Перечитывая «Гештальт-терапию» Перлза и Гудмена полвека спустя
Когда близко познакомишься с нашим основополагающим текстом, то по прошествии некоторого времени может появиться дискомфорт. Перед читателем может возникнуть ряд противоречий, потом исчезнуть, возникнуть снова. В частности, это касается самого понятия self. Современные размышления в науках о человеке, в философии, социологии, даже истории искусства может помочь нам лучше обнаружить эти явные противоречия, дать им объяснение и тем самым попытаться их преодолеть. Мне кажется, что мы можем найти такие возможные ориентиры для нашего анализа в переходе от «модернизма» к тому, что теперь принято называть «постмодернизмом».
| 44 |
Жан-Мари Робин
Модернизм соответствует тому направлению мысли, которое, начиная с века Просвещения пыталось открыть новые перспективы научного и технического прогресса, знания, порывающего с более или менее обскурантистскими традициями предшествующих столетий.
Даже если мыслители, социологи и социальные критики могут расходиться в своих анализах, все согласны в том, что на социальном уровне с этим «модернизмом» связано появление примата понятия индивида и его «превратного следствия» — индивидуализма.
В самом деле, именно с модернизмом связан подъем разума и науки, права человека с их принципами равенства и свободы, разрушение социальной ткани племенной общины и утверждение понятия «общества», и, таким образом, примат индивидуальности и понятия субъекта, которое занимает настолько важную роль в современных науках о человеке. Модернизм тем самым также позволил развиться романтизму и взгляду на эмоции как нечто выдающееся. Место религиозных переживаний заняли эстетические переживания.
В наши дни есть все для того, чтобы на этой почве родился интерес к приспособлению в контакте и через контакт, творчеству, автономии и ответственности, так тесно связанных с самим определением субъекта.
1950—1970-е годы, как мне кажется сегодня, представляют собой акме6 того, что обычно называют «модернизмом», и «Гештальт-терапия», опубликованная в 1951 году, включает множество отсылок к такому образу мысли, как-то подход к self через его отдельные структуры; важность, которая придается ответствен-
6 Греч. άχμη— вершина. - Прим. пер.
Быть в присутствии другого 45
ности, автономии субъекта, отсылки к психопатологии, опора на Фрейда и Райха, хотя бы даже воспринятых критически, иногда неясное различение self и «я», или организма и т. д. Всех этих отсылок к модернизму станет еще больше в последующем творчестве Перлза, но отнюдь не в творчестве Гудмена. Это наглядно показывает, кто из двух авторов мог желать извлечь выгоду из такой ориентации.
Но в то же время Перлз и Гудмен осуществили фундаментальный переворот, который поставил их в центр того, что позднее назвали «постмодернизмом»: они сдвинули с места self, лишили его места, децентрализовали и подчинили его времени. С точки зрения подхода, который отличает модернизм и является солипсическим, индивидуальное «я» было признанно в качестве единственной реальности. Теперь Гудмен делает шаг вперед; ибо именно под его влиянием теория приобретает ориентацию, согласно которой self ЕСТЬ контакт. То, что мы называем self, существует только там и тогда, где и когда есть контакт. Нельзя говорить: «self существовало прежде; оно обнаружилось, проявилось, выразилось в контакте». На самом деле, self и ЕСТЬ контакт. Очень часто гештальтист-ское понятие self сводят к понятию организма или одному из его эквивалентов: «я», «субъект», «личность» и т. д. Потому что нельзя не думать о «я» прежде всего как о чем-то длящемся во времени. Но Перлз и Гудмен говорят без обиняков: «Self— всего лишь небольшой фактор в глобальном взаимодействии огранизм/ среда. Однако оно играет ключевую роль, которая состоит в развитии и создании значений, благодаря которым мы можем расти».
Гудмен ссылается на некую первичную реальность: то, что существует, это поле. Если поле определяется как «некий организм и его среда», то тогда self обоз-
46 Жан-Мари Робин
начает движения внутри поля, движения интеграции и дифференциации, унификации и индивидуализации, действия и преобразования и т. д. Однако сами Перлз и Гудмен не всегда сохраняли приверженность этим новаторским идеям, которые сами они и высказали, и — вследствие этого — и их последователи не всегда удерживались в этом. Можно ли придерживаться этих идей? Разве не чересчур соблазнительно для нас вернуться к индивидуалисической и солипсической парадигме? Т. е. к тому, что мы решили называть «организмом», «психикой», «личностью», пациентом или клиентом и т. д.? Разве не соблазнительно в силу доступности такого образа действия способствовать развитию психопатологии некой данной изолированной сущности, даже если эта психопатология приводит к проблемам, вроде «бы-тия-в-мире»? Разве не прельщает нас отсылка к психогенезу, даже если — что в последние годы стало еще более очевидно — этот психогенез принимает в расчет первичные отношения со средой, «объектные отношения», рискуя при этом свести поле среды вообще и другого человека в частности к орудийной и этиологической функции, к «причине» развития и его нарушений.
Обратимся к примеру, который я упоминал выше.
Перлз в последний период своего творчества делал акцент на понятии «само-поддержки» (self-support). Он даже противопоставлял самоподдержку поддержке среды. В его работах можно ясно увидеть противопоставление self и среды, в то время как в его книге, написанной совместно с Гудменом, мы найдем «организм» и «среду».
Следовательно, если мы используем «self» как «личность» или «организм», мы делаем акцент на развитии всех типов поддержки способностей, собственных ресурсов и всего другого, что свойственно индивиду, в эготической позиции.
Быть в присутствии другого 47
Если же мы станем рассматривать self в качестве контакта, мы сделаем акцент на развитии поддержки в контакте с полем (помня о том, что поле включает одновременно организм и среду).
Напрашивается вывод, что, стало быть, мы имеем дело с двумя весьма различными видами психотерапии. Можем ли мы называть эти две настолько различные психотерапии одним и тем же словом «ге-штальт-терапия»?
Мы можем рассмотреть эти разные и даже противоположные аспекты как симптомы колебания между модернизмом и постмодернизмом, характерного для нашей эпохи, и нам не следует, по-моему, предъявлять претензии нашим авторам. Наоборот, мне кажется, что они сумели в своих размышлениях найти место для идей, которые намного опередили свое время и интеллектуальный контекст. Нам с нашей нынешней теоретической вооруженностью надо суметь преодолеть темные пятна и ограничения их теории.
Остановимся в нашем чтении «Гештальт-терапии» и посмотрим, что предлагает «постмодернизм»
С точки зрения кого-нибудь из теоретиков постмодернизма он предстает относительно цельным явлением. Но мне кажется, что сегодня рано говорить о постмодернизме как о некоем однородном движении. Если нам захочется углубиться в этот вопрос, то я охотно могу указать на противоречия между разными сферами, в которых бытует данное понятие. Понятие постмодернизма в музыке использует параметры, которые сильно отличаются и даже противоречат тем, которые использует архитектура, а они в свою очередь отличаются от параметров пластических ис-
| 48 |
Жан-Мари Робин
кусств. Если же рассмотреть, кроме того, направления, за которые ратуют философия, социология, эпистемология и другие дисциплины, то легко и вовсе потерять всякую ориентацию. Воспользовавшись удачным выражением Макса Вебера, мы можем сказать, что вместе с постмодернизмом возникает «стремление расколдовать мир». Формы этого иногда хаотичны, но само понятие хаоса, сомнение и трения, которые с ним связаны, есть неотъемлемая часть постмодернистской парадигмы. Операции, название которые начинается с предлога «де»: «деконструкция», «декомпозиция», «дерегуляция», «десакрализация», «дезинформация» и т. д. охватывают все больше разных областей. Постмодернизм подразумевает утрату иллюзий прогресса, науки, истины, образования, господствующей культуры.
В психологии принято ссылаться на постмодернизм или точнее на одно из его ответвлений — конструктивизм; и одновременно — на гештальт-теорию, на творчество Пиаже и работы Школы Palo Alto. В область психологии и психотерапии постмодернизм вошел под влиянием двух импульсов: один исходил от конструктивистского движения, включая сюда аналитическое движение (хорошо представленное во Франции, например, Видерманом), и от противоречия между открытием и конструированием, который тогда углубился; другой импульс исходил от философии диалога, начало которой положил Бубер, а продолжили Левинас, Рикер и другие, от интеракцио-нистских, интерсубъективистских, коммуникативных движений и других теорий, которые фокусируются на значимости различий и важности других и отношений — я рискну добавить: первичности поля — в определении человека.
Я уже упомянул влияние конструктивизма, который является одним из мощных течений в постмо-
Быть в присутствии другого 49
дернизме. Этим интеллектуальным направлением утверждается, что не существует другой реальности, кроме той, которую мы конструируем. Тем самым отметается миф об объективности науки и всех подходов, включая науки о человеке, которые заигрывают с научным методом.
Модернизм опирается на предпосылки, которые можно обозначить фразой: «Я верю только тому, что вижу». Конструктивист охотнее сказал бы: «Я вижу только то, во что я верю».
В движении конструктивизма Бергером и Лукман-ном было выделено направление социального конструктивизма, в дальнейшем развитое Гергеном и другими исследователями. В рамках этого направления эта мысль была продолжена следующим образом (который мне интересен тем более, что он объединяет две составляющих постмодернизма, о которых я только что сказал): нет иной реальности, кроме той, которую мы конструируем в отношениях.
Из этой гипотезы следует новое понимание самой позиции психотерапевта в поле его отношений с пациентами. Это значит, что мы включены в совместное конструирование смысла, основанное на том, что пережито в опыте отношений, слов, которые придают форму опыту в то время, как опыт их воплощает.
Под влиянием таких философов, как Витгенштейн, Рикер, Лиотар, Гадамер — если называть только самых влиятельных — акцент был сделан на языке. «Границы нашего языка составляют границы на- ! шего мира», — писал Витгенштейн в 1953 году, указывая тем самым, что границы структур нашего рассказа, речи, которую мы адресуем себе и другому, границы нашей способности нечто проговаривать определяют доступную нам способность понять и объяснить и очерчивают контуры того, что мы назвали бы «ре-
50
Жан-Мари Робин
Бытъ в присутствии другого
альностью». Иначе говоря, слова, которыми мы пользуемся, и рассказы, которые мы выстраиваем с целью понимания нашего опыта, составляют то, что может • открыть для нас или же закрыть от нас наш опыт.
Отсюда все, что сопряжено с понятием идентичности и self, поднято с глубины волной постмодернизма. Согласно традиционной романтической или модернистской концепции, понятие self отсылает к континууму, к глубине «я». «Нормальное» и «патологическое» в большей или меньшей мере связаны со способностью субъекта быть в контакте со своей наиболее глубинной идентичностью, и терапия — в особенности, те формы терапии, которые называют «модернистскими» — имеют целью помочь субъекту удовлетворять этому условию.
В постмодернистском рассмотрении акцент смещается на эволюцию контекстов, обаяние персональной истории уступает место вниманию к выстраиванию перспективы, вопрос «как происходит изменение?» получает преобладание над вопросом «почему имеют место открывшиеся значения?». Мы есть отныне продукт контекстов наших разговоров и значений, которые имеют социальное происхождение. И так как наши разговоры постоянно меняются, наши «self» находятся в непрерывном движении; можно даже сказать, что они столь же многочисленны, как ситуации.
По замечанию Эпштейна, это изменение словаря, который описывал объект, именуемый «self», в сторону словаря, который описывает self как продукт постоянно меняющегося социального взаимодействия, требует радикальной перемены в психологии и тем самым — в психотерапии. Действительно, проблема отныне состоит не в том, чтобы быть или не быть в подлинном «контакте» с тем, что существует в реаль-
ности, с нашей «глубинной» идентичностью, а в том, чтобы обрести гибкость в выдумках, рассказах, историях, повествованиях, мифах, которые мы используем повседневно с целью высказать себя.
Лишаясь этой позиции, мы лишаемся уверенности в «обладании» внутренними богатствами, которые в большей или меньшей мере эксплуатируются нами или латентны, скрыты в глубине нас самих. Тем самым мы лишаемся фундаментальной опоры на понятие бессознательного. Мы лишаемся иллюзии идентичности, и по этой логике мы лишаемся возможности {юзнатъ другого человека, как объект, который можно было бы измерить. Мы отказваемся от нормативности и необходимости знать «правду», под которой отныне понимается лишь фикция. Мы теряем озабоченность измерением, диагностикой и другими практиками, более или менее прямо связанными с какими бы то ни было нормами. Мы теряем интерес к историческому объяснению и всякому объяснению вне конкретного контекста. В клиническом и терапевтическом отношении мы теряем позицию власти и господства того, кто знает, или предполагается, что знает, и тем самым наши пациенты лишаются, следовательно, чувства стыда за то, что они не обладают знанием и безотчетно являются объектом манипуляций со стороны скрытых сил и неизвестных истин.
Пусть каждый сам для себя решит, надо ли эти утраты оплакивать или же они повод для радости.
Что предлагает нам взамен постмодернистская перспектива?
Мы приобретаем убеждение, что всякая теория есть фикция в ряду других фикций, но что именно благодаря теории и через нее мы пытаемся конструировать смысл нашего опыта. Поскольку подчеркивается именно совместное конструирование смысла
52
Жан-Мари Робин
Быть в присутствии другого 53
в отношениях, мы возвращаем первостепенную важность коммуникативным ситуациям и тем самым — отношениям, связям, солидарности, сообществу — в противовес тому, что предлагает индивидуалистическая парадигма, говоря об автономии и персональной ответственности. Если мы проигрываем в независимости, мы выигрываем во взаимозависимости. Рассматривая опыт, мы сконцентрированы на вопросе «как?» в большей мере, чем на вопросе «почему?»; на творческом и отвечающем ситуации поиске решения в большей мере, чем на объяснении причин. «Здесь-и-теперь и потом», а не «здесь-и-теперь на основании того, что было прежде». Терапия становится, в таком случае, совместным созданием контекста и больше не отсылает нас к заданным рамкам. Любопытно, впрочем, заметить: там, где мы говорим о «рамках», англо-саксонские терапевты употребляют выражение «setting», т. е. буквально: «установка», «размещение в». Мы снова сталкиваемся с тем, что слова обременены нашими фикциями. Вместо того, чтобы искать некое «истинное self», которое якобы надо уловить и зафиксировать, следует быть внимательными к гибкости self, что чаще всего приходится рассматривать как процесс. Психотерапия становится работой, причем не только языком, новым опытом, основанным на двух отдельно протекающих переживаниях, проговариваемых каждый по-своему; новым опытом, в котором конфликтность этих фикций, этих представлений, а также слияние горизонтов открывают возможность для конструирования новых смыслов. Следовательно, надо призвать психотерапевта впредь позиционировать себя не как эксперта, а как любопытного, наивного, человека и, гаким образом, открытого в диалоге для восприятия субъективности другого.
И снова повторю, что каждый сам для себя должен решить, считает ли он такую концепцию потенциально выигрышной или же проигрышной для себя.