Философский бунт Ивана Карамазова в итоговом романе Достоевского
Несомненным (хотя и подвергшимся сложному субъективному переосмыслению) прототипом С., «аристократа, пошедшего в демократию», можно считать петрашевца Н.А.Спешнева (1821-1882), атеиста, социалиста и коммуниста, оказавшего сильнейшее влияние на молодого Достоевского и названного писателем «мой Мефистофель».
В образе Ивана неразрывно слиты глубокая правда художника и предвзятость христианского моралиста. Личные сомнения Достоевского породили и отчаянное сомнение его героя. Иван одновременно и велик и жалок: велик как выразитель авторской бунтующей гуманистической мысли и жалок как мишень, выбранная для опровержения и поражения того же непокоренного духа бунтарства. Достоевский как будто решил вызвать страшного и гордого духа и победить его, но победа оказалась пирровой. Страшный дух – это личные сомнения писателя, и он казнит себя, опровергая своего героя.
Что же касается конкретного социального содержания «бунта» Ивана Карамазова, то о нем писал, как известно, и сам Достоевский, называя его убеждения «синтезом современного русского анархизма», «Отрицание не бога, - пояснил Достоевский в письме к Любимову от 10 мая 1879 года, - а смысла его создания. Весь социализм вышел и начал с отрицания смысла исторической действительности и дошел до программы разрушения и анархизма». Достоевский далее говорит об искренности и неопровержимой аргументации «бунта» Ивана Карамазова: «Основные анархисты были, во многих случаях, люди искренно убежденные. Мой герой берет тему, по-моему, неотразимую: бессмыслицу страдания детей и выводит из нее абсурд всей исторической действительности».
Достоевский постоянно подчеркивает конкретно-социальную обусловленность «бунта» Ивана, даже в самых, казалось бы, отвлеченных вопросах (о боге, бессмертии небесной гармонии и т. п.). «Мне надо возмездие, - заявляет он, - иначе ведь я истреблю себя». «Слушай: если все должны страдать, чтобы страданием купить вечную гармонию, то при чем тут дети, скажите мне, пожалуйста?». «Я спешу взять свои меры… а потому от высшей гармонии совершенно отказываюсь. Не стоит она слезинки хотя бы одного только того замученного ребенка, который бил себя кулачком в грудь и молился в зловонной конуре своей неискупленными слезками своими к «боженьке!». Ивану не нужно ни ада, ни рая, он хочет возмездия на земле, а не на небе, он не хочет, чтобы мать ребенка, растерзанного псами по велению помещика, простила ему его злодеяние («не смеет она прощать ему!»). От картин реальной земной жизни с ее социальной несправедливостью Иван переходит к мысли о возможной небесной гармонии и отвергает ее: «Не хочу гармонии, из-за любви к человечеству не хочу». «А потому свой билет на вход спешу возвратить обратно… Не бога я не принимаю, Алеша, я только билет ему почтительнейше возвращаю».
Таким образом, отказ Ивана от небесной гармонии, как не оправдывающей земные слезы людей, подкреплен конкретными фактами несправедливой социальной действительности.
«Бунтарь» - философ, созданный Достоевским, все свои философские построения сводит к одному: он не принимает мир в том виде, в каком он, пред ним предстал, и хочет его изменить, хочет возмездия здесь, на Земле. Однако, как известно, Иван Карамазов не находит настоящего пути к изменению мира: выдвинутые им теоретические положения и «допущения» на практике заводят его в такой же тупик, как и Раскольникова.
В противоречие опять вступило прежде всего несоответствие целей средствам. Болея, как и Раскольников, за страдания детей, Иван несправедлив в то же время к людям. Большинство из них он относит к категории слабосильных, готовых отдать свою свободу и судьбу на суд меньшинства избранных – новаторов, сильных волею и познанием, призванных вести массу за собой.
Внутренний спор Ивана, его сомнения, муки не только в Легенде о Великом инквизиторе, но и в сценах с чертом, созданным воображением Ивана.
По центральным пунктам идет «диспут» - заочный – между Иваном и Зосимой. Это касается, в частности, и проблемы любви к «ближнему»: Считая, что любить «ближнего» невозможно, Иван, вместе с тем, разделяет такие понятия, как «человек» и «человечество». Точка зрения самого Достоевского была высказана им со всей определенностью: «Кто слишком любит человечество вообще, тот, большею частью, мало способен любить человека в частности».
Натура Ивана определила важный пункт в его теории – благородную конечную цель: желание переустройства социального мира, не принимаемого ввиду его несправедливости. Но справедливый «бунт» осуществляется «инквизиторскими» средствами, отчего и сама цель приняла уродливые формы. И натура Ивана «не выдерживает» того в его «идее», что является античеловеческим. Так взаимодействуют главнейшие аспекты романа: философский (проблемы познания, этики), социальный (мир и цели и средства его переустройства) и психологический (все искания разума неразрывно связаны с человеческими драмами, а критерием истинности «идей» служит такая излюбленная для Достоевского «проба», как натура человека).
Человеческая природа Ивана протестует против того, что логически вполне закономерно «прилипло» к его «идее»: против «низкой» практики, оказавшейся грязной и античеловеческой. Именно после этого начинается освобождение Ивана от смердяковщины. На обратном пути, возвращаясь от Смердякова, Иван был уже на грани духовного кризиса: «Какая-то словно радость сошла теперь в его душу. Он почувствовал в себе бесконечную твердость: конец колебаниям его, столь ужасно его мучившим все последнее время!». Символически это отражено в повторении эпизода: потрясенный Иван вновь наталкивается на того же «мужичонку», но теперь он его несет на себе, чтобы оказать ему помощь, чтобы спасти… Тяготевший к многозначительным сценам, приобретающим подчас значение символа, Достоевский-художник таким приемом своеобразных сюжетных параллелей помогает читателю глубже проникнуть во внутреннюю, психологическую область жизни героя в душе которого человеческое начало постепенно приобретает все большие права.