в одном — в верности и в искренности дружбы. А это человеку разумному надобно уважать больше, нежели все прочее в совокупности. Сего достаточно для твоего совершенства. И это, может быть, превосходит меру письма. Наконец, пожелаю чего–нибудь себе и тебе. Бог, Который и сие и все прочее устрояет для любящих Его, Сам да вложит тебе в ум, что лучше и полезнее для тебя и для меня, особенно когда рассуждаем сами с собой о таких предметах!
К нему же (129)
Извиняется, что не был в Навилах и на соборе.
Сына не бесчестят, но и отца не лишают доверия. Поэтому не лиши доверия и меня, который оправдываюсь, что быть в Навилах и участвовать на соборе, при всем том что меня приглашали с таким усердием, попрепятствовали мне недосуг и душевная немощь, а не какая–нибудь лень и не презрение, как, может быть, подозревал ты. Потому, хотя и доселе еще одержим я немощью, однако же, как скоро даст Бог выздороветь, постараюсь оправдаться и самым делом: приду к твоему благородию и подам полное благословение моему дому. Ибо молю и желаю, чтобы твое было моим.
К нему же (130)
Укоряет его за нечистое обращение с женами, давшими Богу обет девства.
Доселе называю тебя досточестным, хотя замышляешь и не досточестное. Прими же великодушно дерзновение человека, которым движет отеческое сердоболие и который не может быть терпеливым по благорасположенности. Ибо гораздо лучше, когда ненадолго опечаливший приносит великую пользу, нежели, когда смеющийся с тем, чтобы доставить удовольствие, причиняет вред в главнейшем. Илий был священник, и хотя делал выговоры своим нечествовавшим сынам, говоря: не благ слух, чада, егоже аз слышу о вас (1 Цар. 2:24), но поелику делал не сильные выговоры, то сам подпал сильному обвинению, и благочестивый отец понес наказание за беззаконие детей. Устрашаемый сим примером, и я приступил к этому увещанию. Не знаю, что с тобой сделалось, какое омрачение объяло тебя? Как стыдишь свой род, стыдишь мою седину и те надежды, какие возымел я о тебе, когда был в Навилах, беседовал с тобой о всем добром и, как думал, убедил тебя в этом! Как не слышишь, что говорит Писание: не даждь женам твоего богатства и твоих имений в последний совет (Притч. 31:3)? Поверь, что в скором времени раскаешися в этом, егда, по написанному, иструтся плоти тела твоего (Притч. 5:11) и ум, как бы проторгнувшись сквозь облако, в состоянии будет воззреть к Богу и чисто размыслить о том, что полезно. Остерегайся сети, и не уловлен буди твоими очима (Притч. 6:25); а если уловлен, пробудись; и не подтверждай разглашаемого, будто бы какими–то снадобьями омрачен у тебя ум; потому что разврат искусен на выдумку худого. Прискорбно и то, что такой дом, обогащенный столькими
трудами, в такое короткое время расстроил и разорил ты, и особенно в начале жизни, когда каждый полагает основание доброй или худой о себе славы. Но гораздо ужаснее, что жен–девственниц, которые твоими родителями и тобой самим, как уверял ты, посвящены Богу, святотатски берешь и похищаешь, и иные стали уже твоими, а других приводишь в страх, что потерпят то же. Побойся Бога, Которому служишь, постыдись меня, удержись, наконец, от всякого лукавого произволения. Если бы можно тебе было, приникнув поближе, узнать ту молву, к какой подаешь повод, обо всех нас, то, может быть, не потребовалось бы для тебя иного увещания, но самый стыд употребил бы ты в советники о том, что должно делать. Нашел бы я написать тебе что–нибудь поприятнее этого, но не нашел бы ничего полезнее; многого и не стану писать, зная, что если не вразумит тебя страх Божий, то мало сделают или вовсе ничего не сделают слова. Потому что и железом легко выводить черты на воске, но трудно на железе, а на алмазе не выведешь чем–нибудь самым твердым, по жестокости его состава.
К Евсевию другу (171)
Благословляет заочно брак его с Евопией, извиняясь болезнью, что не мог быть на нем.
Евопия — твоя возлюбленнейшая; настало время бракосочетания, положено основание жизни, исполнены родительские обеты. Но не с вами я, которому особенно надлежало бы и быть у вас, и молитвы свои соединить с вашими, как и обещал я, потому что надежда шла вслед за желанием, а желание достаточно для того, чтобы ввести себя в обман. И неоднократно собираясь в путь и неоднократно откладывая путешествие до времени, наконец преодолен я болезнью. Итак, пусть другие призывают к вам Эротов, потому что на свадьбе в обычае и пошутить; другие пусть изображают красоту девы, величают любезность жениха и брачное ложе вместе с цветами осыпают и словами привета. А я пропою вам брачную песнь: Благословит вас Господь от Сиона, Сам сочетает ваше супружество, и узриши сыны сынов твоих (Пс. 127:6–7), не много будет сказать, еще лучших тебя. Сего пожелал бы я вам, будучи с вами; сего желаю и теперь. Прочее да будет предоставлено вашему попечению, да возложит на вас венцы отец, как желал; это предписал я, как будто бы сам был при бракосочетании. Их будут венцы, а мои молитвы, которые, сколько знаю, не ограничиваются местом.
К Диоклу (193)
По случаю брака его дочери учит, как должно торжествовать христианские браки.
Не зван я был на бракосочетание нашей дочери; однако ж явился, и праздную вместе, и принимаю участие, и желаю вам всего наилучшего. А одно из лучшего, чтобы сам Христос присутствовал на браке, — потому что где Христос, там благопристойность, — и чтобы вода стала вином, то есть все претворилось в лучшее; а поэтому не было смешиваемо несоединимое между собой, и не были сводимы вместе епископы и смехотворы, молитвы и рукоплескания, псалмопение и звуки свирелей; потому что как все прочее, так и браки христианские должны иметь благопристойность, а благопристойным делает степенность. Вот что приносим в дар бракосочетанию; а ты воздай нам благопокорностью. И в зяте, если последует этому, будем иметь сына, а если нет — воина.
К Иакову (147)
По вступлении его в должность правителя Каппадокии просит заступиться за Симпликию, вдову Алипия (387 г.).
Хотя по слуху только знаю твою досточестность, однако же дивлюсь тебе, как немногие из живших с тобой долгое время. Столько у всякого речей о твоей доброте! Посему и сам я осмелился на эту просьбу. Оставил нас чудный Алипий, общий заступник любомудрых и попечитель сирот; не малое это для нас несчастье; а к этому присоединилась и другая беда: достолепнейшая супруга его заботится о сиротах. Утешь ее своим человеколюбием в настоящем случае, доставь безопасность своим детям благодеянием сиротам, докажи, что свои лучше чужих. А к этому присоединится и то, что сделаешь удовольствие мне; почтив же сколько–нибудь меня, почтишь Самого Бога, Которому удостоился быть я предстоятелем и служителем, хотя и не достоин такого сана.
К нему же (146)
О том же.
Если бы столько было у меня телесных сил, что мог бы взять на себя труд, то сам бы пришел к тебе и удовлетворил желанию с тобой видеться и переговорить, о чем хотелось, потому что у нас речь не о маловажном. Но поелику держит меня болезнь, то по необходимости прибег я к письму. И достолепнейшую матерь нашу Симпликию, бывшую супругу прекрасного и доброго Алипия — этого украшения всей нашей родины, представляю твоему благородству под жалкими именованиями вдовства и сиротства; представляю для того, чтобы нашла у тебя справедливость, в чем будет ей нужно. Обрати внимание на великость бедствия: еще не осушала она слез, беспокоится о сиротах, предпринимает дальние путешествия, при таком немощном теле, при такой неопытности в делах, не привыкши выглядывать из дому. Что бедственнее этого? Нет места и слезам; страдание заставляет отложить и стыд благородства. Поэтому, рассудив все сие и оказав уважение моей просьбе, не дожидайся, чтобы над тобой, великим и добрым Иаковом, стал другой судия; не поставь ее в необходимость предпринять еще дальнейшую поездку, потому что она весьма полагается на справедливость своего дела, как уверяет многих и меня. Напротив того, прочитав письмо и по всей правде исследовав ее права, возврати ее к нам с более спокойным духом. А прежде всего подумай о том, что Бог дал тебе великую власть, имение, славу, свободный путь еще к большему счастью. Охраняй же все это для себя самого настоящим человеколюбием; и, как отец детям, избавившийся из одних опасностей, а другим идущий навстречу, содержи это в уме и воспользуйся настоящим случаем, чтобы надежды свои на Бога соделать благоуспешными.