Линкольн американской литературы
«Мы стали кое-что понимать…» — сказал Твен в речи, которую приводит Горький. Американцы стали понимать, по его мысли, революционную Россию, поднявшуюся на борьбу с палачами народа. И тут же мимоходом Твен бросает замечание, что «баррикады в Москве… строят, вообще, не ради долларов».
На первый взгляд американский юморист просто шутит. Но какие знакомые и серьезные интонации слышатся в этом противопоставлении «баррикад» и «долларов». Приходит на память написанное в начале 90-х годов письмо Твена Степняку-Кравчинскому, в, котором герои революционной борьбы противопоставлены людям, вносящим во всё элементы «сделки».
В твеновской шутке нашла отражение, хотя и мимолетное, мысль, давно уже не дававшая покоя писателю, — мысль о духовной деградации людей под влиянием долларов.
В условиях империализма Твен все более решительно и убежденно говорит о неудовлетворительности моральных итогов буржуазного прогресса. Он предает анафеме всю современную цивилизацию, в основе которой — доллары, деньги, стяжательство.
Это вызывало у Твичела нескрываемую тревогу. Он умолял Твена отводить душу только в письмах, адресованных ему, Твичелу, и ни в коем случае не раскрывать своих взглядов перед Гоуэлсом или Роджерсом и уж, во всяком случае, не делать эти взгляды достоянием печати.
В дни своей молодости священник Твичел был веселым здоровяком, не отличался особым ханжеством и даже проявлял порою известный либерализм в политике. К началу нового века, однако, он успел поправеть и не воспринял антиимпериалистических воззрений Твена.
В одном письме Твену Твичел говорит, что его друг должен «стать на колени и просить прощения за крайний пессимизм, проявляемый в начале XX столетия». Ведь, декларирует священник, «царство божие» и «справедливость» берут верх над злом в современном мире. Налицо, по его словам, «постоянный прогресс» в этом отношении. «Выберись из своей дыры, Марк, — убеждает Твена Твичел, — …перестань проклинать и лучше кричи «Слава!»…Говорю тебе, что победа останется на стороне священников».
Однако Твен не хочет «стать на колени». Между ним и Твичелом разверзлась настоящая пропасть. Писатель признает наличие прогресса, громадного прогресса в области создания материальных ценностей. «Но достигли ли мы большей праведности? Можно ли тут обнаружить хоть малый прогресс? По-моему, невозможно». Ведь ныне «деньги — вот высший идеал, все остальное для огромного большинства людей и в Европе и в Америке стоит где-то на десятом месте. Алчность и корысть существовали во все времена, но никогда за всю историю человечества они не доходили до такого дикого безумия, как в наши дни. Это безумие разлагает людей и в Европе и в Америке, делает их жестокими, подлыми, бессердечными, бесчестными угнетателями».
В одном письме 70-х годов Твен в шутку назвал Америку будущего, Америку 1935 года, монархической страной. Вернувшись к этому письму через треть века, он отметил: «Теперь кажется странным, что я мог думать о будущей монархии, не подозревая о том, что монархия уже существует в настоящем, а республика стала делом прошлого. Но именно так оно и было. Республика оставалась только по названию, а фактически республики давно уже не было». Твен даже стал догадываться, где именно нужно искать причины того, что Америка перестала быть «республикой». Он пишет о том, что «огромная власть и богатство порождают коррупцию в деловой жизни и в политике и внушают любимцам публики опасное честолюбие».
Примечательно, что, критикуя капиталистический прогресс так резко, как никогда, Марк Твен все же не переходил на позиции поборников реакционного утопизма. Как и Уолт Уитмен, он не склонен был строить свой идеал на основе каких-либо отсталых форм жизни и отнюдь не отказывался от завоеваний человеческого разума, науки и техники.
В начале XX века Твен написал блестящий памфлет «Невероятное открытие доктора Лёба», в котором прославил успехи науки в деле познания и изменения мира. Он с гордостью говорит о телеграфе, телефоне, геологии, палеонтологии, об открытиях Пастера и вышучивает тех, кто пытается помешать развитию научных знаний.
Консерваторы от науки, выступающие в роли «экспертов», ретрограды, которые цепляются за старое, привычное, косное и мешают продвижению новых идей, вызывают у него гнев.
И в старости Твен боролся смехом за поступательное движение человечества по пути научного прогресса.
В своих произведениях он то и дело касался разных достижений технической мысли. До конца своих дней писатель живо интересовался изобретениями. Он хотел, чтобы на его родине наука и техника двигались вперед. Твена, однако, ужасала мысль, что Америка, делая успехи в развитии материальной культуры, становится при этом страной «убогих идеалов» и «вульгарных устремлений», порождаемых жаждой денег.
Борясь словом против гнили современного общества, против «диктатуры финансистов», которая, как он чувствовал, утверждается в Америке, Твен, естественно, искал вокруг себя товарищей по оружию.
В свое время он высоко оценил некоторые стороны творчества американских писателей Гарта и Гоуэлса, приветствовал реалистическое дарование Хоу.
О том, как страстно жаждал Твен развития в США реалистической литературы, которая сказала бы всю правду даже о самых темных сторонах жизни американцев, говорит одна его статья на литературные темы, напечатанная впервые в 1962 году.
Статья эта посвящена роману Эмиля Золя «Земля». Сначала кажется, говорит Твен, что эта книга — «оглушающий буйный бред… выдумка непристойно распущенного воображения». Но потом появляется уверенность, что «писатель пишет правду… точную до мелочей». Ведь и в Америке есть «деревни, которые напоминают кое в чем, а может быть, и во многом деревню, описанную у Золя». Ведь жизнь «может дать писателю материал для американской «Земли» — несколько иной, чем у Золя, но не менее ужасной».
Точно призыв к писателям отбросить всякое жеманство и украшательство, призыв без страха рисовать американскую жизнь такой, какова она на самом деле, звучат слова Твена: «Мы скажем: да, во всей книге Золя нет ни одного мельчайшего эпизода, нет ни единого диалога, которые не отражали бы и нашу американскую жизнь. А потом мы пойдем дальше и вспомним еще другие факты американской жизни, столь гнусные и омерзительные, что с ними не сравнится ни один из ужасов Золя».
Великий американский реалист завершает свою статью (которую так долго не решались печатать владельцы его рукописей) следующими ироническими словами: «…Мы досадуем на Золя. За то, что он разоблачил этих ужасных французов? Нет, за то, что он разоблачил нас в наших собственных глазах. Мы сладко спали, мы позабыли об очень многом, а он нас разбудил. Мы досадуем на Золя. И мы не простим ему этого».
Твена, конечно, не могли радовать романы, которые числились в Америке XX столетия «бестселлерами», то есть расходились наибольшими тиражами. К сожалению, он был, по-видимому, плохо знаком с теми книгами крупных представителей американского критического реализма, которые появились в первом десятилетии нового века. Вспомним, впрочем, что Теодор Драйзер был тогда автором только одного опубликованного романа — «Сестра Керри», причем само издательство, напечатавшее эту книгу в 1900 году, сочло ее «безнравственной» и фактически не пустило в продажу. Фрэнк Норрис умер совсем молодым, в начале своего многообещавшего творческого пути. Роман Джека Лондона «Мартин Идеи» был издан всего за год до смерти Твена.
Оглядываясь на путь, пройденный литературой США с начала столетия, мы видим сегодня, что родина Твена выдвинула ряд писателей, которым суждено было сделать новые большие шаги в развитии американского реалистического романа и новеллы по сравнению с творчеством создателя «Приключений Гекльберри Финна». Норрис, Драйзер и Синклер Льюис, Джек Лондон, Эптон Синклер и Шервуд Андерсон, а позднее Скотт Фицджеральд, Эрнест Хемингуэй, Томас Вулф, Уильям Фолкнер, Ленгстон Хьюз, Эрскин Колдуэлл, Альберт Мальц, Джон Стейнбек, Джером Сэлинджер, Уильям Стайрон, Джеймс Джонс поведали много правдивого и горького об Америке эпохи империализма.
И все они обязаны вдохновляющему примеру Твена теми или иными сторонами своего мастерства, все они в той или иной мере являлись продолжателями традиций критического реализма, крупнейшим основоположником которых был Марк Твен. Не случайно Драйзер назвал Твена вдохновенным гением, оригинальным мыслителем.
Разумеется, литературные традиции, на которые опираются наиболее значительные писатели США XX века, воплощены не только в произведениях Твена. Исключительно велико значение идейно-художественных традиций, связанных с именем Уолта Уитмена — революционного демократа, певца борьбы против невольничества и идеалов бескорыстного, братского сотрудничества всех трудящихся. Большой вклад в литературу страны сделали и такие крупные американские писатели XIX столетия, как Купер, Бичер-Стоу, Готорн, Мелвилл, Торо. Многое дал литераторам Америки опыт реалистов европейских стран, прежде всего России, Франции, Англии.
Но твеновская традиция в литературе США — широкая и богатая традиция. Она живет и приносит новые плоды.
В «Спруте» Норриса, «Американской трагедии» Драйзера, «Мартине Идене» Лондона, «Бэббите» и «У нас это невозможно» Льюиса, «Гроздьях гнева» Стейнбека, произведениях Хемингуэя, «Деревушке» Фолкнера, «Домой возврата нет» Вулфа, «Глубинном источнике» Мальца и других крупнейших произведениях американской литературы нашего столетия убедительно показано, что те отрицательные тенденции, которые так проницательно подметил Твен, успели в Америке XX века расцвести пышным цветом и породить ядовитые плоды.
О том же говорят и посвященные Америке творения мастеров кино и живописи. Вспомним хотя бы картину Чарли Чаплина «Новые времена», изображающую, как капитализм обесчеловечивает людей, превращает их в рабов. Кстати, при всем своеобразии и специфичности дарования Чаплина-сценариста и актера и он многими нитями связан с Твеном — мастером сатирического гротеска и лирического юмора.
Современная американская литература и искусство немалым обязаны Твену также как создателю ярчайших положительных образов, образов простых людей с прекрасным сердцем, людей, которые не хотят мириться с несправедливостью, порабощением.
Известные американские публицисты Элен и Скотт Ниринги в своей книге «США сегодня», изданной в США в середине XX столетия, так охарактеризовали Америку наших дней:
«Мы очутились в стране, которая стала жертвой разбойников, грабителей и сводников. Повсюду господствуют дельцы, призывая и убеждая людей все больше и больше покупать, приобретать, накоплять, а затем зарабатывать еще больше, чтобы еще больше покупать… Мы увидели страну, где люди беспокойны, теряют почву под ногами, ищут безвестности, прячутся от соседей и от самих себя. Беспокойство охватывает всех — от подростков, стремящихся сделать карьеру и создать семью, до квалифицированных и неквалифицированных рабочих, до преуспевающих лиц свободных профессий и коммерсантов, до государственных служащих и ушедших на покой мужчин и женщин, постоянно о чем-нибудь тревожащихся. Всех терзает общее чувство неуверенности… Мы оказались в стране, которая кишит тайными агентами, соглядатаями, сплетниками, осведомителями, шпионами… Итак, нашим взорам предстала странная страна — США 50-х годов XX века. Мы чувствовали себя гостями издалека, хотя приехали всего лишь с уединенной фермы Новой Англии. Чем дальше мы ехали, тем все более чуждым казалось нам все. Поистине это была страна, которой мы никогда не знали».
Итак, Ниринги утверждают, что современная Америка — страна, которой они «никогда не знали».
Что и говорить, в США середины века есть немало нового и, в частности, такого «нового», которое не может не удручать. Но тот, кто внимательно перечитает произведения Твена, сможет увидеть корни целого ряда явлений, которые пугают и мучают честных американцев сегодня. Надо добавить, что за океаном действительно есть немало честных людей, немало американцев, которые не хотят мириться с засильем милитаризма, с расизмом и ведут борьбу с поджигателями войны, мракобесами, с «ультра».
И хочется, чтоб ныне в США было больше художников слова, обладающих талантом, умом и мужеством, необходимыми для того, чтобы продолжать дело Твена — дело реалистического изображения Америки империализма.
Реакционное литературоведение делает все возможное, чтобы удержать писателей от следования по стопам американского реалиста. Нельзя, конечно, отказать заокеанским историкам литературы во внимании к творчеству Твена. В США продолжают появляться богатые материалом исследования жизни и творчества писателя. Но характерно, что влиятельные буржуазные литературоведы и сегодня отрицают идейное значение его творчества (в недавно опубликованном в США обширном исследовании сказано буквально следующее: «Марк Твен как мыслитель был слишком непоследователен и слишком поверхностен, чтобы иметь существенное значение…»). Иногда великого критика капиталистической Америки называют просто «невротиком» или хуже того. Так, буржуазный исследователь Генри Кенби видит в творчестве Твена последних двух десятилетий его жизни выражение крайней деградации и объясняет все это… психическим недугом, якобы овладевшим писателем. Автор «Таинственного незнакомца», по Кенби, был «болен», и это-де в гораздо большей степени определяло характер его творчества, «нежели что-либо в современной истории. Он (то есть Твен. — М. М.) вообще никогда особенно много не интересовался современной историей», — декларирует критик, совершенно не считаясь с общеизвестными фактами. Твен, продолжает Кенби, «родился невротиком» и «в конце концов невротизм уничтожил его как художника».
Стремление литературоведов рассматривать творчество Твена последних лет его жизни в свете явлений американской социальной действительности вызывает у буржуазных историков литературы в США нескрываемое раздражение. Г. Кларк, автор статьи о Твене, помещенной в справочном критико-библиографическом издании «Восемь американских писателей» (1956), полностью отказывает советским историкам литературы в праве усматривать «в пессимизме позднего Твена» отражение его неудовлетворенности «характером американской цивилизации».
Есть и еще одна форма «критики» творчества Марка Твена, которой пользуются реакционеры. Через сорок лет после смерти писателя его роман «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура» был изъят управлением по делам образования в Нью-Йорке из списка книг для чтения в школах. Позднее такая же судьба постигла «Приключения Гекльберри Финна».
Твен без реализма, Твен без антирабовладельческой борьбы, Твен далекий от протеста против капиталистических порядков — только таким согласны принять его многие идеологи американской буржуазии.
Но Твен иной.
Прислушаемся к суждению о нем Уильяма Гоуэлса. Еще полвека тому назад Гоуэлс выразительно и справедливо назвал своего друга Линкольном отечественной литературы.
Прислушаемся также к словам Бернарда Шоу, который писал Твену: «Я убежден, что для будущего историка Америки Ваши произведения будут столь же незаменимы, как политические трактаты Вольтера — для историков Франции».
Выражая взгляды советских людей, А. А. Фадеев сравнил значение Твена для литературы США со значением Бальзака и Диккенса для литературы французской и английской.
Как писать автобиографию…
Есть такие критики — их немало, которые видят в пессимистических идеях «Таинственного незнакомца» наиболее полное и верное выражение философских позиций Твена в конце его жизни. Так, Генри Смит, являющийся ныне хранителем рукописей писателя, заканчивает свою книгу, изданную в США в 1962 году, мрачнейшей цитатой из «Таинственного незнакомца», а затем говорит: «Этими словами завершается его (Твена. — М. М.) деятельность как писателя, ибо ему нечего было больше сказать».
На самом деле в заключительные годы жизни Марк Твен сказал еще очень, очень много нового, чрезвычайно важного и звучащего совсем по-другому, нежели беспросветно мрачные сентенции из «Таинственного незнакомца».
На самой заре XX столетия, когда за каких-нибудь два-три года Твен создал целую серию великолепных антиимпериалистических произведений, он предстал перед миром вовсе не брюзгливым мизантропом, а беззаветным борцом против империализма во имя свободной жизни порабощенных людей.
Новый взлет твеновской сатиры пришелся на середину первого десятилетия нашего века.
Годы 1905-й, 1906-й…
Писателю уже семьдесят лет.
Отвечая на юбилейные приветствия, Твен сказал в конце 1905 года, что теперь он уже может считать себя «в запасе». Но сатирик вовсе не собирался уходить в запас. Он видел дальше и глубже, чем когда-либо в прошлом, а темперамент его оставался таким же, как в молодые годы. Когда перед взором писателя возникали картины несправедливости, угнетения, бесчеловечности, он бурно возмущался, негодовал, кипел.
Еще в конце XIX столетия Твен начал заносить на бумагу воспоминания о прожитом и пережитом. Но только за несколько лет до смерти он принялся работать над своей автобиографией изо дня в день.
Эти воспоминания первоначально не предназначались для печати. Им были предпосланы такие слова: «Когда я пишу эту «Автобиографию», я ни на минуту не забываю, что держу речь из могилы. Это в самом деле так: меня не будет в живых, когда книга выйдет в свет». И дальше: «Я предпочитаю разговаривать после смерти, а не при жизни, по весьма серьезной причине: держа речь из могилы, я могу быть откровенен».
Свои воспоминания Твен обычно диктовал. Мысль о создании автобиографии методом диктовки родилась на обеде в честь писателя, данном в Плэйерс-клубе в начале января 1906 года. А уже в середине того же года Твен с гордостью сообщил Гоуэлсу, что «надиктовал (с 9 января) много «наследства» — 210 тысяч слов, и прибавляется еще 50 тысяч. «Наследство» — это вещи, — поясняет писатель, — залежавшиеся у меня в столе с давних пор, потому что либо я сам, либо издатели не решались их печатать».
Впрочем, сатирик не только передиктовывал «наследство». Легко установить, что в эти же месяцы в «Автобиографию» вошло большое количество совершенно нового материала, отражавшего мысли и чувства Твена, порожденные современностью, текущими событиями.
В общей сложности только за первую половину 1906 года Твен «надиктовал» столько страниц рукописей, что из них можно было бы составить почти два тома. Однако при жизни писателя «Автобиография» в его собрание сочинений включена не была. И сегодня она опубликована не полностью.
Как представлял себе Твен «Автобиографию»?
Об этом говорит такая его запись: «Во Флоренции в 1904 году я, наконец, открыл истинный метод, как писать автобиографию. Не выбирай, чтобы начать ее, какое-либо определенное время своей жизни; броди по жизни как вздумается; веди рассказ только о том, что интересует тебя в данную минуту; немедля прерывай рассказ, как только интерес к нему начинает слабеть, и берись за новую, более интересную тему, которая пришла тебе только что в голову.
И еще: пусть этот рассказ будет одновременно дневником и автобиографией. Тогда ты сумеешь столкнуть животрепещущую современность с воспоминаниями о чем-то, что было сходно с нею, но случилось в далеком прошлом; в этих контрастах скрыто неповторимое очарование».
Таким заветам и следовал Твен в своей работе над «Автобиографией».
Вот, например, 8 февраля 1906 года он вспоминает ранние годы жизни в Хартфорде и своих любимых дочек — тогда еще девочек. Сколько теплоты и ласки в его рассказе о том, как «девочки приносили мне картинку и требовали, чтобы я сочинил к ней рассказ». Четыре дня спустя Твен обращается к совсем далеким годам, когда он и его брат Генри были не старше Тома и Сида Сойеров.
Проходит еще четыре дня, и автор включает в «Автобиографию» грозную филиппику против миллионера Джея Гулда, который «научил всю страну обожествлять деньги и владельца денег, невзирая на то, каким путем эти деньги добыты».
Девятого марта все того же 1906 года писатель повествует «о том, что было шестьдесят лет назад и еще раньше».
А три дня спустя он переходит к фактам самого последнего времени, к новым преступлениям американской военщины на многострадальных Филиппинах.
Нет, не таким человеком был тогда Марк Твен, чтобы прятаться от трагедий современности в светлом мирке детства и юности! «Оставим пока моих товарищей, — восклицает он, — с которыми я учился шестьдесят лет назад, мы вернемся к ним позднее. Они меня очень интересуют, и я не собираюсь расставаться с ними навсегда. Однако даже этот интерес уступает место впечатлению от происшедшего на днях события».
И дальше идет пространный и полный ярости рассказ о том, как войска США безжалостно уничтожили целое племя моро. Официально избиение этих людей называлось битвой, но Твен срывает маски с тех, кто совершил страшный акт варварства, показывает, что они поступили как подлинные злодеи.
«Официальное сообщение, — говорится в «Автобиографии», — надлежащим образом превозносит и приукрашивает «героизм» и «доблесть» нашей армии…» Но о какой доблести может идти речь, если американские солдаты, вооруженные артиллерией и винтовками с точным прицелом, истребляли почти безоружных людей. «У противника, — с возмущением говорит писатель, и слово «противник» звучит саркастически, — было шестьсот человек, включая женщин и детей, и мы уничтожили их всех до одного, не оставив в живых даже младенца, чтобы оплакивать погибшую мать».
Твен продолжает: «Нагие дикари были так далеко внизу, на дне кратера-западни, что наши солдаты не могли отличить женскую грудь от маленьких мужских сосков; они были так далеко, что солдаты не могли отличить еле ковыляющего двухлетнего карапуза от темнокожего великана. Это, несомненно, — заключает он, задыхаясь от негодования, — наименее опасная битва, в которой когда-либо принимали участие солдаты-христиане любой национальности».
В «Автобиографии» Твена есть десятки и сотни прекрасных поэтических страниц, говорящих о неизменной его тяге к жизни, о вдохновлявшей писателя жажде света и добра. Было бы чудовищной несправедливостью ставить знак равенства между Сатаной из «Таинственного незнакомца» и автором воспоминаний, влюбленным в людей и природу. И Марк Твен был верен своим человеколюбивым идеалам не только тогда, когда живописал девственные просторы Миссисипи, тепло рассказывал о детских годах Сузи и рисовал «негритянский» балаган прошлого столетия. Вера в человека, страстное желание помочь народу сделать жизнь более счастливой с не меньшей силой оказались и в тех сардонических портретах виднейших капиталистов и политиканов, которые тоже вошли в «Автобиографию».
Твен то бичует президента Теодора Рузвельта, приобретшего «свою президентскую должность за деньги» и поздравившего с «блестящей военной операцией» убийц в мундирах, то высмеивает известного мультимиллионера Эндрью Карнеги, который «купил себе славу и заплатил за нее наличными». В «Автобиографии» говорится, что в США «люди без стеснения лезут в помойную яму и открыто поклоняются долларам и владельцам долларов», что бесчестные сенаторы и их дружки разлагают страну «сверху донизу», что в верхах США всюду обман, коррупция…
Марк Твен громил американских милитаристов и раньше. Но теперь он стал понимать куда лучше, чем в прошлом, что ядовитой идеологией империализма заражены не только отдельные американские генералы или вашингтонские политики, но и господствующие круги страны в целом.
В «Автобиографию» Твена вошел исполненный зловещего смысла рассказ о том, что произошло в 1906 году в клубе «Дальние Концы Земли». Во время одного банкета, устроенного в этом клубе, говорит писатель, «председательствующий, отставной военный в высоком чине, провозгласил громким голосом и с большим воодушевлением: «Мы — англосаксы, а когда англосаксу что-нибудь надобно, он идет и берет». Заявление председателя, — продолжает писатель, — вызвало бурные аплодисменты».
Смысл происшедшего Твен раскрывает в следующих словах:
«Если перевести эту выдающуюся декларацию (и чувства, в ней выраженные) на простой человеческий язык, она будет звучать примерно так: «Мы, англичане и американцы, — воры, разбойники и пираты, чем и гордимся»… Это было зрелище, достойное внимания, — этот по-детски непосредственный, искренний, самозабвенный восторг по поводу зловонной сентенции пророка в офицерском мундире. Это попахивало саморазоблачением…» Ведь на собрании, проницательно подмечает сатирик, «были представлены наиболее влиятельные группы нашего общества… адвокаты, банкиры, торговцы, фабриканты, журналисты, политики, офицеры армии, офицеры флота. Все они были здесь. Это были Соединенные Штаты, созванные на банкет и полноправно высказывавшие от лица нации свой сокровенный кодекс морали».
Сердце человека, написавшего это, было полно горечи и муки. Но Твен не утратил надежд на лучшее будущее, не лишился своего гуманизма (у главного героя «Таинственного незнакомца» гуманизма нет). Именно потому, что в душе старого писателя полыхало, как всегда, пламя любви к народу, он и сумел с такой обоснованной и прекрасной яростью заклеймить американских империалистов, которые, находясь среди «своих», позволили себе отказаться от всяких приличий и открыто поддержали «зловонную сентенцию».
Все в том же 1906 году, на редкость богатом творческими достижениями (хотя почитатели Твена тогда об этом не догадывались), писатель создал и ужаснувшие его дочь Клару главы «Автобиографии», которые появились в печати лишь в конце 1963 года. В этих главах, продиктованных 19, 20, 22, 23 и 25 июня, Твен выразил свое мнение о христианской религии и о боге в таких, например, словах, не нуждающихся в комментариях:
«Считаю ли я, что христианская религия будет существовать вечно? У меня нет никаких оснований так думать. До ее возникновения мир знал тысячи религий. Все они мертвы. Прежде чем был придуман наш бог, мир знал миллионы богов. Мириады их умерли и давным-давно забыты. Наш бог — вне всякого сравнения наихудший бог, какого только могло породить больное человеческое воображение: неужели же Он и Его христианство ухитрятся сохранить бессмертие вопреки вероятности, опирающейся на бесчисленные примеры, которые мы находим в теологической истории прошлого? Нет, я считаю, что христианство, и его бог не будут исключениями из общего правила…»
Совсем не случайно дня за два до того, как он приступил к работе над этими главами, Твен написал Гоуэлсу: «Завтра собираюсь продиктовать главу, за которую моих наследников и правопреемников сожгут живьем, если они осмелятся предать ее гласности раньше 2006 года, — но, полагаю, они этого не сделают. Если я протяну еще года три-четыре, таких глав будет целая куча. Когда выйдет в свет издание 2006 года, будет большой переполох. Я со всеми покойными друзьями буду где-нибудь поблизости и с интересом на это погляжу. Приглашаю вас тоже».