ИСТОРИЯ ПРИНЦЕССЫ МОНТЕ-САЛЕРНО 22 страница
Я пошел за ним и увидал власяницу, бичи и другие орудия мученичества, вид которых меня нисколько не испугал, так как никакие страдания не могли сравниться с моими. Монах прочел мне несколько страниц из "Житий святых". Я попросил его дать мне почитать эту книгу и всю ночь напролет читал ее. Новые мысли овладели моим умом, я видел во сне разверстые небеса и ангелов, напоминавших тебя своим обликом.
Тогда в Веракрусе узнали о том, что ты вышла замуж за герцога Сидонию. Я с давних пор имел намеренье посвятить себя священнослужению, все свое счастье видел в том, чтобы молиться за твое счастье в этой и спасение в будущей жизни. Благочестивый наставник мой сказал мне, что во многих американских монастырях царит разврат, и посоветовал мне стать послушником в Мадриде.
Я сообщил отцу о своем намерении. Ему давно уже не нравилась моя набожность, однако, не решаясь открыто сбивать меня с этого пути, он просил подождать хотя бы ожидаемого вскоре приезда матери. Я возразил, что у меня больше нет родителей на земле и что небо – единственная моя родина. На это он ничего не ответил. Потом я пошел к коррехидору, который одобрил мое намеренье и отправил меня с первым кораблем в Испанию.
Прибыв в Бильбао, я узнал, что моя мать только что отплыла в Америку. Как я уже сказал, у меня были рекомендательные письма в Мадрид. Когда я проезжал Бургос, мне сказали, что ты, сеньора, живешь в окрестностях этого города, – и мне захотелось повидать тебя еще раз, перед тем как навсегда отречься от всего мирского. Увижу ее еще раз, думал я, и с еще большим жаром буду за нее молиться.
Я поехал к вам. Вошел в первый двор с мыслью, что встречу кого-нибудь из твоих прежних слуг, так как слышал, что ты вывезла из Асторгаса всю свою челядь. Рассчитывал напомнить о себе и попросить, чтоб меня поместили в таком месте, откуда я мог бы видеть тебя, когда ты будешь садиться в карету. Видеть тебя, сам оставаясь невидимым.
Но навстречу попадались все незнакомые люди, и я не знал, как быть. Вошел в какую-то совершенно пустую комнату; наконец мне показалось, будто я вижу какое-то знакомое лицо. Я вышел, и тут меня вдруг ударили камнем в голову… Но, я вижу, мой рассказ взволновал сеньору.
– Даю тебе слово, – продолжала герцогиня, – что благочестивое помешательство Эрмосито вызвало во мне только жалость, но когда он заговорил о садах Асторгаса, о забавах наших младенческих лет, воспоминанье о счастье, которым мы тогда наслаждались, мысль о теперешнем моем счастье и некоторая боязнь будущего, какое-то чувство, в одно и то же время милое и грустное, стеснило мое сердце, и я почувствовала, что по щекам моим покатились слезы.
Эморсито встал; кажется, он хотел поцеловать край моего платья, но у него задрожали ноги, голова его упала на колени ко мне и руки крепко обвились вокруг моей талии.
В это мгновенье я бросила взгляд на стоявшее напротив зеркало; я увидела Менсию и герцога, но у него было такое страшное лицо, что я его еле узнала.
Кровь застыла у меня в жилах; я опять взглянула на зеркало, но на этот раз не увидала никого.
Освободившись от объятий Эрмосито, я позвала Менсию, велела ей позаботиться об этом юноше, который вдруг лишился сознания, и вышла в другую комнату. Случай этот очень меня встревожил, – ведь слуги уверили меня, что герцог еще не возвращался из Бискайи.
На другой день я послала узнать о здоровье Эрмосито и получила ответ, что его уже нет в доме.
Через три дня, когда я собиралась ложиться, ко мне вошла Менсия с письмом герцога в руках, содержащим только следующее:
"Сделай то, что тебе скажет донья Менсия. Это приказывает тебе твой муж и судья".
Менсия завязала мне глаза платком; я почувствовала, что меня тянут за руку и ведут в это подземелье. Услыхала звон кандалов. Платок сняли, и я увидела Эрмосито, прикованного за шею к столбу, на который ты опираешься. Глаза его были тусклы, лицо – страшно бледно.
– Это ты, сеньора? – произнес он голосом умирающего. – Я не могу говорить. Мне не дают воды, у меня язык прилип к гортани. Мученья мои не продлятся долго; если я попаду на небо, то буду молиться за тебя.
В это самое мгновенье из отверстия в стене грянул выстрел, и пуля раздробила ему плечо.
– Великий боже! – воскликнул он. – Прости моим мучителям.
Оттуда же грянул второй выстрел, но я не видела последствий, так как упала без чувств.
Я очнулась среди моих прислужниц, казалось, ни о чем не знавших: они сообщили мне только, что Менсия уехала. На другой день утром пришел конюший герцога и доложил мне, что этой ночью его хозяин уехал с секретным поручением во Францию и вернется только через несколько месяцев.
Оставшись одна, я призвала на помощь все свое мужество, – предоставила свое дело суду всевышнего и безраздельно отдалась воспитанию дочери.
Через три месяца появилась Хиральда. Она приехала из Америки в Мадрид, чтобы отыскать сына в том монастыре, где он должен был отбыть срок послушничества. Не найдя его там, она поехала в Бильбао, и оттуда следы Эрмосито привели ее в Бургос. Опасаясь взрыва отчаянья, я поведала ей только часть правды; преисполненная горем, она сумела вырвать у меня всю тайну. Ты знаешь, какой у этой женщины твердый, настоящий характер. Гнев, отчаянье, самые страстные чувства, какие только могут владеть душой, поочередно терзали ее душу. Я же сама была слишком несчастна, чтобы найти в себе силы утешать ее.
Однажды, переставляя мебель у себя в комнате, Хиральда обнаружила потайную дверцу в стене, под обоями, и добралась до подземелья, где узнала тот столб, о котором я тебе говорила. На нем были еще видны следы крови. Она вбежала ко мне сама не своя. После этого она часто запиралась у себя в комнате, но, по-моему, просто сидела в этом проклятом подземелье, обдумывая планы мести.
Через месяц мне доложили о прибытии герцога. Он вошел, спокойный и сдержанный, приласкал ребенка, потом велел мне сесть и сам сел рядом.
– Сеньора, – сказал он, – я долго думал о том, как с тобой поступить. И решил ничего не менять. Тебе будут прислуживать в моем доме с прежней почтительностью. Я буду оказывать тебе для видимости те же знаки внимания. И так будет продолжаться до того момента, когда твоей дочери исполнится шестнадцать лет.
– А когда ей исполнится шестнадцать, что будет со мной? – спросила я.
Тут Хиральда принесла шоколад: мне пришло в голову, – а вдруг он отравлен?
Герцог продолжал:
– В тот день, когда твоей дочери исполнится шестнадцать лет, я позову ее к себе и скажу ей следующее: "Твои черты, дитя мое, напоминают мне лицо женщины, историю которой я тебе расскажу. Она была прекрасна и, казалось, обладает еще более прекрасной душой, но какой в этом толк, если она только казалась добродетельной. Она так искусно умела притворяться, что, благодаря этому искусству, сумела выйти за одного из самых знатных людей Испании. Однажды, когда мужу ее пришлось быть несколько недель в отсутствии, она приказала привезти к ней из родных краев ничтожного бедняка. Они вспомнили свои прежние любовные увлечения и упали друг другу в объятья. Эта отвратительная лицемерка – твоя мать". После этого я выгоню тебя из своего дома, и ты пойдешь плакать на могиле своей матери, которой
– та же цена, что и тебе.
Несправедливость уже так закалила мое сердце, что эта речь не произвела на меня особого впечатления. Я взяла ребенка на руки и ушла к себе в комнату.
К несчастью, я забыла про шоколад: а герцог, как я потом узнала, уже два дня ничего не ел. Чашка стояла перед ним, он выпил ее залпом и пошел к себе. Через полчаса он послал за доктором Сангре Морено и, кроме него, не велел никого пускать.
Побежали за доктором, но он уехал в загородный домик, где производил свои вскрытия. За ним поехали, но там его уже не оказалось, стали искать по пациентам, наконец после трехчасовых поисков он приехал и нашел герцога мертвым.
Сангре Морено с великим вниманием обследовал труп, осмотрел ногти, глаза, язык, велел принести ему из дома множество бутылок и начал делать какие-то опыты. Потом пришел ко мне и сказал:
– Могу твердо сказать, сеньора, что герцог умер вследствие отравления смесью наркотической камеди с едким металлом. Но к уголовному трибуналу я никакого отношения не имею, поэтому оставляю это дело на усмотрение высшего судьи, пребывающего на небесах. Я же публично заявлю, что герцог умер от удара.
Другие приглашенные лекари подтвердили диагноз Сангре Морено.
Я велела позвать Хиральду и повторила ей то, что сказал доктор. Растерянность выдала ее.
– Ты отравила моего мужа, – сказала я. – Каким же образом христианка может допустить себя до такого преступления?
– Я христианка, – ответила она, – это правда. Но я мать, и если бы убили твое собственное дитя, как знать, не стала ли бы ты сама свирепей разъяренной тигрицы?
На это я не нашлась, что ответить, однако заметила ей, что она ведь могла отравить меня вместо герцога.
– Ничуть не бывало, – возразила она. – Я смотрела сквозь замочную скважину и сейчас же вбежала бы, если б ты дотронулась до чашки.
Потом пришли капуцины, требуя тело герцога, и так как у них была бумага от архиепископа, невозможно было им отказать.
Хиральда, до тех пор обнаруживавшая изрядное мужество, вдруг страшно встревожилась. Она задрожала при мысли, как бы при бальзамировании тела не нашли следов яда, и ее усиленные просьбы склонили меня к участью в ночной вылазке, которой я обязана удовольствием видеть тебя в своем доме. Моя напыщенная речь на кладбище имела целью обмануть слуг. Но, увидев, что вместо покойника принесли тебя, нам пришлось, чтоб не выводить их из заблуждения, похоронить возле садовой часовни чучело человека.
Несмотря на эти предосторожности, Хиральда до сих пор в тревоге, все время толкует о том, чтоб вернуться в Америку, и хочет держать тебя здесь, пока не примет какого-то твердого решения. Что до меня, то я ничего не боюсь, и если меня вызовут в суд, чистосердечно расскажу всю правду. Я и Хиральду предупредила об этом.
Несправедливость и жестокость герцога привели к тому, что я его разлюбила, я никогда не могла бы жить с ним вместе. Единственное мое счастье – моя дочурка. Я не боюсь за ее судьбу. Наследственные титулы и большое богатство не дают основания опасаться за ее будущее.
Вот все, что я хотела тебе сообщить, мой молодой друг. Хиральде известно, что я решила рассказать тебе нашу историю; она тоже считает, что не следует держать тебя в неведении. Но мне душно в этом подземелье, пойду наверх, подышу свежим воздухом.
Как только герцогиня ушла, я кинул взгляд вокруг и в самом деле нашел вид окружающего довольно печальным; могила молодого мученика и столб, к которому он был прикован, делали его еще мрачней. Мне было хорошо в этом узилище, пока я боялся театинцев, но теперь, когда все было улажено, пребывание в нем становилось несносным. Меня забавляла самоуверенность Хиральды, намеревавшейся держать меня здесь целых два года. В общем, обе женщины очень мало подходили для роли стражников; они оставляли дверь в подземелье открытой, – видимо, полагая, что отделяющая меня решетка представляет собой непреодолимую преграду. А я в это время уже составил план не только бегства, но и всего поведения в течение двух лет, назначенных мне для епитимьи. Познакомлю вас вкратце со своим намерением.
Во время пребывания в коллегии театинцев я часто думал о том, как счастливы, наверно, маленькие нищие, сидящие у дверей нашей церкви. Участь их казалась мне гораздо приятней моей. На самом деле, в то время как я увядал над книгами, не зная, как удовлетворить своих учителей, эти счастливые дети нужды бегали по улице, играли в карты на ступенях паперти и рассчитывались друг с другом каштанами. Иногда они дрались до изнеможения – и никто их не останавливал; вываливались в песке – и никто не заставлял их мыться; раздевались прямо на улице и стирали рубашки у колодца. Ну, можно ли вообразить существование приятней?
Мысли о такого рода счастье очень занимали меня во время пребывания в подземелье, и я решил, что лучше всего будет, если, выбравшись из узилища, я поведу до конца епитимьи образ жизни нищего. Конечно, я уже получил некоторое образование и по разговору можно было отличить меня от сотоварищей, но я надеялся, что сумею без труда усвоить их язык и обычаи, с тем чтобы потом, через два года, вернуться к своим. Хотя мысль эта была довольно странная, но из того положения, в каком я находился, я не мог найти лучшего выхода.
Приняв это решение, я отломил кусок лезвия от ножа я стал трудиться над одним из прутьев решетки. Пять дней бился я, прежде чем мне удалось его выломать. Я тщательно собирал обломки камней и засыпал ими отверстие, так что ничего нельзя было заметить.
В тот день, когда я кончил эту работу, корзинку мне принесла Хиральда. Я спросил, не боится ли она, как бы случайно не проведали, что она кормит в подземелье какого-то неизвестного парня.
– Нисколько, – ответила она, – подъемная дверь, через которую ты сюда попал, выходит в особый павильон, Двери которого я приказала замуровать под тем предлогом, будто он пробуждает в герцогине горькие воспоминания. А коридор, по которому мы ходим к тебе, ведет из моей спальни, и вход в него закрыт обоями.
– Но дверь, наверно, железная?
– О нет, – возразила она. – Дверь довольно легкая, но тщательно скрыта; к тому же я, уходя, всегда запираю свою комнату на ключ. Тут есть и другие подземелья, как это, и, по-моему, еще до нас здесь, наверно, жил не один ревнивец и совершалось не одно злодеяние.
Сказав это, Хиральда хотела уйти.
– Почему ты уходишь, сеньора? – спросил я.
– Мне некогда, – возразила она, – у герцогини нынче кончается шестая неделя траура, и она хочет поехать кататься.
Я узнал, что мне было нужно, и больше не удерживал Хиральду, которая ушла, на этот раз не запирая за собой дверь. Я как можно скорей написал герцогине, что прошу меня простить, положил письмо на решетку, потом вынул прут и – пройдя до тех пор недоступную мне часть подземелья, а затем темный коридор, очутился у какой-то запертой двери. Я услыхал стук пролетки и топот лошадей, отсюда я заключил, что герцогиня, вместе с кормилицей, уехала.
Я стал высаживать дверь. Изъеденные червями доски недолго сопротивлялись моим усилиям. Скоро я оказался в комнате кормилицы; а так как знал, что она заперла дверь на ключ, решил, что могу дать себе минуту отдыха.
Глянув в зеркало, убедился, что мой внешний вид совершенно не соответствует той роли, которую я собирался сыграть. Я взял уголь из камина и немного затемнил свое бледное лицо, потом разодрал рубашку и верхнюю одежду. Подойдя к окну, я увидел, что оно выходит в сад, когда-то дорогой сердцу хозяев дома, но теперь совсем запущенный.
Отворив окно, я убедился, что больше ни одно не выходит на эту сторону; можно было бы спрыгнуть на землю, но я предпочел воспользоваться простынями Хиральды. Вскарабкавшись затем на крышу беседки, увитой виноградом, и перепрыгнув с нее на садовую ограду, я выбрался в чистое поле, счастливый, что дышу вольным воздухом, уйдя от театинцев, инквизиции, герцогини и ее кормилицы.
Вдали я увидел Бургос, но направился в противоположную сторону и вскоре увидел убогий трактир; показав хозяйке двадцать реалов, которые были у меня аккуратно завернуты в бумагу, сказал, что все эти деньги хочу истратить у нее. В ответ она засмеялась и принесла мне по двойной цене хлеба и луку. У меня было еще немного денег, кроме этих, но я утаил их от нее. Подкрепившись, я ушел на конюшню и заснул так крепко, как человек спит в шестнадцать лет.
До Мадрида я добрался без каких-либо заслуживающих внимания происшествий. В город входил уже в сумерки. Отыскал дом тетки; вы можете себе представить, как она меня встретила. Но я пробыл у нее очень недолго, опасаясь, как бы меня не обнаружили. Пройдя весь Мадрид, я оказался на Прадо, где лег на землю и заснул.
Утром проснулся уже засветло и пошел бродить по площадям и улицам в поисках места, наиболее выгодного для моего нового ремесла. На улице Толедо, встретив девушку, которая несла бутылку чернил, я спросил, не от сеньора ли Авадоро она случайно?
– Нет, – возразила она. – Я иду от дома Фелипе дель Тинтеро Ларго.
Оказалось, что отца моего по-прежнему знают под этим прозвищем и занятия у него те же самые.
Однако надо было подумать о выборе места. Возле паперти храма святого Роха я увидел нескольких нищих моего возраста, которые с виду мне приглянулись. Я подошел к ним и сказал, что прибыл из провинции в надежде на милосердие здешних жителей, но что у меня еще осталась горстка реалов, которую я охотно внесу в общую кассу, если она у них имеется. Слова эти произвели на слушателей самое благоприятное впечатление. Они ответили, что у них есть общие деньги у торговки каштанами на углу. Они сводили меня туда, после чего мы вернулись на паперть и стали играть в тарок. В самый разгар игры к каждому из нас по очереди как будто стал приглядываться какой-то хорошо одетый сеньор. Мы уже собирались крикнуть ему какую-нибудь глупость, но он предупредил нас, кинув мне повелительно, чтобы я шел за ним.
Заведя меня за угол, он сказал:
– Дитя мое, я выбрал тебя среди твоих товарищей оттого, что у тебя лицо умней, чем у остальных, а для того, чтоб выполнить мое поручение, нужна смекалка. Слушай же меня внимательно. Здесь будет проходить много женщин, совершенно одинаково одетых: в черных бархатных платьях и мантильях с черными кружевами, закрывающими им лица, так что ни одной нельзя узнать. К счастью, бархат и узоры кружев – разные, по этому признаку нетрудно определить, за которой из прекрасных незнакомок тебе идти. Я – любовник одной молодой особы, которая, кажется, склонна к измене, и хочу хорошенько удостовериться в этом. Вот тебе два образчика бархата и два – кружев. Если ты заметишь двух женщин, к чьим платьям подходят эти образчики, то проследи, войдут они в церковь или вот в этот дом напротив, принадлежащий кавалеру Толедо. И сейчас же беги к виноторговцу вон там на углу; я буду там ждать тебя. Пока – вот тебе золотой, и получишь еще один, если хорошо справишься со своей задачей.
Пока незнакомец говорил это, я внимательно на него глядел, и мне показалось, что он больше похож на мужа, чем на любовника. Я вспомнил о жестокости герцога Сидонии и подумал, как бы не совершить грех, принеся любовь в жертву черным подозрениям гименея. Поэтому я решил исполнить только половину поручения, то есть сообщить ревницу, если женщины войдут в церковь; а в противном случае – предупредить их о грозящей опасности.
Вернувшись к товарищам, я сказал им, чтоб они продолжали играть, не обращая на меня внимания, и лег позади них на землю, положив перед собой образчики бархата и кружев.
Вскоре много женщин стало появляться парами; наконец прошли две, на которых были платья из той же самой материи, что и мои образчики. Обе сделали вид, будто входят в церковь, но, остановившись на паперти, посмотрели по сторонам, не идет ли кто за ними, быстро перебежали улицу и вошли в дом напротив.
Когда цыган дошел до этого места своего повествования, за ним прислали, и ему пришлось уйти. Тогда заговорил Веласкес:
– В самом деле, эта история пугает меня. Все рассказы цыгана начинаются просто, и слушателю кажется, что скоро конец; но не тут-то было: одна история родит другую, из той вытекает третья, наподобие остатков частного, которые в некоторых случаях можно делить до бесконечности. Но для суммирования разного рода прогрессий существуют определенные способы, а тут в качестве суммы всего, что нам рассказывает цыган, я могу вывести только непостижимую путаницу.
– И, несмотря на это, сеньор, – возразила Ревекка, – ты слушаешь его с великим удовольствием; ведь, насколько я знаю, ты собирался прямо в Мадрид, а между тем не можешь нас оставить.
– Две причины побуждают меня оставаться здесь, – ответил Веласкес. – Во-первых, я начал важные вычисления и хочу здесь их кончить. Во-вторых, признаюсь, сеньорита, что общество ни одной женщины не доставляло мне такого удовольствия, как твое, или, проще говоря, ты – единственная женщина, беседа с которой доставляет мне удовольствие.
– Ваша светлость, – ответила еврейка, – я очень хотела бы, чтоб вторая причина когда-нибудь стала первой.
– Какое имеет для вас значение, сеньорита, – сказал Веласкес, – думаю ли я о вас больше, чем о геометрии, или меньше? У меня другое затруднение: я до сих пор не знаю, как вас зовут, и вынужден обозначать вас знаком "икс" или "зет", как мы обычно обозначаем в алгебре неизвестные величины.
– Мое имя, – сказала еврейка, – это тайна, которую я охотно вверила бы твоей чести, если б не боялась последствий твоей рассеянности.
– Не бойся, сеньорита, – возразил Веласкес. – Часто прибегая в процессе вычислений к подстановкам, я привык обозначать одни и те же величины одним и тем же способом. Как только я присвою тебе какое-нибудь имя, ты потом при всем своем желании не сможешь изменить его.
– Ну, хорошо, – сказала Ревекка, – называй меня пока Лаурой де Уседа.
– С большим удовольствием, – ответил Веласкес. – Но также прекрасной Лаурой, ученой Лаурой, восхитительной Лаурой, так как все это – показатели твоих достоинств.
Пока они так беседовали, мне пришло на память обещание, которое я дал разбойнику, – встретиться с ним в четырехстах шагах от табора. Я взял шпагу и, отойдя на это расстояние от табора, услыхал пистолетный выстрел. Направив свои шаги в ту сторону, я увидел людей, с которыми мне уже раньше приходилось иметь дело. Атаман их обратился ко мне со словами:
– Здравствуй, сеньор кавалер. Вижу, что ты умеешь держать слово, и не сомневаюсь также в твоей отваге. Видишь вон ту расселину в скале? Она ведет в подземелье, где тебя ждут с крайним нетерпением. Надеюсь, ты оправдаешь оказанное тебе доверие.
Я вошел в подземелье, оставив незнакомца, который и не подумал за мною следовать. Пройдя несколько шагов, я услыхал за спиной грохот и увидел, как огромные каменные глыбы заваливают вход, повинуясь действию какого-то непонятного механизма. Слабый луч света, проникавший сквозь расселину в скале, растворился во мраке коридора. Но, несмотря на темноту, я без труда продвигался вперед, так как дорога была ровная и наклон невелик. Я нисколько не боялся, но думаю, что всякий другой на моем месте чувствовал бы страх, углубляясь так бесцельно в недра земли. Я шел добрых два часа; в одной руке я держал шпагу, а другую вытянул вперед, чтоб на что-нибудь не наткнуться. Вдруг я ощутил легкое дуновение и услышал тихий мелодичный голос, который шепнул мне на ухо:
– По какому праву смертный осмеливается вступить в царство гномов?
Другой голос, тоже очень приятный, ответил:
– Может быть, он пришел отнять наши сокровища?
Первый продолжал:
– Если б он бросил шпагу, мы к нему подошли бы.
Тут, в свою очередь, заговорил я:
– Прелестные гномики, если только не ошибаюсь, я узнаю вас по голосу. Мне нельзя бросить шпагу, но я воткну острие в землю, и вы смело можете подойти.
Подземные божества заключили меня в объятия, но я каким-то подсознательным чувством уловил, что это были мои родственницы. Яркий свет, неожиданно хлынувший со всех сторон, убедил меня, что я не ошибся. Они отвели меня в пещеру, выложенную подушками и украшенную великолепными каменьями, которые переливались всеми оттенками опала.
– Ну, – сказала Эмина, – ты рад, что встретился с нами? Теперь ты проводишь дни в обществе молодой израильтянки, разум которой не уступает ее очарованию.
– Даю тебе слово, – ответил я, – что Ревекка не произвела на меня никакого впечатления, а при встрече с вами я каждый раз испытываю тревогу, что больше вас не увижу. Меня пробовали убедить в том, что вы нечистые духи, но я никогда не верил. Какой-то внутренний голос твердил мне, что вы существа, подобные мне, созданные для любви. Принято думать, что можно любить по-настоящему только одну женщину, – это не так, раз я люблю вас обеих одинаково. Сердце мое не разделяет вас, вы царите в нем обе вместе.
– Ах! – воскликнула Эмина. – Это говорит в тебе кровь Абенсеррагов, коли ты можешь любить сразу двух женщин. Так прими же святую веру, разрешающую многоженство.
– Быть может, – перебила Зибельда, – тогда ты сидел бы на троне в Тунисе. Если б ты только видел эту очаровательную страну, серали Бардо и Манубы, сады, фонтаны, роскошные бани и тысячи молодых невольниц, куда более прекрасных, чем мы.
– Не будем, – сказал я, – говорить о тех королевствах, которые озаряет солнце; мы сейчас сам не знаю в какой бездне; но хотя бы мы были даже на границе с адом, никто не запрещает нам изведать наслаждение, которое, говорят, Пророк обещает своим избранным.
Эмина грустно улыбнулась, но спустя мгновенье поглядела на меня с нежностью. А Зибельда повисла у меня на шее.
ДЕНЬ ТРИДЦАТЫЙ
Проснувшись, я уже не увидел своих родственниц. В тревоге я огляделся по сторонам, увидел перед собой длинную освещенную галерею и догадался, что по ней надо идти дальше. Собравшись со всей возможной поспешностью, после получасовой ходьбы я подошел к крутой лестнице, по которой можно было либо выйти на поверхность земли, либо погрузиться в ее недра. Я выбрал второе направление и попал в подземелье, где оказалась гробница из белого мрамора, освещенная четырьмя светильниками, и при ней – молящийся старый дервиш.
Повернувшись ко мне, старик ласково промолвил:
– Добро пожаловать, сеньор Альфонс. Мы давно тебя ждем.
Я спросил, уж не подземелье ли это Касар-Гомелеса.
– Ты не ошибся, благородный назорей, – ответил дервиш. – В этой могиле скрыта тайна Гомелесов; но прежде чем говорить об этом важном предмете, позволь предложить тебе немного подкрепиться. Сегодня тебе понадобятся все силы твоего духа и тела, а быть может, – прибавил он едко, – это последнее требует отдыха.
Сказав это, старик отвел меня в соседнюю пещеру, где я нашел чисто накрытый стол с завтраком; когда я подкреплялся, он попросил, чтоб я его внимательно выслушал, и начал:
– Сеньор Альфонс, мне известно, что твои прекрасные родственницы познакомили тебя с историей твоих предков и тем значением, которое последние придавали тайне Касар-Гомелеса. В мире нет ничего важней этого. Владеющий нашей тайной мог бы легко привести к покорности целые народы и, может быть, даже основать всемирную монархию. Но, с другой стороны, эти могучие и далеко не безопасные средства, попав в безрассудные руки, могли бы надолго уничтожить порядок, построенный на подчинении. Наши законы предусматривают, что тайна может быть открыта только тем, в чьих жилах течет кровь Гомелесов, и то лишь в том случае, если путем многих испытаний будут доказаны их стойкость и честный образ мыслей. Обязательно также принесение торжественной клятвы с соблюдением религиозных обрядов. Однако, зная твой характер, мы удовлетворимся твоим честным словом. И вот я смею просить тебя, чтобы ты подтвердил своим честным словом, что никогда никому не расскажешь о том, что ты здесь увидишь или услышишь.
Сперва я подумал, что, состоя на службе испанского короля, не должен давать слова, не узнав заранее, не увижу ли в пещере чего-нибудь, унижающего его величие. И намекнул об этом дервишу.
– Твоя предусмотрительность вполне уместна, сеньор, – ответил старик. – Руки твои принадлежат королю, которому ты служишь. Но здесь ты находишься в подземных краях, на которые его власть никогда не простиралась. Кровь, текущая в твоих жилах, тоже налагает на себя определенные обязанности; наконец, честное слово, которое я от тебя требую, – только продолжение того, которое ты дал своим родственницам.
Я удовлетворился этим несколько своеобразным объяснением и дал слово, которое он от меня требовал.
Тогда дервиш слегка толкнул одну из стен надгробия и указал мне на ступени, ведущие в еще более глубокое подземелье.
– Сойди туда, – сказал он. – Мне нет надобности тебя сопровождать, но вечером я приду за тобою.
Я спустился вниз и увидел то, о чем охотно рассказал бы вам, если бы данное мною честное слово не явилось для этого непреодолимым препятствием.
Дервиш явился вечером, как обещал. Мы вышли вместе и спустились еще в одну пещеру, где для нас был приготовлен ужин. Стол стоял под золотым деревом, изображающим родословную Гомелесов. Дерево разделялось на две главные ветви, одна из которых, обозначающая Гомелесов-магометан, цвела пышным цветом, другая же, ветвь Гомелесов-христиан, явно засыхала, ощетинясь длинными терниями. После ужина дервиш заговорил:
– Не удивляйся разнице между двумя главными ветвями; Гомелесы, верные законам Пророка, получили в награду корону, а те, другие, жили в неизвестности и занимали незначительные должности. Ни один из них не был допущен к нашей тайне, и, если для тебя сделано исключение, ты обязан этим особому расположению двух родственниц из Туниса. Но, несмотря на это, у тебя пока очень слабое представление о нашей политике; если б ты захотел перейти в другую ветвь – ту, что цветет и с каждым днем будет расцветать все более буйно, то смог бы удовлетворить свое честолюбие и осуществить величайшие замыслы.
Я хотел ответить, но дервиш, не дав мне вымолвить ни слова, продолжал:
– Однако тебе по праву принадлежит определенная часть богатства твоего рода, кроме того, тебе полагается вознаграждение за труды, которые ты взял на себя, чтобы попасть в наше подземелье. Вот вексели на имя Эстебана Моро, самого богатого банкира в Мадриде. Сумма составляет как будто всего тысячу реалов, но одно тайное движение пером делает ее неограниченной, и на твое имя выдадут столько, сколько ты сам пожелаешь. Теперь иди по этой крутой лестнице и, когда ты насчитаешь три тысячи пятьсот ступеней, ты попадешь под очень низкий свод, где тебе придется проползти пятьдесят шагов, и ты очутишься посреди замка Аль-Касар, или Касар-Гомелес. Ты правильно сделаешь, если переночуешь там, – а утром ты сразу увидишь у подошвы горы цыганский табор. Прощай, дорогой Альфонс, да просветит тебя наш святой Пророк и да наставит он тебя на путь истинный.