Kolpos — греч. «впадина», «морской залив»; Enkolpios — «тот, кто пребывает во впадине».
Тенью», по Юнгу, называется совокупность сохранившихся в генетической памяти индивида, но вытесненных в сферу бессознательного негативных черт. В рамках психической субстанции индивида «тень» репрезентирует дьявольское начало.
Самости всегда две стороны: светлая и темная. Кстати, именно поэтому дохристианское представление о Боге — в том виде, в каком оно содержится в Ветхом Завете, — бесконечно лучше соответствует эмпирии религиозного переживания, чем «высшее добро» (Summum Bonum) христианского происхождения, базирующееся на зыбкой почве силлогизма о зле как «отсутствии добра» (privatio boni)1. Даже такой благочестивый христианин, как Якоб Бёме2, не смог избежать этого представления (кстати, нашедшего свое красноречивое выражение в его «Сорока вопросах о душе»).
Форма капли, присущая объекту из первого сна и ассоциируемая с жидкостью (разновидностью «воды»), во втором сне сменяется округлой формой; последняя наделена способностью видеть. В соответствии с древними представлениями «видеть» означало также «излучать свет». Таким образом, увиденная во сне округлая форма способна светиться и вдобавок испускать обжигающий жар. Как можно в связи с этим сном не вспомнить о невыносимом сиянии, исходившем от лика Моисея после того, как он увидел Бога?3 Как не помыслить о «вечном огне, близ которого невозможно находиться»? Как не воспроизвести слов Иисуса: «Тот, кто вблизи меня, вблизи огня»?4.
В наши дни человек, переживший опыт подобного рода, побежит скорее не к теологу, а к психиатру. Ко мне часто обращались за консультацией лица, испытывающие опасение, что в их снах или видениях можно усмотреть симп-
1) Privatio boni — центральный тезис теодицеи (учения об «оправдании Бога») св. Фомы Аквинского (1225 или 1226-1274), восходящий к воззрениям св. Августина (354-430), а через него — к позднеантичной неоплатонической философии. Согласно этому тезису Бог как абсолютное добро не может быть причастен к созданию зла; но не существует и другого, помимо Бога, источника бытия, ответственного за все мировое зло (на чем настаивали разнообразные еретические учения гностического толка, с которыми полемизировали как св. Августин, так и св. Фома). Таким образом, зло не имеет самостоятельного существования; это лишь ущербность добра, допустимая постольку, поскольку она позволяет лучше оттенить добро, и в этих рамках не противоречащая мировой гармонии.
2) Я. Бёме (Böhme) — немецкий протестантский мистик (1575-1624), занимавшийся проблемой Единого, Высшего существа.
3) См.: Исход, 34, 35.
4) Эти слова содержатся в апокрифическом (не вошедшем в канонический Новый Завет) «Евангелии от Фомы» (приведены в переводе М. К. Трофимовой).
томы душевного расстройства или даже первоначальные признаки душевной болезни. На деле, однако, эти сны следует скорее воспринимать как «сны, посланные Богом» (somnia a Deo missa), то есть как истинные, аутентичные религиозные переживания, но явившиеся неподготовленному, невежественному и полному предрассудков сознанию. Современный образ мышления не оставляет большого выбора: все непривычное, небудничное должно рассматриваться как проявление болезни; последняя, самая главная и высшая истина для этого образа мышления — не реальность, а некая абстрактная средняя величина. Всякое ощущение ценности вытеснено ограниченным интеллектом и предубежденным разумом. Поэтому неудивительно, что после встречи с НЛО наша больная обнаружила себя в больнице с обожженным лицом. Эта подробность ее сна выражает дух эпохи и иллюстрирует современную историю.
Второй сон отличается от первого тем, что в нем четко передана внутренняя связь субъекта с летающими объектами — то, чего нет в первом сне. Летательный аппарат избрал рассказчицу в качестве мишени; он направил на нее испытующий взгляд; она чувствует себя пребывающей в поле его зрения и не может избежать встречи лицом к лицу; более того, от этого взгляда исходит излучение магического жара, что идентифицируется с интенсивным внутренним чувством. На языке психологии огонь — это символический эквивалент чрезвычайно сильного чувства, которое в данном случае неожиданно. Несмотря на свой страх (вполне оправданный), рассказчица проявила выдержку и перенесла встречу так, как если бы она не представляла настоящей опасности; но сразу после встречи рассказчице пришлось убедиться в том, что летательный аппарат излучает грозный жар (с подобным мы часто сталкиваемся в литературе о НЛО). Этот жар есть проекция невыявленного чувства — эмоции, усиленной до степени физического эффекта, но так и остающейся неузнанной. Непосредственная встреча с летающим объектом оказывается настолько значимой, что даже выражение лица рассказчицы во сне меняется (вследствие ожогов).
Данный эпизод заставляет вспомнить не только потрясенное лицо Моисея, но и лицо брата Николая из Флюэ1 после того, как ему явилось внушающее ужас видение Бога. Подобные факты свидетельствуют о неизгладимом переживании, следы которого оказываются заметными со стороны: это переживание ощутимо модифицирует поведение личности в целом. С психологической точки зрения, однако, модификация остается всего лишь потенциальной до тех пор, пока она не интегрируется в сознание. Вот почему брат Николай из Флюэ был вынужден предпринять длительные исследования и предаться долгим медитациям, прежде чем в устрашающих образах ему удалось распознать видение Святой Троицы; таким образом, он смог, в полном соответствии с духом своего времени, трансформировать собственный внутренний опыт в психологическое содержимое, интегрированное в сознательную сферу его «Я». Это новое содержимое сыграло существенную роль в зарождении новых интеллектуальных и моральных императивов у того, чьим достоянием оно стало. Очевидно, нашей рассказчице, равно как и всем тем, кто видит летающие объекты наяву или во сне и распространяет слухи о них, предстоит выполнить над собой аналогичную работу.
Символы Божества совпадают с символами Самости; если в душевном опыте, с одной стороны, проявляется живой образ психической целостности, то с другой стороны это выражает идею присутствия Божества. Не утверждая, что эти две сущности метафизически идентичны друг другу, отметим лишь эмпирическое совпадение их образов, порожденных психической субстанцией человека, о чем свидетельствует анализируемый нами сон. Что же касается предположений метафизического порядка, возникающих в связи со сходством образных представлений, то они, как и все трансцендентное, выходят за пределы познавательной способности человека.
Тема изолированного глаза Бога, предлагаемая сферой бессознательного в качестве возможной интерпретации летающих объектов в рассматриваемом сне, уже встречалась
Николай из Флюэ — швейцарский отшельник XV в., покинувший мир в возрасте 50 лет и в течение последующих 20 лет монашеской жизни приобретший огромный моральный авторитет. Брату Николаю Швейцарская Конфедерация обязана спасением от раскола, грозившего ей в 1481 г. Считается святым покровителем Швейцарии.
в древнеегипетской мифологии: вспомним Гора, отдавшего глаз ради излечения своего отца Осириса, ослепленного на один глаз Сетом. В христианской иконографии мы также встречаем глаз Бога как автономный элемент.
При исследовании порождений коллективного бессознательного все образы, имеющие безусловно мифологический характер, следует рассматривать в их символическом контексте. Образы коллективного бессознательного составляют язык, врожденный психической субстанции; они выражают собой ее структуру и ни в коем случае не являются приобретением индивидуума (особенно в том, что касается свойственной им предрасположенности к тем или иным проявлениям). Психическая субстанция человека, несмотря на такие специфические способности, как сознание и способность к обучению, остается все-таки природным явлением, во многом сходным с психической субстанцией животных: ее фундамент состоит из врожденных инстинктов, которые изначально складываются в сравнительно четко очерченную, незыблемую до определенных пределов форму (архетипы), детерминирующую, таким образом, специфическую наследственность вида. Преднамеренность, произвольность действий, индивидуальные различия — все это позднейшие завоевания, связанные с эмансипацией сознания, его освобождением от чистой инстинктивности. Когда речь заходит об архетипических формах, любые попытки интерпретации, основанные на персоналистских соображениях, приводят к ошибкам. Напротив, сравнительная история символов оказывается плодотворной не только в научном плане, но и потому, что с практической точки зрения она способствует углубленному пониманию явлений. Использование сравнительной истории символов — я называю это амплифицирующим (усиливающим) методом — приводит к результату, который поначалу кажется не более, чем обратным переводом на первобытный язык. Так бы оно и было, если бы понимание, которого мы хотим достичь, обращаясь к сфере бессознательного, имело односторонне интеллектуальную природу; но на деле нашей целью является глобальное понимание, учитывающее, что помимо своего формального выражения архетип обладает особой выразительностью духовного, божественного порядка, которая активно воздействует на
ценности и чувства. Подобное воздействие может, конечно, оставаться неосознанным в результате его искусственного вытеснения в сферу бессознательного. Хорошо известно, однако, что первейшим следствием вытеснения оказывается невроз: вытесненный аффект тем не менее сохраняется и обнаруживает для своего проявления новые, неадекватные пути и обстоятельства.
Как нам удалось убедиться на основании анализа сна, феномен НЛО затрагивает глубинные слои бессознательного, которые в процессе исторического развития неизменно выражаются в виде нуминозных представлений1. Именно последние наделяют значимостью те явления, загадку которых мы пытаемся выяснить — ведь благодаря нуминозным представлениям мы имеем дело не просто с аккумулированными в глубинах человеческого существа историческими воспоминаниями или с констатациями из области сравнительной психологии, но с актуальными аффективными процессами первостепенной важности.
По соображениям технического порядка воздушное пространство и небесная сфера в наши дни более, чем когда-либо, стали предметом необычайно пристального внимания. Это относится в особенности к летчикам, чье поле зрения заполнено как сложной аппаратурой кабины, так и огромным пространством неба. С одной стороны, сознание летчика сосредоточено на деталях, требующих тщательного наблюдения; с другой же стороны его бессознательное стремится заполнить безмерную пустоту пространства. Но дисциплина и так называемый «здравый смысл» не позволяют ему прислушиваться ко всем внутренним порывам и поползновениям, которые, став объектом осознанного восприятия, могли бы компенсировать пустоту и одиночество полета. Подобная ситуация создает идеальные условия для спонтанного появления психических феноменов; это может подтвердить любой человек, проведший достаточно долгое время в одиночестве, перед лицом тишины и пустоты моря, гор, пустыни или девственного леса. Банальный рационализм и скука выступают преимущественно как следствия перенасыщенных стимулами потребностей, характерных для жизни в городах. Горожанин ищет
1) «Нуминозный» — ассоциируемый с понятием «Божества» (от латинскогоnumen — «бог» /языческий/).
искусственные стимулы, чтобы выйти за пределы банальности; одинокому человеку их искать не приходится — они сами являются к нему.
Опыт, пережитый отшельниками-аскетами, учит нас, что в ситуации биологического бедствия, вызванного самоограничением, компенсаторные психические феномены возникают у них спонтанно, независимо от их желания, то есть без вмешательства сознания; это относится как к нуминозным образам, порождающим позитивные ощущения, так и к видениям и галлюцинациям, которые могут восприниматься негативно. В первом случае образы исходят из той области бессознательного, которой субъект приписывает духовный потенциал. Во втором случае источником образов является пресытивший субъекта мир — хорошо известный ему мир инстинктов, где обильно накрытые столы и полные кубки служат утолению голода и жажды, прекрасные и обольстительные существа в сладострастных видениях предлагают себя для удовлетворения вытесненных сексуальных желаний, картины богатства и земного могущества заслоняют действительные бедность и убожество, а голоса, шумы и музыка стремятся оживить невыносимую немоту полного одиночества. Если во втором случае проекции фантазий легко удается интерпретировать как образы, порожденные вытесненными желаниями, то с «позитивными» видениями дело обстоит иначе: их появление нельзя приписать вытесненным желаниям. Напротив, они соответствуют вполне осознанному желанию, которое как раз поэтому не может быть источником проекции: ведь психическое содержимое обнаруживает себя в форме проекции только в том случае, когда его принадлежность «Я» остается неизвестной сознанию. Поэтому от гипотезы о вытесненном желании приходится отказаться.
Отшельник ищет духовного переживания, жертвуя ради этой цели своим физическим существом. Легко понять, что растоптанный мир его инстинктов реагирует порождением целого ряда нежелательных проекций. Но его духовный мир, со своей стороны, отвечает проекциями позитивной природы, что с точки зрения нашего сциентистского рационализма кажется неожиданным и вызывает удивление. На деле в подобной ситуации духовная сфера не испытывает никаких лишений и потерь; напротив, ей субъект отдает всю свою преданность, все свое внимание, посвящает ей молитвы, медитации и другие духовные упражнения. Таким образом, духовная сфера индивидуума — если придерживаться гипотезы компенсаторного желания — не должна испытывать никакой потребности в компенсации. Конечно, ее односторонний характер, приводящий к истощению тела, провоцирует бурную компенсаторную реакцию мира инстинктов; тем не менее спонтанное появление позитивных проекций, то есть нуминозных образов, соответствующих стремлениям субъекта, воспринимается как благодать, как божественное откровение, что, кстати сказать, подтверждается содержимым видений. Психологически видения воздействуют вроде бы так же, как и неудовлетворенные инстинкты — даже несмотря на очевидные старания стремящегося к святости отшельника сделать все, что в его силах, для поддержания и развития собственной духовной жизни. Он прилагает все возможные усилия, дабы не допустить в себе принижения духовного существа, и поэтому, в сущности, совершенно не должен нуждаться в компенсации.
Оставаясь перед лицом подобной загадки на почве столь успешно проверенной на практике теории компенсаций, мы неизбежно приходим к следующему предположению: духовная ситуация отшельника — это состояние скудости и неудовлетворенности, настоятельно требующее соответствующей компенсации; внешние проявления, если даже они противоречат сказанному, ничего по существу не меняют. Можно было бы сказать так: если физический голод утоляется — хотя бы в фигуральном смысле — видением обильного пиршества, то голод души заглушается зрелищем нуминозных образов. Но все равно сама причина возникновения этого голода души остается неразъясненной. Отшельник готов пожертвовать своей жизнью ради обладания «сверхвещественным хлебом» (panis supersubstantialis) — единственным средством, способным утолить его голод. Но для этого в его распоряжении есть вера, учение, благодать и другие средства Церкви. Чего же ему еще недостает? Ведь на самом деле ни вера, ни учение, ни благодать не способны удовлетворить его ненасытное желание.
Единственное, чего отшельник жаждет — это действительное событие, непосредственный опыт духовной реальности, в какой бы форме он ни проявился. Его не слишком занимает, будет ли эта форма конкретной или символической; он предвкушает не физическую осязаемость земной вещи, а возвышенную неосязаемость духовного видения. Этот интенсивно предвкушаемый непосредственный опыт сам по себе является компенсацией пустоты и бесплодности традиционных ритуалов и форм. И вот перед глазами отшельника действительно возникает нуминозный образ — образ, не сотворенный им самим и столь же «реальный» (поскольку «воздействующий»), сколь и иллюзорные видения, вызванные подавленными инстинктами. Но если порождения ущербного мира чувств казались ему нежелательными и неприятными, то это нуминозное содержимое благодаря своей спонтанности и реальности воспринимается как нечто желанное. Пока нуминозные элементы так или иначе сохраняют традиционные формы, отшельник не испытывает беспокойства. Но когда, благодаря необычным или шокирующим моментам, они начинают обнаруживать свою архаическую природу, возникают вопросы и болезненные сомнения. Отшельник спрашивает себя: быть может, эти дорогие его сердцу образы так же иллюзорны, как и миражи, порожденные его чувственным существом? Откровение, показавшееся поначалу божественным, может обрести черты «дьявольского обмана» (diabolica fraus) и быть им проклято. В чем же состоит отличие одного от другого? Единственный возможный критерий — традиция, а не соответствие реальности (как в случае с пищей, которая может быть иллюзорной или настоящей). Видение и его нуминозное содержимое относятся к области психического: здесь духу отвечает другой дух, тогда как при соблюдении поста потребность в еде порождает отклик в виде галлюцинации, а не в виде настоящей еды. Выражаясь фигурально, дух «расплачивается по счету» полновесной и звонкой монетой, тогда как в случае пищевого миража мы имеем дело с необеспеченным чеком. Вот почему первый случай приносит удовлетворение, тогда как второй — нет.
И тем не менее в обоих случаях структура феномена одна и та же: для утоления телесного голода человеческое существо нуждается в земной пище, а для утоления голода души — в нуминозном содержимом, которое по природе своей архетипично и которое всегда представляет собой настоящее откровение. Христианская символика, подобно всем иным религиозным представлениям, основывается на архетипических началах, происхождением своим уходящих в доисторические времена. Символика изначально развивается из целостности и в силу этого обстоятельства включает в себя все возможные инстинкты и интересы человека; именно отсюда и проистекает нуминозность архетипа. Вот почему в сравнительной истории религий мы постоянно сталкиваемся с религиозными и духовными аспектами, составляющими единое целое с проявлениями сексуальности, голода, инстинкта борьбы и власти и т.п. Вот почему неиссякаемым источником религиозной символики в любую историческую эпоху является тот инстинкт, который именно в данную эпоху особенно актуален и причиняет людям наиболее серьезные заботы. Существуют сообщества, для которых голод важнее сексуальности, и наоборот. Так, наша цивилизация обуздывает нас не столько пищевыми запретами, сколько сексуальными ограничениями. Даже в современном обществе сексуальность играет роль оскорбленного божества, способного предъявлять свои требования косвенным образом в самых неожиданных областях; в области психологической науки это выражается в виде догматической претензии свести дух к вытесненной сексуальности.
Тем не менее частичная интерпретация символики под углом зрения сексуальности должна быть воспринята всерьез. Если бы стремление к духовным целям не представляло собой настоящего, независимого инстинкта, если бы оно являлось не более чем следствием определенного социального развития, объяснение с привлечением сексуальных категорий следовало бы признать наиболее правдоподобным и естественно напрашивающимся на ум. Но если даже жажде единства и целостности придается значение подлинного инстинкта и в основу объяснения кладется именно данный принцип, все равно остается фактом наличие прочной связи между сексуальным инстинктом и стремлением человеческого существа к целостности. Отвлекаясь от интересов и забот религиозного порядка, можно утверждать, что именно сексуальность представляет для современного человека наиболее явный и личностный вызов. Конечно, вполне можно предположить, что подобную роль играет и инстинкт власти, способный доминировать над личностью в еще большей мере, нежели сексуальность: темперамент и личная предрасположенность определяют, какой из этих двух инстинктов окажется сильнее в каждом отдельном случае.
Ясно, однако, следующее: важнейший из фундаментальных инстинктов человека, а именно религиозный инстинкт, заставляющий человеческое существо стремиться к достижению собственной целостности, играет в коллективном сознании нашей эпохи наименее заметную, наименее явную роль. С исторической точки зрения данное обстоятельство может быть объяснено тем, что религиозный инстинкт освобождается от контаминации сексуальностью и инстинктом власти с огромным трудом и с постоянными «отступлениями». Сексуальность и инстинкт власти всегда могут апеллировать к повседневной действительности, подтверждающей их значимость своими самыми обычными проявлениями, тогда как инстинкт целостности требует сознания, находящегося на высоком уровне дифференцированности, а также таких достоинств, как благоразумие, рассудительность, способность к рефлексии, чувство ответственности и др. Поэтому инстинкт целостности мало воздействует на человека со слаборазвитым сознанием, безвольно поддающегося импульсам земной природы, целиком погруженного в хорошо знакомый ему мир, цепляющегося за обычную повседневность и за конкретные чувственные ощущения, в которые он верит, приписывая им всеобщую значимость; кажется, что жизнь такого человека проходит под девизом: «Думать — это тяжелое и неприятное усилие; поэтому пусть судит стадо». Вот почему большинству достаточно судить о мире, пробираясь по нему вслепую.
Ординарный человек испытывает большое облегчение, когда нечто, кажущееся сложным, необычным, непонятным, способным создавать дополнительные жизненные трудности и проблемы, удается свести к чему-то банальному, обычному, понятному; облегчение оказывается вдвойне приятным, если обнаружившееся решение представляется на удивление, до смешного простым. Всегда есть возможность в качестве наиболее естественного и ясного объяснения привлечь сексуальность или волю к власти — категории универсальные, присутствующие всегда и везде. Редукция, сведение всего многообразия явлений к этим двум фундаментальным доминирующим инстинктам доставляет рационалистически и материалистически настроенному разуму удовлетворение, которого нельзя недооценивать (впрочем, обычно оно и не скрывается): ведь при этом сложные, полные интеллектуальных и нравственных опасностей проблемы решаются с виду просто и окончательно. Кроме того, возникает приятное чувство полезности проведенной работы, благодаря которой личность получает ясное представление о навязанных ей моральных и социальных ограничениях и, почувствовав их ненужность, освобождается от них. Любой, сумевший по-новому, на рациональной основе, объяснить непонятные явления жизни, может вслед за рационалистами XVIII в. рассчитывать на лавры благодетеля человечества.
Но при более внимательном взгляде на вещи все выглядит иначе. Избавляя человека от, казалось бы, трудного и безвыходного положения, сексуальность ставит его перед худшей дилеммой: рассудочное вытеснение, подавление инстинкта или цинизм, опустошающий душу. Аналогично обстоит дело и с инстинктом власти, который вначале ведет к идеализму социалистического толка, а затем очень скоро скатывается к коммунизму, превращающему полмира в государственную тюрьму. Так или иначе, в результате неумолимого давления со стороны сексуальности или инстинкта власти, главная цель личности, стремящейся к достижению своей целостности (то есть, иначе говоря, к освобождению), обращается в собственную противоположность. Образуется порочный круг: важная жизненная задача остается невыполненной, а предназначенная для нее энергия уходит на то, чтобы подпитывать притязания двух других инстинктов, которые всегда, во все времена почти патологическим образом сдерживали высшее развитие человека. Стремление индивида к целостности, приводящее к результатам, противоположным изначальной задаче, играет большую роль в возникновении характерных для нашего времени неврозов; можно сказать, что именно подобная инверсия в первую очередь ответственна за разрыв, который наблюдается между человеком и миром. Чаще всего человек не хочет видеть, не желает воспринимать собственную тень, и поэтому его правая рука уже не знает, что делает левая.
Правильно оценивая и воспринимая данные подобного рода, Католическая Церковь — несмотря на то, что сексуальные грехи она относит к числу легких, — преследует сексуальность повсюду с огромным упорством, как если бы та была ее самым страшным врагом. Таким образом, Церковь обостряет всеобщее внимание к сексуальной сфере, пагубное для слабых духом, но одновременно способствует развитию рефлексии и расширению сферы воздействия сознания у более сильных натур. Показная пышность католической церкви, столь активно критикуемая протестантским миром, имеет своей очевидной целью дать естественному инстинкту власти в наглядной форме почувствовать истинную власть и мощь духа. Такая подчеркнутая демонстративность бесконечно более эффективна, чем любой логический аргумент — ведь логическим аргументам никто не хочет следовать. В нашем обществе едва ли один человек из тысячи способен воспринять доводы разума; остальные поддаются лишь той силе внушения, которая исходит от наглядных представлений.
Вернемся вновь к проблеме сексуальной интерпретации. Если мы зададимся вопросом о психологической структуре религиозного опыта1 — то есть опыта, приводящего к целостности, исцеляющего, спасительного, всеобъемлющего, — мы придем к следующей простой формуле, определяющей эту структуру: в религиозном переживании человек оказывается лицом к лицу с некоей психологически превосходящей его «инакостью». Образ этого могущества может быть описан только тем, кто сам пережил религиозный опыт; любые логические и физические доводы здесь не действуют. В конечном счете — и это очень важно — образ является человеку, только будучи облаченным в форму, свойственную психической субстанции. Впрочем, было бы преувеличением считать этот образ чисто духовным: опыт показывает, что возникающие видения могут — в зависимости от наклонностей психики — облачаться в сексуаль-