Самый восточный город Запада 8 страница
Но один повернул голову, крикнул по‑русски:
– Хачи?к, этого кончать или как?
Из темноты ответили басом – тоже по‑русски, но с сильным акцентом:
– Ашота убил, Арама убил, Саркис умирает. Не будет ему легкой смерти.
Земля заскрипела под тяжелыми шагами. Кто‑то в папахе и черкеске встал, заслонив половину черного неба. Левый пустой рукав был засунут за пояс.
– Свяжите его, – приказал однорукий и прибавил еще что‑то на непонятном языке – как догадался Фандорин, армянском.
Его быстро обмотали веревкой – с плеч и до самых колен, так что не пошевелишься.
С кряхтением подняли, понесли. Вывернув шею, Эраст Петрович увидел неподвижное тело, оставшееся лежать на том же месте. Несчастный Маса! Без медицинской помощи он умрет!
Еще через минуту Фандорин уже не считал Масу несчастным. Участь японца была завидной по сравнению с тем, что ожидало самого Эраста Петровича.
Он догадался, какую смерть уготовил ему однорукий, когда над головой зачернел ажурный переплет нефтяной вышки – одной из тех, что высились вдоль шоссе.
– Не головой вниз, ногами! – сказал русский. – Пускай помучается, гад.
Фандорина подняли над ямой, от которой густо и тошнотворно пахло нефтью.
– Раз, два, пускай!
Падение было недолгим – всего несколько метров. С тугим, ленивым всплеском Эраст Петрович рухнул в жидкую грязь, уперся ногами в дно, вскочил. Жижа доходила ему до пояса. Ступни почти сразу же начали медленно уходить вниз. Выдернуть ногу из‑за тугих пут было невозможно.
Вокруг чернела абсолютная тьма. Лишь наверху серел сумеречный квадрат.
– Сдохни, сука!
Таково было последнее «прости», адресованное человечеством Фандорину.
«Симон рассказывал, что скважина засасывает задохнувшихся поденщиков».
С каждым мгновением Эраст Петрович будто становился на дюйм меньше ростом. Или это поднимался уровень липкой жижи? Дышать приходилось ртом – в пропитанном испарениями воздухе почти не было кислорода.
Несколько минут Фандорин пытался ослабить веревки. Но они были стянуты крепко. От рывков и метаний погружение в трясину ускорилось. Нефть доходила уже до середины груди.
Много раз Эраст Петрович размышлял, какою она будет – его смерть. Но в самых мрачных фантазиях не воображал ничего до такой степени ужасного.
«Благородный муж помнит: достоинство не в том, что с тобой происходит, а в том, как ты себя ведешь!».
Он задрал голову, чтоб напоследок увидеть кусочек космоса – пусть маленький и серый.
В квадратной дыре – это вдруг показалось гибнущему Фандорину последним, особенно гнусным издевательством – горела бледная звезда Венера.
Кара‑Гасым
Звезду любви закрыло черное пятно. Голос, показавшийся в колодце оглушительно громким, крикнул непонятное:
– Aй киши, сэн сагсан?
Это наверняка вернулся кто‑то из бандитов, чтобы напоследок поглумиться, но Эраст Петрович обрадовался и такому визитеру.
«Нужно вывести его из себя! Крикнуть что‑нибудь ужасное. Чтоб оскорбился и застрелил! Что угодно, только не утонуть заживо в мерзкой жиже!»
Беда была в том, что Фандорин совсем не владел искусством словесных оскорблений. Прожил на свете столько лет, но не научился. А сейчас от этого зависела жизнь. То есть смерть.
Представители небольших народов очень чувствительны к ущемлению национального чувства. А нападавшие, судя по именам, были по преимуществу армянами.
И Эраст Петрович разразился бранью в адрес ни в чем не повинной армянской нации, чего никогда не позволил бы себе, если б не ужас перед мучительной смертью.
– Вай, правильно говоришь, – гуднул бас. – Русский, а говоришь правильно. Сейчас смотреть тебя буду. Где тут лампа был?
Тень исчезла, снова замигала коварная звезда.
Но через минуту наверху возник и начал медленно спускаться светящийся шар.
Это была стеклянная масляная лампа. Слегка покачиваясь на веревке, она остановилась над головой тонущего.
Теперь горловины колодца было не видно, зато из мрака выступили черные, склизкие стены.
– Будь проклят, грязная собака! – не совсем уверенно сказал Фандорин, щурясь. Он не понимал, что происходит.
– Сам ты грязный, – ответил голос. – Голова черный весь. Совсем тонуть хочешь? Подожди, не тони.
Лампа уползла обратно.
Снова стало темно. Еще темней, чем прежде. Эраст Петрович рванулся, напряг всю свою немалую силу, но путы были крепкие. Только провалился еще глубже, почти по шею.
Фандорин стиснул зубы, чтобы не закричать, не попросить неизвестного человека, кто бы тот ни был, о спасении. Благородный муж просит о спасении только Бога. И лишь в том случае, если в Него верит.
– Господи, – пробормотал Эраст Петрович, – если Тебе не все равно, верю я в Тебя или нет, сделай что‑нибудь. Иначе я скоро предстану перед Тобой и спрошу, за что Ты так со мной обошелся.
Возможно, Всевышний испугался или усовестился. А может, просто не планировал пока встречаться с Эрастом Петровичем. Но только наверху опять воссиял свет и начал приближаться.
Это была та же самая лампа, но теперь с ее донца свисал нож с узким лезвием. Клинок соблазнительно посверкивал, качаясь из стороны в сторону.
– Хэнджел острый, – изрек наверху громогласный бас. – Зубы бери, веревка режь. Один чик – готово.
Попытаться привстать на цыпочки было неудачной идеей – только глубже провалился. «Хэнджел» (вероятно, «кинжал») висел перед самым носом связанного, но ухватить зубами рукоятку оказалось куда как непросто. Фандорин изогнул шею. Попробовал с одной стороны, с другой. Никак!
Вот какое искусство нужно было осваивать, а не бегать по потолкам!
С четвертой попытки получилось. Эраст Петрович вцепился зубами намертво. Но что дальше? Рукоятка ведь привязана к лампе.
Дернул – и нож с неожиданной легкостью высвободился. Узел был едва затянут.
Крепко сжав челюсти, Фандорин изогнулся. Попытался достать острием до верхнего извива веревки, находившегося на уровне подмышки.
Дотянулся. Какое острое лезвие! От первого же прикосновения веревка лопнула. Действительно «один чик»!
Теперь то же самое с другой стороны.
Есть!
Путы стали поддаваться. Минуты через две руки были свободны. Чтобы освободить ноги, пришлось нагнуться, с головой погрузиться в нефть, но это была ерунда.
– Вай, молодец, – сказал неизвестный спаситель. До этого момента он молча наблюдал за действиями Фандорина.
Не веря своему счастью, Эраст Петрович попробовал сгоряча вылезти из скважины сам. Упирался в стены – и соскальзывал, срывался.
Черт подери, отсюда и с развязанными руками не вылезти!
– Вай, дурак, – так же спокойно прокомментировал бас тщетные усилия. – Веревка зачем? Крепко держи, да? Лампа сними, кинь. Только сначала дуй. Не то совсем жареный будешь.
Фандорин снял стеклянный колпак и осторожно задул огонь. Одна искра – и сгоришь заживо.
Крикнул во тьму:
– Готово! Держусь!
В тот же миг его потащило вверх – очень легко, словно там успели прицепить веревку к лебедке.
Минуту спустя Эраст Петрович сидел на краю дыры и хватал ртом ночной воздух – такой чистый, сладкий, волшебный. А ведь раньше казалось, что в Черном Городе невозможно дышать.
И еще наверху было светло. От лунного сияния, по контрасту с колодцем показавшегося невыносимо ярким, пришлось даже прищуриться. Своего спасителя Фандорин рассматривал из‑под руки.
Высоченный, толстенный детина с великолепными усами вразлет тоже разглядывал спасенного. Великан был одет в черное: папаха, черкеска, бурка. Черными были густые широкие брови; большие круглые глаза тоже отливали матовой чернотой.
Не церемонясь, он повертел Эраста Петровича мощными ручищами, пощупал, помял. Констатировал:
– Не раненый. Ты кто? Почему армяне тебя колодец топили? Чтоб живой человек в нефть топить, сильно ненавидеть надо. Э, ты кто? Не молчи! – Он потряс еще не совсем пришедшего в себя Фандорина за плечи. – Скажи, да? Интересно!
– Мой враг, – сказал Эраст Петрович, сплевывая вязкую, маслянистую слюну. – Однорукий. Имя – Хачи?к. Пытался меня убить в третий раз. Почему – не знаю.
Говорить получалось только короткими фразами.
Вдруг вспомнил: Маса!
Вскочил, побежал к перевернутому автомобилю.
Маса лежал на том же месте. Запрокинутое лицо было белым, мертвым. Темные глазницы казались пустыми.
Упав на колени, Фандорин пощупал пульс. Живой!
Расстегнул рубашку. В первый миг вскрикнул от облегчения – рана, которую он наскоро заткнул импровизированным тампоном, была почти касательная, сквозная: на боку, меж ребер виднелось выходное отверстие. Но ближе к грудине чернела еще одна дырка. Она почти не кровоточила, но из нее вздулся и опал темный пузырь. Пробито легкое!
– Помирает? – спросил черный человек и поцокал языком. – Помирает. Кровь внутрь течет – дермо дело.
«Он прав! Нужно остановить внутреннее кровотечение! Соберись, не раскисай! Действуй!»
Эраст Петрович усилием воли заставил себя забыть о том, что это Маса. Вообще обо всем забыть. Ни о чем не думать. Отключить всё тело за исключением указательного пальца. Превратиться в этот палец. Аккумулировать в нем энергию «ки».
Когда палец заныл от переполнявшей его силы, как от боли, Фандорин набрал полную грудь воздуха, засунул всю первую фалангу в рану, и держал так столько, сколько хватило дыхания.
– Колдуешь? – с любопытством спросил богатырь.
– Его нужно отвезти в больницу.
Эраст Петрович поднялся, обошел вокруг машины. С помощью усатого верзилы «парсифаль» можно было бы поставить на колеса. Но ведь не поедет. Передние шины прострелены. И масло, кажется, вытекло.
– Везти можно.
Бакинский гочи
Незнакомец показал куда‑то. Поодаль, возле соседней вышки, стояла огромная лошадь, спокойно помахивала хвостом.
– Тогда п‑помоги его поднять.
– Зачем «помоги»? Не надо.
Скинув с плеч бурку, человек легко переложил на нее Масу, завернул, поднял. Каждое его движение было неторопливым, обстоятельным.
Приглядевшись к коню, Эраст Петрович спросил:
– Погоди‑ка. Это ты за нами ехал?
– Я.
– З‑зачем? Ты кто?
– Как зачем? Грабить хотел, – с достоинством ответил силач, укладывая японца на широкую спину лошади. – Я Кара‑Гасым, слышал?
– Нет.
Человек, кажется, обиделся.
– Ваши говорят: «Черный Гасым». Тоже не слышал? Ты откуда взялся, а? Я гочи.
– А‑а, разбойник.
– Аман‑аман, сам ты разбойник! – Кара‑Гасым начинал сердиться, но это не мешало ему основательно и надежно привязывать раненого к крупу: голову – на седло лицом вверх, ноги – к хвосту. – Разбойник плохая, слабые люди обижает. А гочи слабые люди защищает, плохие люди обижает. Идем, да? Буду тебе объяснять, если ты ничего не понимаешь.
Они пошли по шоссе в сторону города, держа коня под уздцы с двух сторон. Тот будто понимал, что идти нужно ровно, копытами переступал осторожно, ямы обходил.
– Кто плохая человек, бедных обижает, я прихожу, говорю: штраф плати. Знаешь что такое «штраф»?
– З‑знаю.
Эраст Петрович не сводил глаз с Масы.
«Господи, неужели умрет? Организм исключительной крепости, но нужно как можно скорее на операционный стол. Эх, надо было проверить – навылет прошла пуля или застряла».
Гасым все‑таки счел необходимым объяснить:
– Штраф надо платить. Кто не хочет платить – душа вон. Но это только сначала не хотели. Когда несколько плохие люди душа вон, потом все захотели. Плохие люди на свете много. Всегда есть у кого штраф взять. Я знал, что к собака Месроп Арташесов много плохие люди гости приедут. Ждал, кто первая назад город поедет без большой охрана. Ты поехал. Совсем без никакой охрана. Хорошо, думаю. Это не только плохие люди, это глупые люди. Думал, буду за плохие люди ехать до вышка Ротшильд, где прошлый год пожар, а там догоню. Тихий место, красивый. Там всё отберу. Будут не давать – убью. Порядок такой. Кто не хочет отдавать – можно убить. Но убить можно пистолет, – (он похлопал себя по одному боку), – хэнджел тоже можно, – (похлопал по другому). – А в нефтяная скважина живой человек кидать никто нельзя. Даже плохая человек нельзя. Кто такой сделал – хуже шайтана.
– С чего ты взял, что мы п‑плохие?
Гасым удивился.
– Машина есть, так? Белый пиджак есть, так? Значит, богатая. А богатые все плохие. Можно с любая богатая штраф брать, не ошибешься. Я половину штраф себе беру, потому что мне много кушать надо. Мясо надо, пилаф надо, урюк и изюм надо (я урюк и изюм сильно люблю, много кушаю). Вторую половину штраф бедные люди даю. За это мне уважение, а полиции – шиш с маслом. Знаешь, что такое «шиш с маслом»?
Для наглядности он показал поверх лошадиной холки увесистую дулю.
– Знаю. Откуда ты так по‑русски знаешь? Даже про шиш с маслом.
– Прошлый год тюрьма сидел. Браиловская замок, знаешь? Плохая место. А люди хорошие. Хотя русские, но сильно хорошие. Шесть месяцев с ними одна камера сидел. Мог тысяча раз убежать – не хотел. Сидел бы так год, два. Но начальник хотела меня Сибирь везти. Я Сибирь не хотел. Там холодно, урюк и изюм нету (я урюк и изюм сильно люблю). Мне скучно стал, я немножко камера ломал. Сбежал. Хорошие русские люди меня много полезное учили. Теперь я умный стал. Никакая шпик не найдет, никакая городовой не поймает.
Тюрьма в Баилове
Субъект был занятный. Эраст Петрович слушал его всё с большим интересом.
– Слушай, ты по‑русски говоришь хорошо, только мужской и женский род все время путаешь. Это что, самое трудное?
– Зачем трудное? Хорошее слово всегда «он», плохое слово – «она». Я женщины не уважаю. Вся зло от них.
«Интересная идея. Не про женщин – про отношение к словам. Сразу видно, что человеку нравится, а что нет. Например, говоришь: «Милостивая государь, могу ли я доверять ваша честная слово?» – и собеседник сразу понимает, что надуть тебя не удастся… Господи, что за чушь лезет в голову!»
– Далеко до б‑больницы?
– Забудь свой больница, – сказал Гасым. – Нельзя больница. Хороший, спокойный место надо. Есть такой место. Там твой друг спокойно помрет. Или не помрет – как Аллах захочет. Доктор хороший есть, приведу. А в больница нельзя. Все узнают. Весь город узнает. Однорукая Хачик узнает. Узнает – снова убьет. Его убьет, тебя убьет. Зачем надо? Пусть Хачик думает, что он мертвый и ты мертвый. Так лучше.
Эраст Петрович остановился.
– Ты знаешь однорукого? Что ты про него знаешь?
– Всё знаю. Он моя враг. Э, идем, да? Лошадь удивляется, зачем встали.
– Хачик – твой враг?
– Слушай, – удивился гочи. – Ты думаешь, я зачем с тобой иду, твой друг‑косые‑глаза на свой конь везу?
– З‑зачем?
– Враг моя враг – мой друг, ясно? Когда ты про Хачик однорукий сказал, я думал: «Э‑э, думал, этот грязный человек помогать надо».
Фандорин быстро обошел вокруг лошади, схватил Гасыма за руку. Разбойник оказался на полголовы выше и вдвое шире.
– Кто этот Хачик?
– Плохая человек. Армянин. Армяне бывают плохие и совсем плохие. Эта – совсем‑совсем плохая. Хуже не бывает. Понятно, да?
– Непонятно! Почему он так хочет меня убить?
– Я знаю? – Гасым философски пожал плечами. – Плохая, потому хочет. Говорю тебе: армянин! Анархисты знаешь? У Хачатур Однорукий в банда анархисты. Не только армяне, русские тоже есть, а мусульмане нету.
«Вообще‑то анархисты с большевиками не ладят. Странно. Но, может быть, сведения устарели, и Одиссей стал анархистом? Убил же он Спиридонова, а большевики не занимаются террором. Хачатур Однорукий? Это имя упоминал подполковник Шубин!»
– А что, Хачик и Хачатур – это одно и тоже?
– Слушай, ты откуда такой дикий приехал? «Хачик» и «Хачатур» это у них, как у вас «Ваня» и «Иван», понял?
– У Хачатура знак – черный крест?
– Может и так. «Хач» по‑ихнему, по‑армянски, значит «крест».
Гасым плюнул – то ли на крест, то ли на армян.
«Из‑за Масы я совсем не в себе, – спохватился Фандорин. – Дело делом, но я даже не поблагодарил за спасение!»
– Спасибо, что вытащил меня. Я думал, мне к‑конец.
Гасым пренебрежительно поглядел сверху вниз.
– «Спасибо» женщина говорит. Мужчина «спасибо» не говорит. Мужчина «спасибо» делает.
– Хорошо. Как я могу тебя отблагодарить?
– Я видел, как ты стреляешь. Почти как я стреляешь. Хочешь мне «спасибо» сделать, давай вместе Хачатур убьем. У тебя одна враг меньше, у меня одна враг меньше. Жизнь лучше.
– Но… Из‑за этого я еще больше буду у тебя в д‑долгу.
– В долг плохая человек дает, «ростовщик» называется, – назидательно сказал Гасым. – Я долг не даю, не беру. Я честный люблю, справедливый. Поможешь мне Хачатур убивать – у нас с тобой честно выйдет.
– Выгодная сделка. С‑согласен.
«Кажется, Бог все же есть. Отобрал одного помощника – и тут же дал взамен другого». Мысль возникла сама собою, и Фандорину сделалось очень стыдно. Как будто он предал Масу. Наклонился, поправил сползшую голову раненого.
– Далеко до твоего «спокойного места»?
Ответ был флегматичен:
– Что такое «далеко», что такое «близко»? Бывает, пять шаг – далеко. А бывает, сто верста близко. Два часа идти будем. Или три. Расскажи что‑нибудь, время быстро побежит. Ты кто за человек, что делаешь?
– Долго рассказывать. Трех часов не хватит, – пробормотал Эраст Петрович, щупая шейный пульс у раненого.
– Тогда я говорить буду. Люблю говорить. А ты слушай, да?
– Идет. Только сначала ответь: ты сказал, что враг твоего врага – твой друг. – Фандорин испытующе смотрел на своего спасителя, который согласно кивал папахой. – Но когда ты вытаскивал меня из колодца, ты еще не знал, что Однорукий мой враг.
– Не знал. – Гасым потрепал коня по челке. – Но так умирать никто нельзя. Я бы даже Хачатур из скважина вынул. Потом, конечно, зарезал бы, но утонуть в яма не дал бы…
Он вдруг сделался мрачен, засопел.
– Один вещь тебе расскажу. Только слушай. Как это, не перебивай, да? Волнуюсь, когда про это рассказываю. Сердце стучит… Мой отец – папа, да? – тартальщик был. Который в скважина внизу стоит, ведро нефть черпает. Задохнулся папа, в яма помер. Два старший брат у меня был, тоже нефть тарталил. Один живой сгорел, когда пожар. Другой обвал засыпала. Который засыпала, Муса звать, красивый был, умный, хотел школа учиться. Деньги не было, копить надо. Поэтому скважина работал. Боялся, но работал. Когда Муса помер, мама тоже помер. Он Муса сильно любил. Перед смертью мама мне сказал: «Гасым, пойдешь в скважина работать, я тебя с тот свет прокляну». Я испугался, не пошел в скважина, стал амбал – тяжелая груз носить. Мне семнадцать лет был – я мог один рука шесть пуд поднимать. Двадцать лет был – один как три амбал работал. Много работал, в день два рубля получал. Потому что очень кушать хочется. А я много кушаю. Пилав кушаю, баранина хороший кушаю, изюм и урюк сильно люблю.
– Ты уже г‑говорил.
– Э, не перебивай, да? – немножко засердился Гасым. – Слушай, вздыхай, говори «ай‑ай».
Эраст Петрович сказал:
– Ай‑ай.
Приложил Масе ладонь ко лбу. Лоб был ледяной, на нем осталась нефтяная полоса.
«Я черный, как трубочист, причем трубочист‑эфиоп».
– Аллах знает, глупо я жил. Сколько за день заработал, столько скушал. Тогда я стал думать. Думаю: буду таскать мешки, чтобы кушать, потом помру. И получится, что я жил на белый свет, чтобы таскать мешки и кушать. Обидно. Думал я про это, думал, долго думал, и случился один хороший вещь. – Гочи улыбнулся приятному воспоминанию. – Дождь была, грязь была. Улица ходить нельзя, кто чистый. Амбал – можно. Амбал – все равно. Коляска‑экипаж подъехал. Там богатые русские, пьяные. Одна кричит: «Эй, амбал, носи меня на тротуар! Рубль даю!» Другая кричит: «Меня носи! Десять даю!» Я думаю: десять рублей – пять дней кушать можно. Села она на меня…
Бакинский амбал
– Женщина?
– Зачем женщина? Русский человек, богатая, пьяная. Палка у нее тонкая, трость называется. Сама хохочет, тростью по макушке бум, бум. «Скачи, ишак!» кричит. Я тогда русский язык мало знал, но слово «ишак» понятно. И вдруг думаю: э, я ишак и есть. Ишак тоже груз носит, чтоб кушать, всю жизнь. Взял я ее, человек эта, за бока, перевернул и в яму кинул, где грязь. Плохо сделал. – Гасым сокрушенно покачал головой. – Надо было обнять, поцеловать. Она мне глаза открыла! Был я ишак, а стал человек. Снял я палан, подушка такой, на чем мешки носят. Тоже кинул. Пошел по улица. Дождь, хорошо. Сзади кричат. Околоточный бежала, свистела. Догнала меня, глупая башка. Схватила шиворот. Стукнул я околоточный, саблю отбирал, наган отбирал. И перестал жить скучно, начал жить нескучно. Потому что скучный жизнь хуже смерти, так?
– Так.
– Тогда чего смерть бояться? Скучный жизнь надо бояться. Правильно я говорю?
– Не знаю. – Фандорин улыбнулся, поневоле залюбовавшись рассказчиком. – То есть я того же мнения, но не уверен, что п‑прав.
Гасым осудил его:
– Э, старый человек, волос седой, я тебя за это уважаю, а такая глупость говоришь. Уважаемый человек всегда прав, даже когда неправ.
Внезапно Эраст Петрович понял, почему так занятно слушать этого бакинского колосса и наблюдать за ним. Южане обычно подвижны и суетливы, быстро говорят, легко возбуждаются. А этот по темпераменту никакой не южанин. Это Портос, только в папахе и черкеске. Монументальная комплекция и бычья сила делают Кара‑Гасыма медлительным, спокойным, невозмутимым. Он вызывает безотчетное доверие. Рядом с ним смягчаются тревога и страх. Может быть, доктор, про которого говорит гочи, спасет Масу?
Черный Город с его вышками, фабриками, цистернами и складами давно остался позади. Освещенную прожекторами станцию Казенного керосинопровода и полицейский участок близ железнодорожного переезда Гасым оставил в стороне. С шоссе свернули, шли все какими‑то немощеными улочками. Потянулись жилые дома – не такие, как в центре, а низенькие, плоские, окруженные стенками и заборами.
И вдруг, за очередным поворотом, впереди открылся вид на широкую улицу, освещенную фонарями; откуда ни возьмись повылезали здания в несколько этажей; заблестели под луной рельсы трамвая или, может быть, конки, а на той стороне проступили зубцы крепости. Эраст Петрович узнал стену Старого Города – Гасым умудрился дойти сюда, в самое сердце Баку, миновав все европейские кварталы.
– Сейчас идем площадь перед ворота, – сказал. – Там ночью городовой стоит. Далеко идешь – она думает, мы боимся. Городовой как собака: лает кто боится.
Потянув коня за уздцы, он неторопливо двинулся прямо по мостовой – туда, где под газовым фонарем топтался ночной полицейский.
– З‑зачем лезть на рожон? – шепотом спросил Фандорин, догоняя.
– Пусть она видит, кто идет.
Городовой услышал стук копыт, встрепенулся.
– Этта что за явления?! – послышался грозный оклик. – Чего везешь? А ну стой.
Не обращая внимания, Гасым продолжал идти вперед.
Служивый быстро двинулся ему навстречу, положил руку на кобуру. Вдруг остановился. Поправил портупею, развернулся. Прогулочным шагом, нога за ногу, поглядывая на луну, вернулся на свой пост.
– Узнала, – сказал Гасым. – Теперь мы Ичери‑Шехер идем.
– К‑куда?
Гочи махнул на крепостные ворота.
* * *
Если улочки Старого Города показались Фандорину лабиринтом даже при свете дня, то в темноте он потерял ориентацию сразу же. Освещения здесь никакого не было. Лунный свет почти не достигал земли, его отсекали тесно смыкающиеся надстройки вторых этажей. Непонятно, как Гасым мог идти в полнейшей темноте так уверенно. Несколько раз из мрака мигнули спаренные зеленые точки. Кошки, догадался Эраст Петрович.
Ему пришлось задействовать ночное зрение – иначе он без конца спотыкался бы о кочки и ухабы.
– Здесь живу, – объявил Гасым, поворачивая в подворотню, за которой открылся дворик: точь‑в‑точь как тот, откуда стрелял Однорукий. Даже застекленная терраска и лестница были точно такие же. – Никто нас тут не видит. А кто видит, никто не скажет. Потому что ты – гость Кара‑Гасым.
Он снял завернутого в бурку Масу, хлопнул коня по крупу – тот, мотнув башкой, ушел куда‑то в темноту.
– Домой пошел.
– Разве конь не твой?
– Зачем мой? Надо – беру.
Держа раненого на руках, Гасым стал подниматься на террасу. Ступеньки жалобно скрипели под его тяжелой поступью.
Дверь была незаперта. Хозяин просто толкнул ее плечом.
– Тут чай пью, – сказал он, кивнув на разбросанные по полу подушки.
Вошли в следующую дверь.
– Тут кушаю, когда гости.
Но разглядеть что‑либо в кромешной тьме даже с «ёрумэ» было трудно. А Гасым вел дальше. По тесному коридору, куда выходили еще какие‑то двери.
– Тут кушаю, когда один… Тут думаю… Тут сплю… Тут ничего не делаю – так просто комната… А тут ты жить будешь.
Опять толкнув створку плечом, он вошел в темное помещение, но Фандорина внутрь не пустил.
– Очень прошу, не входи такой грязный. Ты на шайтан похож. Одежда снимай, во дворе бочка для мусор – туда кидай.
Эраст Петрович разделся. Смокинг, брюки, рубашка – всё задубело от подсохшей грязи. Запаха Фандорин уже не чувствовал, привык.
Даже нижнее белье было черным.
Когда он вернулся со двора, избавившись от испорченной одежды, в комнате горела керосиновая лампа. Маса лежал на кошме, под стенным ковром, сплошь увешанным разнообразным оружием.
– Э, голый совсем, – удивился Гасым фандоринскому виду.
Теперь, вблизи и при свете, наконец можно было как следует рассмотреть бакинского Портоса.
Наверное, ему было лет тридцать или немногим больше, но крупные мужчины всегда кажутся старше своего возраста. Лицо мясистое, большеносое и толстогубое, очень смуглое. Усы и брови не просто черные, а будто смазанные дегтем. Когда Гасым снял папаху, чтобы вытереть пот с бритой головы, она тоже оказалась черной от густо лезущей щетины. Черным был и весь наряд гочи, даже костяные верхушки газырей зачернены.
Гасым тоже разглядывал лицо Эраста Петровича, но недолго.
– Черный весь, одни глаза видно. Завтра тебя смотреть буду. На? тряпка, нефть вытирай. На? халат. Старый, не жалко. Я пошел. За доктор пошел.
– Что за врач? Хороший?
– Не бойся, не русский. Настоящий тэбиб. Люди не режет. И язык болтать не будет.
Убедившись, что Маса дышит и что пульс, хоть слаб, но не прерывист, Эраст Петрович занялся гигиеной. Не менее получаса он оттирал кожу ветошью. Чисто не стало, но, по крайней мере, вернулся в европеоидную расу.
Хуже было с волосами. Импозантные седины – снежные, с голубоватым отливом – превратились в слипшуюся паклю. Неясно было, удастся ли волосы вообще когда‑нибудь отмыть. Усы торчали, будто нафиксатуаренные. Увы, лучшего результата в данных условиях достичь было невозможно.
Халат, полученный от хозяина дома, можно было назвать «старым» только из вежливости. Весь драный, с торчащей из дырок ватой, он подошел бы разве что Плюшкину. Хорошо, что в комнате не имелось зеркала.
«Это ладно. Но что делать дальше? Не зря ли я послушался Гасыма? Однако он прав: Однорукий не успокоится, пока не доведет дело до конца. Пусть считает, что мы оба мертвы».
Раздумьям положил конец стук в дверь. Послышались два голоса: один – густой, знакомый, другой – старческий, жидкий. Говорили по‑тюркски.
Вошел сутулый человечек в белой чалме, с длинной, заплетенной в косицу бороденкой. Был он в халате ненамного лучшем, чем фандоринский: засаленном, латаном. У Эраста Петровича сжалось сердце, когда старик почесал себе щеку грязной рукой с обкусанными ногтями. Ни за что на свете нельзя было подпускать этого шарлатана к раненому!
Старикашка скользнул равнодушным взглядом по Фандорину и не поздоровался, а только шмыгнул носом. Но когда увидел бледного человека, неподвижно лежащего на спине, выцветшие глазки вспыхнули, а ладони азартно потерли одна другую. И Эраст Петрович понял: это настоящий лекарь. Тот, кто так любит свое ремесло, не может быть шарлатаном.
Очень ловко и быстро тэбиб обнажил раненого до пояса. Несколько раз коснулся пальцами ран – легко, словно играл фортепианный этюд. Что‑то сказал – Фандорин понял только слово «маузер». Гасым почтительно ответил, потом перевел:
– Муаллим говорит: хорошо, что «маузер». Пуля маленький, насквозь пробивает.
– Но он даже не посмотрел, прошла ли она навылет!
– Муаллим не надо смотреть. Это русский доктор смотрит.
Лекарь достал какую‑то скляночку, открыл. Неприятно и резко запахло. Облизнул сомнительной чистоты палец, сунул в склянку, помазал раны.