СЛОВО И ЕГО СЕМАНТИЧЕСКОЕ СТРОЕНИЕ

 

Нашей центральной проблемой является строение сознания, возможность человека выйти за пределы непосредственного, чувственного отражения действительности, анализ способно­сти отражать мир в сложных, отвлеченных связях и отноше­ниях, глубже, чем это может отражать чувственное восприя­тие. Мы говорили, что это отвлеченное и обобщенное отра­жение мира и отвлеченное мышление осуществляются при ближайшем участии языка.

Возникает главный вопрос: как же построен язык, кото­рый позволяет отвлекать и обобщать признаки внешнего мира, иначе говоря, формировать понятие? Какие особенно­сти языка позволяют делать выводы, умозаключения и обе­спечивают психологическую основу дискурсивного мышле­ния? Наконец, какие особенности языка позволяют ему передавать опыт, накопленный поколениями, т.е. обеспечи­вают тот путь психологического развития, который отличает человека от животных?

Нам уже известно, что язык является сложной системой кодов, которая сформировалась в общественной истории. Обратимся теперь к более подробному анализу строения языка, остановившись на этой проблеме в той мере, в кото­рой это необходимо для психологического анализа передачи информации и для изучения механизмов сознательной пси­хической деятельности человека. Прежде всего нас будет интересовать слово и его семантическое строение, т.е. слово как носитель определенного значения. Как известно, слово является основным элементом языка. Слово обозначает ве­щи, слово выделяет признаки, действия, отношения. Слово объединяет объекты в известные системы, иначе говоря, ко­дирует наш опыт.

Как же возникло слово, являющееся основным средством кодирования и передачи опыта? Какже построена смысловая (семантическая) структура слова, что именно в структуре слова позволяет ему выполнять эту основную роль обозна­чения вещей, выделения признаков – качеств, действий, отношений? Что позволяет слову обобщать непосредственный опыт?

 

ПРОИСХОЖДЕНИЕ СЛОВА. ПУТЬ ОТ СИМПРАКТИЧЕСКОГО К СИНСЕМАНТИЧЕСКОМУ СТРОЕНИЮ СЛОВА

О рождении слова и праязыке в праистории можно только догадываться. Однако несмотря на то что существует значи­тельное число теорий, которые пытаются объяснить происхождение слова, мы знаем о происхождении слова и о рождении языка очень мало. Ясно лишь, что слово, как кле­точка языка, имеет не только аффективные корни. Если бы это было иначе, то тогда так называемый «язык» животного, который, как мы говорили, является выражением аффектив­ных состояний, ничем не отличался бы от языка человека. Ясно, что эта линия выражения состояния в известных зву­ках или жестах является тупиковой линией развития. Она не ведет к возникновению слова как системы кодов языка. Источники языка и слова другие.

Есть все основания думать, что слово как знак, обозна­чающий предмет, возникло из труда, из предметного дейст­вия и что в истории труда и общения, как на это многократ­но указывал Энгельс, нужно искать корни, которые привели к рождению первого слова.

Можно думать, что слово, которое родилось из труда и трудового общения на первых этапах истории, было вплетено в практику; изолированно от практики оно еще не имело твердого самостоятельного существования. Иначе говоря, на начальных этапах развития языка слово носило симпрактический характер. Можно думать, что на первых, далеких от нас этапах праистории человека слово получало свое зна­чение только из ситуации конкретной практической деятель­ности: когда человек совершал какой-то элементарный тру­довой акт совместно с другими людьми, слово вплеталось в этот акт. Если, например, коллективу нужно было поднять тяжелый предмет – ствол дерева, то слово «ах» могло обо­значать или «осторожно», или «сильнее поднимай дерево», «напрягись», или «следи за предметом», но значение этого слова менялось в зависимости от ситуации и становилось по­нятным только из жеста (в частности, указательного жеста, направленного на предмет), из интонации и всей ситуации. Вот почему первичное слово, по-видимому, имело лишь не­устойчивое диффузное значение, которое приобретало свою определенность лишь из симпрактического контекста.

Мы имеем мало прямых доказательств этого, потому что рождение языка отодвинуто от нас на десятки тысячелетий. Однако есть косвенные указания на то, что, по всей вероят­ности, это действительно так.

Антрополог Б. Малиновский опубликовал одно наблюде­ние, которое проливает некоторый свет на ранний генезис слова. Он показал, что речь некоторых народов, стоящих на низком уровне культурного развития, трудно понять без зна­ния ситуации, в которой эта речь произносится. Так, не по­нять, о чем говорят эти люди в темноте, когда нельзя видеть ситуации, жестов, ибо только в знании ситуации, а также интонации слово и приобретает свое определенное значение. Подобные факты в известной мере имеют место в трудных ситуациях, когда к речи должен присоединиться жест, де­лающий сообщение более понятным.

По-видимому, вся дальнейшая история языка (и это на­до принять как одно из самых основных положений) являет­ся историей эмансипации слова от практики, выделения ре­чи как самостоятельной деятельности, наполняющей язык и его элементы – слова – как самостоятельной системы ко­дов, иначе говоря – историей формирования языка в таком виде, когда он стал заключать в себе все необходимые сред­ства для обозначения предмета и выражения мысли. Этот путь эмансипации слова от симпрактического контекста можно назвать переходом к языку как к синсемантической системе, т.е. системе знаков, связанных друг с другом по значению и образующих систему кодов, которые можно по­нимать, даже и не зная ситуации.

Мы еще будем специально говорить о том, что в наибо­лее развитом виде этот самостоятельный синсемантический характер кодов, лишенный всякого «симпрактического кон­текста», выступает в письменном языке. Читая письмо, чело­век не имеет никакого непосредственного общения с тем, кто его написал, он не знает ситуации, в которой писалось письмо, не видит жестов, не слышит интонаций; однако он понимает смысл письма из той синсемантической системы знаков, которая воплощена в письме благодаря лексико-грамматической структуре языка. Вся история языка, следо­вательно, есть история перехода от симпрактического кон­текста, от вплетения слова в практическую ситуацию к вы­делению системы языка как самостоятельной системы кодов. Это, как мы увидим далее, и играет решающую роль в пси­хологическом рассмотрении слова как элемента, формирую­щего сознание.

Мы мало знаем о праистории языка, общественно-исто­рическом его происхождении и можем только догадываться о нем. Зато мы много знаем о происхождении слова в онто­генезе, о раннем развитии ребенка. Онтогенез (развитие ре­бенка) никогда не повторяет филогенез (развитие рода), как это одно время было принято думать: общественно-истори­ческое развитие языка, как и всех психических процессов, происходит в процессе труда, общественной деятельности; развитие же языка в онтогенезе у ребенка происходит вне труда, к которому он еще не готов в процессе усвоения общечеловеческого опыта и общения со взрослыми. Однако онтогенетическое формирование языка – это тоже в опреде­ленной степени путь постепенной эмансипации от симпрактического контекста и выработки синсемантической системы кодов, о которой мы говорили выше.

Может показаться, что язык маленького ребенка начи­нается с «гуления», с тех звуков, которые ребенок произно­сит в младенческом возрасте, и что развитие языка есть лишь прямое продолжение этих первоначальных звуков. Так думали многие поколения психологов. Однако это неверно. «Гуление» есть как раз выражение состояния ребенка, а вовсе не обозначение предметов, и характерным является тот факт, что звуки, которые рождаются в «гулении», даль­ше не закрепляются в речи ребенка. Первые слова ребенка часто отличаются фонематической структурой от «гуления» младенца. Более того, нужно даже затормозить биологические звуки, возникающие при «гулении», чтобы ребенок мог выработать те звуки, которые входят в систему языка. Мы можем привести один пример, иллюстрирующий это положение.

Часто думали, что произвольные движения ребенка рож­даются из элементарных рефлексов, например хватательного рефлекса. Известно, что у младенца нескольких дней от ро­ду можно наблюдать такой выраженный хватательный реф­лекс, что можно даже поднять ребенка, держащегося за пальцы взрослого, которые он рефлекторно схватывает. Однако было показано, что этот хватательный рефлекс ни в какой мере не может быть понят как прототип будущих про­извольных движений. Наоборот, нужно, чтобы хватательный рефлекс был заторможен, и только тогда появляется произ­вольное движение. Хватательный рефлекс – это подкорко­вый акт; произвольное движение регулируется корой боль­ших полушарий; оно имеет совсем другой генезис и появ­ляется только тогда, когда хватательный рефлекс затормо­жен, когда на смену ему приходит формирование корково-подкорковых связей.

Совершенно то же самое относится и к рождению языка. Первые слова рождаются не из звуков «гуления», а из тех звуков языка, которые ребенок усваивает из слышимой им речи взрослого. Но этот процесс усвоения звуков языка, со­ставляющий важнейший процесс формирования речи, проис­ходит далеко не сразу и имеет очень длительную историю.

Начало настоящего языка ребенка и возникновение пер­вого слова, которое является элементом этого языка, всегда связано с действием ребенка и с его общением со взрослы­ми. Первые слова ребенка, в отличие от «гуления», не выра­жают его состояния, а обращены к предмету и обозначают предмет. Однако эти слова сначала носят симпрактический характер, они тесно вплетены в практику. Если ребенок иг­рает с лошадкой и говорит «тпру», то это «тпру» может обозначать и «лошадь», и «сани», и «садись», и «поедем», и «остановись» в зависимости от того, в какой ситуации и с какой интонацией оно произносится, какими жестами оно сопровождается. Поэтому хотя первое слово ребенка и на­правлено на предмет, оно еще остается неразрывным с дей­ствием, т.е. носит симпрактический характер.

Только на следующем этапе слово начинает отрываться от действия и постепенно приобретать самостоятельность. Этот процесс мы не можем проследить в истории общества и можем лишь догадываться о нем, у ребенка же он просле­живается со всей отчетливостью.

Через некоторое время после появления элементарных, диффузных, симпрактических слов (примерно в 1 г. 6 – 1 г. 8 мес.) ребенок впервые начинает усваивать элементар­ную морфологию слова, и тогда он вместо «тпру» начинает говорить «тпрунька», прибавляя к этому диффузному слову «тиру» суффикс «нька»; в этом случае слово «тпрунька» уже начинает обозначать не «садись», не «поехали», не «остано­вились», а «лошадь», «сани» или «тележка». Оно приобре­тает характер существительного, начинает иметь предметное значение именно в связи с усвоением суффикса, т.е. усвое­нием элементарной морфологии существительного; оно пе­рестает обозначать ситуацию и становится самостоятельным, независимым от своего симпрактического контекста. Харак­терно, что именно к этому периоду, когда слово начинает приобретать морфологические дифференцированные формы, относится огромный скачок в словаре ребенка. Если до это­го в словаре ребенка преобладали аморфные слова, которые могли обозначать что угодно (как например, слово «тпру») и поэтому в этот период он мог обойтись небольшим количе­ством слов, имевших разные значения в зависимости от си­туации, жеста и интонации, то теперь значение слова су­жается и словарь увеличивается. Происходит усвоение грамматики родного языка и строение слова из симпракти­ческого становится синсемантическим; ребенок оказывается вынужденным обогатить свой словарь, т. е. приобре­сти другие слова, которые адекватно отражали бы не только предмет, но и качество, действие, отношение. Именно этим объясняется тот удивительный скачок в разви­тии словаря ребенка, который наблюдался всеми авторами, в возрасте 1 г. 6 – 1 г., 8 мес. До этого периода коли­чество слов, зарегистрированных у ребенка, было порядка 12 – 15; в это время оно сразу доходит до 60, 80, 150, 200. Этот скачок объема словаря ребенка, который был подроб­но изучен большим количеством авторов, начиная от В. Штерна (1907), Мак-Карти (1954) и кончая Р. Брауном (1973), и объясняется переходом от симпрактической к синсемантической речи. Таким образом, наблюдения над онто­генезом дают дополнительные факты, которые позволяют считать, что слово рождается из симпрактического контек­ста, постепенно выделяется из практики, становится само­стоятельным знаком, обозначающим предмет, действие или качество (а в дальнейшем и отношения), и к этому моменту относится и настоящее рождение дифференцированного сло­ва как элемента сложной системы кодов языка.

Этот процесс освобождения слова от симпрактического контекста и превращения его в элемент самостоятельных ко­дов, обеспечивающих общение ребенка, уже был подробно описан нами (Лурия, Юдович, 1956).

 

СЕМАНТИЧЕСКАЯ СТРУКТУРА И ФУНКЦИЯ СЛОВА

Обратимся к анализу того, какова же психологическая структура слова, каково его семантическое строение?

Выше говорилось, что каждое слово обозначает вещь, ка­чество, действие или отношение. Однако не имеет ли слово более сложной смысловой структуры, чем простое обозначе­ние? Что именно приобретает человек, который вырабатыва­ет способность обозначать предметную ситуацию словами? Как изменяются при этом функции слова?

Основной функцией слова является его обозначающая роль (которую некоторые авторы называют «аннотативной» или «референтной» функцией слова). Слово действительно обозначает предмет, действие, качество или отношение. В психологии эту функцию слова вслед за Л. С. Выгот­ским (1934, 1956, 1960) принято обозначать как предмет­ную отнесенность, как функцию представления, замещения предмета. Слово, как элемент языка человека, всегда обра­щено вовне, к определенному предмету и обозначает или предмет (например, «портфель», «собака»), или действие («лежит, «бежит»), или качество, свойство объекта («порт­фель кожаный», «собака злая»), или отношение объектов («портфель лежит на столе», «собака бежит из леса»). Это выражается в том, что слово, имеющее предметную отнесен­ность, может принимать форму или существительного (тогда оно обычно обозначает предмет), или глагола (тогда оно обозначает действие), или прилагательного (тогда оно обо­значает свойство), или связи – предлога, союза (тогда оно обозначает известные отношения). Это решающий признак, который отличает язык человека от так называемого «язы­ка» животных.

Что выигрывает человек благодаря слову, имеющему функцию предметной отнесенности?

Огромный выигрыш человека, обладающего развитым языком, заключается в том, что его мир удваивается. Чело­век без слова имел дело только с теми вещами, которые он непосредственно видел, с которыми он мог манипулировать. С помощью языка, который обозначает предметы, он может иметь дело с предметами, которые непосредственно не воспринимались и которые ранее не входили в состав его соб­ственного опыта. Слово удваивает мир и позволяет человеку мысленно оперировать с предметами даже в их отсутствие.

Животное имеет один мир – мир чувственно воспри­нимаемых предметов и ситуаций; человек имеет двойной мир, в который входит и мир непосредственно воспринимае­мых предметов, и мир образов, объектов отношений и ка­честв, которые обозначаются словами. Таким образом, сло­во – это особая форма отражения действительности.

Человек может произвольно вызывать эти образы неза­висимо от их реального наличия и, таким образом, может произвольно управлять этим вторым миром. Он может уп­равлять не только своим восприятием, представлением, но и своей памятью и действиями, ибо произнося слова «поднять руку», «сжать руку в кулак», он может выполнить эти дей­ствия мысленно. Иначе говоря, из слова рождается не толь­ко удвоение мира, но и волевое действие, которое человек не мог бы осуществить, если бы у него не было языка.

Далее, благодаря слову человек может оперировать ве­щами мысленно при их отсутствии, совершать умственные действия, умственные эксперименты над вещами. Человек может вообразить, что он поднимает килограммовую или пудовую гирю и чувствовать, что он легко может сделать первое, но лишь с трудом – второе, хотя в действительно­сти гирь перед ним нет; человек может это сделать с по­мощью мобилизации всех тех признаков, которые таит в се­бе слово.

Наконец последнее: удваивая мир, слово дает возмож­ность передавать опыт от индивида к индивиду и обеспечи­вает возможность усвоения опыта поколений.

Как мы указывали, животное имеет только два пути ор­ганизации своего поведения: использование наследственно закрепленного опыта, отложившегося в его инстинктах, и приобретение новых форм поведения путем личного опыта. В отличие от этого, человек необязательно должен всегда обращаться к личному опыту, он может получить его от дру­гих людей, используя речь как источник информации. По­давляющая часть формирования нового опыта человека (как житейского, так и получаемого в процессе школьного обучения) использует именно этот специфически человече­ский путь. Роль слова в психическом развитии человека была детально изучена А. Н. Леонтьевым (1959, 1975), и мы не будем останавливаться на этом особо.

Следовательно, с появлением языка как системы кодов, обозначающих предметы, действия, качества, отношения, человек получает как бы новое измерение сознания, у него создаются доступные для управления субъективные образы объективного мира, иначе говоря, представления, которыми он может манипулировать даже в отсутствие наглядных восприятии. И это есть решающий выигрыш, который получает человек с помощью языка.

 

СЛОВО И «СМЫСЛОВОЕ ПОЛЕ»

Было бы, однако, неверным считать, что слово является лишь «ярлыком», обозначающим отдельный предмет, дей­ствие или качество.

На самом деле смысловая (семантическая) структура слова гораздо сложнее, и исследование подлинной смысло­вой структуры слова, как это многократно отмечалось в лингвистике, требует гораздо более широкого подхода.

Хорошо известно, что многие слова имеют не одно, а несколько значений, обозначая совсем различные предмету, Так, в русском языке слово «коса» может обозначать или косу девушки, или инструмент, которым косят траву, или узкую песчаную отмель. Слово «ключ» также может обозна­чать и инструмент, которым отпирают дверь, и родник или источник и т. д.

Так, слово «ручка» может одинаково обозначать и ма­ленькую руку ребенка, и прибор для писания, и дверную ручку и ручку кресла, иначе говоря, совершенно различные предметы, общим для которых является лишь то, что все они какими-либо сторонами связаны с рукой человека.

Слово «поднять», которое с первого взгляда обозначает одно определённое действие, на самом деле также много­значно. Оно может обозначать «наклониться и поднять что-нибудь с пола» («поднять платок»), или «поднять что-либо вверх» («поднять руку»), или «поставить какой-либо вопрос» («поднять вопрос») или вообще «начать какое-либо дейст­вие, меняющее прежнее состояние» («поднять шум»), а слово «сдать» – либо «успешно выдержать экзамен» («он сдал экзамен»), либо «ухудшить свое состояние» («он силь­но сдал») и т. д.

В английском языке эта многозначность слов выражена еще более отчетливо, и слово to go может обозначать и «ид­ти», и «ехать», и «начинать» и т. д.; слово to run может обо­значать «быстро идти», «играть роль», «предлагать проект», а слово bachelor может иметь значение «рыцарь», «холос­тяк», «человек имеющий низшую научную степень», «моло­дой тюлень» и т.д. (Катц и Фодор, 1970; и др.). Такие сло­ва хорошо известны как в русском языке, так и в других языках; они называются «омонимами». Множественное зна­чение одного и того же слова встречается не так редко, и «полисемия» Является скорее правилом языка, чем исключе­нием (Виноградов, 1947; Щерба, 1958 и др.).

Все это показывает, что явление многозначности слов гораздо шире, чем это могло казаться, и что точная «пред­метная отнесенность» или «ближайшее значение» слова яв­ляется по существу выбором нужного значения из ряда воз­можных.

Чаще всего это уточнение значения слова или его выбор осуществляется «семантическими маркерами» и «семантиче­скими дистинкторами», которые уточняют значение слова и отделяют его от других возможных значений. Обычно эта функция определяется той ситуацией, тем контекстом, в ко­торых стоит слово, а иногда и тем тоном, которым слово произносится («он купил себе шляпу» или «он – шляпа»).

Все это дало многим исследователям основание считать, что слово почти никогда не имеет лишь одной, твердой и однозначной предметной отнесенности и что более правиль­ным будет утверждение, что всякое слово всегда многознач­но и является полисемичным.

Именно поэтому, по мнению ряда авторов, для уточнения понимания конкретной «предметной отнесенности» (или «ближайшего значения») слова одной лингвистики (или ее раздела – лексики) недостаточно, и выбор «ближайшего значения» слова определяется многими факторами, среди которых есть как лингвистические, так и психологические – конкретный контекст слова, включение его в конкретную действенную ситуацию и т.д. (Ромметвейт, 1968, 1972; Катц, 1972; Катц и Фодор, 1963 и др.).

Факт многозначности слов не исчерпывается, однако, только упомянутым явлением полисемии слова. Пожалуй, наиболее существенным является то, что наряду с прямым «референтным» или «денотативным» значением слова суще­ствует еще и обширная сфера того, что принято называть «ассоциативным» значением.

Как отмечал ряд авторов (Дизе, 1962; Нобль, 1952, и др.), слово рождает не только указание на определенный предмет, но неизбежно приводит к всплыванию ряда допол­нительных связей, включающих в свой состав элементы близких с ним слов по наглядной ситуации, по-прежнему опыту и т.д.

Таким образом, слово становится центральным узлом для целой сети вызываемых им образов и «коннотативно» связанных с ним слов, которые говорящий или воспринимаю­щий задерживает, тормозит с тем, чтобы из всей сети «коннотативных» значений выбрать нужное в данном случае «ближайшее» или «денотативное» значение.

Эти комплексы ассоциативных значений, непроизвольно всплывающих при восприятии данного слова, были деталь­но изучены, и частота, с которой всплывали эти «ассоциа­тивные» значения, была даже измерена целой серией авто­ров (Кент, Розанов, 1910; Лурия, 1930; Дизе, 1962; Вейнбергер, 1959, 1962); таким образом, в науку было введено новое понятие «семантическое поле», стоящее за каждым словом (Тирр, 1934; Порциг,1934 и др.).

Все это показывает, что психологически слово далеко не исчерпывается неизменной и однозначной «предметной отнесенностью», что понятие «семантического поля», которое вы­зывается каждым словом, является вполне реальным и что поэтому как процесс называния, так и процесс восприятия слова на самом деле следует рассматривать как сложный процесс выбора нужного «ближайшего значения слова» из всего вызванного им «семантического поля».

Наличие такого «семантического поля», из которого на­зывающий каждый раз должен сделать выбор, отчетливо проявляется в широкоизвестных в психологической литерату­ре явлениях трудностей припоминания слов, состояниях, при которых искомое слово как бы находится «на кончике язы­ка» (широкоизвестное явление «tip of tongue phenomenon», описанное Брауном и Мак-Нилом (1966), когда искомое сло­во замещается другим, взятым из общего смыслового поля).

 

КАТЕГОРИАЛЬНОЕ ЗНАЧЕНИЕ СЛОВА

До сих пор мы говорили лишь о непосредственной функции слова в обозначении того или иного предмета, действия или качества, иначе говоря, о «денотативном» и «коннотативном» значениях слова. Однако сказанное не исчерпывает ту роль, которую играет слово в отражении действительности и в пе­реработке информации.

Наиболее существенную роль играет втораяважнейшаяфункция слова, которую Л. С. Выготский назвал собственно значением и которую мы можем обозначить термином «ка­тегориальное» или «понятийное» значение.

Под значением слова, которое выходит за пределы пред­метной отнесенности, мы понимаем способность слова не только замещать или представлять предметы, не только воз­буждать близкие ассоциации, но и анализировать предметы, вникать глубже в свойства предметов, абстрагировать и обобщать их признаки. Слово не только замещает вещь, но и анализирует вещь, вводит эту вещь в систему сложных связей и отношений. Отвлекающую или абстрагирующую, об­общающую и анализирующую функцию слова мы и назы­ваем категориальным значением. Разберемся в этой особен­ности слова подробнее.

Мы уже говорили, что каждое слово не только обознача­ет предмет, но выделяет его существенный признак. Это очень легко видеть, анализируя корень слова. Например, слово «стол» имеет корень «стл», а этот корень связан со словами «стлать», «постилать», «настил». Говоря слово «стол», человек выделяет его качество: это что-то, что имеет признак настила, на котором можно писать, обедать или работать, но обозначаемый этим словом предмет всегда дол­жен обладать соответствующим признаком. Слово «часы» не просто обозначает определенный предмет, который, на­пример, лежит перед нами; это слово указывает на то, что этот предмет имеет функцию измерения времени («часа»), и если он не имеет отношения к измерению времени, значит, это не часы. Слово «сутки» имеет корень «соткать» («сты­кать», переносное – стык дня и ночи).

Эту анализирующую или абстрагирующую функцию сло­ва наиболее легко видеть в недавно возникших сложных сло­вах. Так, «самовар» обозначает предмет, который сам варит; «телефон» обозначает предмет, который на расстоянии (те­ле-) передает звук; «телевизор» обозначает предмет, кото­рый дает возможность на расстоянии видеть, и т.д. В таких новых словах особенно наглядно выступает эта анализирую­щая функция слова.

Значит, каждое слово не только обозначает предмет, но производит и гораздо более глубокую работу. Оно выделяет признак, существенный для этого предмета, анализирует данный предмет. В старых словах или словах, заимствован­ных из других языков, мы иногда не ощущаем этого, в но­вых словах мы видим это более отчетливо. Эта функция вы­деления признака или абстракции признака является важ­нейшей функции слова. Однако и это положение, еще не является достаточным.

Каждое слово не только обозначает вещь, не только вы­деляет ее признаки. Оно обобщает вещи, относит их к опре­деленной категории, иначе говоря, несет сложную интеллек­туальную функцию обобщения. Слово «часы» обозначает любые часы (башенные, настольные, ручные, карманные, золотые или серебряные, квадратные или круглые). Слово «стол» обозначает любой стол (письменный, обеденный, карточный, квадратный или круглый, на трех или на четырех ножках, раздвижной или простой). Значит, слово не только выделяет признак, но и обобщает вещи, относит их к опре­деленной категории, и эта обобщающая функция слова яв­ляется одной из важнейших. Обобщая предметы, слово является орудием абстракции, а обобщение есть важнейшая операция сознания. Именно поэтому, называя тот или другой предмет словом, мы тем самым относим этот предмет к определенной категории. Это и означает, что слово является не только средством замещения вещи, представления; оно является и клеточкой мышления, потому что важнейшими функциями мышления являются именно абстракция и обоб­щение. Следует, однако, отметить и другую сторону интере­сующей нас проблемы.

Слово является не только орудием мышления, но и сред­ством общения. Всякое общение – иначе говоря, передача информации – необходимо требует, чтобы слово не только указывало на определенный предмет, но и обобщало сведе­ния об этом предмете. Если бы человек, говоря «часы», имел и виду, например, лишь одни определенные часы, а воспри­нимающий это слово, не имеющий соответствующего опыта, не понимал бы обобщенного смысла этого слова, он никогда бы не смог передать собеседнику свою мысль. Однако слова «часы» и «стол» имеют обобщенное значение, и это являет­ся условием понимания, условием того, что человек, называя предмет, может передать свою мысль другому человеку. Да­же если этот другой человек представляет названную вещь иначе (например, говорящий имеет в виду карманные часы, а воспринимающий – настольные или башенные часы), все равно предмет, отнесенный к определенной категории, позво­ляет говорящему передать определенную обобщенную ин­формацию. Значит абстрагируя признак и обобщая пред­мет, слово становится орудием мышления и средством общения.

Существует, однако, еще более глубокая и важная функ­ция значения слова. В развитом языке, который является си­стемой кодов, слово не только выделяет признак и не только обобщает вещь, относя ее к определенной категории, оно производит автоматическую и незаметную для человека ра­боту по анализу предмета, передавая ему опыт поколений, который сложился в отношении этого предмета в истории общества.

Покажем это только на одном примере. Слово «черниль­ница» прежде всего обозначает определенный предмет, относит слушающего к одному конкретному предмету, напри­мер к чернильнице, стоящей на столе. Но это слово выделяет в этом предмете существенные признаки, обобщает предметы, т.е. обозначает любую чернильницу, из чего бы она ни была сделана и какую бы форму она ни имела. Однако это еще не все. Разберем, что именно человек передает, когда гово­рит слово «чернильница».

Слово «чернильница» имеет, корень, а этот корень черн- выделяет определенный признак, он указывает, что этот предмет связан с какой-то краской, следовательно, этот признак вводит предмет в определенную категорию предме­тов, которые имеют дело с цветом (черный, красный, зеле­ный и т.д.). Значит, эта чернильница есть какой-то предмет, который имеет отношение к краске, к цвету.

Но слово «чернильница» рядом с корнем черн- имеет и суффикс -ил-, который вводит этот предмет в другую категорию. Он обозначает некоторую орудийность (чернила, бели­ла, шило, мотовило), т.е; предмет, который служит оруди­ем для чего-то. Тем самым суффикс -ил- вводит слово в еще одну категорию, уже не имеющую отношения к цвету, а имеющую отношение к орудийности, и это наслаивает на слово «чернильница» еще один признак, указывая, что на­званный предмет, имеющий отношение к краскам; имеет и «орудийное» значение.

Однако слово «чернильница» имеет и второй суффикс -ниц-, который вводит этот предмет еще в одну категорию, т.е. он относит этот предмет к категории вместилищ (чер­нильница, сахарница, пепельница, перечница). Таким образом, когда человек говорит «чернильница», он не только указывает на определенный предмет, он анализирует те системы связей, категорий, в которые этот предмет входит. Тем самым через слово передается весь опыт поколений, который был накоплен в отношении чернильницы: становится ясным, что это – вещь, имеющая отношение к краскам, орудийности и вместилищу. Таким образом, называя пред­мет, человек анализирует его, причем делает это не на основании конкретного собственного опыта, а передает опыт, на­копленный в общественной истории в отношении его функ­ций, и передает, таким образом, систему общественно упро­чившихся знаний о функциях этого предмета.

Следовательно, слово не только обозначает предмет, но и выполняет сложнейшую функцию анализа предмета, пере­дает опыт, который сформировался в процессе исторического развития поколений.

Наконец, у приведенного слова остается еще один компо­нент, который до сих пор не был подвергнут анализу. Во многих развитых языках (таких, как русский, немецкий, тюркский) слово имеет еще одну часть – флексию, которая может меняться при употреблении слова чернильниц-а, чернильниц-е, чернильниц-у, чернильниц-ей, чернильниц-ы), тем самым изменяя отношение, которое данный предмет имеет к окружающей ситуации. Присоединяя к слову флек­сии, мы ничего не меняем в самом значении слова; черниль­ница, как предмет относящийся к краскам, орудийности, вместилищам, сохраняется, однако функциональная роль названного предмета меняется. В одном случае «чернильни­ца» – так называемая словарная или нулевая форма, и слово просто указывает на существование данного предмета; слово «чернильниц-у» (в винительном падеже – «я вижу чернильницу») означает, что этот предмет является объек­том какого-то действия; «чернильниц-ы» (в родительном па­деже) означает, что этот предмет рассматривается как часть («край чернильницы»), или здесь дано указание на отсут­ствие предмета; с помощью формы «чернильниц-ей» человек придает этому предмету орудийное значение (значение пред­мета, который используется для каких-то целей). Иначе говоря, флексия создает новые психологические возможности для функционального обозначения предмета, она дает возможность не только отнести предмет к известной категории, но и указать на ту форму действия, которую играет предмет в данном контексте. Это и позволяет сказать, что язык яв­ляется системой кодов, достаточных для того, чтобы само­стоятельно проанализировать предмет и выразить любые его признаки, свойства, отношения.Итак, обозначая предмет, слово выделяет в нем соответ­ствующие свойства, ставит его в нужные отношения к дру­гим предметам, относит его к известным категориям.

Все это и говорит о том факте, что слово не только удва­ивает мир, не только обеспечивает появление соответствую­щих представлений, но является мощным орудием анализа этого мира, передавая общественный опыт в отношении предмета, слово выводит нас за пределы чувственного опыта, позволяет нам проникнуть в сферу рационального.

Все это дает возможность утверждать, что слово, обладающее предметной отнесенностью и значением, является ос­новой системы кодов, которые обеспечивают перевод познания человека в новое измерение, позволяет совершить ска­чок от чувственного к рациональному, т.е. к возможности как обозначать вещи, так и оперировать вещами в совер­шенно новом, «рациональном» плане.

 

* * *

Сказанное можно резюмировать в следующих положени­ях. Слово как элемент языка всегда обозначает известную вещь, признак или отношение, а язык состоит из системы сложных кодов, которые вводят обозначаемую вещь в си­стемы связей и отношений.

Слово является продуктом длительного развития, в про­цессе которого оно выделяется из симпрактического контек­ста и становится самостоятельной системой кодов, распола­гающей различными средствами обозначений любого пред­мета и выражения любых связей и отношений.

Развитие языка является процессом эмансипации от симпрактического характера и выделения слова как синсемантической системы.

Структура слова сложна. Слово имеет предметную отнесенность, т.е. оно обозначает предмет и вызывает целое «смысловое поле», слово имеет функцию определенного «зна­чения», иначе говоря, выделяет признаки, обобщает призна­ки и анализирует предмет, относит его к определенной категории и передает общечеловеческий опыт. Оно позволяет человеку выходить за пределы непосредственного восприя­тия, обеспечивая тем самым тот скачок от чувственного к рациональному, который является существенным для созна­ния человека.

И, наконец, слово имеет «лексические функции», т.е. вхо­дит в известные классы смысловых отношений; оно распо­лагает аппаратом, который создает потенциальную необхо­димость связи одних слов с другими, обеспечивая переход от единичных слов к их «синсемантическим» связям, опреде­ляя те законы, по которым оно вступает в связи с другими словами. Все это и является важнейшим механизмом, кото­рый дает возможность сделать из слова основное орудие сознательной деятельности человека.

Теперь ясно, насколько фундаментальное значение имеет слово, и какое центральное место оно занимает в формиро­вании человеческого сознания.