Рассказ о переселении червленоярцев на Терек 5 страница

В послевоенные годы с защитой версии Казанской летописи выступил К. В. Базилевич (15, с. 134—163). Против его аргумен­тации ие было высказано никаких обоснованных возражений, если не принимать всерьез теоретические рассуждения о том, что любое одобрение действий.Иваиа III как политика и полководца означает недопустимое преувеличение роли личности в истории вообще (136, с. 55—57, 66—69). Но несмотря на отсутствие научных возражений К- В. Базилевичу замалчивание похода Нур-Даулета и Ноздреватого в исторической литературе продолжается. Лишь немногие вскользь говорят об этом походе, ие придавая ему

большого значения (8, с. 86; 81, с. 266; 247, с. 881; 254, с. 117—118). В В. Каргалов упоминает его, но почему-то отдает предпочтение невероятной версии В. Н. Татищева с локализацией события в Болгаре, вследствие чего вся операция выглядит лишь как «от­влекающий удар» (96, с. 84—87).

Таким образом, аргументы С. М. Соловьева и А. Е. Преснякова остаются пока единственным основанием для недоверия к рассказу Казанской летописи. Но эти аргументы явно слабы. Нельзя огульно делить исторические источники на более «мутные» и менее «мут­ные» — критике подлежат ие источники в целом, а лишь конкрет­ные сообщения, в них содержащиеся. Никакого противоречия одного источника всем остальным в данном случае вообще нет, ибо ни в одном источнике нет сведений, опровергающих сообщение Казанской летописи. Есть лишь умолчание о походе Нур-Даулета и Ноздреватого, но умолчание.-—это еще не опровержение^ А если бы и имело место какое-либо противоречие одного источ-' ника остальным, то и это еще нельзя было бы считать признаком недостоверности. Возможен случай, когда единственный противо­речащий, источник — это источник, счастливо избежавший тенден­циозных искажений и фальсификаций, которым подверглись орга­низованно, в массовом порядке все остальные источники по опре­деленному вопросу, В данном случае это как раз очень возможно, ибо Казанская летопись — единственная, не связанная с москов­скими летописями XV в., написанная русским человеком, жившим в ханской Казани в. первой половине XVI в., свободным в то время от давления и контроля со стороны московских властей и вернув­шимся в Москву лишь после того, как это давление, характерное для XV в., прекратилось. А о возможности такого давления мы уже знаем на примере летописного рассказа о взятии Ельца Тимуром. Что касается замечания С. М. Соловьева о том, что Ахмед-хан «не спешил домой», то на это Г. 3. Кунцевич справедливо возразил, что хану, оставшемуся без дома, уже некуда было спешить

(121, с. 220).

Тамбовские историки-краеведы нашли в московских архивах и опубликовали составленную в 1681 г. выписку, сделанную «в Разряде», с кратким изложением истории завоевания москов­скими войсками юга и юго-востока Европейской России. Важно, что выписка сделана именно «в Разряде» — в дневнике важнейших государственных событий, который велся при дворе московских великих князей и затем царей и представляет собой источник, независимый от летописей. Там сказано, что «в прошлых давних летах, при княжении великих князей московских ... татарские цари жили в Орде на луговой стороне Волги реки, на реке Ахтубе» и что «великие князи московские на Ахтубе Орду войною разорили и учи­нили пусту...» (47, с. 49). Как видим, разорили Орду именно «великие князи московские», а не ногайцы, и не вообще Орду, а совершенно конкретно резиденцию ханов на Ахтубе — левом притоке Волги ниже нынешнего Волгограда, т. е. именно Сарай. В опубликованных «Разрядных книгах» этой записи нет, но не все

такие книги сохранились и не все сохранившиеся их списки опубликованы, уцелевшие списки различаются в деталях, так что вполне возможно, что в конце XVII в. еще существовала, а может I быть, и сейчас где-то хранится, но не издана книга с записью о разгроме Сарая.

В пользу достоверности рассказа Казанской летописи говорит и одна деталь, содержащаяся в остальных летописных рассказах о «стоянии на Угре». Войска Ахмед-хана и Ивана III начали отход с Угры одновременно. Историки, не доверяющие Казанской летописи, уже добрых полтораста лет спорят о том, чем объяс­няется эта удивительная одновременность. На эту тему создана огромная дискуссионная литература, придумано множество при­чин отступления Ахмед-хана и отдельно от них причин отступления Ивана III. Но загадочная одновременность отхода обоих войск так \ и не получила рационального объяснения. И только с учетом рас­сказа Казанской летописи все становится на свои места. Гонцы | с известием о разгроме центра Большой Орды должны были ска­кать одновременно к Ахмед-хану и к Ивану III. Скакать они могли, очевидно, не иначе как кратчайшими, примерно параллель­ными дорогами. Поэтому они и прискакали одновременно, и обоим полководцам одновременно стало ясно, что стоять больше незачем. Умолчание всех московских летописей о походе Нур-Даулета и Ноздреватого тоже может быть объяснено. При всех текстологи­ческих различиях между летописями для них характерно общее желание опорочить Ивана III, умалить его роль в событиях 1480 г. и даже представить эту роль как отрицательную. Стремле­ние Ивана III всеми способами затянуть оборонительное «стояние» и избежать наступления на татар представляется как нерешитель­ность и результат влияния плохих советчиков (в то время когда на самом деле он ждал донесения из района Сарая!). Одновременное отступление обоих войск изображается так, будто Иван III отсту­пил по трусости и глупости, а Ахмед-хан исключительно в силу божьего промысла (совершенно подобно Тимуру под Ельцом!), В одних летописях это говорится прямо; в других более или менее завуалированно, но достаточно понятно; в некоторых события описаны без оценок и объяснений, но и в этих случаях читатель вынужден сам, без подсказки, оценить поведение Ивана III не луч­шим образом, потому что без рассказа о походе Нур-Даулета и Ноздреватого оно действительно во многом непонятно (183, т. 6, с. 223—232, т. 8, с. 205—213, т. 11, с. 198—212, т. 15, вып. 2, стб. 498, т. 18, с. 267—269, т. 20, 1 -я пол., с. 338—347, т. 21, 2-я пол., с. 555—565, т. 23, с. 180—183, т. 24, с. 198—201, т. 25, с. 327—328, т. 26, с. 262—274, т. 27, с. 282—284, 355—357). Короче говоря, чтобы опорочить Ивана III, надо было убрать рассказ об этом походе. Его и убрали!

Не вдаемся здесь в разбор вопроса о том, кто именно органи­зовал сплошное редактирование всех летописей еще при жизни Ивана III. Врагов у него было более чем достаточно. Это понял еще Н. М. Карамзин, в дальнейшем назывались и имена вероятных

'18

участников этого дела (169). Важно, что в их числе фигурирует митрополит Геронтий — единственный человек, располагавший в те годы необходимым административным аппаратом для конт­роля над летописанием.

Итак, по всем сведениям о Сарае за весь XV в., можно спорить о том, почему археологи не находят следы послетимуровского Са­рая, но не о том, продолжала ли существовать до 1480 г. в этом районе столица Большой Орды. Она могла несколько сместиться с прежней территории, могла далеко не достигать размеров до-тимуровского Сарая, могла затеряться среди почти непрерывного ряда золотоордынских поселений вдоль всей Ахтубы, из которых не все исследованы и многие вообще не сохранились (67, с. 111 — 114). Но где-то в этой местности она существовала.

Червленый Яр лежал на северной окраине центрального района Большой Орды. Если это было, как мы предполагаем, объедине­ние общин, в какой-то степени автономное в рамках Большой Орды, но все же входившее в ее состав и признававшее ее власть, то именно войска сарайских ханов и должны были защищать эту часть своего центрального района от любых внешних вторжений. Вместе с тем заволжские ногайцы, разгромившие Большую Орду в конце 1480 г., и крымцы, двадцать лет спустя добившие послед­ние остатки большеордынского войска, до 1480 г. были еще не на­столько сильны, чтобы серьезно угрожать центру Большой Орды, втом числе и Червленому Яру. Вот почему до 1480 г. мы не видим причин для каких-либо принципиальных изменений ситуации в Червленом Яру по сравнению с обстановкой, существовавшей в XIV в.

Район Червленого Яра после разгрома Сарая Общая ситуация в районе Червленого Яра

Ситуация в Червленом Яру резко изменилась немед­ленно после «стояния на Угре» и разгрома района Сарая. Осенью 1480 г. Ахмед-хаи, которому стало некуда возвращаться, ■увм свое войско с Угры на юг, на] Северский Донец, на земли, формально еще принадлежавшие Большой Орде, а фактически находившиеся уже под контролем Крымского ханства и попав­ших в зависимость от него северопричерноморских групп золотоордынских татар. В начале следующего, 1481 г. туда совер­шили набег заволжские ногайцы, убили Ахмед-хана и, видимо, сильно потрепали его войско. После этого еще в течение двух десятков лет это бездомное войско без народа и без постоян­ной территории судорожно металось по степям между Доном и Днепром, преследуемое крымскими и московскими войсками (в те годы Иван III и крымский хаи Менгли-Гирей были союзниками).

А. А. Шсиникнп

В войске еще существовали ханы, официально считавшиеся ханами Большой Орды, — сыновья Ахмед-хана, которые правили совместно («Ахматовы дети» русских летописей). Под конец этого двадцатилетнего периода среди них выделился Шейх-Ахмед (Ших-Ахмат русских летописей), который и оказался номинально по­следним ханом Большой Орды. Он до последних дней своего правления еще создавал видимость существования Большой Орды как полноценного государства с территорией и народом, в част­ности, вел активную дипломатическую переписку с соседями, кото­рая хорошо сохранилась, опубликована и позволяет проследить ход событий день за днем, но это была уже явная фикция. Кучка ханов не имела никакой фактической власти за пределами того клочка земли, на котором в каждый данный момент находилось это войско. Оно постепенно разлагалось, от него откалывались одна за другой и разбегались значительные группы. Последние его остатки добили крымцы в 1502 г. близ Киева, Шейх-Ахмед бежал к польскому королю Александру, который немедленно поса­дил его в тюрьму.

Фактически конец Большой Орды как последнего этапа сущест­вования Золотоордынского государства надо датировать именно 1480 г., разгромом Сарая. Все последующее — лишь затянувшаяся агония обреченного войска, с которым соседи не спешили распра­виться только потому, что не хотели нести лишние потери, видя, как оно разваливается само собой.

Вот в эти последние два десятилетия XV в. положение Червле­ного Яра стало действительно сложным. На бывшей территории Большой Орды западнее Волги воцарился политический вакуум. Все соседи были еще слишком слабы, чтобы сразу поделить эту территорию между собой, они лишь постепенно начали внедряться на ее окраины: Московское государство — с севера, Польско-Литовское — с запада, Крымское ханство — с юга, объединения заволжских ногайцев — с востока. Именно последние, начав экспансию на правый берег Волги, на территорию между Волгой и Хопром, хотя еще далеко не сразу дошли до Хопра, но создали определенную угрозу для Червленого Яра. Он не имел теперь защиты и поддержки ни с какой стороны и оказался одиноким самостоятельным образованием среди огромной территории, хотя не пустой, но имевшей весьма редкое население.

Вероятно, и отношения Червленого Яра с Москвой в то время были не безоблачными. С точки зрения Москвы Червленый Яр должен был представлять собой какую-то подозрительную полу­русскую, полутатарскую группу, хотя и православную (и то еще неизвестно, полностью ли), но входившую в состав Большой Орды и вполне лояльную по отношению к ней вплоть до ее падения (весьма возможно, что червлеиоярцы, особенно татары, служили и в войске Ахмед-хана). И конечно особенное неудовольствие мос­ковского правительства должны были вызывать отсутствие феода­лов и общинные демократические порядки в Червленом Яру, резко противоречившие окрепшему, быстро набиравшему силу

московскому феодализму. А червлеиоярцы в свою очередь не могли не видеть, что Москва именно в начале 1480-х гг. прибрала к рукам бывшее Елецкое княжество и, значит, в районе устья Воронежа вступила в прямой контакт с Червленым Яром. Они не могли не знать, что рязанские великие князья еще раньше стали марио­нетками великого киязи московского и что в Рязанском княжестве еще с середины XV в. фактически правили московские наместники, Более того, были моменты, когда войско Шейх-Ахмеда в своих скитаниях доходило до правого берега Дона против червленояр-ской территории и хотя через Дон не переходило, но московские войска, чтобы не пустить его через Дон, бывали и на левом берегу, т, е. уже прямо па чериленоярекой земле.

Было бы неудивительно, если бы в такой ситуации Червленый Яр действительно «запустел». По этого не произошло. Именно здесь следует сообщение, не замеченное никем из историков, специально занимавшихся Червленым Яром, не только показываю­щее, что Червленый Яр не «запустел», но и многое объясняющее в его предыдущей истории.

Рассказ о переселении червленоярцев на Терек

В 1880 г, известный исследователь северокавказского каза­чества И. Попко опубликовал книгу о гребенских казаках. Так на­зывается группа русских казаков на Тереке, живущая выше соб­ственно терских казаков, занимающих нижнее течение реки. Ранее было принято считать, что гребенские казаки образовались из группы нижнедонских, переселившейся на Терек в конце XVI в. во главе с атаманом Андреем Шадрой. Но И. Попко привел изло­жение рукописи из собрания гребенского генерала Ф. Ф. Федюш-кина, представлявшей собой, по словам И. Попко, сделанную в 1830-х гг. запись местного предания о происхождении гребенских казаков. Согласно этому изложению, первоначальное ядро гребен-цев составили «рязанские казаки» из «волости Червленый Яр» наХопре, переселившиеся, по мнению И, Попко, примерно в 1520— 1530-х гг. Точная дата переселения, насколько можно понять, в рукописи не была указана (186, с. II—III, XL—XLI, 7, 9—10,

12-27).

Это сообщение вызвало весьма острую дискуссию между северокавказскими и донскими местными историками, продол­жавшуюся вплоть до Октябрьской революции, Впоследствии спор временами возобновлялся и до сих пор не завершен. В советское время исследователи, касавшиеся этой темы, в большинстве своем принимали традиционную версию, некоторые поддер­живали и версию И. Попко или признавали вопрос невыяснен­ным, но никто из них не только не занимался этим специально, но и не знал всех дореволюционных материалов дискуссии (76, с. 182-184; 101, с. 16; 124, с. 31, 93; 125, с. 28-31, 39—41; 158, с. 352-353; 236, с. 141 — 143).

4» 51

Прежде чем разбирать изложение И. Попко, необходимо ска­зать несколько слов об обстановке, в которой появилась его книга о политической подоплеке дискуссии и о некоторых дополнитель­ных сведениях, относящихся к нашей теме и всплывших в связи с дискуссией.

В XIX и начале XX в. историки донского казачества — в боль­шинстве своем казачьи генералы и высшие офицеры, происходив­шие из нижнедонских, так называемых низовых казаков, утвер­ждали, что все остальные группы русских казаков на Северном Кавказе и Урале образовались из низовых донских. А историки недонского происхождения, во многих случаях тоже казачьи гене­ралы и офицеры, искали доказательств самостоятельного возник­новения отдельных групп казаков. Этот спор имел далеко не чисто академический интерес. Донские генералы рвались к командным должностям не только в своем, но и в других казачьих войсках и пытались создать для этого наукообразное историческое обоснова­ние. Недонские генералы, разумеется, сопротивлялись и тоже пускали в ход историю. И. Попко, кубанский казачий генерал украинского происхождения, тут был не единственным.

Те же низовые новочеркасские генералы-историки насаждали и версию о том, что образование донского казачества началось с ни­зовых казаков, что казачья колонизация Дона шла снизу вверх, что верховые казаки, т. е. среднедонские вообще и хоперские в их числе, появились позже низовых и, играли в истории донского казачества второстепенную роль. В этой версии видно влияние застарелой взаимной неприязни между низовыми и верховыми казаками, дававшей себя чувствовать уже в конце XVI в., когда низовые казаки категорически требовали, чтобы в официальных документах, касавшихся всего донского казачества в целом, их упоминали обязательно впереди верховых (114, с. 459—466, 477; 270, с. 329). Неприязнь, не вспыхивавшая открыто, но постоянно тлевшая, имела, по-видимому, целый ряд причин. Играли свою роль и в среднем несколько большая зажиточность низовых каза­ков по сравнению с верховыми, и не совсем одинаковый этнический состав обеих групп, может быть, и какие-то более древние тради­ции, восходящие еще к доказачьему населению региона. Но более всего играло роль, вероятно, то, что среди верховых, постоянно пополнявшихся беглыми русскими крестьянами, были особенно сильны антифеодальные настроения, в то время как низовые были относительно более умеренными и верноподданными по отно­шению к Москве и затем к Петербургу. Представление о приори­тете низовых казаков поддерживалось и официальной петербург­ской историографией, вероятно, потому, что верховые и особенно хоперские казаки были активнейшими участниками многих анти­правительственных движений в XVII и XVIII вв.

И. Попко своей публикацией не только подорвал версию о приоритете донцов в истории русского казачества вообще, но и позволил себе вмешаться во внутренние дела Войска Донского, поставив под сомнение приоритет низовых казаков перед верхо-

выми. Дело в том, что низовые донские казаки, несмотря на все попытки новочеркасских историков доказать их древность, обнару­живаются на исторической сцене никак не ранее конца 1540-х гг., т. е. намного позже хоперских червленоярцев (имеем в виду появ­ление казачества как специфической организации, а не появление вообще населения в Нижнем Подонье, существовавшего и раньше). Из сказанного уже достаточно ясно, что немалая часть дискуссионных выступлений должна была быть обусловлена дале­кими от науки корпоративными интересами отдельных групп казачьих генералов.

С наиболее резкими возражениями против версии И. Попко вплоть до обвинений и фальсификации рукописи выступили И Кравцов, И. В. Бептконский, П. Юдин и Е. П. Савельев (20,

с, 5-7; ИЗ, с. 1......77; 216, вып. Б—6, с. 241; 275, № 178, с. 2).

И. В. Беитковский при этом еще выдвинул собственную версию об образовании гребеицев в конце XVI в. из казаков с Северского Донца, существовавших там якобы еще в XIV в. (20, с. 3—б), причем эта версия тоже нашла сторонников (208, с. 586; 216, вып. 4, с. 196, вып. 5—6, с. 239—241). Вопрос о происхождении северско-донецкой группы казаков вообще плохо изучен и заслу­живает внимания, но в ходе дискуссии выяснилось, что он не имеет отношения ни к гребенским казакам, ни к Червленому Яру (93, № 52, с. 2; 233, № 67, с. 2; 275, № 178, с. 2). Однако некоторые другие моменты дискуссии интересны для нашей темы.

Прежде всего выяснилось, что традиционная версия о переселе­нии на Терек нижнедонских казаков атамана Андрея Шадры, которое все оппоненты И. Попко настойчиво датируют 1580-ми гг. или даже более точно 1584 г., во-первых, основана на таких же записях преданий, как и версия И. Попко, и в этом отношении ничуть не более достоверна, а во-вторых, эта версия излагается со многими искажениями и передержками, в то время как ее первоисточники не дают оснований для тех выводов, которые из них делаются.

Одним из таких первоисточников является предание, записан­ное у гребенских казаков примерно в 1760—1770-х гг. и опублико­ванное в книге А. Ригельмана, законченной в рукописи в 1778 г. (202, с. 22, 138; о времени сбора материала см.: 26, с. VI). По преданию, гребенские казаки произошли от донских, разбойни­чавших на Волге и выгнанных оттуда воеводой Мурашкиным. Других деталей и дат не указано. Имеется ссылка на неопублико­ванную рукопись А. Ригельмана 1758 г., где будто бы дано более подробное изложение вопроса. Но в найденной впоследствии и опубликованной анонимной рукописи, которую обоснованно иден­тифицируют с указанной рукописью А. Ригельмана, нет даже тех сведений, которые имеются в книге (108, с. 181). Из другого источника — из сибирской Ремезовской летописи известно, что воевода Мурашкии изгнал с Волги разбойничавших там казаков не в 1580-х гг„ а в 1577 г. (220, с. 313). Правда, недавно Р. Г. Скрыиииков без всякой аргументации заявил, что в этом

сообщении «все вымышлено» (223, с. 87). В действительности может быть вымышлено содержащееся там же сообщение, что среди выгнанных Мурашкиным казаков был Ермак, будущий завоеватель Сибири (только этот вопрос и интересует Р. Г. Скрын-никова), но отрицать вообще весь поход Мурашкина и его дату нет оснований.

Другим источником той же версии считается предание, опубли­кованное в «Лексиконе» В. Н. Татищева, законченном в рукописи в 1745 г. (231, с. 162, 247). Здесь говорится, что в 1554 г. группа донских казаков во главе с атаманом Андреем, разбойничавшая на Волге, ушла на Терек, где захватила на кумыцкой земле забро­шенную крепость и назвала ее Андреевой Деревней. Оттуда казаки во главе с атаманом Шадрой в 1569 г. перебрались вверх по Те­реку, в тот район, где и остались впоследствии под именем гребен- I ских казаков (не считая ряда местных перемещений в пределах этого района). Очевидно именно из сообщения В. Н. Татищева позже заимствована версия об атамане Андрее Шадре. Но, во-пер­вых, по контексту не видно, что атаман Андрей и атаман Шадра — одно и то же лицо; скорее, это два лица, действовавшие в разное время и в разных местах. Во-вторых, Андреева Деревня по-кумыцки называется Эндери, что означает гумно или ток, и не исключено, что не название Эндери произошло от имени Андрей, а, наоборот, легенда об атамане Андрее — от названия Эндери, бо­лее древнего, чем рассматриваемые события (190, с. 31—32). И в-третьих, и это для нас главное, все переселение тут датируется не 1580-ми, а 1554—1569 гг.

Различия между обеими легендами легко объясняются тем, что разные гребенские станицы основывались различными группами переселенцев, шедшими из разных мест и в разное время, поэтому | содержание каждой легенды зависит от того, в какой станице она записана. Но для нас важно, что обе легенды не только не под­тверждают традиционную датировку переселения 1580-ми гг., но и не дают никаких оснований считать переселившихся казаков именно нижнедонскими. Более того, по версии В. Н. Татищева, дата ухода казаков с Волги — 1554 г. — позволяет сомневаться, I что они были вообще донскими . Последние в это время еще едва успели появиться на Дону, а на Волге тогда разбойничали не донские, а так называемые мещерские казаки, о которых еще будет речь ниже и которые вообще не имели никакого отношения к Дому.

Выявлены и другие сведения, не зависимые от книги И. Попко, 1 позволяющие думать, что гребеиская группа казаков существо- I вала ранее конца XVI в. Так, около 1582 г. (точная дата из непол­ной публикации не ясна) московское правительство писало ногай­ским мурзам по поводу бесчинств казаков на Волге, что это | «беглые казаки, которые, бегая от нас, живут на Терке и иа море, • на Яике и иа Волге, казаки донские, пришел с Дону...» (228, с. 41), \ Хотя не сказано, где именно на «Терке» (Тереке) живут казаки, но, поскольку упомянуты кроме них еще казаки «на море», ясно,

1То последние — это казаки близ устья Терека (собственно «тер­ние», по общепринятой терминологии), и, следовательно, под казаками «на Терке» здесь можно; понимать только гребенских. Значит, в начале 1580-х гг. они уже существовали и, видимо! :уществовали довольно давно, если успели настолько укрепиться, что начали делать вылазки на Волгу.

Недавно опубликован документ, из которого видно, что какая-то группа разбойничавших на Волге казаков (не сказано, какого происхождения) сбежала оттуда «в черкасы» ранее 1563 г., причем «черкасами» в данном случае названы кабардинцы, на землях которых и начали селиться гребенские казаки (125, с. 40). . В 1554 г. Иван IV в наказе русскому послу в Польше велел отвечать на возможный вопрос о московско-кабардинских отноше­ниях: «Черкасы (кабардинцы. — А, Щ.) государей наших старин­ные холопы, а бежали с Резани» (170, т. 59, с. 449). Эти слова, конечно, нельзя понимать буквально, но они могут свидетельство­вать о наличии среди кабардинцев еще в начале 1550-х гг. каких-то русских, вероятнее всего гребенских казаков.

С. Герберштейн в своей книге сообщает, что «черкесы», под которыми он подразумевает вообще адыгов и в их числе кабар­динцев, «совершают богослужение на славянском языке (который у них в употреблении)» (51, с. 160). Поскольку С. Герберштейн мог получить такие сведения лишь в один из двух своих приездов в Москву, в 1517 или в 1526 г., и поскольку эти сведения могли попасть с Кавказа в Москву, очевидно, лишь спустя некоторо! время после распространения русских богослужений и русской языка среди «черкесов», можно думать, что какие-то русски^ появились на Северном Кавказе даже ранее 1520—1530-х гг., к которым И. Попко приурочил переселение червленоярцев.

Участники дискуссии привлекли и некоторые диалектологиче­ские и Этнографические данные конца XIX—начала XX в. Конечно, к этим материалам надо относиться с осторожностью, поскольку и в Подонье, и на Северном Кавказе в период с XVI по XIX в. произошли очень большие перемещения населения. Но все же уместно отметить, что в говоре гребенских казаков не обнаружено сходства с говором низовых донских казаков, но найдено опреде­ленное сходство с некоторыми воронежскими крестьянскими гово­рами и с говором русских крестьян в районе стыка Воронежской, Тамбовской и Саратовской губерний, т. е. в местности на между­речье Хопра и Вороны примерно в 40 км к северо-востоку от устья Вороны (93, № 53, с. 2; 94, с. 107—108; 233, № ПО, с. 3, № 111, с. 3, № 114, с. 2). Не менее интересно, что, по рассказам стариков, примерно в начале XIX или в конце XVIII в. у гребенских казаков сохранялся обычай выбирать себе невест в южной части Воронеж­ской губернии (233, № 114, с. 2).

Каждый из перечисленных фактов сам по себе еще недостато­чен для определенных выводов, но в сумме они подкрепляют друг друга и позволяют считать, что версия И. Попко о происхождении гребенцев от червленоярцев, а не от низовых донских казаков

не представляет собой в принципе ничего невероятного. Это и было признано рядом еще дореволюционных участников дискуссии (18 с. XLI— XLII;94, с. 107—108; 190, с. 12—17, 27—32; 201, с. 7-9)!

Однако сам И. Попко дал повод для обвинений в фальсифика­ции, опубликовав только вольное изложение рукописи, явно не сво­бодное от его собственных пояснений и домыслов и от использова­ния дополнительных источников, а местами содержащее и прямо невероятные сведения? если понимать их буквально. В связи с этим обратим внимание на происхождение рукописи.

По словам И. Попко, автором рукописи был некий «человек науки, носивший серую солдатскую шинель и убитый в одной из вельяминовских экспедиций за Тереком, в 1830-х годах» (186, с. XLI). И. Кравцов, обвиняя И. Попко в фальсификации, в то же время сообщил, что обращался к нему с вопросами и получил от­вет, в котором между прочим сказано, что рукопись написана на польском языке (113, с. 43—44). В 1910—1912 гг. местные терские историки В. А. Потто и Г. Ткачев сообщили, что рукопись утеряна, причем Г. Ткачев уточнил, что она пропала после смерти И. Попко (190, с. 16; 233, № 67, с. 2). В. А. Потто при этом добавил, что автор рукописи был «человеком весьма образованным, бывшим профессором Виленского университета, которого судьба случайно забросила в Червленную (одну из гребенских станиц. — А. Ш.)* (190, с. 16). Поскольку до этого ни И. Попко, ни другие участники дискуссии не сообщали о том, что автор рукописи был виленским профессором, можно понять, что В. А. Потто успел сам ознако­миться с рукописью, до того как она пропала.

Зная важнейшие факты истории Российской империи первой половины XIX в., легко понять, что виленский профессор оказался солдатом на Кавказе-за причастность скорее всего к польскому восстанию 1830—1831 гг., за что в те годы было сослано на Кавказ вообще много польских революционеров.! Ясно, что цензура не позволяла назвать его фамилию, известную, вероятно, всем участ­никам дискуссии. Возможно, что с этим связаны и пропажа рукописи, и то, что И. Попко не опубликовал полных цитат из нее.

В. А. Потто полагал, что виленский профессор записал преда­ние со слов самого генерала Ф. Ф. Федюшкииа, впоследствии владевшего рукописью (190, с. 16). Но из списка гребеиских казачьих офицеров 1839 г. видно, что в этом году отцу Ф. Ф, Фе-дюшкина было 39 лет (186, с. 467), значит он сам в 1830-х гг., при жизни профессора, был в таком возрасте, что вряд ли мог рассказывать предания. И зачем генералу понадобилось бы хра­нить перевод собственного рассказа на польский язык, если он мог сам написать его по-русски? Скорее предание могло быть записано со слов какого-то более старого гребеиского казака,

Не менее вероятно, что рукопись содержала вообще не запись устного предания, а перевод какой-то русской рукописи, например местной казачьей летописи, На такую мысль наводит наличие в изложении И. Попко многих мелких деталей, обычно не со-

храняющихся в устных преданиях. Надеемся, что для уточнения истории рукописи удастся в дальнейшем выяснить и личность ви­ленского профессора, и детали биографии генерала Ф. Ф. Федюш-

кина.

Учитывая все эти обстоятельства, вряд ли можно отрицать

существование рукописи виленского профессора, спорить можно лишь о неточностях перевода и изложения и о возможных про­пусках или, наоборот, о добавлениях по другим источникам.