Глинткофе и бутерброд с пчелами 1 страница

Вальтер Моэрс

Город Мечтающих Книг

 

Город Мечтающих Книг

Роман из замонийской жизни Хильдегунста Мифореза

Перевод с замонийского и иллюстрации Вальтера Моэрса

 

 

Часть первая. Завещание Данцелота

 

В глубоких подземельях — стылых, тихих —

Где бродят тени по пустынным залам,

Где грезят о былой свободе книги —

О днях, когда деревьями их звали,

Где уголь стал алмазом, тьма — удачей,

Где болью переполнен сон за сном,

Вот там царит тот дух,

тот ужас мрачный,

Которого зовут Тень-Королем![1]

 

Предостережение

 

Здесь начинается рассказ. В нем говорится о том, как ко мне попала «Кровавая книга» и как я обрел Орм. Эта история не для тонкокожих и слабонервных — им я советую сразу вернуть книгу на полку и уползти в отдел детской литературы. Кыш, кыш! Исчезните, плаксы и любители чая с ромашкой, тряпки и нытики! Здесь пойдет рассказ о том месте, где чтение еще остается истинным приключением! А слово «приключение» я понимаю на старый лад, по «Толковому словарю замонийского языка»: «Рискованное предприятие, в которое пускаются из задора или тяги к исследованию, с головокружительными поворотами событий, непредсказуемыми опасностями и зачастую фатальным исходом».

Да, я говорю о месте, где чтение может ввергнуть в безумие. Где книги способны ранить, отравить, да что там, даже убить. Только тот, кто ради этой книги готов пойти на подобный риск, кто готов поставить на кон свою жизнь, лишь бы узнать мою историю, пусть последует за мной к следующему абзацу. А прочих я поздравляю с малодушным, но благоразумным решением остаться дома. Всех благ вам, трусы! Желаю вам долгого и смертельно скучного прозябания и этой фразой делаю вам ручкой!

Итак. Одним махом сократив число моих читателей до горстки безрассудных храбрецов, я от всего сердца приветствую оставшихся. Привет вам, мои отчаянные друзья, вы из того теста, из которого лепят искателей приключений! А потому не будем терять времени и безотлагательно отправимся в странствия. Ведь нас ждет поход, букинистический поход в Книгород, в Город Мечтающих Книг. Завяжите покрепче шнурки — путь предстоит неблизкий: по каменистым предгорьям, потом по равнине, где густые стебли травы по пояс остры, как бритвы. И наконец, по темным, запутанным и опасным тропам все глубже и глубже в подземелья. Не знаю, сколькие из нас вернуться назад. Могу лишь посоветовать никогда не терять мужества — что бы с нами ни случилось.

И не говорите, что я вас не предупреждал!

 

 

В Книгород

 

Если, двигаясь на восток по Дульскому плоскогорью в Западной Замонии, путник из последних сил преодолевает море колышущейся травы, перед ним внезапно открывается бесконечная гладкая равнина, которая, скрываясь за горизонтом, переходит в Сладкую Пустыню. В хорошую погоду и если ветер не взбивает пыль, можно различить пятнышко, которое все увеличивается по мере того, как приближаешься к нему размашистым шагом. Затем его очертания становятся угловатыми, из них складываются остроконечные крыши, а после и само овеянное легендами место, которое называют Книгородом.

Его запах чувствуешь издалека, — оттуда веет старыми книгами. Будто распахнули дверь в гигантский букинистический магазин, будто поднялся самум книжной пыли, и прямо в лицо пахнуло затхлостью миллионов истлевающих фолиантов. Есть люди, которым этот запах не по нутру, которые, стоит им раз чихнуть, бегут без оглядки. Согласен, он не слишком приятный: безнадежно устаревший, отдающий распадом и разложением, бренностью и плесневым грибком — но есть кое-что еще. Легкий кисловатый привкус, напоминающий дуновение ветерка, пробежавшего по лимонным деревьям. Возбуждающий аромат старой кожи. Острая едкость типографской краски. И, последний, но самый главный, умиротворяющий запах дерева.

Я говорю не о живых деревьях, не о смолистых лесах и свежих еловых иголках, я говорю про мертвое, ошкуренное, отбеленное, перемолотое, вымоченное, проклеенное, свальцованное и порезанное дерево, короче, про бумагу. О да, мои любознательные друзья, и вы тоже уже ощущаете этот аромат, напоминающий об утерянном знании и древних ремесленных традициях. И теперь вам нелегко подавить желание поскорей открыть антикварную книгу, ведь правда? А потому прибавим шагу! С каждой минутой запах усиливается, манит все больше. Все яснее видны дома под островерхими крышами, над которыми поднимаются сотня, тысячи каминных труб и жирными клубами затемняют небо и подмешивают к запаху новые ароматы: свежесваренного кофе, свежеиспеченного хлеба, нашпигованного травами мяса, которое скворчит на вертеле над углем. Наш шаг снова ускоряется, и к пылкому желанию открыть поскорее книгу примешивается тоска по чашке горяче го какао с корицей и ломтику еще теплого песочного кекса. Быстрее! Быстрее!

Наконец мы подходим к окраине, усталые, голодные, исполненные любопытства — и чуть-чуть разочарованные. Не видно ни внушительной крепостной стены, ни охраняемых ворот (скажем, в виде гигантской твердой обложки, которая, покряхтывая, открылась бы на наш стук), нет, есть лишь несколько узеньких улочек, по которым вступают в город или покидают его, спеша по своим делам, обитатели Замонии всех рас и размеров. Большинство несет под мышкой стопки книг, некоторые даже волокут за собой целые тачки. Сценка у ворот самого обычного городка, если бы не бесчисленные книги.

И вот, мои отважные спутники, мы стоим на волшебной границе Книгорода — именно здесь, без всяких фанфар начинается город. Вот сейчас мы переступим его невидимый порог, войдем и узнаем его загадки и тайны.

Сейчас, сейчас.

Но прежде я хочу ненадолго прерваться и сообщить, по какой причине вообще отправился в дорогу. У каждого путешествия есть свой повод, и мой заключался в пресыщении и юношеском легкомыслии, в желании вырваться из привычного уклада, узнать жизнь и повидать мир. Кроме того, мне хотелось выполнить обещание, которое я дал умирающему, и, не в последнюю очередь, я шел по следу удивительной загадки. Но все по порядку, друзья!

 

 

В Драконгоре

 

 

Когда юный обитатель Драконгора[2]вступает в возраст, достаточно зрелый для чтения, он получает от родителей так называемого «крестного во литературе». Обычно его выбирают из родных или ближайших друзей, и с сего момента он отвечает за литературно-поэтическое воспитание юного динозавра. Такой крестный учит воспитанника читать и писать, приобщает к искусству замонийской поэзии, наставляет в круге чтения и обучает писательскому ремеслу. Он выслушивает его стихи, обогащает словарный запас и так далее и тому подобное — иными словами, всемерно способствует творческому развитию крестника.

Моим крестным был Данцелот Слоготокарь. Когда этот мой дядя по материнской линии взял меня под свое крыло, ему было уже более восьмисот лет, — ископаемое по меркам Драконгора. Дядюшка Данцелот был крепким стихоплетом без особых амбиций, писал на заказ (в основном хвалебные адресы для праздников), а еще считался одаренным текстовиком по части застольных и похоронных речей. Собственно говоря, он был скорее читателем, нежели писателем, скорее любителем литературы, нежели ее творцом. Он заседал в бесчисленных комитетах по присуждению премий, организовывал поэтические состязания, подвизался независимым лектором и литературным «негром». Сам он опубликовал лишь одну книгу «Об отраде огорода», в которой настойчиво воспевал пышно разросшиеся грядки синекочанной капусты и распространялся о философских импликациях приготовления компоста. Свой огород Данцелот любил почти как саму литературу и без устали проводил параллели между укрощенной природой и поэзией. Собственноручно посаженный куст клубники равнялся для него выстраданной поэме, выверенные грядки спаржи — ритмическому рисунку стиха, а гора компоста уподоблялась философскому эссе. Позвольте, мои терпеливые друзья, привести коротенькую цитату из уже давно распроданного сочинения Данцелота: по его описанию простой синекочанной капусты вы составите себе много лучшее впечатление, чем из тысячи моих слов:

 

Не менее ошеломляет процесс разведения синекочанной капусты. Тут ради разнообразия следует заботиться о состоянии кочана, а не о росте листа, и опытный огородник определяет временное ожирение по зонтику соцветий. Его бесчисленные, собранные в компактные соцветия бутоны жиреют вместе с черенками, образуя бесформенную массу голубоватого растительного сала. Синекочанная капуста — это цветок, гибнущий перед распусканием в собственном жиру, или точнее: множество погибших цветков, зачахшее соцветие! Как, скажите на милость, способно размножаться это кормовое создание с его заплывшей жиром мошонкой?

Впрочем, после краткой вылазки в противоестественное оно все же возвращается к естественному. Разумеется, огородник не даст ему такой возможности: урожай капусты собирают на пике ее заблуждения, а именно на наивкуснейшей стадии ожирения, когда соцветия толстопузого растения напоминают по вкусу фрикадельку. Селекционер же, напротив, оставляет голубую массу в уголке своего огорода, позволяя ей возвратиться к своему лучшему «я». Если он придет взглянуть на нее через три недели, то вместо трех фунтов растительного сала найдет увядший кочан, вокруг которого зудят пчелы, блуждающие огоньки и пряничные жуки. Прежде неестественно утолщенные нежно-голубые черенки преобразовали толщину в длину и, как мясистые цветоножки, теперь украшены на конце несколькими редко сидящими желтыми цветками.

Немногие неукротимые бутоны приобретают синюю окраску, набухают, распускаются и выбрасывают семена. Эта маленькая, храбрая стая отважных и верных природе героев не дает погибнуть роду синекочанной капусты.

 

Да, вот вам Данцелот Слоготокарь во всей своей красе. Един с природой, влюблен в язык, неизменно точен в наблюдениях, оптимистичен, немного взбалмошен и настолько скучен, насколько возможно, когда речь идет о предмете его литературных трудов: о синекочанной капусте.

У меня сохранились о нем лишь добрые воспоминания, кроме, конечно, тех нескольких месяцев, когда (после того как во время одной из многочисленных осад Драконгора ему угодил в голову каменный снаряд из катапульты) он возомнил себя шкафом, полным запыленными очками. Тогда я страшился, что он никогда больше не вернется к нам из мира галлюцинаций, но вскоре он оправился — после нового тяжелого удара по голове. От унесшего Данцелота гриппа не нашлось сходной панацеи.

 

 

Смерть Данцелота

 

Когда на восемьсот восемьдесят восьмом году своей долгой и насыщенной динозаврьей жизни Данцелот испускал дух, мне было лишь семьдесят семь весен и я еще ни разу не покидал Драгонгора. Умер он, по сути, от безобидной, гриппозной инфекции, справиться с которой оказалось не под силу его ослабленной иммунной системе (что еще больше усугубило мое принципиальное недоверие к надежности иммунных систем).

Итак, в тот злосчастный день я сидел у его смертного одра и записывал следующий диалог, так как крестный потребовал, чтобы я запротоколировал его последние слова. Нет, он не настолько любил себя, что желал оставить для потомков описание своего предсмертного вздоха, напротив, он счел это неповторимым шансом для меня собрать аутентичный материал в данной области. Иными словами, он умер при исполнении своего долга «крестного в литературе».

Данцелот: Я умираю, мой мальчик.

Я (борясь со слезами, потеряв дар речи): У-у-у…

Данцелот: Я далек от того, чтобы приветствовать смерть по соображениям фатализма или по свойственному старости философскому маразму, но, похоже, придется с ней смириться. Каждому дается лишь одна бочка, а моя полна почти до краев.

(Задним числом я радуюсь, что дядюшка прибег к образу полной бочки, ведь он указывает на то, что свою жизнь Данцелот считал наполненной и содержательной. Многого добился тот, кому собственная жизнь напоминает полную бочку, а не пустое ведро.)

Данцелот: Послушай, мой мальчик, многого я тебе завещать не могу, во всяком случае, финансово. Это тебе известно. Я не стал одним из тех драконгорских крезов, у которых денег куры не клюют и которые гонорары хранят в мешках по подвалам. Я завещаю тебе мой огород, хотя знаю, что овощи ты не слишком жалуешь.

(Тут он был прав. Как любого молодого драконгорца, меня не слишком интересовали славословия синекочанной капусте и гимны в честь ревеня из огородной книги Данцелота, и я этого не скрывал. Лишь позднее семя Данцелота дало всходы, и я даже разбил собственный огород, стал выращивать синекочанную капусту и научился черпать толику вдохновения в укрощенной природе.)

Данцелот: Я вот-вот сыграю в ящик, а в ящике-то моем пусто…

(Несмотря на удручающие обстоятельства, я невольно прыснул, поскольку эвфемизм «сыграть в ящик» в данной ситуации казался не только верным, но и явно комичным: будто он, неуклюже нашаривая, выхватил первый же попавшийся оборот из кубышки черного юмора. Будь это рукопись, вышедшая из-под моего пера, Данцелот обязательно подчеркнул бы его красным. Но мое прысканье в носовой платок вполне сошло за сморканье во время рыданий.)

Данцелот: …и потому в материальном смысле мало что могу тебе завещать.

(Я мотнул головой и зарыдал, на сей раз искренне расстроенный. Он же умирает и одновременно тревожится о моем будущем! Как трогательно!)

Данцелот: Но у меня тут есть кое-что, гораздо более ценное, чем все сокровища Замонии. Во всяком случае, для писателя.

(Я воззрился на него сквозь слезы.)

Данцелот: Да, можно сказать, что помимо Орма это, вероятно, самое ценное, чем может обладать в своей жизни писатель.

(Умеет же он заинтриговать! На его месте я бы постарался изложить важные сведения с уместной краткостью. Я придвинулся ближе.)

Данцелот: Мне попало в руки самое замечательное произведение всей замонийской литературы.

(Ох, батюшки, подумал я. Или он начинает бредить, или хочет завещать мне свою пыльную библиотеку и говорит про свое первоиздание «Рыцаря Хемпеля», старомодной тягомотины Грифиуса Одакропаря, чей стиль и композицию он считал достойными для подражания, а я — неудобоваримыми.)

Я: О чем ты говоришь?

Данцелот: Некоторое время назад один молодой замонийский писатель, живущий за пределами Драконгора, прислал мне рукопись, сопроводив ее обычным стыдливым пустословием: мол это только скромная проба пера, робкий шаг в неведомое и так далее, и не мог бы я сказать, что об этом думаю, и заранее большое спасибо!

Ну, я взял себе за правило читать и эти присланные без спросу тексты тоже и с полным правом могу утверждать, что такие труды стоили мне немалой части жизни и кое-каких нервов.

(Он болезненно закашлялся.)

Данцелот: Рассказ был небольшой, всего несколько страниц, я как раз собирался завтракать, налил себе чашку кофе, а газету уже прочел, поэтому подтянул к себе рукопись. Сам знаешь, каждый день — по доброму делу, и почему бы не за завтраком, тогда через час уже буду свободен. Многолетний опыт подготовил меня к обычному лепету начинающего писателя, который борется со стилем, грамматикой, любовными муками и отвращением к миру, а потому, мысленно содрогнувшись, я взялся за чтение.

(Крестный душераздирающе вздохнул, и я испугался, что это судорога перед скорой кончиной.)

Данцелот: Когда через три часа, я снова взялся за чашку, она была еще до краев полна, но кофе совсем остыл. Но для чтения мне три часа не понадобилось, хватило пяти минут, — остаток времени я, наверное, сидел без движения, с письмом в руках, стараясь оправиться от потрясения. Содержание так меня поразило, как способно только прямое попадание камнем из катапульты.

(На короткое мгновение у меня мелькнуло неприятное воспоминание о том времени, когда Данцелот считал себя шкафом, набитым запыленными очками, а после, признаю, мне пришло в голову нечто неслыханное. И вертелось у меня в голове буквально следующее: «Надеюсь, он не даст дуба прежде, чем расскажет, что было в том треклятом письме». Нет, я не думал «Не оставляй меня!» или «Ты должен жить, крестный!» или еще что-то в таком духе. Нет, это была лишь приведенная выше фраза, и мне до сих пор стыдно, что в ней есть словосочетание «дать дуба».)

Схватив меня за запястье, Данцелот зажал его словно в тиски, потом приподнялся и уставился на меня широко открытыми глазами.)

Данцелот: Последние слова умирающего… и он жаждет поведать тебе кое-что сенсационное! Запомни этот прием! После такого никто книгу не бросит! Никто!

(Крестный умирал, и в это мгновение для него не было ничего важнее, чем обучить меня этому тривиальному фокусу балаганных писак, — вот оно служение литературе в самом трогательном его совершенстве. Я взволнованно зарыдал, а Данцелот ослабил хватку и вновь упал на подушки.)

Данцелот: Рассказ был коротким, от силы десять рукописных страниц, но я никогда, понимаешь, никогда в жизни не читал ничего замечательнее.

(Многие годы Данцелот был отличным читателем, вероятно, самым прилежным в Драконгоре, тем большее впечатление произвели на меня его слова. Мое любопытство возросло стократно.)

Я: Что там было, Данцелот? Что?

Данцелот: Слушай внимательно, мой мальчик, у меня уже не осталось времени, пересказывать тебе ту историю. Письмо лежит в первоиздании «Рыцаря Хемпеля», которое я хочу тебе завещать вместе со всей моей библиотекой.

(Так я и думал! На глаза мне вновь навернулись слезы.)

Данцелот: Я знал, что ты не слишком жалуешь этого классика, но могу себе представить, что однажды Одакропарь тебе полюбится. Все дело в возрасте. Полистай его как-нибудь на досуге.

(Это я пообещал, храбро кивнув.)

Данцелот: Но одно хочу тебе сказать: эта история была написана так совершенно, так безупречно, что просто перевернула мою жизнь. Я тут же решил оставить художественную литературу, ибо никогда не смогу создать чего-либо, хотя бы приблизительно похожего. Если бы я никогда не читал того рассказа, то и дальше руководствовался бы своими расплывчатыми представлениями о высокой литературе, ценной приблизительно так же, как сочинения Грифиуса Одакропаря. Я никогда бы не узнал, как выглядит совершенное художественное произведение. Но я держал его в руках. Я признал свое несовершенство, но сделал это с радостью. На покой я ушел не по лености, не из страха и не по каким-либо иным низменным мотивам, но из смирения перед истинным величием. Я решил посвятить мою жизнь ремесленным аспектам литературного мастерства. Держаться того, что возможно описать. Ну, ты сам знаешь: синекочанная капуста.

(Крестный выдержал долгую паузу. Я уже было подумал, что он умер, но тут он продолжил.)

Данцелот: А потом я совершил величайшую ошибку моей жизни: я написал этому юному гению письмо, в котором посоветовал отправиться со своей рукописью в Книгород, чтобы там искать издателя.

(Данцелот снова тяжело вздохнул.)

Данцелот: На том наша переписка оборвалась. Больше я о нем никогда не слышал. Вероятно, он последовал моему совету и по пути в Книгород погиб или попал в руки разбойникам с большой дороги или демонам кукурузы. Мне следовало поспешить к нему, взять его под свое крыло, а я что сделал? Послал в Книгород, в логово львов, в город, где полно людей, наживающихся на литературе, стяжателей, стервятников и кровопийц. В город издателей! Все равно что послать его в Вервольфов лес с колокольчиком на шее!

(Крестный захрипел, точно захлебывался кровью.)

Данцелот: Надеюсь, что, воспитывая тебя, мой мальчик, я сумел исправить все то, в чем ошибся с ним. Я знаю, ты способен стать величайшим писателем Замонии и однажды ты обретешь Орм. А в этом тебе очень помог бы тот рассказ.

(Данцелот еще цеплялся за старое суеверие про Орм, некую мистическую силу, которая наполняет избранных сочинителей в мгновения величайшего вдохновения. Мы, молодые и просвещенные писатели, потешались над этой устарелой абракадаброй, но из уважения к крестным воздерживались от циничных замечаний об Орме. Но не когда были среди своих. Я знаю сотни шуток и анекдотов про Орм.)

Я: Обязательно, Данцелот.

Данцелот: Но не поддавайся страху! Потрясение, которое тебя ждет, будет ужасным! Всякая надежда тебя оставит, ты испытаешь искушение вообще отказаться от литературной стези. Возможно, тебе придет в голову мысль расстаться с жизнью.

(Он что, заговаривается? Ни один текст на свете не способен так на меня подействовать.)

Данцелот: Ты должен будешь преодолеть этот кризис. Отправляйся в странствия! Объезди Замонию! Расширь свои горизонты! Узнай мир! Со временем шок преобразится во вдохновение. Ты почувствуешь потребность потягаться с этим совершенством. И однажды, если не опустишь руки, ты сумеешь стать с ним вровень. В тебе мой мальчик есть что-то, чем не обладает никто в нашей Крепости Слепых Червей.

(В Крепости Слепых Червей? Почему его веки затрепетали?)

Данцелот: И еще одно, мой мальчик, тебе надо запомнить: не в том дело, как начинается рассказ. И не в том, как он заканчивается.

Я: А в чем?

Данцелот: А в том, что происходит между началом и концом.

(Все годы жизни он таких банальностей чурался. Неужели рассудок его покидает?)

Я: Непременно запомню, Данцелот.

Данцелот: Почему же так холодно?

(В комнате было мучительно жарко, так как, невзирая на летнюю жару, мы разожгли для Данцелота большой огонь в камине. Он посмотрел на меня с мукой, в его глазах мне почудилось отражение торжествующего оскала смерти.)

Данцелот: Чертовски холодно… Неужели никто не может закрыть дверцу шкафа? И зачем там в углу черный пес? Почему он так на меня смотрит? Кто надел на него очки? Нечищенные, невытертые, немытые очки?

(Я перевел взгляд в угол, где увидел лишь одно живое существо — зеленого паучка, который застыл в своей паутине под потолком. Данцелот тяжело вздохнул и навсегда закрыл глаза.)

 

 

Письмо

 

В следующие дни я был слишком занят делами, обрушившимися на меня со смертью Данцелота, чтобы искать смысл в его последних словах. Предстояло организовать похороны, разобраться с литературным наследием, к тому же траур. Как крестнику в литературе мне полагалось написать траурную оду минимум на сто строк александрийским стихом, которую следовало продекламировать перед всеми жителями Драконгора во время сожжения тела. Затем мне позволили развеять прах крестного с вершины нашей горы по жадным ветрам. Бренный прах Данцелота покачался мгновение тонкой серой завесой, потом растворился в прозрачный туман, который медленно осел и, наконец, рассеялся полностью.

Я унаследовал его домик с библиотекой и огородом и потому решил покинуть родительский кров и переселиться туда. Переезд занял несколько дней, и лишь потом я начал доставлять собственные книги к тем, что уже занимали дядины полки. Отовсюду на меня вываливались рукописи, которые Данцелот засовывал среди книг, — возможно, чтобы спрятать от любопытных взглядов. Это были заметки, наброски сюжетов, иногда целые стихотворения. Одно из них гласило:

 

Я деревянен, черен, заперт вечно,

Камнями был избит бесчеловечно.

Во мне — приют мирьядам стекол мутных!

Стенаю я надсадно и простудно.

Разбита голова — удел суров,

Я шкаф, что полон сотнями очков —

Нечищенных, невытертых, немых.

 

Ух ты! Я понятия не имел, что в период помрачения рассудка Данцелот писал стихи. Я взвесил, не уничтожить ли листок, дабыпозорное пятно этих виршей не омрачало его наследия. Но потом одумался: все же истина дороже, поэтому хорошая или дурная эта пачкотня, она тоже достояние читающей общественности. Кряхтя и охая, я продолжал расставлять книги, пока не дошел до буквы «О» (Данцелот устроил свою библиотеку в алфавитном порядке по фамилиям авторов). Тут в руки мне попал «Рыцарь Хемпель» Одакропаря, а в памяти всплыли загадочные слова умирающего. В «Хемпеле» должна скрываться сенсационная рукопись. Заинтересовавшись, я открыл книгу.

Между обложкой и первой страницей действительно оказалось сложенное вдвое письмо страниц из десяти, слегка пожелтевшее, чуть заплесневелое от сырости — неужели это то самое, которым так восторгался крестный? Вынув письмо, я взвесил его на руке. Данцелот разбередил мое любопытство, но и одновременно предостерег. Прочтение может изменить мою жизнь, напророчил он, так же, как изменило его. Мда… Но почему бы и нет? Я ведьжажду перемен! В конце концов, я же еще молод, мне только семьдесят семь!

 

За окном светило солнце, а в доме еще гнетуще витал дух умершего крестного: запах табака от бесчисленных трубок, скомканные листы на письменном столе, начало застольной речи, недопитая чашка кофе, и со стены на меня пялился его портрет в юности. Данцелот еще присутствовал здесь повсюду, и от мысли провести тут ночь одному, становилось не по себе, поэтому я решил выйти на свежий воздух, сесть где-нибудь на стене Драконгора и там, под открытым небом прочесть рукопись. Со вздохом намазав себе кусок хлеба клубничным джемом данцелотова приготовления, я закрыл за собой дверь его дома.

Уверен, до конца жизни мне не забыть тот день. Солнце уже давно миновало зенит, но еще было тепло, и большинство жителей Драконгора вышли подышать воздухом. На улицы были вынесены столы и стулья, на невысоких стенах развалились, точно на диване, жадные до солнца ящеры: играли в карты, читали книги и оглашали окрестности своими последними сочинениями. Повсюду — песни и смех, иными словами, самый обычный день конца лета в Драконгоре.

Найти тихое местечко оказалось непросто, поэтому я снова и снова бродил по улочкам и наконец начал изучать рукопись еще на ходу.

 

 

Первой моей мыслью было: здесь каждое слово на своем месте. Ну, в этом нет ничего особенного, подобное впечатление производит любая хорошо написанная страница. Лишь при внимательном чтении замечаешь, что тут и там что-нибудь выбивается: знак препинания поставлен неверно, вкралась описка или сомнительная метафора, существительные или глаголы громоздятся и налезают друг на друга, — да что там, в тексте множество мест, где можно ошибиться! Но эта страница была иной, она казалась безупречным шедевром, а ведь я даже не знал ее содержания. Такое бывает, когда смотришь на картину или скульптуру, и уже, с первого взгляда ясно, имеешь ли ты дело с китчем или с шедевром. Еще ни одна рукописная или печатная страница не производила на меня подобного впечатления. Строки на ней словно были выведены рукой рисовальщика. Каждая буква заявляла о себе как суверенное произведение искусства, это был истинный балет знаков, чарующим хороводом закружившихся по листу. Немало времени прошло прежде, чем я сумел вырваться из этих чар и начал, наконец, читать.

Здесь действительно каждое слово на своем месте, подумал я, прочтя первую страницу. Нет, не только каждое слово в отдельности, каждая точка и каждая запятая — даже пробелы между словами — обретали здесь собственную значимость. А содержание? Насколько я понял, передо мной были размышления некоего писателя, мучимого horror vacui, то есть страхом перед пустым листом. Писателя, который в отчаянии терзается, с какой фразы начать.

Согласен, не слишком оригинальная идея! Сколько текстов уже написано об этом! Я знаю как минимум десяток, и парочка изних — мои собственные. По большей части они свидетельствуют не о величии писателя, а о его несостоятельности: ему ничего не приходит в голову, поэтому он и пишет о том, что ему ничего не приходит в голову — как если бы флейтист, позабыв ноты, бессмысленно дул в инструмент только потому, что такая у него профессия.

Но этот текст так гениально, так вдохновенно, так глубоко и одновременно так остроумно обыгрывал эту истрепанную идею, что всего за несколько абзацев вызвал у меня необузданное веселье. Я словно танцевал с хорошенькой динозаврихой, слегка опьяненный парой бокалов вина и под небесную музыку. Мой мозг, казалось, повернулся вокруг собственной оси. Брызжа искрами, как осколки комет, мысли сыпались на меня фейерверком и, шипя, гасли на коре головного мозга. Оттуда они проникали, хихикая, в сам мозг, заставляли смеяться, провоцировали на под-тверждения или возражения во все горло — никогда прежде чтение не вызывало у меня столь бурной реакции.

Наверное, я производил впечатление законченного безумца, когда размахивая письмом, вышагивал взад-вперед по переулку, декламировал вслух и время от времени разражался гомерическим хохотом или пританцовывал от восторга. Но в Драконгоре чудачества на людях считаются хорошим тоном, поэтому никто не призвал меня к порядку. Может, я, например, просто репетирую роль в пьесе, где главный герой сошел с ума?

Я читал дальше. Стиль письма был настолько правильным, настолько совершенным, что на глаза мне навернулись слезы, а ведь в обычных обстоятельствах такое со мной случается только от хорошей музыки. Это было… исключительным, неземным, волшебным! Я безудержно рьщал и продолжал читать сквозь пелену слез, пока вдруг новая мысль не развеселила меня настолько, что слезы внезапно иссякли, и на меня напал смех. Я гоготал, как пьяный идиот, ударяя себя кулаком по бедру. Клянусь Ормом, какая умора! Я хватал ртом воздух, успокоился ненадолго, прикусив губу, прижав ко рту когтистую лапу, — и все равно не смог с собой справиться и тут же опять захихикал. Словно по принуждению я раз за разом повторял отдельные выражения, которые снова и снова прерывались приступами хохота. Ах-ха-ха-ха! Самая смешная фраза, какую я когда-либо читал. Первоклассная хохма, супершутка! Теперь мои глаза наполнились слезами смеха. Это были не заезженные остроты: ничего столь остроумное и язвительное мне бы и во сне не привиделось. Клянусь всеми замоний-скими музами, это неописуемо хорошо!