Противопоставление оценочных и описательных (дескриптивных) высказываний

Не вызывает никаких сомнений то, что существуют оценочные высказывания, которые противопоставлены высказываниям описательным. Оценочными считаются, например, высказывания, содержащие предикаты хорошо / плохо, полезно / вредно, разрешено / запрещено и т.п. Основной признак противопоставления был найден Д. Юмом, это признак заключается в том, что высказывания о том, как должно быть логически не выводимо из высказываний о том, как есть. Этот принцип распространяется на все оценочные высказывания. Рассмотрим высказывания с предикатом «хороший». Если мы будем оценивать предмет как хороший, нам всегда можно задать вопрос, почему он хороший. Допустим, мы отвечаем, что предмет хорош, потому что обладает свойством Х, очевидно, что при этом мы считаем, что обладание свойством Х является в свою очередь хорошим, если мы спросим, почему это свойство хорошо, что можем получить ответ, что оно позволяет получить такой-то результат, а это хорошо, и так до бесконечности. В общем, мы не можем свести оценочные предикаты к описательным и наоборот, оценка всегда самостоятельна и не сводима к какому-то утверждению о фактах, поэтому будет всегда «сопровождать» исходный факт, по поводу которого она высказывается.

Еще раз отметим, что это свойство трактуется как такое, что оценочные высказывания не могут быть истинными и ложными (не имеют истинностного значения). Так, например, создатель деонтической логики Г.Х. фон Вригт отмечает: «Меня, как и Э. Малли, не беспокоила проблема истины, когда я в 1951 году строил свою первую систему деонтической логики. Возможно, это является неожиданным, если принять во внимание то, что я неизменно полагал и полагаю, что (подлинные) нормы не имеют истинностного значения. Вначале я не соединял эту точку зрения с моей логической работой. Но скоро я понял, что проглядел проблему. Первой реакцией на это была мысль, что логика «имеет более широкие пределы, чем истина». «Деонтической логике, - писал я в предисловии своей книги «Логические исследования» (1957), часть ее философского значения придает тот факт, что нормы и оценки, хотя и исключаются из области истины, являются все же субъектами логического закона» (выделено нами – К.Б.)[Вригт, 1986, с. 291].

Действительно, классическим примером оценочных высказываний являются деонтические высказывания, которые что-то запрещают и к чему-то обязывают, относительно этих высказываний вопрос об истине и лжи кажется решенным в том смысле, что они не могут быть истинными и, соответственно, ложными. Эти высказывания – не высказывания о фактах, а высказывания о наших решениях по поводу фактов. Когда кто-то говорит, что болезней быть не должно, его целью не является описание реальной действительности, а выработка определенного типа поведения по отношению к этой действительности, он, например, призывает прилагать все усилия к тому, чтобы человек не болел, или он хочет бороться с тем фактом, что в мире есть болезни. Смешение деонтических и фактитивных высказываний возникает, как правило, потому что, что само принятие решения и произнесение деонтического высказывания тоже является фактом. Так, то, что существует решение наказывать за кражу, является фактом, но все-таки сама норма «Красть нельзя» не является дескриптивной.

Менее четко на шкале оценочности / фактитивности располагаются аксиологические высказывания, высказывания с предикатами «хорошо» и «плохо», они-то собственно и составляют проблему разграничения оценочности и фактитивности.

В лингвистической литературе существует следующий критерий, противопоставляющий аксиологические суждения описательным: постулируется зависимость экстенсионала оценочного понятия (=его объема) от субъекта-отправителя сообщения [Арутюнова, 1982, с. 22].

Данные критерии введены Н.Д. Арутюновой [Арутюнова, 1982] и А. Вежбицкой (последняя опирается на Б. Рассела). Охарактеризуем эти критерии. В работе А. Вежбицкой признается, что оценочные предикаты являются «сгущенными индукциями»[44], таким образом, содержание (под содержанием мы в данном случае понимаем область применения или экстенсионал) таких предикатов всегда субъективно в том смысле, что зависит от конкретного говорящего. В каком-то смысле данное утверждение является переформулировкой известного свойства оценочных высказываний: «Что хорошо для одного – плохо для другого». Добавим, что А. Вежбицкой было найдено интересное свойство оценочных понятий – они не употребляются для осуществления референции, при референтном употреблении таких имен возникает эффект цитации [Вежбицка, 1982]. На анализе этого свойства, мы остановимся далее, сейчас же необходимо ответить на вопрос, насколько свойства «быть сгущенной индукцией» или «субъективность экстенсионала» значимы для противопоставления оценки и описания. Безусловен, по нашему мнению, факт, что в каком-то смысле все дескриптивные термины являются сгущенными индукциями, так, употребляя имя «лошадь», мы относим его к определенным элементам действительности, которые ведут себя сходным образом. Таким образом, говоря о лошадях, мы вынуждены делать какие-то эмпирические обобщения, мы отбрасываем ненужную эмпирическую информацию о лошадях (например, об их цвете), отождествляя всех лошадей в каких-то других отношениях. Поэтому это свойство, по нашему мнению, не может быть признано значимым для разграничения оценок и фактов.

Но и то, что касается базового критерия, который, например, справедлив для высказываний, устанавливающих нормы (напомним, что это критерий отсутствия истинностного значения) при описании аксиологических оценок на первый взгляд не является таким уж очевидным.

Для того чтобы сомневаться в том, что оценочные высказывания не могут быть истинными и ложными имеются языковые основания. Когда кто-то говорит: «Этот нож хороший», он в каком-то смысле утверждает, что нож действительно хороший (истинно, что нож хороший), то есть поступает, как будто он утверждает дескриптивное высказывание. Возможны также и такие высказывания, как «Считаю, он поступил хорошо», и с какой-то точки зрения эти высказывания не противопоставлены дескриптивным: говорящий может быть неискренним, а это, значит, что он в какой-то мере утверждает ложь, когда ведет себя таким образом, что не считает, что конкретный человек поступил хорошо, но утверждает обратное «Он поступил хорошо». Очевидно также, что в реальной речевой деятельности и метаязыковом сознании аксиологические высказывания часто «смешиваются» с дескриптивными[45], точнее сказать, что аксиологогические высказывания употребляются в функции дескриптивных, по крайней мере, в ситуации общения всегда возможно «фактическое» обсуждение проблемы, что является хорошим. Эти типы высказываний зачастую не различаются и в метаязыковом сознании профессиональных лингвистов[46]. Приведем пример, иллюстрирующий данный тезис: «Предположим, Катер заявляет, что его администрация выиграла центральное сражение в борьбе за энергию. Истинно ли это заявление или ложно? Даже сама постановка этого вопроса требует принятия, по крайней мере, основных частей метафоры. Если вы не признаете существование внешнего врага, если вы думаете, что нет никакой внешней угрозы, если вы не видите никакого поля боя, никаких мишеней, никаких четко определенных противоборствующих сил, тогда не может и возникнуть вопроса об объективной истинности и ложности. Но если вы видите реальность, так как она определяется метафорой…, тогда вы сможете ответить на вопрос положительно или отрицательно в зависимости от того соответствуют ли следствия из метафоры реальному положению дел. Если Картер посредством политических и экономических санкций, реализованных в соответствии с выбранной стратегией, принудил страны ОПЕК снизить цены на нефть наполовину, тогда вы могли бы сказать, что он действительно выиграл центральное сражение»[47] [Лаккофф, Джонсон, 2008 с. 186].

Все эти примеры говорят о том, что оценки и описания не противопоставляются на уровне прагматики, и, следовательно, аксиологическая оценка не является отдельным речевым актом (как это принято, например, в [Вольф, 1985, с.165-169]) в том смысле, что оценка вообще не является речевым актом, но наряду с описаниями способна входить в речевые акты вопроса, утверждения и т.п.

Из этого следует, что необходимо найти другие свойства, которые противопоставляют оценку и описание, такие свойства, по нашему мнению, носят семантический характер.

Нужно сказать, что данные свойства в общем виде обнаружены в логической литературе: «Оценка является выражением ценностного отношения к объекту, противоположного описательному, или истинностному, отношению к нему. В случае истинностного отношения утверждения к объекту отправным пунктом их сопоставления является объект, и утверждение выступает как его описание. В случае ценностного отношения исходным является утверждение, функционирующее как образец, план, стандарт. Соответствие ему объекта характеризуется в оценочных понятиях» [Ивин, http://psylib.org.ua/books/ivina01/index.], хотя эта формулировка и не является достаточно ясной.

Основное свойство, которое присуще оценочным высказываниям в широком смысле этого термина можно определить как такое, что они конструируют какой-то возможный мир, и поэтому они ни истинны, ни ложны, так как мы вольны конструировать любой такой мир, тогда как описательные высказывания утверждают нечто относительно реального положения дел. Эту ситуацию, безусловно, необходимо пояснить. Все утверждения ценностей связаны с утверждениями о том, как должно быть в противоположность высказываниям о том, как есть, поэтому это утверждения о возможном мире, который описывает состояния предметов, явлений и отношений между ними, какими они должны быть в том смысле, что эти состояния признаются нами ценными или желательными. В этом мире, например, ножи режут так, что наши усилия при применении ножей минимальны, в этом мире нет голода и войн, и люди, вероятно никогда не оскорбляют друг друга. Пожалуй, это базовое основание для противопоставления, которое способно служить в качестве объяснения для реально наблюдаемых фактов. Например, это предположение совместимо с утверждением, что возможны абсолютные и относительные (последние можно назвать ситуационными) оценки. Абсолютные оценки – это ценности, которые разделяют все носители данной культуры, они «вне» какой-либо ситуации (например, «убивать нехорошо»), относительные – те, которые делаются относительно конкретной ситуации. Мы способны понимать и разделять эти оценки, потому что способны понимать относительно какого эталона они делаются, а также способны спорить с ними, потому-то можем предлагать другие эталоны или сомневаться в том, что эти эталоны обоснованы. Это также способно объяснить, что, с одной стороны, оценки объективны в том смысле, что они способны определять наше поведение (если мы принимаем, что убивать нехорошо, то это обусловливает наше поведение)[48], но одновременно они субъективны в том смысле, что оценки – продукт человеческой деятельности, и мы можем соглашаться или не соглашаться с ними, мы способны отбрасывать их и предлагать новые оценки, если посчитаем, что некоторые ведут к нежелательным следствиям или противоречат другим, например, более важным оценкам, в общем каждый свободен в выборе ценностей и этот выбор зависит только от него (дуализм фактов и решений подробно описан К. Поппером [Поппер, 1992]).

Таким образом, противопоставление фактических утверждений оценочным находится не в плоскости противопоставления субъективного и объективного (оценки в некотором смысле объективны и общезначимы), но в семантической плоскости как противопоставления оценок описаниям, описания семантически не требуют наличия никакого другого мира, кроме действительного[49].

Естественно, данный подход исключает то, что оценки могут быть истинными и ложными, тогда как высказывания о соответствии поведения оценкам, в силу объективности последних, могут быть истинными и ложными. Очевидно, что существует норма, негативно оценивающая кражу, в каком-то отношении мы договорились, что наше поведение, которое описывается словом «кража», является недопустимым, когда мы установили факт кражи, то автоматически мы имеем истинное утверждение о том, что мы нарушили конкретную договоренность. Таким образом, высказывание о несоответствии поведения общепринятой норме – это фактическое высказывание. Но допустим, кто-то утверждает, что рабство – это хорошо и полезно. Очевидно, что он утверждает ценность, противоположную ценности, которая принята в нашей культуре, в том смысле, что она противоречит этой ценности, при этом он, очевидно, не утверждает что-то о мире, и его высказывание ни истинно, ни ложно. Цель этого высказывания – сформировать новый возможный мир, который способен служить эталоном, регулирующим поведение людей, согласно этому новому эталону люди, поработившие других людей, должны поощряться, так как ведут себя в соответствии с этим эталоном. Вероятно, истинно, что это не соответствует сложившимся нормам, но поведение говорящего не является описанием реальных ситуаций, это деятельность по установлению новых норм, а эта деятельность не описывается в параметрах истинно / ложно, поэтому вопрос о проверяемости данного утверждения не может быть поставлен, не говоря о том, что он не может быть решен.

Вернемся к поставленному в начале раздела вопросу: «Почему некоторые оценочные высказывания «ведут» себя как описательные?» Ответ, очевидно, будет следующим: ни одно оценочное высказывание не ведет себя, как описательное[50], а данный эффект возникает, потому что любое оценочное высказывание каким-то образом относится к фактам и, соответственно, к описаниям. Например, когда мы говорим, что этот нож хороший и имеем в виду, что для того, чтобы резать этим ножом требуется прилагать небольшие усилия, то мы утверждаем следующее: «Когда режешь этим ножом, то прилагаешь небольшие усилия, а это хорошо». Когда мы говорим, что этот нож хороший и имеем в виду, что он нам нравится, тогда мы утверждаем факт относительно своего ментального состояния, которое можно выразить высказыванием «Мне нравится этот нож», очевидно, что мы можем быть при этом неискренними. В конце концов, мы можем утверждать, что данный поступок является плохим, в том смысле, что он не соответствует сложившимся нормам поведения, то мы также утверждаем факт – истинное или ложное высказывание о соответствии поступка сложившимся нормам. Но когда мы утверждаем, что поступок плохой и имеем в виду, что данный поступок является негативно ценным в том смысле, что не нужно, чтобы наше поведение включало такие поступки, то мы утверждаем ценность, которая не может быть ни истинной, ни ложной и относительно которой можно только договориться о том, что мы не будем никогда так поступать. И если будет принято такое решение, то эта ценность будет определять наше поведение, и будет в этом смысле объективной ценностью.

Безусловно, возможны и индивидуальные решения, которые также способны влиять на поведение. Когда конкретный человек решает, что никогда не будет нарушать данного им слова, то если он искренен и нарушит его, он, очевидно, будет испытывать дискомфортное психологическое состояние, быть может, связанное со снижением самооценки.

Подведем некоторые итоги:

1. Оценочные утверждения или утверждения ценностей не могут иметь истинностного значения (не могут быть истинными или ложными).

2. Противопоставление оценок и фактов не нуждается в объяснении при помощи противопоставления субъективного и объективного, для эффективного различения достаточно противопоставлять наши утверждения о фактах и наши решения по поводу фактов (в другой терминологии – категории «факта» и «решения»).

3. Утверждения о соответствии поступка (речевого или неречевого) ценностям является фактическим утверждением, которое в силу объективности оценок может быть проверено на предмет его соответствия действительности, так, например, если некто утверждает, что Х совершил кражу и это аморальный поступок, то он утверждает два факта:

А) Х совершил кражу

Б) Поступать так (совершать кражу) – это вести себя не в соответствии со сложившимися моральными принципами.

Таким образом, например, утверждение, что некто совершил аморальный поступок – это утверждение о факте.

Процедура проверки высказываний о соответствии поступков ценностям не принадлежит лингвистической науке, так как в пределы компетенции лингвиста не входит анализ ценностей, которые сложились в каком-то конкретном обществе или культуре. Так что выводы о том, что утверждение о краже Х-ом У-а, сообщает о том, что Х совершил аморальный поступок находится, строго говоря, за пределами лингвистики.

4. Из того, что произвольное предложение, включает в свой состав слова «хорошо» или «плохо» не следует, что все содержание данного предложения является аксиологическим.

2.2.3.4. Проблема разграничения категорий «факт» и «событие»

Необходимо кратко остановиться на проблеме разграничения категорий «событие» и «факт», так как отмечалось, что эта проблема весьма значима для лингвистической экспертизы. Тот факт, что в [Постановлении…, 2005] введены разграничения события и оценки, вероятно, связан именно с деятельностью лингвистов, хотя, конечно, это необязательно, но возможность именно такого положения дел делает важным рассмотрение этого вопроса.

В монографии [Понятие чести, достоинства…, 1997] факт определяется как верифицированное утверждение о действительности, событие как описание действительности. При этом важным критерием разграничения является неодинаковое отношения фактов и событий к истинности или отрицанию[51] Относительно событий полагается, что они либо есть, либо их нет, и они не могут быть истинными и ложными, тогда как относительно фактов принимается обратное. Данное различие объясняется тем, что факт – это интерпретированное событие, факта вне интерпретации не существует. Хотя мы согласны, что факта вне интерпретации не существует, но не менее правильным считаем и утверждение о том, что и события не существует вне интерпретации, а потому думаем, что такое решение относительно противопоставления фактов и событий носит словесный характер.

1. Во-первых, ни одно утверждение о факте или событии не может быть верифицировано опытным наблюдением. На это свойство указал К. Поппер, приведем выдержку из его работы: «Каждое дескриптивное утверждение имеет характер теории, гипотезы. Утверждение «Здесь имеется стакан воды» нельзя верифицировать никаким опытом наблюдения. Причина состоит в том, что входящие в него универсалии нельзя отождествить с каким-то конкретным чувственным опытом… Словом «стакан», например, мы обозначаем физические тела, обнаруживающие определенное законоподобное поведение; то же самое верно и для слова «вода»…» и далее «Тогда каков же ответ на проблему определения, или введения терминов типа «растворимый?… Допустим, что с помощью «редукционного предложения» Карнапа… нам удалось «свести» Х растворим в воде к предложению «если Х опущен в воду, то Х растворим тогда и только тогда, когда он растворяется». Чего мы достигли? Нам нужно редуцировать термины «вода» и «растворяется» … Иными словами, при введении предиката «растворим» мы не только вынуждены обращаться к слову вода, которое, по-видимому, является диспозицией даже более высокого уровня, но вдобавок попадаем в порочный круг: мы вводим «растворим» с помощью термина «вода», который, в свою очередь, сам не может быть введен без помощи предиката «растворим», и так далее до бесконечности» [Поппер, 2004, с. 456-457]. [52]

2. Во-вторых, относительно категории «факт» возможна такая словесная переформулировка, что факт также не будет ни истинным, ни ложным, более того он может только быть и не может не быть. Такая формулировка, например, представлена у Б. Рассела. Приведем ее. Возьмем факт, что Сократ мертв. «У вас есть две пропозиции: «Сократ мертв» и «Сократ не мертв». И эти две пропозиции соответствуют одному и тому же факту; в мире имеется один факт, который делает одну пропозицию истинной, а другую – ложной» [Рассел, 2007, с. 131]

Встает вопрос, есть ли, и если есть то, каково эмпирическое противопоставление фактов и событий? Думаем, что единственным значимым фактическим (=не словесным) разграничением события и факта является то, что высказывание события связано с фактом непосредственного наблюдения ситуации говорящим или потенциальной возможности такого наблюдения, тогда как для утверждения фактов наличие непосредственного наблюдения не является необходимым. По нашему мнению, только в этом смысле может быть понято то свойство событий, что они не могут быть ложными или истинными, они либо есть, либо их нет. Если мы наблюдаем, что дети гуляют и утверждаем, что «Дети гуляют», то, вероятно, мы описываем событие, но если мы в данный момент не видим, что они гуляют, но знаем наверняка, что они гуляют (или знаем, что они не гуляют) и высказываем утверждение «Дети гуляют», то мы утверждаем фактитивное высказывание.

Но это разграничение не имеет практически никакого значения. То, что по отношению к прогулке детей мы можем сказать, с одной стороны, что это событие, а с другой стороны, то, что мы можем наблюдать то, что называется «прогулка детей» не представляет какого-либо значения. Во-первых, в принципе все возможно переформулировать в терминах событий или фактов[53], а во-вторых, по нашему мнению, нет никакой необходимости для выделения высказываний наблюдения в какую-то привилегированную категорию утверждений в том смысле, что только такие высказывания возможно принимать без доказательств, что они не нуждаются в верификации. Такие презумпции могут быть приняты и относительно собственно фактических высказываний (это наименование «собственно фактический» мы употребляем здесь, как если бы принималось противопоставление событий и фактов).

Решение о том, чтобы в класс проверяемых входили только события (=высказывания наблюдения), безусловно, приемлемо (как наше решение о том, что «подсудно», а что – нет[54]), но должно быть проведено последовательно, например, с одной стороны мы должны признать событием следующее утверждение «Я видел как Х в 13-00 залез в карман У-у и вытащил оттуда кошелек» или «Я видел как солнце садится за горизонт», тогда как необходимо исключить из фактитивных такие предложения, как «Он нарушил закон» или «Ему пятьдесят лет». Для такого решения, очевидно, есть психологические основания (легче говорить о том, что видел или можешь увидеть), но нет ни языковых, ни логических оснований.

Относительно приведенных аргументов возможно следующее возражение: когда мы занимаемся наукой, то, вероятно, мы можем считать, что термины «факт» и «событие» эквивалентны, но когда рядовые носители русского языка пользуются русским языком в целях коммуникации, то это противопоставление оказывается значимым. Попробуем обосновать, что это не совсем так. Во-первых, ложность такой позиции вытекает из того, что все носители языка способны трансформировать события в факты и, вероятно, обратно. Любой может произнести предложение: «Дети гуляют, и тот факт, что они гуляют, мне очень нравится!»[55]. С другой стороны, когда кто-то говорит: «Он нарушил закон», он говорит, в том числе, и о том, что имело место какое-либо событие и если его не было, то тот, кто говорит, лжет, тогда как, когда кто-то говорит: «Дети гуляют», он высказывает и общие утверждения о том, что тот фрагмент действительности, который ведет себя определенным образом, является детьми, тогда как всегда возможно, что это были взрослые (есть люди, которые остановились в своем развитии и выглядят, как дети) и в этом случае высказывание «Дети гуляют» является не непосредственным описанием события, которое либо есть либо нет, но высказыванием, которое не соответствует реальному положению дел, называть ли это высказывание фактом или называть его как-то по-другому не имеет никакого значения. Таким образом, и высказывания наблюдения, фиксирующие, что было и чего не было, и те высказывания, которые традиционно признаются фактическими и относительно которых принимается, что они могут быть доказаны или опровергнуты, по отношению к реальному миру представляют собой один и тот же тип высказываний в том смысле, что все они могут быть опровергнуты фактическим положением дел, и в этом отношении все они суть гипотезы [Поппер, 2002].