Именной высочайший указ, данный правительствующему сенату 20 июля (2 августа) 1914 года 1 страница
Из дневника Николая II
«19-го июля. Суббота.
Утром были обычные доклады.
После завтрака вызвал Николашу и объявил ему о его назначении верховным главнокомандующим вплоть до моего приезда в армию. Поехал к Аликс в Дивеевскую обитель.
Погулял с детьми. В 6 поехал ко всеношной. По возвращении оттуда узнали, что Германия нам объявила войну. Обедали: Ольга А, Дмитрий и Иоанн (деж.). Вечером приехал англ. посол Buchanan с телеграммой от Georgie. Долго составлял с ним вместе ответ. Потом видел еще Николашу и Фредерикса. Пил чай в 12.»
Именной высочайший указ, данный правительствующему сенату 20 июля (2 августа) 1914 года
"Не признавая возможным по причинам общегосударственного характера стать теперь же во главе наших сухопутных и морских сил, предназначенных для военных действий, признали мы за благо всемилостивейше повелеть нашему генерал-адъютанту, главнокомандующему войсками гвардии и Петербургского военного округа, генералу от кавалерии е. и. в. вел. кн. Николаю Николаевичу быть Верховным главнокомандующим".
Примечание
1 – Георг греческий и датский (1869 – 1957) – член греческой королевской семьи, второй сын короля Греции Георга I. (здесь и далее прим. автора).
2 – Имеется ввиду Григорий Распутин. Николай II обыкновенно называл его «добрым Григорием» в своих дневниках и разговорах с супругой.
3 - «Домашнее» прозвище Великого князя (Романова) Николая Николаевича (младшего) (1856 – 1929) приходящегося дядей императору Николаю II.
4 - Совет государственной обороны – был создан в самом конце русско-японской войны 5 мая 1905 года как верховная военно-руководящая инстанция Российской империи, призванная устранить серьезные недостатки в армии. Главным инициатором создания СГО выступал именно великий князь Николай Николаевич – младший, который 8 июня 1905 года был назначен его председателем. За четыре года функционирования Совета в результате реформ центрального управления создалось многовластие, еще более дезорганизовавшее всю армейскую систему. В 1909 году СГО прекратил свою работу.
5 - Глухарь на охотничьем жаргоне.
6 - Одно из «домашних» прозвищ императора Александра III.
ГЛАВА ВТОРАЯ
ЖРЕБИЙ БРОШЕН
Англия – Российская империя, Лондон – Санкт- Петербург – Москва, 1- 6 августа 1914 года.
Сегодняшнее субботнее утро сэр Артур Уинсли – старший встретил как всегда в отвратительном настроении, улучшить которое не смог даже превосходный белый индийский чай, поданный верным дворецким Питером Хоупом. Что поделать, но причины подобного душевного беспокойства оказались весьма и весьма вескими. За последнюю неделю на хранителя герметичного Ордена Рубиновой розы и Золотого креста столько всего обрушилось, что впору было забыть о должных приличиях добропорядочного лондонского джентльмена и начать грязно ругаться как какой-нибудь портовый моряк-пропойца из Ливерпуля.
Вчерашний день особенно изрядно попортил нервы Уинсли своими событиями. Мир стоит на грани войны, а великая Британия все еще пребывает в великом расколе! Вчера случился новый виток! Вчера, в самый канун августовских банковских каникул, фондовая биржа закрылась в десять утра, охваченная волной финансовой паники, докатившейся из Нью-Йорка! Сити дрожит, его банкиры и бизнесмены приходят в ужас при одной только мысли о грядущей большой войне, способной разрушить всю кредитную систему с центром в Лондоне! Сити решительно против всякого вмешательства в дела на континенте!
На правительство, кажется, тоже надежды нет! Лидеры консервативной партии собрались вчера на совещание, чтобы обсудить кризис! Вильсон устроил настоящий театр – метался, стремительно подбегал то к одному, то к другому участнику совещания, умолял, требовал, доказывал необходимость немедленного принятия решения, твердил, что нерешительность станет причиной позора Англии, если будет допущена в этот момент! Но вся эта экспрессивная «пьеса» в итоге осталась без ожидаемых «аплодисментов»!
В Кабинете свой балаган! Там неистовствует Грей! Заявляет, что политика Германии является политикой европейского агрессора, такого же, как Наполеон, призывает к действию, угрожает своей отставкой! А это уже вызов джентльмены! На несколько мгновений кругом воцаряется мертвая тишина, кажется, будто все разом ахнули! Но что же в итоге?!.. Никакого решения принято не было, и заседание отложили!
И только острословы-журналисты из «Панча» по-прежнему не теряют расположения духа и продолжают радовать читателей очередными развеселыми стишками!
Зачем идти мне с вами в бой,
Коль этот бой совсем не мой?
Почистить всей Европы карту
И воевать в чужой войне —
Вот для чего нужна Антанта,
И не одна, а сразу две.
Возмутительно! И это тогда, когда все еще не утих ирландский кризис! Войска в Кэрэке отказались стрелять в мятежных ольстерцев, и тамошний командующий генерал Гаф тут же подал в отставку! Но если бы его дурному, неподобающему примеру последовали лишь штабные офицеры! Следом за Гафом один за другим со своих постов уходят Френч и Сили, освобождая кресла начальника Генерального штаба и военного министра! Армия недовольна, общественность тоже, дворцовая конференция партийных лидеров и короля закончилась ничем! Ллойд Джордж зловеще твердит о самом серьезном вопросе, поднятом в этой стране со времен Стюартов! Слышны слова «гражданская война» и «восстание»! Германия все это видит и, разумеется, не сидит, сложа руки: сорок тысяч винтовок и миллион патронов уже отправлены в Ольстер! Что еще нужно, для того чтобы правительство прозрело!?
- Трусы! Никчемные трусы! И они еще смеют требовать от нас предметы! Орла им подавай, Лиса! Жалкие политиканы! – Уинсли позволил себе немного праведного гнева, а затем допил чай и взялся за колокольчик. Положение хранителя обязывало не сибаритствовать, а днем и ночью думать о своем священном долге. Даже если ради этого нужно будет забыть о собственном здоровье.
* * *
Со здоровьем у Уинсли дело обстояло действительно сложно. С одной стороны хранитель прекрасно себя чувствовал, но вот с другой… Ему не давали покоя, мучивший вот уже целую неделю один и тот же ночной кошмар. Снилось, что Лондон, милая Британия, материки и континенты, моря и океаны – абсолютно все превратилось в огромную ледяную пустыню, населенную лишь белыми медведями! Этих хитрых тварей было настолько много, и вели они себя настолько нагло, что Уинсли спешно приходилось отступать от тысяч черных злых глаз и оскаленных пастей! Разогнать стаи арктических хищников мог только страшный небесный грохот, издаваемый громадной, словно затонувший «Титаник», металлической «колбасой» зависшей в воздухе неподалеку от превратившегося в ледяную глыбу Биг Бена и как будто сошедшей со страниц красочных романов фантазера Уэллса. Своими очертаниями и манерой полета она даже отдаленно не напоминала аэропланы, которые Уинсли презрительно называл «бестолковыми летающими этажерками, созданными лишь для пустой траты времени!». «Колбаса» порождала не только грохот, но и мощные потоки горячего воздуха с пламенем, от которого плавился лед и удирали медведи. Каждый раз, видя все это, Уинсли просыпался в холодном поту, и долго не мог уснуть вновь. В голове по кругу носились какие-то странные названия – армия пробуждения, танцоры вечности, товарищ Альфа и еще бог знает что.
«Вздор! Должно быть, я слишком сильно отвлекаюсь на разные глупости вроде всей этой политической беготни», - однако, думая так, Уинсли, конечно же, понимал, что сильно лукавит и занимается самообманом. Политика это то, что всегда интересовало Орден в той или иной мере. Притом именно политика очень часто заставляла Уинсли как хранителя общаться не только с тем же Греем, с его «настойчивой простотой» или с Черчиллем, с его «демонической энергией», но и с личностями куда более странными и загадочными, нежели британские политики. Но чего только не сделаешь ради высшего замысла. К тому же именно сегодня в Лондон по просьбе самого премьера Асквита должен прибыть некий визитер, у которого вместо имени лишь довольно громкий псевдоним - Волшебник. О нет, Уинсли не возражал против подобной конспирации, ведь его самого называли в определенных лондонских кругах «безумным шляпником». Волшебник, значит Волшебник. Быть может, он и вправду способен творить чудеса?
«Или у него есть предмет, - заключил Уинсли. - Если это действительно так, то предстоящая встреча и в самом деле может оказаться весьма полезной и не напрасной. Ну а если…»
Хранитель не любил загадывать. В конце концов, до прихода загадочного визитера оставалось совсем немного времени и вскоре всякие вопросы и сомнения должны будут разрешиться сами собой. Оставалось только ждать.
* * *
Как оказалось, под громким псевдонимом скрывался подтянутый джентльмен лет тридцати пяти, буквально источающий аристократизм. В осанке, движениях, манере общения – во всем проявлялось безупречное воспитание, подкрепленное многовековыми семейными традициями. А еще его внешность. Что-то в ней показалось Уинсли странным, даже мистическим – хранитель смотрел на Волшебника, и ему чудилось, будто перед ним не живой человек из плоти и крови, а старинный масляный портрет столетней давности (из тех, что можно увидеть в Лондонском музее). Те же «мраморные», но и одновременно «простые» черты, что и на холстах Блейки и Гойи, вот только перенесенные из бурной эпохи Наполеона в не менее бурное двадцатое столетие и несколько обезображенные шрамом, рассекающим белой длинной полосой левую щеку. А еще эта манера общения – чересчур старомодная, но от этого ничуть не потерявшая своего шарма и яркости.
Но даже не это было главным достоинством посетителя. Глаза Волшебника оказались разного цвета, а это означало только одно - предположения Уинсли подтвердились и загадочный посетитель действительно является обладателем предмета. Вот только какого? Гадать бессмысленно и глупо. Лучше выслушать, а там…
Кроме предмета, Волшебник обладал еще одной очень полезной чертой, которая положительно нравилась Уинсли – гость не задавал лишних вопросов, не стал напускать туман и играть в загадки, а сразу же расставил все точки на i и перешел к самой сути:
-…Я более чем уверен в том, что мое предложение вас заинтересует, ведь оно имеет прямое отношение не только к делам Ордена, но и к делам будущего всей Британии. Большую войну уже невозможно предотвратить, а посему всем нам предстоит принимать довольно непростые решения, дабы отчизна наша смогла не только без потерь устранить германскую угрозу, но и выиграть в плане политического влияния. Именно поэтому речь пойдет о России…
Россия. Уинсли страшно коробило при одном только упоминании об этой недоевропейской империи, все еще не избавившейся от мерзкого азиатского византийства. Хранитель слишком хорошо помнил, на что способны эти русские, когда дело доходит до большой игры. Помнил еще с давней поры своей молодости, когда дела Ордена занесли его на Балканы, на ту странную, сумбурную войну, где Россия и Турция уже в который раз скрестили оружие, найдя подходящий повод в лице болгарского народа. Все происходящее тогда напоминало какую-то бешеную, скрипичную игру, в финале которой струны только каким-то чудом не порвались. Неуловимый и такой вожделенный Лев снова ускользнул из рук Уинсли, привычно выбрав в качестве владельца чистокровного военного, не мыслившего себя без битв и сражений. Нужно заметить весьма хорошего военного, дошедшего в конечном итоге со своими солдатами до предместья Стамбула, и чуть было не ворвавшегося в сам город, если бы не своевременное вмешательство и давление Лондона на Петербург.
Но все это уже стало прошлым, а ныне на пороге стоит будущее, и если верить словам Волшебника, оно не слишком то радостное:
-…Время, увы, работает против нас, но эту проблему я смогу решить быстро. Правительство снабдило меня всеми необходимыми бумагами, и я немедленно могу отправляться в путь. С вашей стороны в свою очередь мне потребуется лишь полное содействие в России. Предстоящую работу в одиночку не осуществить - нужна поддержка.
- Что ж, эти требования вполне приемлемы. Наши агенты в Петербурге будут в полном вашем распоряжении. Но прошу меня простить за излишнее любопытство, я все же не совсем понимаю ваших слов об осторожности и аккуратности?
- Мои слова обоснованны, прежде всего, тем, что нас в России могут ждать неожиданные и крайне нежелательные встречи с давними и опасными врагами.
- У вас есть личные счеты? – Уинсли решил немного подразнить гостя и, кажется, преуспел в этом.
- Месть… - белый шрам на левой щеке Волшебника страшно побагровел. - Всего лишь очень запоздалая месть…
* * *
«Дипломатом тоже можно родиться» - эту простую, но в то же время емкую истину посол Британской империи в России Джордж Бьюкенен помнил всегда, ведь он и сам в прямом смысле попадал под ее действие, будучи рожденным в помещении британской миссии – там, в Копенгагене, где служил отец еще при лорде Стрэдфолде. И Бьюкенен был настоящим дипломатом. Дипломатом, перед взором которого через бурные годы службы проносились страны, города, люди, события.
Вена. Вальсы, балы у князя Шварценберга, когда начинали танцевать в одиннадцать дня, а заканчивали в шесть вечера, когда в перерывах девушки шли в «comtessin zimmer», чтобы пофлиртовать с кавалерами под чутким присмотром братьев. А еще в Вене стоял милый сердцу театр, где тогда в зените своей славы купались Зонненталь и Вольтер…
Будапешт. Охота с графом Андраши и целой армией венгерских магнатов, увешенных всевозможными наградами, словно новогодние елки…
Рим. Раскопки в Формозе, холм Аврелия, Компанья, Царь карнавала хохочущий на Корсо, диковинные скачки без всадника, известные под названием «Барберри»…
Новый Свет. Америка. Вашингтон, Нью-Йорк, Бостон, Ниагара, Чикаго, Миссисипи, Миссури, многоженцы мормоны с их чудаковатым президентом Тейлором, Сан-Франциско, борт «Города Пекина» по водной глади уносящий пассажиров в азиатскую Японию. Туда, где Йокогама и Киото, где живется дешево, где можно обзавестись собственным заводом скаковых пони, чтобы выиграть трижды в скачках и заработать сто фунтов, даже, несмотря на то, что коварные азиаты жульничают. Жульничают, как и в кишащем джонками Гонконге, благоухающем чайным ароматом Цейлоне, палящем Каире…
На Мальте лучше, но все же хотелось бы опять в Рим, в Европу. Что ж, будет вам Европа, господин посол, но на сей раз не западная, а восточная. Вы в Болгарии, но и оттуда путь ваш лежит еще дальше на восток в загадочную и огромную Россию. Именно тут в этой стране сейчас решается судьба всего мира, опасно пошатнувшегося после выстрела в Сараево.
Наступила пора воистину роковых и великих дней. Вчера в пять вечера из Лондона вам телеграфировали с предложением немедленно испросить аудиенцию у царя. В качестве достойного подарка имеется личное письмо его величества короля Георга. Король уверяет русского кузена в том, что старается «не упустить никакой возможности избегнуть ужасной катастрофы, угрожающей сейчас всему миру» и предлагает «сделать все возможное для обеспечения всеобщего мира». С таким многообещающим посланием аудиенция должна пройти успешно, но все же приходится ждать ответа от Сазонова. Тот вскоре сообщил две новости – хорошую и плохую. Хорошая – аудиенция состоится. Плохая – Пурталес объявил, что отныне Германия считает себя в состоянии войны с Россией! Неужели все проделанные старания дипломатов напрасны?! Не следует торопить события господин посол. Прежде аудиенция у царя – тот примет в девять вечера. Вы готовитесь тщательно и скрупулезно, но в самый ответственный момент у автомобиля ломаются фары, шофер, разумеется, долго блуждает в темноте ночного Петербурга, и из-за этого досадного технического недоразумения на аудиенцию вам удалось попасть лишь к четверти одиннадцатого. Извинения, часовая беседа и вот царь, наконец-то, подходит к своему письменному столу, берет телеграфный бланк и карандаш, пишет ответ…
К себе вы возвращаетесь уже после часу ночи, но какое это возвращение? Кругом толпы петербуржцев, и все задают вам один и тот же вопрос – может ли Россия рассчитывать на поддержку Британии? Но это уже не от вас зависит. Вы только можете сказать в ответ, что не терпите немцев, этих невоспитанных солдафонов, отличавшихся совершенно неджентльменским поведением.
И в самом деле! У них даже герцог способен в один погожий декабрьский день учтиво предложить вам поохотиться на фазанов, а затем, услышав в ответ столь же учтивый и тактичный отказ с извинениями, повернуться к вам спиной и послать к черту! Возмутительно! Это верх бескультурья!..
А как вам это:
- Сэр, обычно в Германии джентльмен не беседует с другим, не будучи предварительно ему представлен третьим джентльменом…
Вы недоумеваете и вновь видите спину! Непростительное хамство и бестактность!..
Хотя та же Россия ведет себя не лучше, даже не смотря на то, что русский царь ведет вполне миролюбивые речи:
- Я могу только сказать вам, как говорил часто и раньше, что мое единственное желание – это прочная дружба с Англией, и я сделаю все зависящее от меня, чтобы ничто не помешало теснейшему соглашению между нашими странами…
Слова монарха. Но есть ли в них искренность и правда… и сила? Вам ли, как дипломату, не знать силы слов, особенно когда они ровными строками ложатся на бумагу. Бумагу довольно странную, переданную столь же странным, непонятно как очутившемся в посольстве джентльменом со страшным шрамом на левой щеке. Нежданный посетитель передал личное письмо от Грея:
«Мой дорогой Бьюкенен! Сэр В. передавший вам это послание, очень нуждается в вашей помощи. Я надеюсь, что вы с должной энергией и вниманием окажите эту помощь. Речь идет о деле государственной важности. Более подробно обо всем узнаете от самого сэра В.
Искренне ваш Э. Грей».
Ну, если дело государственной важности, то тогда следует выслушать этого странного сэра В. и помочь.
Сэр В. говорит, и чем дальше вы его слушаете, тем вам становится интереснее. Обычный визит, небольшой презент, а дальше… интрига! Сэр В. и в самом деле Волшебник, если предлагает такое!
* * *
Четвертое августа навсегда запомнилось каждому петербуржцу, чье сердце уже встрепенулось от недавнего царского манифеста, электрической искрой пронесшемуся по всей России. Манифестации, мобилизация, великий князь Николай Николаевич во главе армии. А напряжение меж тем все возрастает! Когда газеты сообщили о том, что германцы задержали на границе поезд с Марией Федоровной, и ее величеству пришлось вернуться в Данию, котел петербуржского «патриотического гнева» опасно загудел! Взорвался он после очередного газетного известия: великий князь Константин Константинович вынужден переходить границу пешком! Как тут сдержаться?! Петербург от брани перешел к действию!
Невский проспект был переполнен народом. Народ двигался на Морскую, не пропуская ни лихачей, ни моторы. Громадная толпа с портретом государя шла вперед, к главной своей цели – германскому посольству. Всюду слышались крики, брань, негодование:
- Бей проклятых германцев!
- Нужно непременно их усатого кайзера повесить!
- Ну что вы, что вы, Эмма Павловна! Давайте лучше уйдем отсюда поскорее…
Однако уйти не получится. Толпа запрудила всю площадь и тротуар около посольства. Жандармский эскадрон тщетно силился пресечь намечающийся погром. Против здания, в стороне от Исакия¹ уже полыхал огромный костер из портретов нынешнего германского императора Вильгельма, взметались вверх искры и пламя, копошились пожарные. А толпа в это время пошла на штурм. В окнах посольства замелькали людские силуэты:
- Поберегись!!! – из окон начали выбрасывать вещи. Какая-то барышня в шляпке вышвырнула кипу бумаг, белоснежным дождем накрывших толпу. Столы, стулья, комоды, кресла, ящики – все летело на тротуар и разбивалось вдребезги под дружное и всеобщее улюлюканье.
Вандалы между тем добрались уже до крыши. Зазвенели, застучали молотки, сбивая статуи голых, бронзовых тевтонов. Под всеобщее «ура!» их тут же волокли на Мойку, чтобы там предать «пучине морской». Помешать этому «купанию» не мог ни ощетинившийся эскадрон, ни хмуро наблюдавшие за всем погромом министр внутренних дел Маклаков и недавно назначенный градоначальник Оболенский.
Хмуро наблюдал за погромом и молодой мужчина лет двадцати семи, слыша, как толпа в очередной раз яростно взревела, когда в посольстве обнаружился труп служащего – служащий оказался русским.
- Нет, мне определенно надобно на войну… - прошептал поэт Николай Степанович Гумилев. - Подальше от всего этого… Подальше…
Словно слыша эти слова владельца, одобряющей вибрацией отозвался лежащий в кармане жилета Скорпион, всегда готовый дарить удачу в добрых делах и намерениях.
Когда подъехавшая пожарная машина направила на толпу водяную струю, Гумилева там уже не было. Облитые и хохочущие петербуржцы стали разбегаться в разные стороны. Погром завершился.
* * *
После возвращения из Абиссинской экспедиции для Николая Степановича настали довольно противоречивые и непростые времена. Писал он мало, все больше переводил. «Эмали и Комеи» Теофеля Готье, напечатанные минувшей весной, и прочие переводы.
А еще были визиты в «Собаку»² и участие в «собачьей карусели» (в зале на Малой Канюшенной - 4, где под звуки зурны танцевала баронесса Клейст, а балалайка аккомпанировала актрисам Невтонной и Шере-Бекеффи из Литейного театра). Контраст, черт побери, контраст! И среди этого контраста поэт-акмеист Николай Гумилев, о котором уже говорят и пишут не только в Петербурге и Москве, но и в провинции. Он читал письма поклонников, а мысли упорно уносили его в Африку. Она не отпускает его, манит, преследует. Как та стоячая черная пантера – чучело, привезенное из Абиссинии, но не отданное как прочие африканские гостинцы в Музей антропологии и этнографии при Академии наук, нет. Пантера осталась дома, в Царском селе, в нише стены между столовой и гостиной. Стоит, гипнотизирует в темноте своим кошачьим взором, наводит на строки: «А ушедший в ночные пещеры, или к заводи тихой реки, повстречает свирепой пантеры – наводящие ужас зрачки…»
В этих зрачках, словно в зеркале, стремительно мелькали картины минувшей экспедиции, пока среди общего пестрого хоровода память не вырывала облик негуса Менелика. Жив ли он? «Жив, потому что жива лучшая его часть – могучая и сплоченная Абиссиния, которую он создал», - так думал Гумилев, отдавая в печать свою статью, чтобы затем узреть ее в февральском, пятом номере «Нивы».
Впрочем, и от подобных душевных излияний легче ему не стало. Хотелось бежать прочь от скуки и уныния, но вот куда? В «Собаку»? Но там уже безумствует Пяст³, будоража публику рассказами об итальянском госте Маринетти – об этом отпрыске миллионера, своим неистовством вдохновлявшем господ футуристов – будетлян из группы «Гилея» в их маниакальном желании выбросить за борт жизни старый мир! Им, видите ли, нужна «великая оздоровительница» - война! Перед их безумным взором уже искрятся и шипят локомотивы, стрекочет пропеллер, грохочут ядра, стонут раненые и агонизирующие! Прочь от всего этого, прочь! Но опять же куда? В Слепнево? Пожалуй, пожалуй, ведь там парк, где растут развесистые тополя, березы, липы и любимый могучий дуб. Там библиотека, где на полках «рядом с пистолетом барон Бранбеус и Руссо». Там завтрак в девять, обед в два, а ужин в пять. Там можно поиграть в «цирк», извлекая из старого сундука на чердаке прадедушкин фрак и цилиндр, чтобы стать «директором», устроить «гастроли», показывать джигитовку перед крестьянами, а затем наблюдать самому как супруга Анна, воплотившись в гибкую «женщину-змею», легко забрасывает ногу за шею касаясь затылком пяток и сохраняя при этом строгое выражение послушницы на лице.
Аня. Его «лунная дева», так долго говорившая «нет», а затем внезапно сказавшая «да». Она сейчас в Слепневе. Скучает, страдает, пишет мужу письма. А в них вести о том, что сын Левушка здоров, весел и очень ласков, о том, что за «Четки» сильно хвалит строгий Ясинский в июльском «Новом слове». И еще там два стиха. О, эти два стиха!!! Аня все знает и не может простить Колю, который впускает в свою жизнь других женщин. Запутались вы в них Николай Степанович. Да-с, запутались. Сколько их у вас было, сколько еще будет?
Таня Адамович. Смолянка, танцовщица. Вы ведь готовы были на ней жениться, и Аня вроде бы соглашалась на развод, но тут раздается беспощадный голос матушки:
- Я тебе правду скажу, Леву я больше Ани и больше тебя люблю… Делайте что хотите, но его вам не отдам.
Что остается делать после эдакого «бабушкиного» ультиматума? Только объясниться с Таней сидя в латвийском городишке Либаве и написать необычное «Путешествие в страну эфира».
Оля Высотская. Москвичка. Актриса у Мейерхольда. Вы уже успели ее позабыть, а она внезапно напоминал о себе нежданной новостью: сын у вас родился, Николай Степанович, по имени Орест. Куда деться от новости? Разве что поехать в чухонский Териоки, где питерский бомонд, где в кофейне «Идеал» близ вокзала можно снять за пять рублей в день комнатку и там признаться в любви Верочке Алперс – этому чудному, юному созданию со смелыми мыслями и столь же смелыми поступками… Вы все же запутались в своих женщинах, Николай Степанович. Крепко запутались!
Но вот теперь вы, кажется, знаете, как выпутаться из сладострастного омута. Вы вернулись в Петербург, квартируете у погруженного в свои шумерские древности Володи Шилейко на Васильевском острове, обедаете на углу 8-й линии и набережной, в ресторане «Бернар», пишите письмо супруге:
«Милая Анечка, может быть, я приеду одновременно с этим письмом, может быть на день позже. Телеграфирую, когда высылать лошадей. Время я провел очень хорошо, музицировал с Мандельштамом, манифестировал с Городецким, а один написал рассказ и теперь продаю его. Целую всех. Очень скоро увидимся.
Твой Коля».
Это ваше последнее «мирное» письмо. Вы уже готовы к войне, но прежде читаете Высочайший манифест и свои последние «мирные» стихи в «Русской мысли». Вы уже написали стих «Новорожденному» (это для Сережи - сынишки Михаила Лозинского, и заодно для своего сына Левушки) и теперь всецело готовы воевать. Но прежде вам нужно выполнить обещание и поехать в Слепнево - попрощаться с мирным временем, позаботиться о семье…
Ну а женщины… Женщины это не главное. Как там говорится у Ницше: «Мужчина – воин, а женщина для отдохновения воина». Вы мужчина, Николай Степанович, а значит воин. Ваша сегодняшняя задачи и долг - это война и только война.
* * *
Сегодня утром доктор Егор Савельевич Зничев как всегда встал рано, чтобы успеть соблюсти одну из заповедей воинской семейной традиции, бережно накапливаемой и приумноженной многими поколениями дворянского рода Зничевых на протяжении веков. Заповедь требовала по утрам посредством особого дыхания «пробуждать» организм, лишь немного разгоняя боевую энергию - ярь по каждой его частице, чтобы после, ощутив большой прилив сил и бодрости, уверенно окунутся в дела лекарские.
Таковых сегодня оказалось немного, и были они в основном простенькими. Если, конечно, не считать пациента, по фамилии Чадов. У того оказался катар желудка, а значит, и все сопутствующее симптомы: тошнота, отрыжка, потеря аппетита, толстый налет на языке и прочее. Будь Зничев обычным доктором, он, вне всяких сомнений, прописал бы обычное лечение с чисткой желудка слабительным и суточным голоданием, но Зничев решил не возиться с писаниной, а прибегнуть к иным своим возможностям - врожденным, аномальным, но более действенным и эффективным, нежели стандартная врачебная метода. В конце концов, если вы чудесным образом способны «лицезреть» болезнь в виде воображаемой черной жабы и «вытаскивать» ее из человеческого организма воображаемыми же руками, то стоит ли мудрствовать?
Правда иной раз попадается пациент, который всячески мешает этому непростому целительному процессу. Как сегодняшний Чадов. Без умолку болтал о насекомых (оказался профессором этимологии) даже тогда, когда Зничев «отшвырнул» болезнь – жабу и принялся залечивать все то, что она попортила. Но, нет худа без добра. После Чадова пациентов не оказалось, и Зничев вышел из своей квартиры на Арбате, на ходу решая, куда же ему сегодня пойти развеяться. Возможностей для этого имелось предостаточно. Например, провести довольно приятный во всех отношениях вечер с Кларочкой Алмазовой (его теперешней «помощницей в борьбе с одиночеством»), сходив для начала с ней на фильму в электро-театр «Художественный», а затем посетив какой-нибудь ресторан. «Яръ», «Прага», «Максимъ», «Стрельна» - выбор лишь за вами Егор Савельевич.
А можно и особо не стараться – просто пригласить Кларочку к себе в гости, предварительно купив вина из погребов Шустова и булочки с изюмом из кондитерской Филиппова. Ужин, свечи, томные взгляды, а дальше…
Но на сей раз Егор Савельевич решил для начала просто прогуляться по городу, тем более что события последних дней по своему интересу и накалу оказались почище любовных чар Кларочки, не говоря уже про фильму, рестораны, вино и булочки.
Москва бурлит, Москва взбудоражена, Москва готовится. Зничев это видел, когда ноги уже сами несли его на Тверской бульвар, к памятнику Скобелеву. Но это всего лишь каменное изваяние, а живого «белого генерала» Зничев знал лично еще со времен турецкой компании. Хотя если бы он кому-то поведал об этом факте из своей крайне непростой биографии, то доктора, чего доброго сочли бы сумасшедшим: помилуйте, но когда молодой человек говорит о своем участии в событиях тридцатисемилетней давности, а на вид молодому человеку нет и тридцати, невольно задумаешься в своем ли он уме.