ДУХОВНОЕ ПЕНИЕ СТАРОЙ РУСИ 5 страница
Душа на самом деле даже не поет, а звучит всем своим естеством, но, к сожалению, доступно ей не так уж много — все естество человека связано мусором. В ее распоряжении лишь крошечный гвор еще сохранившегося свободного сознания. Если и он будет загажен, про человека еще живого (то есть с душой) будут говорить: бездушный человек. Иными словами — человек без души для песни, хотя и с душой для зла. Поэтому нечего удивляться, что наши души поют какое-то дерьмо. Сколько места для души осталось, столько и песни! Хочешь, чтобы полилась настоящая песня — освобождай душу, освобождай звучащие пространства сознания.
Для этого придется сбросить стыдливость и выпеть из себя всю дрянь, которая просится на язык. Уверяю, как только вы это себе позволите, вы испытаете подлинное наслаждение. Более того, ваши слушатели будут радоваться вместе с вами, будто вы им подарили откровение! Я сам, помню, когда стал учиться петь у Похани, пел только: "Раз пошли на дэло я и Рабинович! Рабинович выпить захотэл!.." и "Протекала речка, через речку мост, на мосту овечка, у овечки хвост!" Хвост, кстати, у нее в конце песни отваливался. Изрядная дрянь из студенческой поры, но зато как покатывались мои старички! Когда ты поешь то, что действительно само идет из твоей души, даже если это хлам, люди вокруг радуются. Не всегда исполнению, чаще тому, что нашелся дурак, который сам себя не стесняется. Но радуются всей душой, потому что души всегда отзываются на встреченную душевность! Попробуйте.
По мере выпевания гвор поющего сознания будет расширяться, и начнут приходить все более широкие песни. Про наших предков, про прежних русских говорили, что у них раздольные песни. Это значит, у них были очень широкие души, то есть очень ясное сознание.
Баба Люба заставила меня сбросить весь ненужный хлам мышления и только после этого допустила к чтению заговора. Я собрался, набрал воздуха и с выражением начал читать, стараясь вложить в слова силу. Баба Люба замахала на меня руками и даже перекрестилась:
— Окстись! Бог с тобой! Ты чего воешь? Я даже немного обиделся.
— Ты чего думаешь, если ты озвереешь, так все вражьи силы от тебя со страху перемрут?
— Что не правильно?
— Да ты ревешь, пугаешь. И врешь еще. Не думаешь так, врешь!
— Я старался.
— Ну, старался. И что, пожалеть тебя? Лобик не разбил, у-тю, мой маненькой! Сказывать надо. Спокойно читай. Видь!
— Что видь?
— Не знаю... Вот ставишь оградку. Можно, конечно, видеть и гору и стену... Но такая ограда слабая получится. Это впору деревенским бабкам, навроде меня... А ты должен саму защиту видеть, крепость крепить, как говорится.
— Крепость?
— Крепость ограды, крепость стены, саму ограду крепить должен видением. Не знаю, понимаешь?— с сомнением посмотрела на меня.
— Не знаю, может, понимаю...— так же с сомнением ответил я.
— Ну попробуй.
Я прочитал заговор по-новому.
— Получилось,— кивнула она.— Немножко совсем, однако, получилось. Сам чуешь?
Мне казалось, что я "чуял". Я действительно ощутил, как что-то будто изменилось в пространстве избы. Словно воздух стал другой.
— А знаешь, почему получилось? Огненная река тебя держит. Это не видение твое крепость дало, а боль... Что-то у тебя с огненной рекой было...давно... Страшно? Боишься?
— Да нет,— неуверенно ответил я, думая о том, что в ее словах что-то есть, но очень трудноуловимое.
— Не помнишь, очень давно было?
— Нет,— ответил я в позволении, хотя не смог бы объяснить, откуда пришел ответ,— не так давно, перед приходом в эту жизнь.
— Ну вот, ну вот, и молодец, вот и умница,— она присела ко мне поближе и слегка приобняла, очевидно, из опасения, что я могу не сдержаться из-за этого воспоминания, и мне потребуется помощь. Но воспоминание не пришло. Слова пришли из какой-то моей глубины только потому, что за три предыдущих года мои учителя научили меня слышать свое прошлое, позволяя ему всплывать прямо к поверхности осознавания. Впрочем, мне стало грустно и даже слегка тоскливо, но я уже в который раз утешил себя тем, что время этого знания придет, когда пробьет его час, и успокоился.
— Ну вот и ладненько,— погладила бабка мою руку.— Сейчас чайку поставлю, посиди пока...
И уже за чаем она закончила свой урок:
— Сила в голосе должна не от боли быть. Видеть нужно. Будешь видеть, сможешь любые заговоры читать, заклинания... даже сказки сказывать, может быть, петь...
— Не-е!— засмеялся я.— Петь, вряд ли. Медведь на ухо наступил!
— Не зарекайся,— остановила она меня.— Без голоса ты ничего делать не сможешь, а голос откроешь в себе — он сам тебя петь заставит... Чтобы сказывать, голос надо вычистить. Вычистить, вычистить, чтобы он совсем пропал словно... То есть, конечно, как же без голосу, но чтоб ты его не замечал. Вот когда ты заговор читаешь и врешь, ты сам сразу слышать голос свой начинаешь. Уж не знаю, красивым, аль нет, али стыдишься... главное, слышишь. Надо, чтобы голоса для тебя словно не было!
— Чтобы не отвлекаться на него?
— Вот. Главное то, что за голосом, сказ сам. А сказ придет, когда видеть начнешь, да не картины, не картинки рисуй, а крепость саму, силу ли... любовь казать будешь!..
Мне тут же вспомнилось, что украинцы называют сказки "казками" — то ли от слова сказывать, то ли от казать.
— Слушай себя почаще, как заговор читаешь, и следи — слышишь ли голос. Как голос пропадать начнет, считай, в стих вышел.
— В стих?— переспросил я, хотя мне объясняли это понятие раньше. Мне хотелось услышать бабы-любино объяснение.
— Стихать начал, значит... стихия тебя слушаться начала. Тогда все, что говорить будешь, станет сказываться, люди заслушиваться будут... Опасно.
— Опасно? Почему?
— Соблазн. Сам поймешь, когда-нибудь. Давай лучше любже поучу!
— Давай! Только, баб Люб, ведь это грех!— пошутил я.— Ведь это же помимо воли!
— Ну, грех!— махнула она рукой.— Иной грех и взять на себя не грех. Лучше я их влюблю, чем он ее забьет, или она ему всю душу изъест. Я брала,— улыбнулась она не очень весело.— Брала! Ни разу не пожалела... Обидно только, когда приходят и зло на тебе срывают. У нас ведь всем до всего дело есть! А все одна ненависть людская. Все от страха! Убить от страха готовы любого! Своего. Чужих-то они любят, хлебосольничают. Чужак им не враг! Вот бы своего затравить — это нас хлебом не корми! Баба Люба не однажды срывалась при мне на воспоминания о какой-то старой обиде, и у меня было даже подозрение, что пожары в ее жизни были неслучайными. Но она ни разу не согласилась рассказать об этом. Ей, как и Степанычу, тоже было некогда.
ВИДЕНИЕ
Понятие "видеть то, что говоришь или поешь" неожиданно вернулось ко мне с моим последним учителем и связало все годы ученичества в нечто целое, потому что напомнило и о первом учителе, Степаныче, и о его преемнике Дядьке. Всплыло это на обучении духовному пению, а привело к Очевидностям.
Мы сидели вечером у Похани и пели "Течет речка по песочку". Как и все, что пел Поханя, эта песня обладала особой силой воздействия. Что-то такое он делал, пока пел, что к концу песни полностью меняло мое состояние, но что, я никак не мог понять. Он посмеялся и сказал, что надо всего лишь видеть то, что поешь. Я почувствовал себя очень уверенно — это-то я знал после бабы Любы! Мы еще раз спели первый куплет:
Течет речка по песочку,
Бережочек точит.
Молодой казак, молодой казак
Атамана просит.
— Что происходит?— неожиданно спросил Поханя.— Ну-ка расскажи, что там происходит.
— Ну что...— пожал я плечами,— речка течет, казак атамана просит.
_ Ага,— невнятно ответил Поханя, подумал и спросил,— Про пространство тебе объясняли?
Это было неожиданно, и я почувствовал себя словно на экзамене. Как я ни пытался применить знания, полученные у бабы Любы, они не работали. Пришлось лихорадочно вспоминать, что говорили мне про пространство Степаныч и Дядька. Про пространство говорили много; но в голове у меня это было очень разрозненно, поэтому я по ходу постарался свести свои знания к какой-нибудь системной формуле:
— Пространство — это пространство сознания, а физическое пространство — это простор...
Получилось весьма коряво, но Поханю это удовлетворило.
— Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!..— улыбнулся он.— Ну, так что здесь — простор или пространство?
— Сначала простор,— теперь уж не слишком уверенно сказал я,— потом пространство...
— Почему?— передразнил он меня, сделав растерянное лицо, но тут же ободряюще улыбнулся. Поханя, в отличие от Степаныча, никогда не издевался надо мной, и даже не обзывал дураком, как частенько делал Дядька.
Я молчал.
— Потому что ты картинки смотришь, а не песню видишь! Пространство — это мир. И вся песня мир. А кто его делает?
— Кто поет,— ответил я.— Хотя... пожалуй, нет. Мы ее берем из памяти, а там она уже сделанная. Похоже, сначала тот, кто мне ее спел, а потом я, когда пою.
— Да, можно сказать, тот, кто ее тебе спел, сделал этот мир для тебя. А теперь ты делаешь его для других, для слушателей... Даже если поешь для себя, ты можешь делать мир, а можешь войти в тот, что есть, и побродить там. Но тогда ты будешь слышать его голос. Даже сквозь свой. Значит, и тогда, и когда ты сам поешь, есть один человек, который делает мир. Значит, законы одинаковы?— я кивнул ему,— И законы эти — что ты ли, что другой — но вы творите пространства и творите своим видением!— я опять кивнул ему. Он усмехнулся и спросил.— Так что здесь с пространствами?
— Два пространства...— уверенно начал я и осекся, потому что почувствовал, что теперь ничего не понимаю.
— Три, три пространства,— очень спокойно сказал Поханя.— И ты делаешь только одно из них.
Не понимаю почему, но эти слова внезапно взбодрили меня. В них словно был ключик к тайне. Поханя засмеялся:
— Ожил! Ты кого поешь-то?
— Как кого? Песню...
— Про кого?
— Про казака, про кого!..— и тут до меня дошло,— Ну конечно, три! Ведь человек же еще! Я пою казака!
—- Ты делаешь пространство сознания казака,— подтвердил мою догадку Поханя,— а он делает все остальные пространства!
— Значит, речку он просто видит перед собой, а потом...— опять появился вопрос.
— Начни с того, что ты его видишь, ты смотришь в его пространство,— успокоил меня Поханя.
— Ну.
— Что он делает?
— Лежит на берегу и смотрит на реку?— предположил я.
— На реку? -Да.
— На реку?!
— Подожди,— вдруг сообразил я.— В простор!
— В пространство истинного Мира, в простор!— подтвердил Поханя.— А потом?
— А потом он видит Атамана — Подожди, подожди! Потом он вспоминает, потом он смотрит в пространство памяти!
Поханя даже ничего не сказал, он просто рассмеялся и повел песню дальше.
Отпусти же, атаман,
Отпусти до дому,
Знать, соскучилась, знать, намучилась
Милая Маруся.
Отпустил бы я тебя,
Долго ты пробудешь.
Ты напейся воды холодной —
Про любовь забудешь.
Пил я воду, пил холодну,
Пил не напивался!
На этом месте я прервал песню и воскликнул:
— Еще оно пространство памяти! Поханя кивнул не останавливаясь:
Любил девушку чернобровую,
С нею наслаждался.
Вот ведут, коня ведут,
Конь головку клонит.
Молодовова, чернобровова
Казака хоронят.
Вот тут я пришел в замешательство. Ясно было, что пространство сменилось. Но что-то во мне сопротивлялось тому, чтобы признать его простором. Я колебался. Поханя прервал песню и ждал довольно долго, потом приказал:
— Перестань искать правильный ответ. Просто смотри в то пространство, которое делаешь ты!
У меня получилось не сразу. Пришлось подавить сомнения в самом себе и заставить не спешить. Я собрался и, успокаиваясь, начал все сначала — ощутил, что я смотрю в пространство сознания казака, который лежит на берегу... смотрит на реку... вспоминает разговор с атаманом... вспоминает свои воспоминания во время этого разговора, так сказать, свои аргументы... и как их отвергали... обиделся, и даже не сразу понял, что это и я обиделся, по крайней мере, чувство обиды явственно зашевелилось во мне, подталкивая к каким-то действиям... тут я заметил, что попался в чужие чувства, и уже готов мстить "всем этим гадам!'1, и меня заколотило точно в ознобе.
— Лучший способ отомстить другим — это убить себя,— сказал я Похане, ощущая, что голос мой изменился.— Наказать их всех самоубийством! Хлопнуть дверью и сбежать!
— И какое решение он принимает, раз осознал это?
— Он снова глядит на реку. Раз он снова глядит на реку... то есть в пространство настоящего Мира, получается... значит, он будет жить и драться за свою жизнь,— все в том же изменившемся состоянии произнес я одно из самых первых заклинаний, которому меня много лет учили на Тропе. Мне думалось о том, что Я еще много раз буду заново и заново понимать его смысл.
Течет речка по песочку.
Бережочек точит.
Молодой казак, молодой казак
Атамана просит!
Какое-то время я был точно в эйфории, но внезапно почувствовал чуть ли не тоску. Я прятал ее, сколько мог, но тут в избу вернулась откуда-то тетя Катя, и я не выдержал и спросил ее:
— Теть Кать, ну почему я такой тупой?!
Она только засмеялась и предложила покормить нас. В сущности, вопрос был обращен к Похане, и он это понял. Он движением руки отправил бабку и задумался.
— Это не ты тупой... Просто ты пока не различаешь видение и очевидности. Тебе говорили про очевидности?
Да, мне действительно очень много говорили про очевидности. Дядька чуть не неделю рассказывал мне про них, а Степаныч, проделывая всякие чародейские штуковины постоянно повторял, что я попадаюсь на очевидности. Степаныча я не понимал совсем, после Дядьки в моей голове осталась сложнейшая почти никак не связанная каша заумных понятий. Когда я его слушал, мне казалось, я все понимаю, но после вопроса Похани вдруг стало ясно, что я не хозяин этим знаниям. Я начал копаться в своей памяти, но дед остановил меня.
— Потом, потом сядешь и повспоминаешь. А сейчас, значит, пора пощупать самому,— сказал он и начал освобождать комнату для борьбы.— Вставай, вставай в любки!
Любки, на любки — чисто Владимирское обозначение русского кулачного боя. Любая драка может идти "на любки", то есть не на смерть. Но то, чем владел Поханя, было вполне самостоятельным видом этого боя, возможно, с довольно древними корнями. Во всяком случае, его самого учили деды. Мы с ним частенько занимались любками прямо в этой горнице, поэтому я поднялся и встал напротив него.
— Давай, борись,— велел он.
Я начал осторожно приближаться. С ним я не рисковал действовать напропалую.
— Да ну! Чего ты ходишь?! Борись давай как следует — я не буду ничего делать. Ну, не расшибай только сильно, если бросишь.
Я понял, что он просто хочет что-то показать, и осмелел. Стараясь быть поточнее, я подобрался к нему и сделал захват правой за его левую руку поближе к плечу, как бы для броска через бедро. Точнее, мне показалось, что сделал, потому что, хоть он и не убрал свою руку, но моя словно провалилась сквозь пустоту и я повалился назад.
— Да не бойся, не бойся, хватай сильнее!— подбодрил меня Поханя.
Не понимая, как же это я так оконфузился, я вскочил на ноги и сделал захват левой за его правую, а правой за шею и упал сквозь все ту же пустоту вперед, едва успев подставить руки, так что даже отбил ладони об пол. Тут уж я понял, что что-то не так, и начал действовать с предельной осторожностью, но быстрее. И при каждом входе в захват оказывался в пустоте, которая хлестко била меня об пол. С какого-то момента я уже не надеялся провести бросок и бился лишь за то, чтобы не упасть, устоять на ногах. Мне все казалось, что теперь я понял и у меня получится. Но не получилось раз двадцать, если не больше. При этом сам Поханя даже не делал попыток меня не то, что бросить, даже подтолкнуть слегка. Он только смеялся, а потом начал спрашивать:
— Понял? Ну, понял? Видишь ее? Нет? Да?
"Ее" я не видел, но какое-то понимание у меня начало появляться. Наконец я не выдержал и спросил его:
— Да кого видеть-то?
Тогда он отодвинулся от меня и показал на свою грудь, даже постучал по ней:
— Смотри! Плотная штука? Я кивнул.
— Потрогай!
Я потрогал, даже постучал по ней кулаком.
— Очевидно?
— Очевидно.
— А я тебе говорю, что это пустота! - Как?
— Так! Это и есть основная западня, в которую нас ловит мышление. Очевидность — это только человеческое мнение, а не закон! Не закон природы! Это твое личное право — верить в нее или не верить. Вот ты веришь, что тело плотное,— он еще раз постучал по груди,— и ты плотный. А я не верю! Я просто вижу пустоту — и я пустой! Я — пустота! Ну-ка возьми меня!— и он опять начал двигаться вокруг меня, и его тело исчезало, точно тая, из моих рук. В любках эта работа называется пустеньем, но говорить о ней надо особо.
В тот раз, вернувшись от Похани домой, я действительно долго просидел, вспоминая все, что мне говорили про очевидности.
ДЯДЬКА
Когда-то в детстве я слышал, как моя бабушка пела песню про "Девку-семилетку". Я вспомнил об этом только очень много лет спустя, когда ее спели однажды Дядька и его жена тетя Нюра. Пели они ее не совсем так, как звучала она у меня в памяти, а сейчас на Тропе ее поют тоже по-другому. Очевидно, песня бытовала очень широко, почему и известно так много разночтений. Чтобы было понятно, о чем речь, я приведу текст, близкий к тому, что пели они. Для начала разговора я воспользуюсь самым кратким из найденных мною вариантов. Это из собрания Шейна "Великорус в своих песнях, обрядах, обычаях, верованиях, сказках, легендах и т.п.":
Как по мосту, по мосточку
Шла девка семилетка,
За девушкой сын купецкой:
"Постой, девка семилетка,
Загадаю три загадки,
Изволь девка отгадати:
А что ростет без кореньев?
А что цветет без алаго цвету?
А что шумит без буйнаго ветру?
— Растет камень без кореньев,
Шумит вода без буйна ветру,
Цветет сосна без алаго цвету [8, с. 213, № 813].
— Это, наверное, самая старая песня, которую я помню,— сказал я, вспоминая бабушку, когда песня отзвучала. Дядька не упустил возможности "запрячь меня в работу" и тут же спросил:
— А о чем она?
— О деревенской жизни, наверное...— не очень уверенно ответил я.
С этого и начался разговор об очевидностях.
Для полноты понимания мне придется добавить к песне недостающие в этом варианте куски. У того же Шейна другая запись заканчивается словами:
"Отгадала ты, девица, отгадала,
Уж и быть за мною, быть моей женою".
Этот вариант записан Афанасьевым, и открывает в сборнике Шейна раздел "Песни-загадки", вероятно, из-за своей эпичности, а значит, вероятной древности. Есть смысл привести его [8, с. 213, № 812]:
"Загадать ли тебе, девица, шесть загадок?"
— Отгадаю, сын купеческий, хоть десяток.
"Уж и что это, девица, краше лета?
Уж и что это, девица, выше леса?
Уж и что это, девица, чаще рощи?
Уж и что это, девица, без коренья?
Уж и что это, девица, без умолку?
Уж и что это, девица, без ответу?"
— Краше лета, сын купеческий, красно солнце,
Выше леса, сын купеческий, светел месяц,
Чаще рощи, сын купеческий, часты звезды,
Без коренья, сын купеческий, крупен жемчуг,
Без умолку, сын купеческий, течет речка,
Без ответу, сын купеческий, судьба Божья.
Что сразу бросается в глаза — это стилистическое и смысловое сходство с духовными стихами и "Голубиной книгой". Я бы уточнил это мое ощущение словами составителей сборника русских народных духовных стихов XI—XIX веков "Голубиная книга" Солощенко и Прокощина: "Многие из "первообразов" древних духовных стихов наверняка не сохранились. Традиция отбирала и шлифовала лишь то, что в любых условиях жизни отвечало не всегда осознаваемой потребности в вечных ценностях" [9].
Как проговорит Володемир князь,
Володемир князь Володемрович:
"Ино ой же еси, сударь,
"Перемудрый царь Давыд Евсеевич!
"Ты скажи-ка-ся нам, проповедывай:
"Отчего зачался у нас белый свет,
"Отчего зачалось солнце красное,
"Отчего зачался светел месяц,
"Отчего зачались зори ясныя,
"Отчего зачались звезды частыя,
"Отчего зачались дожди сильные,
"Отчего зачались ветры буйные?"
Я привожу этот отрывок из Бессоновских "Калек перехожих" по книге Федотова "Стихи духовные" [10].
По сути, сопоставляя народные песни с духовными стихами, я хочу лишь подчеркнуть не такую уж новую для науки мысль — выплеснувшийся в духовных стихах поиск ответов на Вечные вопросы об устройстве мира имел свою предысторию в дохристианской народной культуре. Основой духовных стихов послужили так называемые апокрифы — "отреченные книги1' первых веков христианства на Руси. Вот что пишет о них историк Клибанов: "Апокрифы сами суть продукт преломления христианства через призму "языческого" мировоззрения". В них — "так называемое "двоеверие", оно же "бытовое" христианство, восточное и западное, представляющее собой переработку христианства в духе народного миропонимания" [11].
Чей поиск выше, для меня совершенно неважно, и язычество для меня здесь лишь символ древности этого поиска. Ясно одно, вопрос об устройстве Мира — отнюдь не привилегия интеллигенции. Он был органично присущ самой русской народной культуре. И второе — вопрос этот, похоже, не был умозрительным философствованием на досуге. Есть основания считать, что он был прикладным на уровне устроения сельской общины!
Для того чтобы это доказать, мне придется привести еще тексты. Во-первых, в некоторых вариантах песни о "Семилетке" вместо купеческого сына появляется совсем другой человек — старик (привожу этот отрывок на память):
По муравце по зеленой
Бяжит девка-семилетка,
А за нею старый дедка.
"Постой, девка-семилетка,
Загадаю три загадки.
Отгадаешь — умна будешь,
Не сгадаешь — дура будешь!"
Во-вторых, нам придется заглянуть еще и в мир "неразрешимых или трудных задач":
В реке девка платье мыла,
Звонко колотила,
Звонко колотила,
Сухо выжимала.
"Душечка молодчик!
Сошей мне башмачки
из желта песочку."
— Кралечка девица!
Напряди-ка дратвы
из дождевой капли.
"Душечка молодчик!
Сошей-ко мне платье
Из макова цвету,
Прострочи-ко строчку,
Не прорви листочку."
· Кралечка девочка!
· Напряди-ка ниток
Из белова снегу [8, с. 215, №.-819].
То же самое мы видим в сказках про "Семилетку", которая отвечает на все неразрешимые задачи царя подобными же ответами и становится "умной", то есть царицей. Но это не единственные сказки об испытаниях семи-восьмилетних девочек. Я потому и использовал слово Мир, говоря о трудных задачах, что весь фольклор буквально наполнен этим и в отношении мальчиков, и в отношении девочек. Начиная с духовного стиха о Егории Храбром и кончая Афанасьевской "Василисой Прекрасной", все говорит нам о том, что русский крестьянский мир обладал своей вполне осознаваемой и глубоко разработанной педагогической системой, очевидно, уходившей корнями в древние инициации или институты жреческого ученичества типа ведической Упанаяны. Память о ней со временем разрушалась, и все виды переходных испытаний постепенно смешались в народном представлении в нечто единое. При этом мы явно видим в этих сказках и песнях два вида испытаний для девочек: испытания совершеннолетних и испытания семилеток. Признанные совершеннолетними выходят замуж. Подобные обряды и ритуалы описаны достаточно подробно. Но семилетних замуж не выдавали. Значит, в этих песнях и сказках о семилетках следы еще одного обряда-испытания. О чем же песня?
Это было давно и очень для меня сложно. Я не в состоянии вспомнить точно слова Дядьки и частенько вынужден буду передавать его мысли своими словами. Но с чего началось, я помню точно:
— Как по-твоему, почему девка будет дурой?— спросил он меня.
Я даже пришел в замешательство, настолько ответ казался очевидным:
— Но там же все сказано... Не отгадаешь...— я пожал плечами и развел руки.
— Как на экзамене?— подмигнул он мне.— Не ответил, оценки плохие — значит, не умен?
— Ну, в общем, да.
— А не обидно?— задал он вопрос, которым снова поставил меня в замешательство.— Что? Все справедливо? Хорошие оценки, значит, умный, плохие — дурак.
— В общем, да,— повторил я.
— Ты действительно дурак. Ты путаешь причину и следствие. Если ты дурак, то у тебя будут плохие оценки. А сами оценки к тебе не имеют отношения, оценки — это не твое качество!
Я согласился.
— Так с какой стати девка будет дурой, если не ответит на вопросы?
— Ну да! Если она умная,— обрадовался я новому пониманию,— так она умная — ответит или нет! А если дура, так дура!
— Молодец,— похвалил Дядька.— А зачем дед тогда их задает?
— Какой-то экзамен, все-таки,— ответил я, подумав.— Наверное, все-таки проверяет, умная она или дура.
— Значит, он ошибся и неправильно задал вопрос? Значит, ему надо было сказать: дай-ка я тебя проверю?
— Ну, что-то типа этого...
— Это простые люди, они — что видят, то поют,— безапелляционно заявил он и замолчал.
Сначала я ждал продолжения, потом понял, что он ждет чего-то от меня.
— Ты хочешь сказать, что он сказал то, что хотел сказать?— наконец дошло до меня.
— Да, но там не хватает одного слова. Он его выпустил. Просто потому, что всем, кто тогда был рядом, все было и так ясно. Для всех своих это очевидно, а для нас теперь непонятно. Какое слово он выпустил?— он подождал, ожидая от меня ответа, потом сказал сам.— Не сгадаешь, дурой будешь счи-тать-ся!
— Считаться...— непроизвольно повторил я за ним и тут же спросил.— Кем?
— Вот это вопрос! Это уже хороший вопрос! А как по-твоему?
Я отрицательно помотал головой — ответ был на языке, но как-то расплывался, и я не мог найти точного слова.
— Всеми своими,— выручил меня Дядька,— Наши должны знать такие вещи, как "Отче наш"! Знаешь, что сделало нас людьми? Не речь и не прямохождение. Свойство! Не будь свойства, мы могли бы быть зверьми или богами... ну хотя бы святыми — это же тоже не люди — но мы сделали выбор! Мы должны быть такими же, как все наши — люди. Это страшный выбор, не выберешь правильно — и тебя убьют. Хотя бы затравят. Свои имеют право убивать чужих. В этом суть свойства. Вовсе не во взаимовыручке. А тайна свойства... у свойства есть тайна! Тайна свойства в ее ответах. Ты обратил внимание, как легко она отвечает? Что ростет без кореньев? Камень! Для тебя камень ростет без кореньев? Нет, не ростет. Он для тебя вообще не ростет. А для нее ростет!
Теперь ведь даже дерево не так растет, а когда-то и камень был живым. Думаешь, почему бабам не велят на камнях сидеть? Брюхо надуть может,— он засмеялся.—- Ты присмотрись, как она отвечает. Для тебя камень растет? -Нет.
— Это очевидно! А для нее?
— А для нее очевидно, что растет!
— Так что за экзамен он ей устраивает?
— Похоже, он проверяет, знает ли она очевидные вещи...— еще не совсем уверенно ответил я.
— Да!— подхватил Дядька,— Вот это и есть тайна свойства. Свои — это те, кто живет в одном мире, в нашем мире. А это значит, видят мир одинаково. Настоящий мир нельзя видеть одинаково. Он только для тебя! Его, правда, можно видеть настоящим... Но зато его можно заменить миром из одинаковых очевидностей! Тогда он называется Лопоть.
Я помню, что следующей мыслью, буквально потрясшей меня, было, что если это так, то мы живем в придуманном, иллюзорном мире. Я ее едва не высказал, но осекся в последний миг, когда понял, насколько избитым является мое откровение. Потом мы несколько вечеров посвятили обсуждению этой темы. Я постоянно возвращался к ней и задавал вопросы, а Дядька рассказывал.
ОЧЕВИДНОСТИ
Дорога в сказку лежит через неведомое, через тайну, но на пути к ней стоит очевидность. Очевидность внушает ищущему: погляди, здесь все так ясно, что никакой тайны просто не может быть! Тайна где-то там, но только не здесь. Это так очевидно, что даже скучно! И при этом именно она-то, эта самая очевидность, и является входом в неведомое. Надо только усомниться!..
Мы не можем понять законы этого мира именно из-за очевидности того, за чем они скрыты. Действие или эффект настолько очевидны, что никакой возможности усомниться просто нет! Однако, очевидно то, что стоит как образ перед глазами, а не сами скрывающиеся за образом вещь или явление. Образ же мы создаем сами, когда познаем это в первый раз. Но при первом столкновении с Неведомымглубина нашего познания ограничена достаточностью для достижения цели, то есть решения задачи, которую мы перед собой ставили. А задача эта чаще всего очень конкретна и ни к какому познанию как к таковому отношения не имеет. Познание происходит попутно, как нечто второстепенное на фоне бытовых целей. В итоге оставшийся образ поверхностен, но именно он теперь для нас всегда с очевидностью характеризует явление.