ТРАДИЦИОННАЯ ПОТЕСТАРНАЯ И ПОЛИТИЧЕСКАЯ КУЛЬТУРА И СОВРЕМЕННОСТЬ 3 страница

Немаловажным фактором, способствовавшим формированию и сохранению такой двойственности, служил типичный для скла- дывавшейся колониальной политической культуры отрыв власти от ее этнической основы. Мне приходилось в свое время раосмат-. ривать эту проблему на примере африканских колониальных обществ ²⁵, поэтому сейчас едва ли целесообразно задерживать ся на ней подробно еще раз. Замечу только, что эта же черта ко лониальной политической культуры стимулировала и стремле- ние упорно придерживаться вне рамок контактов с колонизато ром привычных форм организации власти и властвования. Иг-. рая в массовом потестарном и политическом сознании роль своего рода противовеса этнически чуждой, даже в определен-ном смысле «антиэтничной» колониальной власти, эти привыч- ные формы выступали одновременно в качестве одного из главных условий и факторов сохранения этничности — этнического, облика культуры колонизованного, его этнического сознания и самосознания. Иными словами, традиционная потестарная и по-. литическая культура в своей субъективной части, существуя параллельно с буржуазной политической культурой колонизатора- и в определенной степени независимо от нее (даже в тех слу-чаях, когда объективная, институциональная составляющая тра- диционной культуры подвергалась сознательному разрушению при колонизации), на новом витке истории опять становилась, средством сохранения и стабилизации этноса, на сей раз уже

14* 211

сформировавшегося, а не пребывающего в процессе становления ²⁶, и, понятно, делала это со всеми из этого вытекающими следствиями социально-политического характера, в первую очередь обеспечивая определенную базу психологического сопротивления колонизации. Не приходится отрицать, что на этапах национально-освободительной борьбы, предшествовавших окончанию второй мировой войны, такое функционирование традиционной потестарной и политической культуры было, во-первых, неизбежным, а во-вторых, объективно прогрессивным явлением.

Разумеется, прогрессивный характер этого явления вовсе не «был абсолютным. Использовать традиционную потестарно-поли-тическую культуру, продуманно и целенаправленно стабилизируя и видоизменяя ее, нередко стремилась и администрация. Естественно, что попытки такого рода стабилизации относились в первую очередь к консервативным элементам культуры, именно так старались действовать британские власти в условиях «непрямого» колониального управления. Но, как уже было сказано, результаты этой политики вовсе не ограничивались теми, которых желала добиться администрация. Более того, в долговременном плане «побочные» результаты подрывали сами основы политики «непрямого» управления. Скажем, с одной стороны, расширение полномочий одних правителей за счет других (которые нередко просто устранялись с политической арены как главы определенных потестарно-политических единиц) в конечном счете вело к подрыву этнической основы власти признанного администрацией правителя во вновь подчиняемых ему районах.

Но, с другой стороны, это же расширение территории отдель-ных владений способствовало разрушению локальной замкнутости отдельных потестарных или политических общностей, создавая предпосылки для осознания колонизованными своего единства в более отдаленном будущем. Фактическое снятие ограничений власти правителя, характерных для традиционной культуры и в целом остававшихся более или менее действенными, превращение традиционного правителя в автократа по отношению к подданным разрушали идеологическую базу традиционной власти, подрывая ее авторитет и тем самым стимулируя поиски иных политических решений, тем более что параллельно складывались новые активные социальные слои, готовые искать такие решения по «европейским» образцам и способные их найти. Наконец, попытки сохранить традиционную власть в виде, сколько-нибудь приемлемом для носителей доколониальных представлений о ее существе и о том, кто ее должен отправлять и в каких формах, находились в неразрешимом противоречии с потребностью в усложении и модернизации аппарата власти в силу усложнения самого колониального общества. Такое усложнение внешне принимало форму складывания бюрократического аппарата по образу и подобию европейского чиновничества (отсюда и тенденция многих западных авторов, особенно англосак-

212 :

сонских, оценивать данный процесс в веберианских категориях перехода от традиционного чистого типа власти к рационально-бюрократическому; нельзя отрицать, что формальные основания для такого подхода к проблеме у них были). А бюрократизация аппарата власти сразу же оказывалась трудносовместима с традиционными формами последней, и, главное, власть в любом случае попадала здесь с точки зрения традиции «не в те руки» ²⁷.

Разумеется, это еще острее ощущалось тогда, когда колониальная администрация пыталась обойтись без использования традиционных правителей, формируя нижний эшелон власти из чиновников, принадлежащих к коренному населению колонии и получавших какой-то минимум европейского образования. Такие чиновники, как правило, тоже не соответствовали традиционным стандартам, прежде всего по возрасту, будучи слишком молоды, а нередко и по социальному происхождению и этнической принадлежности ²⁸.

В практике колониальной администрации бывали порой и случаи создания «туземных властей», так сказать, из ничего, когда у колонизованных в их потестарной и политической культуре вообще отсутствовала традиция какой бы то ни было власти выше деревеиско-общинного уровня. Пожалуй, самый известный пример такого рода образовывали так называемые назначенные вожди (warrant chiefs), насаждавшиеся британцами у некоторых народов Юго-Восточной Нигерии — ибо, иджо, итсе-кири и других — в первой трети нашего столетия²⁹. Но они вовсе не единичный факт. Уже после окончания второй мировой войны австралийские чиновники на Новой Гвинее в 40—50-е годы назначали на должность деревенских старост (должности ими же и созданные) в зоне расселения папуасов-баруйя традиционных «великих воинов» (aoulatta). Между тем в доколониальной социальной системе баруйя эти индивиды никакими правами на власть над соплеменниками не обладали ³⁰.

4. Как бы то ни было, все такого рода явления, возникая и развиваясь на фоне общего укрепления колониального режима и непосредственно из него вытекавшей и им стимулировавшейся расширяющейся капиталистической эксплуатацией стабилизации колониального общества, ускорили объективно неизбежный процесс складывания также и специфической формы политической культуры, присущей такому обществу. Понятно, что темпы и интенсивность его во многом зависели от уровня социально-экономического развития данной территории и не в последнюю очередь от степени заинтересованности метрополии в ее эффективной эксплуатации. Разной оказывалась и способность традиционных культур адаптироваться к новым условиям, разным был и их потенциал сопротивления инновациям в сфере политических отношений. Но в общем преобладала, если говорить о территории того или иного колониального владения в целом, тенденция к «медленному дрейфу в сторону единообразия»,

по выражению современного исследователя, к утрате локальными аренами потестарной или политической деятельности своей обособленности и к уподоблению происходящих на них процессов тем, которые развертывались на «главной» арене, а то и к слиянию локальных арен с такой главной, охватывавшей всю территорию колонии³¹.

В итоге возникало некое достаточно целостное образование, которое, по-видимому, может быть обоснованно определено как колониальная политическая культура. Самой характерной ее чертой было то, что она с самого начала формировалась в качестве итога взаимодействия двух неравноправных и принципиально различных, к тому же разделенных формационным рубежом субкультур, причем в качестве таковых оказывались уже сложившиеся ранее культуры. Преобладающее место занимала в ней субкультура, представленная буржуазной политической культурой, которую привносил в страну колонизатор.

Колониальная политическая культура имела подчеркнуто классовый, эксплуататорский характер, который и отражало раз и навсегда заданное неравенство образовавших ее субкультур. И именно этот классовый характер имел прямым следствием то, что для коренного населения колонии новая политическая культура оказывалась еще более «антиэтнична», чем буржуазная политическая культура колонизатора. Последняя могла рассматриваться как в целом этнически нейтральная, коль скоро этническая принадлежность подданных не представляла для нее интереса. Колониальная же политическая культура в принципе отрицала за различными этническими общностями коренного населения какое бы то ни было право на этническую специфику в сфере ее действия. Колониальные подданные метрополии противопоставлялись как некое целое ее полноправным гражданам — немногочисленному в подавляющем большинстве случаев населению европейского происхождения. Но и для этого меньшинства колониальная политическая культура представала в некотором роде двуслойной: ведь она предполагала, так сказать, двойной стандарт политического поведения — один в среде европейцев, другой в отношениях между европейцами и коренными жителями колоний. Для первого случая в той или иной мере действовали обычные для европейца нормы буржуазной демократии, пусть даже и с теми или иными ограничениями. Но в отношениях с «туземцами» эти. нормы либо вовсе отбрасывались, либо искажались до неузнаваемости.

Конечно, принципиальное отрицание этнической специфики у коренного населения в практической деятельности колониальных администраторов неизбежно подвергалось той или иной степени коррекции. Не учитывать эту специфику даже при системе «прямого» управления было просто невозможно, если управление должно было быть мало-мальски эффективным. Ведь подчиненная субкультура в данном случае включала не одну, а множество этнически окрашенных потестарных или политических

214 ' .

культур, и ради эффективности приходилось мириться с расхождением между нормативными и прагматическими правилами административной деятельности. И все же антиэтничность складывавшейся колониальной политической культуры (с точки зрении члена традиционного общества) оказывалась немаловажным преимуществом с позиций общего развития территории, ограниченной колониальными границами. Она, несомненно, способствовала преодолению этнической замкнутости и автаркической ориентированности традиционных культур. Более того, ее классовый характер, откровенно выражавший противостояние колонизатора и колонизованного, создавал объективные и, что в данном случае, пожалуй, еще существеннее, субъективные предпосылки для формирования некоего антиколониального политического единства. И в таком смысле даже то поверхностное усвоение «правил игры» в рамках новой политической культуры, о котором говорилось выше, было уже несомненным шагом вперед, по пути становления новых стереотипов политического сознания и самосознания и политического поведения. Именно здесь закладывались основы будущей постколониальной политической культуры.

Понятно, что это был весьма скромный шаг. Сила и устойчивость традиционного отождествления потестарно-политическо-го и этнического моментов недвусмысленно проявились, например, в развитии национально-освободительного движения в Тропической Африке в период, непосредственно предшествовавший завоеванию независимости, а в иных случаях и довольно долгое время после этого. Своеобразным выражением компромисса между старым и новым, притом выражением достаточно типичным, были в этот период политические партии на этнической основе. И та сравнительно незначительная роль, которую они сыграли в антиколониальной борьбе, и то, что в их деятельности этнические устремления чаще всего противостояли общедемократическим требованиям в масштабе всего населения колонии, без учета его этнических различий, могут служить свидетельством трудностей, с которыми сталкивалось формирование нового политического сознания и самосознания в рамках новой политической культуры, которой в дальнейшем предстояло играть роль уже национальной политической культуры. И тем не менее сам факт образования таких неведомых до того организаций, как политические партии, пусть и на традиционной основе, говорил о прогрессе в развитии новой политической культуры.

Двойственность политического сознания и самосознания, характерная для массы населения колониальных владений, точнее говоря, незначительное знакомство его со складывавшейся колониальной политической культурой начали сглаживаться намного быстрее, по мере того как обострялась борьба за независимость в 40—50-е годы, особенно же уже после завоевания независимости, когда перед молодыми государствами во весь рост встала проблема духовной деколонизации. Заметное расширение зна-

комства относительно многочисленных слоев населения бывших колоний с новой политической культурой, приходящей в эти государства во время непрерывно расширяющихся контактов с внешним миром (на сей раз речь идет о возможности ознакомления не только с буржуазной политической культурой бывших метрополий, но и с политической культурой стран социализма), во многом обусловливается стремительной урбанизацией. В городских условиях складываются и окончательно оформляются современные социально-классовые группы, прежде всего промышленный рабочий класс. Именно эти новые общественные-слои, вырабатывая теперь уже классовое политическое сознание и самосознание раньше остального населения, в особенности крестьянства глубинных районов, приобщались к новым формам политической культуры.

Но процесс этот не простой и отнюдь не однозначный. Вовсе не сразу классовое политическое сознание и самосознание становится господствующим. Ему неизбежно приходится соседствовать и вступать во взаимодействие с традиционным, т. е. преимущественно этнически ориентированным потестарным или политическим сознанием и самосознанием. Больше того, историческое развитие большинства молодых независимых государств— как в Азии, так и в Африке — свидетельствует о том, что сам по себе процесс формирования нового политического сознания может оказаться и обратимым. Исследования многих ученых убедительно показали, скажем, на примере африканских стран, что то, какая форма политического сознания — классово или этнически (или конфессионально) ориентированная — окажется преобладающей в том или ином случае, определяется прежде всего конкретной социально-политической ситуацией ³².

Но вместе с тем устойчивости традиционного потестарного и политического сознания и самосознания способствует то, что не всегда и не во всех странах после достижения независимости от колонизатора наблюдаются такие серьезные структурные изменения в административно-политической надстройке общества, которые бы гарантировали быстрое устранение маргинального характера контакта массы населения, особенно опять-таки крестьянства глубинных районов, с новой, уже национальной администрацией. И даже больше: резкое возрастание роли классового момента в новой политической культуре, что определено его важнейшей ролью в обществе, ставшем политически независимым, не так уж редко влечет за собой дальнейшее отчуждение того же крестьянства от носителей новой власти — бюрократической и технократической элиты, которая к тому же быстро обуржуазивается. А в итоге двойственность (скорее даже маргинальность) политического сознания после независимости сохраняется по-прежнему у достаточно широких слоев народа, хотя в целом новое политическое сознание и самосознание теперь уже становится характерно для гораздо более многочисленных социальных групп, чем при колониальном режиме. По

существу, можно говорить о том, что мы в данном случае имеем дело с политическим бикультурализмом (биполитизмом), выраженным в разной степени. Но при этом типичной его формой предстает биполитизм незавершенный, не завершенный потому, что от нового в политической культуре усваивается на первых порах только внешняя форма, о чем уже была речь выше.

Но при такой структуре массового политического сознания и самосознания оно, с одной стороны, неизбежно обнаруживает неустойчивость в реакциях на те или иные факты политической жизни. Однако несомненным остается то, что при прочих равных условиях предпочтение отдается сугубо традиционным путям разрешения возникающих проблем, а такие пути нередко оказываются неадекватными обстановке. В результате неустойчивость массового политического сознания и самосознания нарастает. А с другой стороны, в таких условиях и как прямое их следствие складывается и вполне недвусмысленно проявляется тенденция к использованию форм деятельности, характерных для современной политической культуры, для реализации сугубо традиционалистских ценностных ориентации. Едва ли не самым типичным примером этого представляется приспособление такой организационной структуры, как политическая партия, для достижения трибалистских или общинных целей.

И все же, несмотря на все эти сложности, новые формы по-литической культуры, возникшие на основе колониальной политической культуры сравнительно недавнего прошлого, сделались в молодых государствах Азии и Африки одним из главных средств в решении такой сложной задачи, как интеграция этнически разнородного населения в единую этнополитическую общность в пределах заданных наследием колониального периода государственных границ. Однако в данном случае можно наблюдать тенденцию, противоположную только что рассматривавшейся: использование в рамках новых форм политической культуры, постколониальной по происхождению и практически национальной по функциям, традиционных форм и методов воздействия на массы ради достижения политических целей, соответствующих новой исторической обстановке.

Дело в том, что, как следует из всего вышесказанного, политическая культура постколониальная также включает две субкультуры— общегосударственную и традиционную. Причем последняя остается весьма действенной (а иногда и единственно действенной) при осуществлении власти и властвования на массовом уровне. Причины этого достаточно очевидны: сохранение полунатурального хозяйства на обширных пространствах, сравнительно низкий уровень грамотности, острая нехватка национальных кадров составляют очень актуальные и острые проблемы для большинства молодых государств. Эти и многие другие проблемы основательно замедляют формирование субъективного элемента новой, современной политической культуры, которая бы полностью соответствовала современному этапу нацио-

нального развития. В Африке проблемы эти выражены с максимальной остротой, в Азии — меньше, но практически с ними приходится иметь дело повсеместно в развивающихся странах. И все это вызывает необходимость в наибольшей степени использовать в интересах национальной государственности те формы традиционной потестарной и политической культуры, которые более доступны и понятны населению.

Правящим слоям развивающихся стран приходится считаться с таким фактом, как сохранение в ряде случаев в рамках нового государства традиционных правителей. Правители эти нередко обладают вполне реальной властью над своими подданными, так что государственная власть зачастую просто не может непосредственно иметь дело с последними. Приходилось на начальном этапе независимого существования либо законодательно фиксировать право князей или вождей на участие в управлении, либо молчаливо оставлять в их руках все управление на местах, либо включать их владения в состав государства на правах автономных территорий и т. п. Конечно, упомянутый выше «дрейф в сторону единообразия» в политической жизни действует и в этих случаях: в большинстве развивающихся стран Азии и Африки политические возможности традиционных правителей сейчас намного меньше тех, какими они располагали сразу же после провозглашения независимости. Но конкретные формы ограничения их власти и тем более общее решение проблемы традиционных правителей зависят в первую голову от общего уровня социально-экономического развития той или иной страны. Чем сильнее оказывается национальная буржуазия, тем быстрее и радикальнее (относительно, конечно!) ликвидируется статус традиционных правителей в качестве политической структуры, в какой-то мере параллельной государственной администрации. Не случайно в Индии проблема князей была решена уже давно и достаточно последовательно, тогда как в таких африканских странах, как Нигерия, Камерун или Гана, эмиры и вожди и поныне сохраняют немалое влияние в политической жизни.

Несомненная специфика отличает во многих случаях и функционирование такого элемента современной политической культуры, как политические партии. Они представляют один из главных инструментов «модернизации» традиционного общества. Но в то же время им приходится, с одной стороны, считаться с реальностями этого общества, коль скоро оно еще существует и, видимо, будет еще существовать в освободившихся странах достаточно долго, а с другой — использовать институты такого общества для реализации вполне современных политических задач. Партийным функционерам надо согласовывать свою деятельность с местной знатью и с религиозными деятелями, служа в определенном смысле достижению если не консенсуса, то хотя бы нейтралитета этих авторитетных фигур и групп при проведении в жизнь тех или иных модернизаторских мероприятий»

В то же время для мобилизации политической поддержки со стороны населения партии нередко действуют через сугубо традиционные институты типа мужских союзов или женских торговых объединений ³³. Выступления партийных деятелей и представителей государственной власти перед народом зачастую строго подчинены канону ритуализованных традиционных публичных выступлений. Причем употребляются опять-таки традиционные для данной общности понятия и категории, в которые, однако, вкладывается совершенно иное, новое по сравнению с традиционным социально-экономическое и политическое содержание ³⁴.

Наверное, одним из самых ярких примеров взаимопроникновения в политической культуре развивающихся стран традиционного и нового служит довольно частый в них вариант административно-политической надстройки в виде однопартийного государства во главе с харизматической по своей сути (с точки зрения ее восприятие согражданами) фигурой национального вождя. Этому явлению посвящена обширная литература, но нас интересует в данном контексте лишь то, что восходит к традиционным социально-потестарным или социально-политическим ориентациям. С одной стороны, политическая культура здесь воспринимается как нечто нерасчлененное, и с этим связана склонность рядового общинника во всем полагаться на «большого брата», т. е. вождя, передавать в его распоряжение все свои потенции, свою способность сопротивляться непонятным внешним обстоятельствам, которые представляются ему враждебными уже в силу самой своей непонятности. Вождь же, с другой стороны, выступает в роли символа всеобщего благоденствия и нерушимой целостности всего общества (детально эти вопросы рассматривались в гл. 3). И в этом случае заимствуемые из европейской политической культуры формы реализации ее, формы политической деятельности, такие, как пост главы государства, выборные местные и центральные органы власти, министерства, политическая партия, служат лишь декорумом, так сказать, наружным зрительным и шумовым оформлением для целиком традиционных, восходящих не то что к доколониальной, но зачастую и к доклассовой эпохе.

Немалый интерес представляет и несколько неожиданная на первый взгляд связь между традиционными, скажем, для обществ Тропической Африки структурами власти и современной государственной властью, возникающей в результате нередких в этой части континента военных переворотов. Исследования последних полутора десятилетий обнаруживают, с одной стороны, определенную преемственность между правлением военных в наши дни и традицией правления военных вождей в доколониальное время ³⁵, т. е., если пользоваться нашей терминологией (см. выше), военно-иерархической. С другой же стороны, подчеркивается склоннос-ть приходящих к власти офицеров, в особенности в менее развитых регионах (Заир, Уганда), выступать

иной раз не столько в роли «модернизаторов» — а именно так ставился вопрос в западной литературе 60-х — начала 70-х годов ³⁶,— сколько в качестве «возродителей» неких якобы исконных африканских традиций³⁷. Истинная или мнимая «исконность» последних — вопрос, конечно, особый. Во-первых, существовала вполне реальная возможность образования «вторичных» или даже «ложных» вариантов традиции ³⁸. А во-вторых, возникновение таких вариантов в данном случае становилось тем более вероятным, что приходится учитывать и заметное, хотя чаще всего не осознававшееся влияние, какое нередко оказывали на традицию взгляды и представления, свойственные европей ской культуре и усваивавшиеся теми членами социальной верхушки колонизованного народа, которые выступали в роли «кодификаторов» традиции ³⁹. Но так или иначе, при ретрадициона-лизации речь идет лишь о преимущественной ориентации в субъективной сфере, т. е. в идеологическом обеспечении власти, либо на «западные», либо на традиционные (с учетом только что сделанных оговорок) формы и мотивации политической деятельности. А объективно армия неминуемо будет в конечном счете выступать в качестве агента модернизации. И конечно, совсем особое место занимают те случаи, когда военные, придя к власти, избирают для своей страны путь прогрессивных социально-экономических преобразований или даже социалистическую ориентацию и используют в традиции главным образом те ее элементы, которые могут быть поставлены на службу такой ориентации.

Несколько специфичный вариант ретрадиционализации представлен в Ливии. Заметная демократизация жизни страны после революции 1969 г. сочетается с усилением влияния мусульманского фундаментализма. И, таким образом, место «исконно африканских» здесь занимают столь же «исконные» ценности мусульманской политической культуры ⁴⁰. Последнее обстоятельство заставляет вновь особо подчеркнуть роль мусульманской культуры как культуры референтной во многих странах Тропической Африки. Такой она выступает для достаточно многочис-сленных слоев населения, и с этим приходится считаться даже в условиях декларируемого светского характера государства⁴¹.

Постколониальная политическая культура вырастает из ко-лонильной и сохраняет многие ее признаки, в том числе и один из самых важных — двуслойность в смысле присутствия в ней двух неравноправных субкультур. Однако служит постколониальная политическая культура принципиально иным целям, и неравенство ее субкультур носит тоже принципиально иной характер. Оно отражает прежде всего приоритет молодого национального государства, задача которого заключается в интеграции в единую этнополитическую общность разнородного в этническом плане населения, в преодолении сепаратистских и микронационалистических тенденций. Двуслойность новой политической культуры уже не служит выражением этнорасового раз-

граничения европейца и неевропейца, присущего колониальному обществу.

Тем не менее это касается только, так сказать, функциональных характеристик. Что же до классового аспекта проблемы сохранения в постколониальной политической культуре двух субкультур, то здесь дело обстоит сложнее. В самом деле, дву-слойность колониальной политической культуры означала прежде всего одно: ее классовый антагонистический характер, то, что она выражала отношения эксплуататора-колонизатора и эксплуатируемого-колонизованного. Внешне это подчеркивалось разграничением этнорасовым.

Классовый смысл сохраняет и включение в состав постколониальной политической культуры двух субкультур. Однако, каков этот реальный классовый смысл, определяется уже выбором: путей социально-экономического развития той или иной страной после достижения ею государственной самостоятельности.

В самом деле, если бывшая колония движется по пути «свободного предпринимательства», т. е. капиталистическому пути (в современных исторических условиях это почти всегда означает и неоколониальное развитие), то и господствующая политическая субкультура по необходимости будет буржуазной, какими бы идеологическими тезисами или пропагандистскими лозунгами это ни прикрывалось. Соответственно не изменится и смысл противоречия между буржуазной и докапиталистической политической (и тем более потестарной) культурой, который характеризовал колониальную политическую культуру. Правда, из него, как уже сказано, «уходит» этнорасовый момент, неизбежный в колониальном обществе, но место эксплуататора из метрополии занимает свой «собственный» — азиатский или африканский — капиталист. Иными словами, перед нами политическая культура классово антагонистического общества, хотя сама социальная структура такого общества во многих африканских и азиатских странах еще не выявлена полностью. И в этих слу-чаях новая политическая культура будет «работать» на консолидацию именно такой классово антагонистической социальной структуры.

В случаях же движения по пути прогрессивных преобразований новая политическая культура тоже состоит из двух субкультур, но эта двуслойность обусловлена генетически и сохраняется просто из-за сравнительного невысокого уровня социально-экономического и этнокультурного развития большинства населения страны. В идеале наличие этих двух субкультур не несет здесь в себе антагонистического противоречия между ним» (за исключением,-естественно, борьбы с проявлением докапиталистических эксплуататорских политических культур). И новая политическая культура выступает как важнейшее средство интеграции этнически разнородного населения в составе новой эт-нополитической общности в условиях равноправия.