Перспективы защиты детей от жестокого обращения 2 страница
Я слабо представляю, где именно находится Гверневилль, но точно знаю, что он расположен к северу от моста Золотые ворота. Конечно, мне потребуется несколько дней, чтобы добраться туда, но это меня не пугает. Зато там я смогу выжить, таская французский хлеб и салями из местного супермаркета, а спать буду на пляже Джонсона, слушая, как по мосту через реку с грохотом проезжают машины. Гверневилль был единственным местом, где я чувствовал себя в безопасности. Уже в детском саду я точно знал, что хочу жить в этом городе. Как только я доберусь до Гверневилля, то больше оттуда не уйду.
Я начинаю спускаться по Истгейт-авеню и вздрагиваю от порывов холодного ветра. Солнце скрылось за горизонтом, с океана потянулся туман. Засовываю руки под мышки, но шаг не замедляю. Зубы стучат, а восторг, переполнявший меня после побега, начинает постепенно выветриваться. Вдруг мне приходит в голову мысль, что мама, наверное, была права. Конечно, она била меня и измывалась надо мной, как хотела, зато в гараже я мерз не так сильно, как сейчас. «К тому же, — говорю я сам себе, — я же действительно вру и краду еду. А значит, должен быть наказан». На секунду останавливаюсь, чтобы еще раз все обдумать. Если я вернусь сейчас, то мама, конечно, будет кричать и побьет меня, но к этому-то я привык. Может быть, мне повезет и завтра она отдаст мне оставшиеся после ужина объедки. А потом наступит понедельник, и я смогу что-нибудь украсть в школе. И мне всего-то нужно вернуться домой. Я улыбаюсь своим мыслям.
Останавливаюсь посреди улицы. Идея вернуться в «сумасшедший дом» уже не кажется мне такой нелепой. К тому же вряд ли я смог бы самостоятельно найти реку. Я разворачиваюсь и иду назад. Мама была права.
Я представляю, как буду сидеть на ступенях в гараже и вздрагивать от любого звука, доносящегося сверху. Считать секунды и в ужасе ждать, когда начнется очередной рекламный ролик, ведь вслед за этим я обязательно услышу, как мама встает с дивана, идет на кухню, чтобы налить себе еще выпивки. Потом она прикажет мне подняться наверх и будет избивать до тех пор, пока я не повалюсь на пол, не имея сил даже на то, чтобы отползти в сторону.
Ненавижу рекламу.
В траве у дороги начинает трещать сверчок, и я возвращаюсь в реальность. Опускаюсь на колени и пытаюсь поймать музыкальное насекомое. Когда я, как мне кажется, подбираюсь к нему совсем близко, сверчок замолкает. Я замираю. Если мне удастся его поймать, то я посажу сверчка в карман и сделаю своим домашним животным. Вот он снова начинает стрекотать. Я наклоняюсь, чтобы поймать сверчка, и вдруг слышу громыхание подъезжающего фургона. Мама ищет меня. Я ныряю за ближайшую машину, а фургон медленно едет в мою сторону. Меня трясет. Я закрываю глаза, а свет фар подбирается все ближе и ближе. Я жду, что вот-вот заскрипят тормоза, мама остановит фургон у обочины, хлопнет дверью и потащит меня к машине. Считаю секунды. Наконец решаюсь открыть глаза и вижу, как вспыхивают задние габариты и машина начинает тормозить. Все кончено! Мама заметила меня! В некотором смысле я чувствую облегчение. Я бы все равно не смог добраться до реки. Меня охватывает дурное предчувствие. «Ну давай же, — шепчу я себе под нос. — Давай же, хватай меня! Ты же видела, где я прячусь!»
Машина едет дальше.
Глазам своим не верю! Я вскакиваю и провожаю взглядом блестящий седан, который почему-то резко тормозит каждые несколько секунд. У меня начинает кружиться голова, желудок сворачивается в узел. К горлу подступает тошнота, я бросаюсь к чьей-то лужайке и жду, когда меня вырвет. Но в животе пусто, поэтому меня всего лишь скручивают спазмы. Когда приступ проходит, я поднимаю глаза к небу. Сквозь туманную дымку то тут, то там виднеются звезды. Я пытаюсь вспомнить, когда в последний раз выходил из дома вечером. Несколько раз глубоко вздыхаю.
— Нет! — кричу я. — Я не вернусь туда! Никогда не вернусь!
Я разворачиваюсь и иду внизу по улице, на север, к мосту Золотые ворота. Через несколько секунд я прохожу мимо той самой машины, которая меня так напугала. Ее припарковали на чьей-то подъездной дорожке. На крыльце дома стоит молодая пара, судя во всему, они пришли в гости. Из открытой двери доносятся смех и звуки музыки. Интересно, каково это — чувствовать, что тебе рады? Я иду мимо дома, и нос улавливает запах еды; в тот же миг муки голода становятся сильнее остальных переживаний. Сейчас субботний вечер, значит, я ничего не ел со вчерашнего утра. «Еда, — думаю я. — Я должен добыть еду!»
Спустя какое-то время я подхожу к церкви. Пару лет назад мы с братьями несколько недель ходили сюда в воскресную школу. Получается, я не был тут с тех пор, как мне исполнилось семь. Я тихо открываю дверь, и теплый воздух мгновенно проникает сквозь дыры на штанах и под тонкую футболку. Стараясь не привлекать к себе внимания, я проскальзываю внутрь и вижу, как священник собирает книги со скамеек. Я прячусь за дверью, надеясь, что он меня не заметит. Священник подходит все ближе, методично наклоняясь за книгами. Я ужасно хочу остаться, но… закрываю глаза, стараясь впитать как можно больше тепла, и снова берусь за ручку двери.
Оказавшись на улице, я сразу перехожу на другую сторону, где светятся витрины магазинов. В одном из них продаются пончики. Однажды утром, когда мы еще были одной семьей, папа купил нам пончиков по дороге на Рашн-Ривер. Волшебное было время. А теперь я стою на улице, дрожа от холода, и смотрю на героев мультфильмов, нарисованных на стене магазина. Толстые веселые мультяшки заняты тем, что готовят пончики.
Слева до меня доносится запах пиццы. Пройдя мимо нескольких магазинов, я оказываюсь перед пиццерией. Рот наполняется слюной. Ни о чем не думая, я открываю дверь, захожу внутрь и, ни на кого не обращая внимания, иду вглубь зала. Глазам требуется некоторое время, чтобы привыкнуть к полумраку заведения. Я замечаю бильярдный стол, слышу чей-то смех и звон пивных кружек. Чувствую, как посетители заведения смотрят на меня, поэтому спешу забиться в дальний угол. Оттуда пытаюсь разглядеть, не оставил ли кто на столе недоеденную пиццу. Но мне не везет, поэтому я иду к бильярдному столу: двое мужчин только что закончили играть. Они оставили на зеленом сукне четвертак, и я медленно накрываю его рукой. Настороженно оглядываюсь, потом подтягиваю его к краю стола и прячу в кулаке. Монетка еще теплая. Как ни в чем не бывало, я иду к выходу из бара. Кто-то окликает меня, но я не обращаю внимания. И тут меня хватают за левое плечо. Я мгновенно напрягаюсь, ожидая удара в лицо или в живот.
— Эй, малец, ты что делаешь?
Я поворачиваюсь к тому, кто схватил меня, но головы не поднимаю.
— Я спрашиваю, ты что творишь?
Я наконец решаюсь посмотреть вверх. Передо мной мужчина в белом фартуке, покрытом пятнами красного соуса. Уперев руки в бока, он ждет ответа. Я пытаюсь сказать что-то вразумительное, но вместо этого лишь невнятно мямлю:
— Ммм… Ни… ничего… сэр.
Мужчина кладет руку мне на плечо и ведет в конец бара. Там он останавливается и наклоняется:
— Мальчик, ты должен отдать мне четвертак.
Я качаю головой. Но прежде чем мне удается придумать что-то в свое оправдание, он говорит:
— Эй, я видел, как ты его забрал. Теперь отдай. Тем парням он нужен, чтобы расплатиться за бильярд.
Я сжимаю кулак. На эти деньги я мог бы купить себе еду, даже кусок пиццы! Но мужчина продолжает смотреть на меня, так что я медленно разжимаю пальцы, и монета падает ему на ладонь. Он бросает ее одному из мужчин, стоящих рядом с бильярдным столом с киями в руке.
— Спасибо, Марк! — кричит один из них.
— Да без проблем!
Я тем временем пытаюсь вывернуться и разглядеть входную дверь, но Марк снова хватает меня за руку:
— Ты что здесь делаешь? И почему украл четвертак?
Я прячусь в своей скорлупе и упрямо смотрю в пол.
— Мальчик, — Марк повышает голос, — я задал тебе вопрос.
— Я ничего не крал. Я… я просто подумал, что… То есть я увидел четвертак и… Я…
— Во-первых, я видел, как ты украл деньги, а во-вторых, те ребята расплатились им за бильярд. И все же, что ты собирался делать с двадцатью пятью центами?
Я чувствую, как внутри поднимается волна раздражения и обиды.
— Поесть! — выпаливаю я. — Я всего лишь хотел купить кусок пиццы! Понятно?
— Кусок пиццы? — смеется Марк. — Откуда ты такой взялся? С Марса, что ли?
Я пытаюсь придумать ответ. Но внутри что-то заклинило. Я всего лишь тяжело вздыхаю и пожимаю плечами.
— Ладно, ладно, успокойся. Садись на стул. — Голос Марка смягчился. — Джерри, дай мне колы.
Марк смотрит на меня сверху вниз. Я пытаюсь спрятать руки в рукава, чтобы скрыть шрамы и синяки.
— Малец, с тобой все в порядке? — обеспокоенно спрашивает Марк.
Я мотаю головой из стороны в сторону. «Нет! — кричу я про себя. — Со мной не все в порядке. Со мной ничего не в порядке!»
Я ужасно хочу сказать это вслух, но…
— Вот, выпей, — Марк протягивает мне колу.
Я хватаю красный пластиковый стакан обеими руками, впиваюсь в соломинку и не отпускаю ее до тех пор, пока не допиваю последние капли газировки.
— Малец, — снова обращается ко мне Марк, — тебя как зовут-то? У тебя есть дом? Где ты живешь?
И тут мне становится ужасно стыдно. Я не знаю, что ответить. Поэтому делаю вид, что не расслышал вопрос. Марк неодобрительно качает головой.
— Не двигайся, — говорит он и забирает у меня стакан.
Когда Марк передает мне следующий, то в его руках я замечаю телефонную трубку. Закончив разговор, он опять садится рядом со мной:
— Не хочешь рассказать, что случилось?
— Мы с мамой не очень ладим, — бормочу я, надеясь, что меня никто не слышит. — И она… она… сказала, чтобы я уходил.
— Ты не думаешь, что она беспокоится за тебя? — спрашивает Марк.
— Да ну! С чего бы? — Ответ вырывается раньше, чем я успеваю понять, что именно сказал. «Закрой рот!» — мысленно одергиваю я себя. Стучу пальцами по барной стойке, стараясь не встречаться взглядом с Марком. Смотрю на мужчин, играющих в бильярд, и на других посетителей пиццерии: они едят, веселятся и хорошо проводят время.
Хотел бы и я быть настоящим человеком.
Внезапно меня снова начинает тошнить. Я слезаю с табурета и поворачиваюсь к Марку:
— Я должен идти.
— И куда же ты пойдешь?
— Ну… мне просто нужно идти, сэр.
— Мама правда сказала тебе, чтобы ты ушел?
Я киваю, по-прежнему избегая смотреть ему в глаза.
Марк улыбается:
— Готов поспорить, она действительно волнуется за тебя. А ты как думаешь? Давай так сделаем: ты дашь мне ее номер, и я позвоню твоей маме!
Я чувствую, как кровь отливает от лица. «Дверь, — твержу я про себя. — Просто доберись до двери и беги». Я верчу головой в поисках выхода.
— Да ладно тебе! К тому же, — продолжает Марк, поднимая брови, — ты не можешь уйти прямо сейчас. Я делаю для тебя фирменную пиццу!
Я вскидываю голову.
— Правда? — кричу я. — Но… у меня же нет…
— Не переживай, парень. Просто посиди здесь и подожди.
Марк встает и уходит на кухню. Я замечаю, как он улыбается мне, направляясь к плите. А у меня уже рот наполняется слюной. Я живо представляю, как буду есть горячую пищу — настоящую еду, а не объедки из мусорного ведра или черствый хлеб.
Проходит несколько минут. Я жду, пока вернется Марк.
В бар входит полицейский в темно-синей форме. Я не обращаю на него внимания, пока к нему не подходит Марк. Они о чем-то говорят, после чего Марк кивает и показывает на меня. Я вскакиваю со стула и начинаю судорожно оглядываться в поисках запасного выхода. Ничего. Я поворачиваюсь, ища глазами Марка. Его нет, и полицейский тоже куда-то делся. Я пытаюсь разглядеть их среди посетителей пиццерии, но ничего не могу разглядеть. Наверное, они оба ушли. Ложная тревога. Сажусь обратно на свое место. Сердце бьется уже не так сильно. Я снова могу дышать. И даже улыбаюсь.
— Извини, молодой человек. — Я поднимаю голову и вижу того самого полицейского. — Думаю, тебе придется пройти со мной.
«Ну нет! — говорю я про себя. — Никуда я не пойду!»
Впиваюсь пальцами в стул и оглядываюсь в поисках Марка. Не могу поверить, что он вызвал полицию. Он казался таким хорошим! Угостил меня колой, пообещал накормить. Зачем он это сделал? Теперь я ненавижу Марка, но еще сильнее ненавижу самого себя. Знал же, что лучше оставаться на улице. Что ни в коем случае нельзя заходить в пиццерию. Что нужно как можно скорее выбираться из города. Ну как я мог поступить так глупо?
Теперь я знаю, что все пропало. Еще недавно у меня были хоть какие-то силы, желание убежать, но теперь… теперь мне больше всего на свете хотелось забраться в нору, свернуться там и уснуть. Я слезаю со стула. Полицейский идет вслед за мной.
— Не волнуйся, — говорит он. — С тобой все будет в порядке.
Я его почти не слышу. Все мои мысли о том, что в ближайшем будущем мне предстоит встреча с мамой. Я возвращаюсь в «сумасшедший дом» — к злобной ведьме. Полицейский подводит меня к выходу из пиццерии.
— Спасибо за то, что сообщили нам, — говорит он на прощание Марку.
Я смотрю в пол. Меня переполняет злость, поэтому я не хочу встречаться взглядом с Марком. Если бы я мог стать невидимкой!
— Эй, малец! — Марк с улыбкой вручает мне плоскую белую коробку. — Я же сказал, что угощу тебя пиццей.
Сердце екает. Я улыбаюсь в ответ. И трясу головой, отказываясь от подарка. Я знаю, что недостоин его. Пытаюсь вернуть коробку с пиццей Марку. На долю секунды в мире не существует никого, кроме нас двоих. Мне удалось заглянуть ему в сердце. И я вижу, что он меня понимает. Он молчит, но я слышу, что он хочет мне сказать. И я беру коробку. Глядя ему прямо в глаза, я говорю:
— Спасибо, сэр.
И тогда Марк гладит меня по голове на прощание. А я наслаждаюсь теплым ароматом пиццы, идущим из коробки.
— Фирменная, как я и обещал! И… малыш… ты держись там. Все будет хорошо.
Я иду к двери, крепко сжимая в руках теплую коробку с пиццей. Припаркованная у дороги полицейская машина почти скрылась в густом вечернем тумане. Я забираюсь на переднее сиденье, а коробку с пиццей полицейский кладет назад. Я слышу, как она с мягким стуком соскальзывает на пол, но не решаюсь обернуться и поправить. Дую на пальцы, пытаясь согреть их, и настороженно наблюдаю за тем, как полицейский обходит машину и садится на водительское место. Первым делом он берется за рацию. Тихий женский голос отвечает на его звонок. Я отворачиваюсь, чтобы в последний раз посмотреть на пиццерию. Марк и несколько посетителей, ежась от холода, стоят снаружи. Когда полицейская машина начинает медленно отъезжать, Марк поднимает руку, показывает мне знак «мир», а потом начинает махать вслед. Те, кто стоит рядом, постепенно присоединяются к нему.
Я чувствую, как к горлу подступает комок. По щекам текут соленые слезы. Мне почему-то кажется, что я буду скучать по Марку. Смотрю вниз, на ноги, и пытаюсь пошевелить пальцами в кроссовках. Один из них тут же выглядывает из дырки.
— Итак, — начинает разговор офицер. — Первый раз в полицейской машине?
— Да, сэр, — отвечаю я. — Я… то есть… у меня проблемы, сэр?
Он улыбается:
— Нет, конечно. Мы просто беспокоимся за тебя. Уже довольно поздно, а ты еще ребенок, поэтому тебе не стоит гулять по улицам в одиночестве. Как тебя зовут?
Я снова перевожу взгляд на вылезший из кроссовки большой палец.
— Да ладно тебе. Ничего страшного, если ты скажешь мне свое имя.
Вместо ответа я пытаюсь откашляться. Не хочу разговаривать с полицейским. Вообще ни с кем не хочу разговаривать. Каждый раз, стоит мне открыть рот, я оказываюсь на шаг ближе к возвращению в «сумасшедший дом». «Но что я могу сделать?» — думаю я. У меня была возможность добраться до реки, но я ее упустил. И теперь мне все равно, что со мной будет. До тех пор, пока я снова не окажусь в ее когтях. Через несколько секунд я, запинаясь, отвечаю полицейскому:
— Дэ… Дэвид, сэр. Меня зовут Дэвид.
Он добродушно смеется в ответ. И я ловлю себя на том, что улыбаюсь ему. Полицейский говорит, что, судя по всему, я хороший мальчик.
— Сколько тебе лет?
— Девять, сэр.
— Девять? Не так уж много…
И мы начинаем болтать обо всем на свете. Не могу поверить, что офицер на самом деле интересуется мной. Хотя мне кажется, что я ему даже нравлюсь. Он останавливает машину перед полицейским участком и отводит меня в пустую комнату, посреди которой стоит бильярдный стол. Мы садимся рядом, и офицер предлагает съесть пиццу до того, как она окончательно остынет.
Я с готовностью киваю и открываю коробку. Наклоняюсь над пиццей и с наслаждением втягиваю носом аромат.
— Ну что, Дэвид, — спрашивает тем временем офицер. — Где, ты сказал, ты живешь?
Я застываю. Руки трясутся так, что с моего куска пиццы сваливается вся колбаса. Я отворачиваюсь, чтобы скрыть набежавшие слезы. А ведь я уже начал надеяться, что он забыл, зачем привез меня сюда.
— Дэвид, — не сдается полицейский, — я ведь правда беспокоюсь за тебя.
Он смотрит мне прямо в глаза, и я не могу отвернуться. Вместо этого я аккуратно кладу кусок пиццы назад в коробку. Офицер попытается коснуться моей руки, и я инстинктивно вздрагиваю. Он замечает мой взгляд и больше меня не трогает. Жаль, что он не умеет читать мысли, иначе он бы услышал, как я молча кричу: «Неужели вы не понимаете? Мама не хочет, чтобы я возвращался, она не любит меня, ей на меня наплевать! Ясно? Поэтому… можете не беспокоиться обо мне, я и сам справлюсь, без вашей помощи! Хорошо?»
Полицейский откидывается на спинку стула и обращается ко мне тихим голосом:
— Дэвид, я здесь, чтобы помочь тебе. Ты это знаешь, а еще я хочу, чтобы ты знал: я буду сидеть с тобой столько, сколько потребуется.
Он наклоняется вперед и кончиками пальцев поднимает мой подбородок. У меня слезы бегут по щекам, из носа течет. Я уже знаю, что выхода нет. И мне не хватает храбрости взглянуть полицейскому в глаза.
— Крестлайн-авеню, сэр, — тихо говорю я.
— Крестлайн-авеню? — переспрашивает он.
— Да, сэр… Крестлайн-авеню, дом сорок.
— Дэвид, ты поступил правильно. Что бы ни случилось, я уверен, мы сможем с этим разобраться.
Я сообщаю полицейскому номер нашего домашнего телефона, после чего он на какое-то время исчезает. А когда возвращается, первым делом принимается за пиццу. Я подбираю старый кусок. Он уже остыл и перестал быть хрустящим. Желудок отчаянно урчит, намекая, что пора бы приниматься за еду, но я ужасно устал и у меня нет сил жевать. Полицейский ободряюще улыбается мне:
— Все будет хорошо.
«Ну конечно! — мысленно отвечаю я. — Откуда вам знать, что в последний раз я чувствовал себя в безопасности и верил, что меня любят, много лет назад?» Мне тогда было пять. Вся семья ждала меня в машине возле детского сада, а я мчался вниз по холму, так что пятки сверкали. Мама стояла у фургона, и ее лицо светилось любовью, когда она кричала мне: «Быстрее, милый! Мы тебя ждем!» Она крепко обняла меня, после чего посадила в машину, и папа снова взялся за руль. Пункт назначения: Рашн-Ривер. В то лето мама научила меня плавать на спине. Мне было страшно, но мама не отходила ни на шаг, пока не убедилась, что я могу спокойно держаться на воде. И я гордо плавал перед мамой, чтобы показать, как хорошо научился. В тот миг я был ее любимым сыном, достойным внимания и похвалы. То лето стало лучшим в моей жизни. И сейчас, сидя в полицейском участке, я прекрасно понимал, что ничего подобного со мной уже не случится. Для меня хорошие времена остались в прошлом.
Офицер смотрит куда-то позади меня. Я оборачиваюсь и вижу, что в комнату вошел отец в одной из своих красных хлопковых рубашек. Его привел сюда другой полицейский.
— Мистер Пельцер? — спрашивает тот, что все это время сидел со мной.
Папа только кивает в ответ. Потом они уходят, закрыв за собой дверь. Хотел бы я послушать, о чем они говорят. Скорее всего, обо мне и о том, какие у меня плохие отношения с матерью. Единственная радость — что она за мной не приехала. Но я и сам мог бы догадаться, что она не рискнет общаться с представителями власти. Для такой грязной работы мама всегда использует отца. Она контролирует папу — точно так же, как контролирует всех остальных. К тому же я понимаю: мама не хочет, чтобы кто-то узнал о нашем секрете. То, как она со мной обращается, — семейная тайна. Но я сижу в полицейском участке, а значит, мама где-то просчиталась. Она теряет контроль. Пытаюсь понять, как это можно использовать. Я обязан продумывать все заранее, чтобы выжить.
Несколько минут спустя дверь в комнату со скрипом отворяется. Я вижу, как папа жмет руку полицейскому. Знакомый офицер подходит ко мне и наклоняется:
— Дэвид, это было всего лишь небольшое недопонимание. Твой папа сказал, что ты рассердился на маму, когда та не разрешила тебе покататься на велосипеде. Из-за такого не стоит убегать от родителей. Поэтому сейчас вы с папой поедете домой, а там ты поговоришь с мамой, и все образуется. Твой отец говорит, что она сходит с ума от беспокойства за тебя.
Затем тон его голоса резко меняется, и он грозит мне пальцем:
— И не смей больше так волновать своих родителей! Надеюсь, ты получил хороший урок. На улице бывает довольно страшно!
Я стою перед полицейским и не верю своим ушам. Не разрешила кататься на велосипеде? Да нет у меня никакого велосипеда! Я и кататься-то на нем не умею! Меня так и тянет обернуться и проверить: может, офицер разговаривает с каким-нибудь другим мальчиком? Но тут я натыкаюсь на папин взгляд. На пустой папин взгляд. И понимаю, что это была очередная выдуманная мамой история. И ей как всегда поверили.
— И еще, Дэвид, — не унимается полицейский, — относись к родителям с любовью и уважением. Ты и не представляешь, как тебе повезло.
Я окончательно теряю способность ясно мыслить. В голове на разные лады звучат его последние слова: «Ты и не представляешь… как тебе повезло…» Я прихожу в себя, когда папа с грохотом захлопывает дверцу машины. Он тяжело вздыхает, прежде чем обратиться ко мне.
— Да господи боже, Дэвид! — начинает он, поворачивая ключ и выжимая педаль газа. — О чем ты вообще думал? Ты хоть представляешь, через что пришлось пройти твоей матери?
Я резко поворачиваюсь к отцу. Через что ей пришлось пройти? А как же я? На меня что, вообще всем наплевать? Хотя… внезапно мне в голову приходит неожиданная мысль. Может быть, она сдалась? Может, она действительно беспокоилась за меня? Поняла, что зашла слишком далеко? На секунду я представил, как мама рыдает у папы на руках и без конца спрашивает, где я, жив ли я. Вот мы приезжаем домой, она бежит к нам навстречу, вся в слезах, обнимает меня, целует, говорит, что больше никуда не отпустит. Я почти слышу, как она произносит те три слова, в которых я отчаянно нуждаюсь последние годы. И я готов сказать ей в ответ четыре, которые все это время держу в себе: «Я тоже тебя люблю!»
— Дэвид! — Папа хватает меня за руку. Я подскакиваю от неожиданности, ударяясь головой о крышу машины. — Ты хоть представляешь, что она творила после того, как ты ушел? Мне нет ни секунды покоя в этом доме! Ради бога, после того как ты ушел, там начался настоящий ад. Почему ты не можешь держаться подальше от неприятностей? Почему не можешь хотя бы постараться сделать ее счастливой? Всего-то надо не попадаться ей на глаза и делать, что она попросит. Разве это так много? Ну ради меня-то ты можешь это сделать? Ради меня? — Папа срывается на крик, и у меня мурашки бегут по спине.
Я медленно киваю головой. Мне хочется разреветься, но я не осмеливаюсь даже всхлипнуть. Я понимаю, что был неправ. И, как обычно, сам во всем виноват. Я поворачиваюсь к отцу, не прекращая кивать. Он протягивает руку и гладит меня по голове.
— Все хорошо, — говорит он уже гораздо тише. — Все хорошо, Тигр. А теперь поехали домой.
Я сижу, забившись в дальний угол машины, и всем телом прижимаюсь к двери. Мы едем по той самой улице, где я шел несколько часов назад. Я чувствую себя, как зверь, попавший в ловушку. Только зверь пытался бы процарапать ход наружу сквозь стекло, а я даже пошевелиться боюсь. Чем ближе мы подъезжаем к дому, тем сильнее меня трясет. Мне нужно в туалет. «Дом», — говорю я про себя и смотрю на руки. Пальцы дрожат от страха. Через несколько минут я вернусь туда, где все началось. Ничего не изменилось, как бы я этого не хотел. И не изменится. Я мечтаю о том, чтобы быть кем-то, только не собой. Мечтаю о настоящем доме, настоящей семье, настоящей жизни.
Папа загоняет машину в гараж. Перед тем как открыть дверь, он поворачивается ко мне.
— Ну, вот мы и приехали, — говорит он, фальшиво улыбаясь. — Мы дома!
Я смотрю сквозь него, надеясь, что он почувствует мой страх и мою боль. «Дом?» — повторяю я про себя.
У меня нет дома.
Глава 2
Ангел по имени мисс Голд
Пятого марта 1973 года я получил долгожданный ответ на свои молитвы. Меня спасли. Учителя и другие работники начальной школы имени Томаса Эдисона не смогли больше закрывать глаза на то, что творится в моей семье, и обратились в полицию.
Все случилось в мгновение ока. Я плакал навзрыд, когда прощался с учителями, предчувствуя, что больше их никогда не увижу. Они смотрели на меня со слезами на глазах, потому что наконец-то узнали обо мне всю правду — настоящую правду. Узнали, почему я был непохож на других детей, почему от меня плохо пахло, почему я одевался в обноски, почему копался в мусорных ведрах в поисках куска еды.
Перед тем как я ушел, мой классный руководитель, мистер Зиглер, подошел, чтобы попрощаться лично. Он пожал мне руку и попросил быть хорошим мальчиком. А потом прошептал, что расскажет остальным ребятам о том, что со мной случилось. Его слова значили для меня очень много. Ведь я столько лет мечтал о том, чтобы другие ребята, мои одноклассники, да и все вокруг, относились ко мне как к равному — как к человеку.
Полицейскому пришлось подтолкнуть меня, чтобы я наконец вышел из учительской:
— Дэвид, нам пора идти.
Я вытер нос, всхлипнул в последний раз и послушался. В голове крутились тысячи мыслей — и среди них ни одной хорошей. Я ужасно боялся того, что случится, когда мама узнает. Никто прежде не отваживался ей перечить. Как только мама выяснит, что я все рассказал, мне крышка.
Пока полицейский вел меня к машине, до меня доносились крики и смех ребят, которые высыпали на игровую площадку во время большой перемены. Когда мы отъезжали, я весь извертелся, чтобы в последний раз посмотреть на школу. Я проучился там несколько лет, но ни с кем не смог подружиться. Единственное, о чем я жалел, так это о том, что не успел попрощаться с учительницей английского, миссис Вудворт, которая в тот день была на больничном. Пока я был пленником собственной матери, миссис Вудворт, сама того не зная, помогла мне справиться с одиночеством при помощи книг. Я провел сотни часов в холодном полумраке гаража, читая о приключениях смелых героев. И это заглушало мою боль.
Заполнив несколько форм в участке, полицейский позвонил моей матери и сообщил, что я не вернусь домой. И со всеми вопросами она может обращаться в городской совет по делам молодежи. Я неподвижно сидел на стуле и со смесью ужаса и воодушевления слушал разговор офицера с мамой. Можно было только представить, что сейчас творится у нее в голове; я буквально видел, как капли пота выступают на лбу у злобной ведьмы — все больше и больше с каждым словом, произнесенным полицейским. После того как он повесил трубку, я подумал, что, кроме него, еще никто так с ней не разговаривал.
Судя по тому, как быстро он собирался, мы должны были вскоре покинуть участок. Я не слишком помогал ему тем, что постоянно крутился под ногами и без конца спрашивал: «Что она сказала? Что она сказала?» Офицер отказывался отвечать. Когда мы выехали из города, он сразу задышал свободнее. Слегка снизив скорость, он повернулся ко мне и сказал:
— Дэвид, ты свободен. Твоя мать больше никогда не причинит тебе боль.
В тот момент я не смог полностью воспринять смысл его слов. Я пребывал в полной уверенности, что он везет меня в какую-то тюрьму, где сидят плохие дети. Мама мне много лет обещала, что я туда попаду, а я давно решил, что лучше жить в тюрьме, чем с ней. Поэтому в ответ на слова офицера я повернулся к окну и подставил лицо солнцу, не обращая внимания на бегущую по щеке одинокую слезу.
Сколько себя помню, я всегда спешил вытереть слезы и спрятаться в своей скорлупе. Но в этот раз мне почему-то не хотелось этого делать. Я почувствовал, как слеза скатилась на губы, ощутил ее соленый привкус и позволил солнечным лучам высушить мокрую дорожку на щеке. Я хотел сохранить воспоминания об этой слезе — первой за много лет, которая появилась не от горя, страха или обиды, но от чувства радости и свободы. Я знал, что с этого момента все в моей жизни изменится.
Полицейская машина остановилась возле окружной больницы; меня сразу же забрали на осмотр. Медсестру явно повергло в ужас мое состояние. Стараясь действовать как можно аккуратнее, она вымыла меня с головы до ног и вытерла губкой перед тем, чтобы подготовить к обследованию. Я старался не смотреть на нее. Я сидел на холодном металлическом столе для осмотра в старых порванных трусах и чувствовал, как горят от стыда уши. Когда медсестра подошла, чтобы вымыть мое лицо, я отвернулся и зажмурился изо всех сил. После того как она закончила с процедурами, я наконец смог осмотреть комнату, оклеенную желтыми обоями с героями мультика про собачку Снупи. Потом я обратил внимание на собственное тело. Кожа на руках и ногах была причудливого желто-коричневого оттенка. Багровые круги свежих синяков наползали на синеющие старые, отмечая те места, куда мама меня била или где я сам ударялся о мебель после того, как мама меня пинала. Когда доктор вошел в смотровую, мои руки и ноги его явно обеспокоили. Потом он долго изучал мои пальцы. Кожа на них была сухой и красной после многолетнего контакта с разными чистящими средствами, при помощи которых я наводил порядок в доме. Доктор слегка ущипнул меня за кончики пальцев и спросил, чувствую ли я что-нибудь. Я покачал головой. Некоторое время назад я и сам заметил, что ничего не чувствую кончиками пальцев. Хотя доктору это явно не понравилось, он заверил меня, что беспокоиться не о чем, так что и я перестал думать об этой проблеме.