Старший Брат на телеэкране: новые времена, новые страхи

В. Л. Иноземна

Судьбы индивидуализированного общества

это позволить, живут исключительно во времени. Те, кто не может, обитают в пространстве. Для первых пространство не имеет значения. При этом вторые изо всех сил борются за то, чтобы сделать его значимым» {стр. 51).

Профессор Бауман тонко подчеркивает терминологические аспекты такого мировосприятия; многие из них, по его мнению, восходят к смене понятий, произошедшей в конце 80-х годов, когда на место термина «универсализация» пришел новый, сегодня самый востребованный - «глобализация». Универсализация, пусть в неявной форме, предполагала субъекта происходящего процесса, тогда как глобализация подчеркивает резкое снижение, если не полную утрату, контроля индивидов над процессами и событиями, влияющими на их судьбы. «Позвольте напомнить, - пишет автор, - что концепция 'глобализации' была создана для того, чтобы заменить прежнюю концепцию 'универсализации¹, когда стало ясно, что установление глобальных связей и сетей не имеет ничего общего с преднамеренностью и контролируемостью, подразумевавшимися ею. Понятие глобализации описывает процессы, представляющиеся самопроизвольными, стихийными и беспорядочными» (стр. 43), оно «акцентирует внимание на том, что с нами происходит, в то время как 'универсализация ' - на том,, что мы должны, или что нам следует, сделать. 'Глобализация' возвещает об обретении некоей естественности теми путями, по которым развиваются события в современном мире: сегодня они по существу беспредельны и бесконтрольны, носят квазистихийный, незапланированный, непредвиденный, спонтанный и случайный характер» (стр. 152), что, повторим еще раз, представляется автору одной из фундаментальных, если не самой фундаментальной, чертой индивидуализированного общества.

Второе фундаментальное качество жизни современного индивидуализированного общества видится автору в снижении возможностей человека контролировать собственную судьбу, в возрастании неопределенности человеческого бытия; при этом, подчеркивает З.Бауман, неотвратимые силы глобализации навязывают людям понимание этой неопределенности как блага, как лучшего из возможных вариантов. В ны-

XVI

нешнем обществе, где как никогда прежде человек познает радости почти ничем не ограниченной свободы, «уровень жизни, общественное положение, признание полезности и права на собственное достоинство могут исчезнуть все вместе и без предупреждения» (стр. 107), так как свободой пользуются не только отдельные индивиды, но в еще большей мере и глобальные силы, определяющие условия жизни все более и более широкого круга людей. Человек, всегда стремившийся, пусть иногда инстинктивно, к освобождению от давления внешнего мира, «не предвидел и не мог предвидеть, что тип свободы, о которой он мечтал, окажется имеющим цену, и ценой этой... является небезопасность (или, скорее, неуверенность, - Unsichcrheit, - куда более комплексный дискомфорт, наряду с отсутствием безопасности включающий в себя неопределенность и незащищенность)» (стр. 56). В последние десятилетия, отмечает автор, эта проблема стала исключительно острой и злободневной: «Явление, которое исследователи стараются [сегодня] постичь, это совокупный опыт неуверенности человека в его положении, в правах и доступности средств к существованию, неопределенности относительно преемственности и будущей стабильности, отсутствия безопасности для физического тела человека, его личности и их продолжений - имущества, социального окружения, сообщества» (стр. 194).

Тонко анализируя социальные и психологические аспекты таких проблем, как безработица, общественное неравенство и бедность, автор показывает что общество занято сегодня убеждением самого себя в том, что нарастающая неопределенность - это не столько зло для каждого человека, сколько естественный способ существования. «Наше 'общество риска', - отмечает он, - сталкивается с ужасающей проблемой, когда дело доходит до примирения его членов с неудобствами и страхами повседневной жизни... [В этой ситуации] наличие большой армии бедняков и широко известная бедственность их положения являются для существующего порядка важнейшим и, возможно, даже решающим, уравновешивающим фактором... Если их образ жизни является единственной альтернативой тому, чтобы оставаться в игре,

XVII

В. Л. Иноземцев

Судьбы индивидуализированного общества

то риски и ужасы гибкого мира и пожизненной двойственности представляются несколько менее отталкивающими и несносными: они кажутся более приемлемыми, чем те ситуации, которые могут возникнуть... Чем безысходней в восприятии [людей] нужда и бесчеловечность существования бедняков, живущих в других странах или на соседней улице, тем лучше они играют свою роль в той драме, сценария которой они не писали и на которую не проходили проб... Один только вид бедных держит обеспеченных в состоянии страха и покорности,., увековечивая их жизнь в условиях неопределенности» {стр. 96, 146).

Такая неопределенность, настаивает профессор Бауман, имеет самоподдерживающийся характер. Порождаемая тем, что человек теряет контроль над собственными экономическими условиями жизни, неопределенность рефлексируется в изменении системы ценностей, и люди, стремясь приспособиться к изменяющимся условиям, начинают сами отрицать стабильность и длительность как важные условия нормального существования. «Возникает ощущение 'разъединенного времени', идущего от неожиданного эпизода к непредвиденному и угрожающего способности человека составить из отдельных фрагментов целостное повествование» (стр. LV); важнейшей характеристской «состояния постмодер-нити является то, что оно сжимает время и сокращает восприятие бесконечно расширяющегося его потока до ощущения текущего мгновения (Jetzteit) или же расчленяет его на ряд самодостаточных эпизодов, каждый из которых должен проживаться, оставляя глубокое ощущение быстротечного момента, при этом отделяясь, по возможности более тщательно, как от своего прошлого, так и от возможных будущих последствий» (стр. 288). В такой ситуации человек все более проникается мыслью о том, что ничего уже нельзя сделать, но появление такой мысли и означает наступление поворотного момента, ибо «когда люди говорят, что сделать уже ничего нельзя, они действительно больше ничего не смогут сделать» (стр. 9). Капитулируя перед натиском глобальных сил, правительства отдельных стран также смиряются с происходящим и начинают заниматься «внушением народу того, что

XVIII

'альтернативы не существует', что 'безопасность предполагает зависимость', а 'защита со стороны государства лишает самостоятельности', побуждая граждан к большей гибкости и получению удовольствия от риска, неизбежного в условиях этого гибкого (читай: хаотичного и непредсказуемого) образа жизни» (стр. LI). Круг замыкается. В современном мире уже не остается сил, способных противостоять разрушительным социальным тенденциям.

Более того. В современных «обществах риска» потребности производства меняются гораздо быстрее, чем человек способен освоить те знания и навыки, которые прежде считались необходимыми для участия в нем (см. стр. 166); следовательно, с одной стороны, снижается ценность традиционных образовательных учреждений, которые, как подчеркивает автор, всегда были важнейшими фабриками социальных значений и смыслов, и, с другой, возникает резкая дифференциация между людьми, способными и не способными к столь быстрому усвоению меняющейся социальной реальности. Следующим результатом оказываются растущие неравенство и бедность, причем именно положение бедных, которое не может быть ни изменено, ни улучшено, олицетворяет собой ту стабильность, которая в прошедшие эпохи была объектом вожделения, а сегодня становится чуть ли не приговором. Тем самым мобильность и подвижность начинают воспроизводить сами себя, а неуверенность, порождающая тяжелые психологические страдания, тем не менее оказывается позитивным явлением или, точнее сказать, явлением, не имеющим позитивной альтернативы. Индивидуализированное общество вступает в свои права.

Третий важнейший признак жизни современного общества, и на нем автор останавливается, пожалуй, наиболее подробно, состоит в радикальном пересмотре всей системы ценностей, еще недавно представлявшихся практически незыблемыми. Главная роль принадлежит здесь отказу от достижения людьми долгосрочных целей и задач, что отмечалось выше. Если человек утрачивает веру в возможность последовательно двигаться к определенным целям, то для него теряет значение социальная устойчивость, в том числе и устойчи-

XIX

В. Л. Иноземцев

Судьбы индивидуализированного общества

вость любых межличностных отношений. «Наша культура, -пишет автор, - первая в истории, не вознаграждающая долговечность и способная разделить жизнь на ряд эпизодов, проживаемых с намерением предотвратить любые их долгосрочные последствия и уклониться от жестких обязательств, которые вынудили бы нас эти последствия принять» {стр. 315). Но если так, то разрушается преемственность поколений, снижается значение семейных традиций и ценностей, ведь «сегодня ожидаемая продолжительность жизни семьи не превышает срока жизни ее членов, и мало кто может уверенно утверждать, что семья, которую они только что создали, переживет их самих» (стр. 309); партнерства оказываются уже нетем, что должно достигаться «посредством длительных усилий и периодических жертв, а... чем-то, от чего ожидают немедленного удовлетворения, что отвергаегся, если не оправдывает этих ожиданий, и что поддерживается лишь до тех пор (и не дольше), пока продолжает приносить наслаждение» (стр. 198).

Одной из первых жертв в этом процессе пересмотра ценностей оказывается мораль. Человек начинает рассматривать себе подобных не в качестве уникальных и самоценных личностей, достойных уважения и заботы, а в качестве своеобразных объектов, удовлетворяющих, наряду с прочими, одну из многочисленных потребностей. «Узы партнерства, - пишет З.Бауман, - рассматриваются как вещи, которые следует потреблять, а не производить; они подчиняются тем же критериям оценки, что и все другие предметы потребления., [в результате) образуемый союз не может иметь своей целью создание работающих 'взаимоотношений', сохранения их при любых условиях, он не может обеспечить поддержки партнерами друг друга как в светлые, так и в мрачные дни, облегчить приспособление одного человека к другому, если в этом появится необходимость, поощрять компромиссы и жертвы во имя сохранения союза... задачей становится получение удовольствия от уже готового к употреблению продукта» (стр. 197-198).

Утрата людьми моральных ориентиров ведет, с одной стороны, к тому, что они теряют и ориентацию во времени; цели, еще недавно признававшиеся безусловно возвышен-

ными, лишены сегодня жизненно важного смысла и значения. Тонкий наблюдатель и аналитик, З.Бауман замечает, например, что слава, всегда достававшаяся человеку в результате напряженного труда, сменяется теперь известностью, представляющейся не более чем одним из многих предметов потребления (см. стр. 310). «Художники [прошлого] работали с величайшей тщательностью, желая обеспечить своим фрескам и полотнам долгую жизнь, архитекторы стремились возводить сооружения, способные простоять столетия. Теперь любимыми материалами в искусстве становятся те, что рекламируют и афишируют свою недолговечность; любимой формой визуального искусства являются 'хеппенинги' и 'инсталляции', организуемые для единственного показа, на время определенной выставки, и подлежащие демонтажу немедленно после закрытия галереи. Во всех областях культуры (включая и науку, целью которой, как считается, выступает поиск вечных истин) известность приходит на смену славе и признается (общепризнанно и бесстыдно) мгновенным вариантом бессмертия, пренебрегающим всеми другими его формами и безразличным к ним» (стр. 200). Вместе с тем, признав нормой отношение к себе подобным как к предметам внешнего мира, люди лишаются последней возможности использования коллективных действий с целью противостояния внешним объективным обстоятельствам, ибо каждый другой человек представляется уже не как партнер и союзник, а как представитель этого внешнего, объективного мира. «'Вера в спасительную миссию общества сегодня мертва' по обе стороны ныне разобранной идеологической баррикады, - констатирует З.Бауман, - во дворцах и в хижинах, в элитных кварталах и в городских гетто» (стр. XLIX), а люди оказываются во власти «ощущения (для которого есть ряд оснований), что отсутствуют не только механизмы обеспечения эффективных действий, тем более - коллективных эффективных действий, и особенно - долгосрочных коллективных эффективных действий, но и пути возрождения таких механизмов или создания новых» (стр. LXTII-LX1V).

Все эти коротко охарактеризованные качества и обстоятельства жизни людей знаменуют собой содержание понятия

XXI

В. Л, Иноземцев

Судьбы индивидуализированного общества

«индивидуализированное общество». З.Бауман подчеркивает, что существующая сегодня разновидность этого общества крайне противоречива в первую очередь потому, что индивидуализированное общество сформировалось отнюдь не в силу стремлений отдельных индивидов, а в результате действия объективных, и даже дегифсонифицированных, сил и тенденций. Парадоксально, но «сейчас, как и прежде, индивидуализация -это судьба, а не выбор» (стр. 59). Что это значит для конкретного ныне живущего человека? «Мы являемся индивидами de jure, независимо от того, являемся ли мы ими de facto: решение задач самоопределения, самоуправления и самоутверждения становится нашей обязанностью, и все это требует от нас самодостаточности, независимо от того, имеем ли мы в своем распоряжении ресурсы, соответствующие этой обязанности. Многие из нас индивидуализированы, не будучи на деле личностями, и еще больше таких, кто страдает от ощущения, что пока не доросли до статуса личности, позволяющего отвечать за последствия индивидуализации» (стр. 133). Таким образом, возникает некий порочный круг: для того чтобы считаться индивидом, то есть личностью, необходимо лишь оказаться в индивидуализированном обществе, но для того чтобы быть ею, нужны ресурсы и возможности, с очевидностью отрицаемые самим этим новым порядком. Для того, чтобы считаться индивидом de jure, достаточно оказаться в деструктурированнои социальной среде и самому быть способным разделить свою жизнь на максимально возможное количество эпизодов, избежать всякой зависимости от других людей. Для того же, чтобы быть индивидом de facto, необходимо обладать возможностями контроля над ситуацией, ресурсами, необходимыми для обеспечения такого контроля, необходимо иметь более или менее надежные представления о будущем, позволяющие удерживаться на гребне волны, а не быть сброшенным с него первым же порывом встречного ветра или изменением подводного течения. Таким образом, из концепции 3.Баумана вытекает, что современное «индивидуализированное» общество индивидуализировано, если так можно выразиться, «весьма индивидуально», и ниже мы попытаемся найти причину некоторой противоречивос-

XXII

ти этой в целом содержательной, яркой и научно состоятельной концепции.

Итак, в работе профессора Баумана дан блистательный анализ перехода от эпохи модернити к новому социальному порядку, качественно отличающемуся от существовавшего в развитых странах вплоть до середины XX века. Важнейшие изменения, произошедшие на протяжении этого переходного периода, коснулись не столько технологий или принципов хозяйствования, сколько мироощущения людей и стереотипов поведения. Человек перестает чувствовать себя хозяином и творцом внешних условий своего существования; уверенность Форда в том, что «мы хотим жить в настоящем, и единственная история, которая хоть что-то значит, - это та, которую мы делаем в данный момент» (стр. 26), сменилась ощущением бессилия, желанием бегства от реальности, состоянием глубокой неопределенности и растерянности. Общим результатом стало разрушение морали и предельная индивидуализация человеческого существования, когда человек рассматривает в качестве субъекта лишь самого себя, полагая всех себе подобных не более чем частью враждебного объективного мира. Общество, таким образом, вступило в своего рода terra incognita, и люди, наделенные разумом, должны ради своего спасения как можно более тщательно осмыслить возможные направление дальнейшего развития цивилизации. Обращаясь непосредственно к российским читателям, З.Бауман особо отмечает масштаб цены, которую людям приходится платить за вступление в ряды общества эпохи пост-модернити (см. стр. XXXV).

На наш взгляд, книга профессора Баумана стоит особняком в той огромной библиотеке изданий, которые с большей или меньшей убедительностью развенчивают глобализацию и призывают к восстановлению попираемых ныне ценностей и порядков прежних времен. З.Бауман стоит гораздо выше такой идеологизированной позиции: для него фундаментальную важность имеет глубокий анализ того или иного явления современной жизни, а не вынесение в адрес этих явлений идеологизированных вердиктов. Проблемы, поставленные

XXIII

Н. Л. Иноземцев

Судьбы индивидуализированного общества

З.Бауманом в этой книге, методология анализа этих проблем и поиска их решений сохранят свою актуальность не только в ближайшем, но и в обозримом будущем. Следовательно, они требуют пристального внимания и глубокого исследования, свой вклад в которое, хочется надеяться, внесут и отечественные социологи.

Однако, как мы отмстили в начале этой статьи, книга З.Баумана не свободна от противоречий, которые, впрочем, неизбежны в творчестве любого серьезного исследователя, занятого изучением самой жизни, в которую он погружен, того исторического периода, для которого более всего характерны неопределенность и изменчивость, трансформация фундаментальных правил взаимодействия между людьми.

Внимательное знакомство с книгой З.Баумана приводит к выводу, что жесткость, с какой автор критикует сложившуюсясоциальную ситуацию, обусловлена тем, что он понимает мораль и нравственность не только как нечто неизменное (что по сути правильно), но и как нечто, имеющее четко, лишь раз и навсегда определенные формы проявления (что, с нашей точки зрения, неверно). Безусловно, никто не станет возражать, что укрепление нравственных основ взаимодействия между людьми было и остается актуальным в любой ситуации и в любой исторический период. Мы всецело соглашаемся с автором, когда он решительно утверждает, что необходимость восстановления этического подхода даже не должна специальным образом обосновываться, так как этика представляет собой самодостаточную и само конституирующуюся сущность (см. стр. 98-99). Между тем, как признает профессор Бауман, важнейшим элементом нравственной позиции является не подвергаемое сомнению чувство сопричастности к проблемам других людей, чувство ответственности за себе подобных. Он подчеркивает, что разрушение морали начинается уже тогда, когда человек позволяет себе задать известный библейский вопрос: «Разве я сторож брату моему?» «Конечно же, - пишет автор, - я сторож брату моему, я был и остаюсь моральной личностью, пока не ищу особой причины для этого,.. - и продолжает, - в момент, когда я ставлю эту зависимость под вопрос и, подобно Каину, требую объяс-

XXIV

нения причины, по которой я должен заботиться, я отрекаюсь от ответственности и перестаю быть нравственной личностью» (стр. 90). Но и эта позиция представляется З.Бауману недостаточно определенной, он идет дальше и постулирует «ответственность как бесконечное, непрекращающееся условие существования человека», полагая, что «нравственные существа можно распознать по их постоянному беспокойству и самоосуждению, по неискоренимому подозрению в том, что они еще недостаточно нравственны» (стр. 215).

Трудно (да и не нужно) оспорить подобные позиции. Но трудно также не задать себе (и автору) вопросы относительно выводов, которые сделаны в книге по результату оценки с этих позиций современной ситуации. Ведь если моральное поведение оказывается сегодня наиболее остро ощущаемой обществом потребностью (см. стр. 98-99), было бы логичным ожидать, что удовлетворение такой потребности будет способствовать преодолению основных проблем индивидуализированного общества - неуверенности, нестабильности и незащищенности. Однако сам профессор Бауман неоднократно подчеркивает, что «быть нравственным означает быть и оставаться в состоянии вечной неопределенности» (стр. 216), любовь как высшее проявление нравственного поведения предполагает, что «судьба всегда непредсказуема и не знает границ» (стр. 209). Таким образом, оказывается, что восстановление морали, превращение каждого человека в ответственное и любящее существо не способны преодолеть неопределенности как одного из неотъемлемых качеств постмо-дернити, но может лишь изменить истоки и причины такой неопределенности.

Говоря о любви, нравственности и ответственности, профессор Бауман не вполне, на наш взгляд, убедительно приписывает столь большое значение временным масштабам межличностных связей и партперств. Кратковременность личных союзов вовсе не обязательно предполагает стремление одного человека отнестись к другому лишь как к источник)' мимолетного удовольствия; любые субъект-субъектные отношения не являются одним лишь потреблением, они в то же самое время оказываются и производством чего-то нового:

XXV

В. Л. Иноземцев

Судьбы индивиду<.11Ш.зированного общества

новой социальной реальности, новой формы межличностной связи, новых эпизодов жизни обоих общающихся между собой людей. Более того; если, как утверждается в книге, современные межличностные союзы все чаще заключаются лишь до момента, пока сторонам не захочется их разорвать, то кто в подобном союзе выступает потребителем, а кто -объектом? Если союз может быть разорван по требованию каждой из сторон, то стороны равны; между тем против идеи равенства автор не высказывается ни разу.

Профессор Бауман детально рассматривает в своей книге и иной аспект проблемы нравственности - вопрос о целях, которые человек ставит перед собою, а также об условиях, в которых они достигаются. В этой связи он говорит о жизненных смыслах, о том, что наполняет жизнь человека значением (см. стр. 4-5). Важнейшим из таких смыслов автор полагает выход человека, в том или ином его проявлении, за пределы своего мимолетного существования; строительство, как он сам говорит, «мостов, соединяющих смертную жизнь с ценностями, неподвластными разрушающему влиянию времени» (стр. 301). Многие из фундаментальных выводов, сделанных в книге, основываются на том, что «жизнь имеет ценность, а дни - значение, потому что мы, люди, сознаем свою смертность» (стр. 300). Соглашаясь с этим тезисом, красивым по форме и глубоким по содержанию, трудно удержаться от сомнений по поводу некоторых заключений, к которым приходит автор, отталкиваясь от этого тезиса. Так, снижение роли и значения славы, о чем мы уже упоминали, преходящий характер авторитетов расцениваются в книге как одна из негативных черт современного общества. Но ведь возможен и иной угол зрения: очевидно, что достижение подлинной славы - в том смысле, какой вкладывает в это слово автор, - всегда было и до последнего времени оставалось уделом очень немногих. Да, можно было посвятить всю свою жизнь созданию архитектурного произведения или исследованию идеи прогресса; но много ли находилось людей, способных на это? Да, сегодня цели большинства наших современников гораздо более приземленны и даже примитивны, чем провозглашавшиеся прошлыми поколениями, но разве не это стало в

XXVI

значительной степени основой для максимальной мобилизации сил человека, соразмерных этим целям, и разве не это обеспечило обществу все более быстрые темпы развития? (Причем развитие это все меньше зависит теперь от руководящих обществом институтов.) Сам автор признает, что «бесконечная нарастающая и внушающая опасения двойственность, управляющая этим нашим 'обществом риска', имеет свое применение. Она смазывает колеса науки и техники, этих двух главных двигателей современного развития. Сама по себе она становится, если воспользоваться еще одним дискредитированным модернистским понятием, впечатляющим фактором прогресса» (стр. 87). И разве не этот прогресс достижения приземленных целей продвинул на протяжении последних пятидесяти лет человечество гораздо дальше, чем предшествовавшие века, исполненные научных открытий, перевернувших наши представления о мире? И разве не достижимость «минутного бессмертия», осужденного в книге, снижает те неуверенность и беспокойство, которые преследуют человека, ощущающего невозможность приобщиться к истинной славе?

Интересным и противоречивым образом представлена в книге З.Баумана тема государства. Автор полагает, что государство и в целом вся сфера политики должны стать преградой на пути неконтролируемых сил глобализации, а инструментом борьбы против хаоса и анархии должно выступить, как мы уже отмечали, возрождение нравственных основ человеческого поведения: «К выработке новых, столь необходимых в наступившем столетии этических правил следует подходить как к политической проблеме и политической задаче» (стр. 117), основная же «проблема практического применения этики... к бедам современного общества состоит прежде всего в отсутствии [адекватной властной] структуры» (стр, 236). Возможно, это самый неубедительный вывод, к которому пришел автор, пользуясь столь же неубедительными аргументами. В предисловии к русскому изданию своей книги профессор Бауман, обосновывая роль государства, цитирует слова Жака Эллюля: «Кто, по мнению современного рядового человека, должен реорганизовать общество, чтобы оно пако-

XXVII

В. Л. Иноземцев

Судьбы индивидуализированного общества

нец стало таким, каким должно быть? Государство, только государство» (стр. XXVIII). Между тем мнения так называемых рядовых людей, как бы много их ни было представлено, ни в коем случае не могут служить обоснованием справедливости того или иного социологического утверждения. Реальность же свительствует о том, что «политика» за последние триста лет вчистую проиграла стихийным «экономическим силам» по меньшей мере дважды: в конце XVIII века, когда она сдала свои позиции, открыв путь модернити, и во второй половине ХХ-го, когда она просто капитулировала перед процессами глобализации, пытаясь сохранить хотя бы элементы собственного влияния на происходящие события. Неясно, откуда в этих условиях можно черпать уверенность в том, что новые «силы» удастся усмирить, а новая «политика» преодолеет искушение в очередной раз оказаться коррумпированной? Будет ли оправданной и дальновидной попытка возвысить не раз уже проигрывавшую «политику» над силами международного капитала и финансов? И, наконец, следует ли связывать перспективы восстановления морали и нравственности с возможностями политики, которые при самом сочувственном рассмотрении выглядят давно и, увы, безнадежно исчерпанными?

Одну из причин противоречивости суждений З.Баумана мы усматриваем в излишне резком противопоставлении современного социума тому обществу, которое он считает адекватным традиционной модернити. На наш взгляд, в своей книге автор значительно принижает степень мобильности и изменчивости, характерной для модернити, и в результате предъявляет читателям чрезмерно контрастную картину. Он, впрочем, и сам признает, что «индивидуализация», если понимать ее как «освобождение человека от предписанной, унаследованной и врожденной предопределенности его социальной роли», представляет собой «наиболее заметную и основополагающую черту эпохи модернити,.. что говорить об индивидуализации и модернити - значит рассуждать об одной и той же общественной ситуации» {стр. 181-182).

Возможно, некоторых противоречий удалось бы избежать, если бы, рассуждая о неопределенности и неустойчи-

XXVIII

вости человеческого существования, делать акцент не на степени, а на источниках таковых в условиях модернити и пост-модернити. В эпоху модернити человек в большинстве случаев стремился не к поддержанию определенности и устойчивости, а к их преодолению. Конечно, работник, нанимавшийся в начале XX века на заводы Форда, имел больше шансов работать на одной и той же фабрике в течение десятилетий, чем программист, ищущий сегодня вакансии в компании Microsoft (см. стр. 185), но не следует забывать, что сами автомобильные фабрики появились и добились успеха в той стране, где каждый разносчик газет, который мог быть уверен, что его не выгонят с работы до тех пор, пока его ноги не перестанут ходить, не хотел оставаться в этом положении и делал все от него зависящее чтобы избавиться от той стабильности, которой, как можно понять, читая книгу З.Баумана, он должен был наслаждаться. Сегодня, в новых условиях, независимо от своих желаний человек подвергается давлению обстоятельств, обусловливающих нестабильность и неустойчивость его существования, но и вчерашний, и сегодняшний результат остаются сходными.

Мы полагаем, что современное общество не столь сильно отличается от вчерашнего по внутренним своим основам, как это следует из рассуждений профессора Баумана. Да и сам он охотно склоняется к тому, чтобы рассматривать нынешний этап общественного развития как подвижную, разделенную, разобщенную, дерегулированную, легкую, позднюю, растекающуюся, вторую, дисперсную, сетеобразную, рефлексивную или сверх-, но все же модернити, и тем самым признает, что в общем и целом этот этап вытекает из предшествующего. В иных случаях автор прямо утверждает, что «общество, вступающее в XXI век, не в меньшей мере принадлежит 'модернити', чем общество, вступившее в век двадцатый; в крайнем случае можно сказать, что оно принадлежит модернити несколько особенным образом» (стр. 130). Совершенно очевидно, что переход от модернити к постмодернити не опосредовался и десятой долей тех социальных потрясений, в огне которых родилась сама эпоха модернити. Напротив, большинство ужасных событий, которыми был столь богат XX век, сконцентри-

XXIX

В. Л. Иноземцев

Судьбы индивидуализированного общества

ровалось в странах, пытавшихся воспрепятствовать естественному движению от модернити к ностмо дер нити. Из всего этого, на наш взгляд, следует только один вывод, радикально меняющий весь контекст, в котором следует изучать современное общество: переживаемый ныне этап общественного развития не является периодом постмодернити, как не является он и этапом «распадающейся» модернити; напротив, это модернити в собственном ее смысле, тогда как предшествующие два столетия были периодом, подготавливающим это ее зрелое и целостное состояние.

Индивидуализированное общество есть реальность нынешнего дня. Книга, представляемая российским читателям, с непревзойденным совершенством показывает недостатки и опасности этого общества, вскрывает стоящие перед ним проблемы и фиксирует дилеммы социального прогресса в наступившем столетии. Но эти недостатки, проблемы и дилеммы не возникли вчера, чтобы сегодня стать заметными лишь посвященным. Напротив, все они являются естественным продолжением и развитием наиболее позитивных, как еще недавно казалось, и как не может не казаться и сегодня, качеств эпохи модернити.

Наступление новой эпохи приветствовалось в XVIII веке как приход царства разума, как отрицание предшествующих угнетения и несправедливости. Какими были лозунги революционеров? Уничтожить всевластие праздного класса аристократов, обеспечить равенство людей упразднением сословного деления, наконец, каждому дать свободу как в экономической, так и в политической сфере. В борьбе за воплощение этих лозунгов в жизнь родилась модернити; новый строй качественно отличался от предшествовавшего, но при этом, как мы полагаем, для нескольких поколений он сохранял в себе определенные черты и традиции прошлого, которые за долгие века так срослись с идеями христианской морали, что стали казаться не столько их проявлениями, сколько самими нравственными постулатами. Поэтому мы предпочли бы назвать то, что обычно считается модернити как таковой, ту зрелую, прочную, твердую модернити, о которой пишет профессор Бауман, скорее романтической модериити, причудли-

ххх

во и противоречиво соединившей в себе присущие именно ей черты постоянной изменчивости с чертами устойчивости, не столько характерными для из нее самой, сколько идущими из прошлого.

К какому же итогу могли вести тенденции, заложенные в эпохе модернити?

Отрицание сословной системы, ставшее ее наиболее очевидным достижением, предполагало проповедь равенства; между тем равенство людей существует, если так можно выразиться, в трех измерениях. Во-первых, люди равны как субъекты, обладающие моральными качествами, как «братья», каждый из которых - «сторож брату своему»; сам этот принцип остается весьма общим и сводится к христианским заповедям, которые и сегодня не подвергаются сомнению. Во-вторых, люди равны как граждане, обладающие равными юридическими правами. В-третьих, они равны как хозяйствующие субъекты, с их свободой воли и действий. Между тем совершенно очевидно, что второе и третье «измерения» предполагают не столько равенство людей как субъектов, сколько их равенство как объектов, как средств достижения определенных целей. Особенности личности человека совершенно не принимаются в расчет в ходе утверждения этих аспектов равенства. Таким образом, если отбросить ряд предрассудков, можно утверждать, что люди могут быть равны лишь в двухаспектах: как нравственные существа и как объективные средства, позволяющие другим людям достигать их целей. Наша эпоха лишь подчеркивает вполне четко и без всяких эмоций (иногда - цинично) этот второй аспект, долгое время скрывавшийся за риторикой эпохи романтической модернити.

Эпоха модернити провозгласила освобождение индивидуальности, отказ от принуждения и уничтожение сословных традиций. Однако индивидуализм, реализующий себя в рамках системы, где главной целью каждого человека является достижение и приумножение материального достатка (а пока мы еще не вышли за эти рамки, как пребывали в них и философы-просветители), порождал, порождает и будет порождать унификацию этих материальных целей; устранение тра-

XXXI

В. Л. Иноземцев

Судьбы индивидуализированного общества

диций неизменно приводило и приводит к массовости, каковая вполне проявилась уже на ранних этапах развития общества модернити. В свою очередь, массовость в наиболее зрелых ее формах предполагает возникновение закономерностей, начинающих проявляться вне зависимости от желаний отдельных людей; создав подобную систему, наивно сожалеть о том, что она породила процессы, оказывающиеся для этих масс неконтролируемыми, о возникновении неопределенности, порожденной действием непонятных и неизвестных сил. В этом отношении наше время также в полной мерс воплотило тот проект, который изначально был «программой» романтической модернити.

Модернити пришла в этот мир с лозунгом устранения отживших политических форм. Аристократическое государство безусловно препятствовало экономическому и социальному прогрессу европейских народов, и следует, наконец, признать, что мощнейший удар по самой идее государства как института, достаточно самостоятельного по отношению к экономической и социальной сфере, был нанесен не глобализацией конца XX века, а антиаристократическими революциями XVIII и XIX столетий. Политика уже тогда проиграла сражение с «экономическими силами», и в наши дни мы наблюдаем не глобальную схватку между политикой и силами международного капитала и финансов, а отдельные эпизоды уничтожения последних "партизанских отрядов", оставшихся от когда-то впечатлявшей своим могуществом регулярной политической армии. Романтическая модернити скорее позволяла институтам государственной власти существовать, чем способствовала возрастанию их мощи и влияния; сегодня же пришло время констатировать, что значение этих институтов, постоянно снижавшееся на протяжении последних двух столетий, окончательно будет утрачено и не подлежит восстановлению.

На протяжении последних двадцати-тридцати лет человечество пережило гигантскую трансформацию, но ее не стоит называть революцией, поскольку она воплотила в себе не отрицание модернити. как сегодня стало модным считать, а напротив, ознаменовала ее полное и окончательное утверж-

XXXII

дение. Романтическая модернити уступила место реалистической модернити, модернити как таковой, в рамках которой все основные элементы модернити - предельный индивидуализм, ничем не ограниченная свобода, максимальная изменчивость и т. д. - обрели ясное, ничем не завуалированное выражение. Таким образом, современная эпоха не является эпохой пост-модернити, и фундаментальные постулаты социологической теории не следует пересматривать раньше времени.

Все это, однако, не отрицает выявленного профессором Бауманом фундаментального факта: индивидуализированное общество есть реальность нынешнего дня. И важнейшей задачей социологии сегодня становится, как это ни парадоксально, поиск механизмов, способных сделать это общество, вполне согласующееся с принципами модернити, если так можно сказать, less modern. Постмодернити, если оно и станет будущим человечества, возникнет лишь как синтез элементов эпохи модернити с элементами предшествующих ей исторических состояний - подобно тому, как коммунистическое общество, предполагавшееся сто пятьдесят лет назад Марксом, должно было объединить бесклассовые принципы далеких, почти легендарных, этапов человеческого прогресса с достижениями, к которым люди пришли на протяжении долгих веков социальных антагонизмов. Что может вывести человечество на путь, способный привести к пункт)', с которого можно будет разглядеть очертания этого нового порядка? На наш взгляд, на этом пути не может быть места тем скоординированным массовым акциям, к которым нередко призывают сегодняшние антиглобалисты. Но это, безусловно, путь укрепления моральных принципов и основ - того, что человечество вынесло из предшествующего модернити состояния, и того, что оно почти полностью растеряло на разных этапах эпохи модернити.

Между тем восстановление моральных принципов является делом отдельного человека, а не социальных институтов. Нигде и никогда попытки насильственного насаждения морали и нравственности не приводили ни к чему хорошему; мораль всегда укоренялась в обществе усилиями подвижников, которых благодарное человечество чтит многие века.

XXXIII

2 Индивидуализированное общество

И. Л. Иноземцев

Автор представляемой книги вполне достоин занять место в этом ряду, принадлежность к которому есть высшая степень признания, которое только может быть оказано человеку. Его труд исполнен призыва к сохранению утрачиваемых ценностей, к воссозданию принципов того нравственного бытия, которое само по себе является неоспоримой ценностью и останется таковой невзирая на то, какая историческая эпоха переживается человеческой цивилизацией. Именно выявление крупиц высшего знания, причудливо разбросанных по страницам замечательной книги профессора Баумана, кажется нам достойным самого разборчивого читателя; выявление же противоречий современного общества заслуживает, на наш взгляд, гораздо меньшего внимания: ведь даже обличая безумства нашего мира, разве не признает сам автор, что «безумие перестает быть безумием, если оно коллективно»? (стр. 2). По этой причине чтение представляемой книги требует большого внимания, тщательности, тонкого анализа и критического восприятия. И это, возможно, извиняет нас за то, что предпосланный книге текст оказался столь длинным.

Владислав Иноземцев январь 2002 г.

Предисловие к русскому изданию

В этой книге рассмотрены характерные черты того типа общества, которое возникло на Западе в последние десятилетия и к которому присоединяется теперь Россия, пусть и с некоторой задержкой, возникшей, впрочем, не по вине самих россиян. Общество это не похоже ни на какое из тех, что известны нам из прошлого. Оно не похоже и на общество эпохи модернити, описанное почти во всех традиционных учебниках социологии; и уж конечно оно не похоже на предшествующее модернити общество - [тот исходный пункт], от которого почти сто лет назад Россия начала свой собственный путь модернизации.

Один из ярких признаков государства, существовавшего до периода модернити, заключается в том, что оно не имело представления о «новых и усовершенствованных» нормах справедливости и даже не пыталось их установить. На это бездействие власти не влияли ни протесты против несправедливости, ни распространение утопических идей, отвергавших существующий порядок вещей как несправедливый. Но, как установил Бэррингтон Мур-младший в своем исследовании, посвященном истории развития представлений о «несправедливости», лишь в немногих случаях страдания, выпадавшие на долю людей, воспринимались ими как «несправедливые» и вызывали какие-либо протесты. Обычно лишь «чрезмерные» страдания, то есть более суровые, чем были пережиты в недавнем, еще не забытом прошлом, воспринимаются как «несправедливые». При феодализме крепостные поднимали мятежи, как правило, ради восстановления

XXXV

Предисловие к русскому изданию

Rechtsgewohnenheiten - традиционного размера барщины или оброка, даже если и они были чрезвычайно тяжелыми и мучительными. Эти привычные тяготы должны были переноситься смиренно и безропотно, поскольку считалось, что они ниспосланы свыше, а значит, и отменить их не во власти человека.

Признав за людьми способность вновь и вновь безошибочно воспроизводить условия своего существования, а значит, быть единственными хозяевами собственной жизни, эпоха модернити открыла широкий простор для несогласия и сопротивления любым обстоятельствам, считавшимся неудобными и воспринимавшимся как тягостные. Никакие тяготы в принципе уже не могли избежать осуждения - казались ли они порожденными человеком или установленными свыше. Никакие условия жизни, считавшиеся вполне сносными, не были гарантированы от того, что в будущем они, возможно или даже наверняка, подвергнутся переоценке и окажутся признаны неоправданно тяжкими, и ничто не могло воспрепятствовать требованиям такой переоценки. Чтобы дать ей толчок, нужно было лишь представить доводы, достаточно убедительные для привлечения необходимых сил и средств. По мере того как осуждались все новые категории человеческих страданий (то есть по мере того как за ними признавалась социальная природа), порог терпимости и готовности выносить стесненное положение опускался все ниже и ниже. В конце концов модернити обещала всеобщее счастье и уничтожение любых неоправданных мук и лишений. Она предполагала также признать неоправданными любые тяготы. Основополагающие документы эпохи модернити - американская Декларация независимости и французская Декларация прав человека и гражданина - провозглашали право каждого человека на достижение счастья. При этом считалось, что обеспечение этого права есть важнейшая функция государства.

XXXVI

Государство модернити как оплот борьбы за лучшую жизнь

Когда чуть больше семидесяти лет назад, в 1929 году, в работе «Неудовлетворенность в культуре» Зигмунд Фрейд обрисовал облик'модернити, считающей себя строем цивилизации (то есть такой формой общежития, в которой на судьбу человека нанесен лоск гуманности),он назвал свободу от страдания и других несчастий, таких, например, как угроза безопасности или уродство, наиболее значимыми признаками цивилизованного существования. Он надеялся, что свобода от страданий, равно как и от страха перед ними, подвигнет людей на экспериментирование и риск, а именно этого и требует от свободного человека нелегкая задача самоутверждения, и тем самым будет способствовать формированию личности в условиях свободы. Самостоятельность людей должна была сделать каждого человека хозяином своей судьбы. Поскольку же суверенное право действоватьпринадлежало государству, соответствующая задача возлагалась на законодательные и исполнительные органы власти. Как заметил Жак Эллюль, «кто, по мнению современного рядового человека, должен реорганизовать общество, чтобы оно наконец стало таким, каким должно быть? Государство, только государство» [1]. С самого своего возникновения современное государство столкнулось с огромным, практически непреодолимым вызовом. Не существовало никакой иной силы, ни человеческой, ни сверхъестественной, на которую можно было бы списать как страдания людей, так и то, что избавление от них осуществляется недостаточно решительно: «В конце концов, все проблемы являются политическими, и они могут быть решены лишь политическими средствами». Выражаясь словами Эрнста Кассирера, политические лидеры эпохи модернити оказались в роли «знахарей, обещавших излечить все болезни общества» [2].

Самая серьезная дилемма эпохи модернити, стоявшая на пути ко всеобщему счастью, заключалась в том, что [с одной стороны] возложение ответственности за решение этой задачи на государство - высшийорган власти и конечноево-

XXXVII

Предисловие к русскому изданию

площение самодостаточного и самоуправляемого человечества - приводило к многочисленным злоупотреблениям и вскоре стало восприниматься в большей мере как усиление бремени, чем как освобождение от него; с другой же стороны, обретение индивидом уверенности в себе и ответственности за себя в результате его освобождения от любых ограничений представлялось еще менее приемлемым.

Это последнее открытие привело наиболее проницательных мыслителей к выводу о том, что «если бы человек следовал лишь своим природным инстинктам, он не стремился бы к свободе; скорее, он выбрал бы зависимость... Свободу же часто считают скорее обузой, чем привилегией» [3]; а поскольку неизбежным спутником любой индивидуализации становится нарастающее одиночество, освобождение индивида, как правило, сопровождается «чувством бессилия и беспокойства», порождающим «инстинктивное желание отказаться от своей индивидуальности и преодолеть чувство одиночества и бессилия, целиком растворившись во внешнем мире» [4].

На протяжении большей части XX века Европу преследовал призрак всемогущего государства, готового использовать возможность, открывавшуюся в связи с массовым «бегством от свободы», и охотно обеспечить то «растворение во внешнем мире», которое для одиноких, покинутых и напуганных людей представлялось скорее сладкой мечтой, чем кошмаром. Политические раздумья о путях развития национальных государств, которые, возможно, уже прошли точку невозвращения, полнились мрачными предчувствиями (подобными тем, что высказывались Ханной Арендт) тоталитарных тенденций, проявлявшихся всякий раз, когда возможности государства обращались на преодоление «новых проблем» и когда тоталитарные решения представлялись все более привлекательными и соблазнительными для многих рядовых граждан, страдавших под бременем ответственности за принимаемые ими каждый день решения и за их последствия. Новых же проблем всегда хватало, и ожидалось, что их станет еще больше в том неспокойном мире, где государства воюют между собой, а внутри каждого из них не утихают со-

XXXVIII

циальные битвы. Как отмечал Кассирер, «в политике мы всегда живем, словно на вулкане, и должны быть готовы к потрясениям и извержениям» [5]. Другие, такие, как Отто Шмитт, взгляды которого всей душой поддерживал Гитлер и наверняка одобрил бы Сталин, если бы прочел его книги, приветствовали становление тотального государства (totale Staat), считая его едва ли не величайшим событием тысячелетия - вторым пришествием утраченного или опрометчиво отмененного священного порядка, заботливого и щедрого, но в то же время всеобъемлющего, всерегулирующего и всепоглощающего.

Оценки амбиций государства различались очень сильно, от безграничной радости до мрачного отчаяния, но ожидания были на удивление схожи. Антиутопии будущего, нарисованные Джорджем Оруэллом и Олдосом Хаксли, нередко представляющиеся диаметрально противоположными, и вправду различались в каждой своей детали - кроме одной: и там, и там орган верховной власти твердо и навечно располагается вне досягаемости его подданных, в то же время контролируя все, даже самые интимные стороны их жизни. Он надзирал за каждым шагом, который предпринимали или могли предпринять подданные, и сурово карал всех, кто выбивался из строя (если, конечно, прежняя муштра не устраняла саму возможность такого своевольного поведения). Во времена, когда шок, вызванный тоталитарными режимами большевиков и нацистов, был уже осмыслен и «переварен», паноптикальная модель социального контроля Джереми Бен-тама (с ее системой вездесущего въедливого надзора, а также четким делением общества на надзирателей и надзираемых), будучи возрождена и переработана в трудах Мишеля Фуко, оценивалась просвещенной публикой как исключительно точная модель современного государства и тенденция, внутренне присущая любой власти эпохи модернити.

Всезнающее, вездесущее и всемогущее Государство, с которым связывалось окончательное порабощение (или, для некоторых мыслителей, освобождение) человека эпохи модернити, рассматривалось как излишне детерминированное. Причиной этой чрезмерной определенности было совмещение

XXXIX

Предисловие к русскому изданию

Предисловие к русскому изданию

двух самостоятельных, но взаимодополняющих тенденций: с одной стороны, недовольства граждан необходимостью постоянно делать тот или иной выбор, а с другой - страстного стремления жадных до власти политиков ограничить такую возможность выбора, а то и вовсе ее истребить. Теодор Адорно вполне в духе времени подробно писал об обеих тенденциях и об их результирующем соединении: поскольку «индивидуальный нарциссизм» постоянно усиливается, но остается неудовлетворенным, разочарованные индивиды пытаются компенсировать его «коллективным нарциссизмом, возвращающим им как личностям часть самоуважения, которое этот же коллектив у них и отбирает, но которое, как они надеются, им удастся полностью восстановить через иллюзорноеотождествление себя с коллективом» [6]. С другой стороны, однако, «религиозная тема греховности человека, идущая от грехопадения Адама и радикально секуляризованная уже у Гоббса, предстает в новом обличьи, превращаясь в служение самому злу. Поскольку предполагается, что людям не дано установить справедливый строй, им доказывают преимущества существующего несправедливого порядка. То, что Томас Манн, возражая Шпенглеру, назвал 'гуманистическим пораженчеством', становится всеобщим явлением». Люди негодовали по поводу обязательств, которые считали практически невыполнимыми; власть предержащая выражала готовность «забрать» эти обязательства у своих подданных вместе с их свободой.

Немногие мыслители завершившегося столетия (и их число сокращалось год от года) верили в реальность демократии, определяемой Аристотелем как союз автономной власти и автономных граждан. Некоторые оплакивали мечты эпохи Просвещения; другие роняли скупые слезы на похоронах того, что они изначально считали неудачной и обреченной иллюзией, незаконнорожденным отпрыском тщетных упований. Но почти никто из них не предсказывал зарождающейся и хрупкой демократии долгого и тем более безоблачного будущего. Резко различающиеся мнения имели под собой единую основу: консенсус в вопросе о том, что полномочия государства будут расти, а права его граждан - сокращаться. Наблюдатели сходились как в том, что крах демократи-

ческой иллюзии был предопределен внутренне присущей неспособностью человека к самоутверждению (особенно к тому самостоятельному, автономному самоутверждению, в котором и нуждается демократия), так и в том, что решающий удар по ней будет нанесен со стороны государства и его одержимых властью правителей.

Старший Брат на телеэкране: новые времена, новые страхи

Чтобы представитьсебе дистанцию, отделяющую нынешнее поколение и присущие ему страхи от поколения, чьи страхи выразили Адорно, Арендт, Кассирер, Фромм, Хаксли и Оруэлл, стоит обратиться к телешоу «Старший Брат», которое в последнее время стремительно завоевало все телевизионные компании и их зрительскую аудиторию.

«Старший Брат» стал притчей во языцех практически мгновенно. Можно предположить, что его ошеломляющий успех был бы невозможен, если бы жизнь, изображенная в передаче (как, впрочем, и в других близких по жанру программах, таких, как французское шоу «На чердаке», англо-американская игра «Слабое звено» или американо-английская «реалистичная драма» «Последний герой»), сама по себе не стала к тому времени всепоглощающей, если не единственной, игрой для взрослых. Это не только удивило просвещенные слои общества, но и застало их врасплох. Их реакция была смущенной и озадаченной, вроде того что «все это полная дребедень». На самом же деле, стоит только копнуть поглубже, как откроется истинное значение этого феномена как видимого симптома скрытых перемен.

Однажды, в 1999 году, когда по телевидению показывали передачу о группе людей, на месяц помещенных под стеклянный купол в аризонской пустыне, Джона де Мола из Хиль-версума, по его собственным словам, «осенило» [7]. Он изобрел «Старшего Брата». Вначале его детище показали на небольшом частном телеканале «Вероника», где передача сразу же завоевала такую популярность, что ее быстро перехватили крупнейшие телевизионные корпорации, запустив ана-

XLI

Предисловие к русскому изданию

логичные программы в 27 странах (и это число продолжает быстро расти) и подняв автора на второе место в списке самых богатых людей Голландии. Успех «Старшего Брата» был феноменальным даже с учетом всех рекламно-рейтинговых трюков, широко практикующихся на телевидении. О французском варианте «Старшего Брата» (называемом «На чердаке») Игнасио Рамоне писал, что «никогда еще в истории французских средств массовой информации» не было другого события, которое бы «в равной степени воспламеняло, поражало, шокировало, волновало, тревожило, будоражило и раздражало страну» и что программа затмила пришедшиеся на тот же период сверхпопулярные события - кинофестиваль в Каннах и финал национального футбольного кубка [8]. В Великобритании около десяти миллионов молодых людей в возрасте от 18 до 25 лет приняли участие в рейтинговом голосовании относительно «Старшего Брата» и конкурирующих передач. Для сравнения отметим: во всеобщих выборах в стране, как ожидалось, должны были принять участие полтора миллиона граждан той же возрастной категории [9].

Джон де Мол проявил поистине замечательную проницательность: он выявил неудовлетворенный спрос, нашел нечто такое, в чем сотни миллионов мужчин и женщин, прилипших к телеэкранам в 27 странах, остро нуждались и чего с нетерпением ждали. Нечто такое, благодаря чему они могли почувствовать собственную жизнь осмысленной, но прежде всего и в первую очередь - ощутить узаконенным, освобожденным от клейма позора свой образ жизни, за который они нередко испытывали неловкость и стыд. Сумма в 5,4 миллиарда долларов, уплаченная испанской корпорацией «Telefonica» за принадлежавшую Джону де Молу компанию «Entertainment» соответствует, по-видимому, той цене, которую миллионы телезрителей были готовы уплатить за долгожданное отпущение грехов...

В этом нет ничего удивительного: то, что показывается в передаче «Старший Брат», поразительно схоже с жизненным опытом зрителей. Участники программы, двенадцать мужчин и женщин с неизвестным прошлым и туманным будущим, должны провести в обществе друг друга несколько недель, «с

XLII

нуля» наладив отношения, никоим озразом не претендующие на прочность и продолжительность. Они заранее знают, что всем им суждено одному за другим покинуть эту команду, и задача каждого - добиться, чтобы другие сделали это раньше тебя... Если этого не удастся, то тебя исключат те, кого ты пощадил или не Смог вовремя вытеснить.

На протяжении этого транслируемого по телевидению состязания «не на жизнь, а на смерть» весь остальной мир остается невидимым; ни участники, ни аудитория не знают, откуда поступают продукты или игрушки и кто решает, каким будет следующее испытание. «Старший Брат» становится обобщенным названием этого «внешнего мира», который снова и снова предстает перед зрителями и участниками шоу причудливым и непредсказуемым, преподносящим один сюрприз за другим, при этом никогда не раскрывающим своих карт. И зрителям кажется, что все это они уже давно подозревали и инстинктивно чувствовали, но лишь не могли составить складного рассказа из разрозненных деталей. Теперь им все ясно. И они могут утешиться: отныне они знают (во всяком случае, им наглядно это продемонстрировали), что невзгоды, казавшиеся им результатом их собственных ошибок или невезения, заложены в самом порядке вещей, что так устроен этот мир...

Вслед за «Старшим Братом» появилось «Слабое звено» -еще один телевизионный хит, возникший на рубеже веков, на этот раз в Великобритании, и вскоре за большие деньги перекупленный американцами. «Слабое звено» несет в себе тот же лейтмотив, что и «Старший Брат», но здесь во всеуслышание провозглашается то, на что раньше лишь намека-лось: команда необходима только как средство самопродвижения наиболее смекалистых игроков, и без этой функции она не имеет никакой ценности. Начинают игру шестеро участников; все они знают, что в конце останется только один, который и получит все деньги, заработанные в ходе игры «товарищами по команде», которые постепенно, один за другим, будут выбывать из игры, не получая никаких призов. После очередного раунда, в ходе которого каждый из участников индивидуально отвечает на определенные вопросы, «члены

XLIII

Предисловие к русскому изданию

команды» исключают из дальнейшей игры одного из своих собратьев, признав его или ее «слабым звеном» на том основании, что он принес команде слишком мало денег, которые в итоге достанутся одному, неизвестному еще победителю. Каждому забаллотированному и выбывшему из игры предлагается публично признаться перед камерой, какие его личные недостатки и слабые стороны стали причиной неудачи. Открыто или завуалированно подтверждаются смысл и внутренняя справедливость разворачивающейся перед телезрителями истории: наш мир жесток - проигравший проигрывает потому, что сам напрашивался на неприятности, он один виноват в этом и не имеет права даже на сочувствие, не говоря уже о какой-либо компенсации в связи с постигшей его неудачей.

В гораздо большей мере, чем что-либо иное, эти два самых популярных телевизионных шоу демонстрируют зрителям используемость человека. Нет незаменимых людей, никто не вправе претендовать на долю результата, достигнутого совместными усилиями, на том лишь основании, что когда-то, на каком-то этапе он способствовал его достижению, а тем более просто потому, что он был членом команды. Жизнь -это жестокая игра для жестких людей. Каждый ее раунд начинается с нуля, прошлые заслуги не учитываются, а истинную цену человека показывает лишь результат последней дуэли. На любом этапе каждый играет только сам за себя, и чтобы пробиться в следующий тур, а тем более победить, ему нужно сначала скооперироваться с другими, чтобы вытеснить стоящих на его пути, но лишь для того, чтобы в конце игры перехитрить и тех, с кем скооперировался. Качества, производящие благоприятное впечатление на зрителей и позволяющие пройти в следующие туры, могут быть самыми разными - от наглой самоуверенности до кроткой самоустраненно-сти. Какими бы ни были плюсы и минусы победителей, история выживания вынужденно разворачивается по одному и тому же сценарию. В этой игре жалость и сострадание равносильны самоубийству. Если вы уступаете остальным в жесткости и отсутствии щепетильности, они вас прикончат - вне зависимости от того, будут ли при этом испытывать угрызения совести или нет. Всегда выживает сильнейший.

XL1V

Игра на выживание