Мусульманская реакция в XIV веке 4 страница
Времена стали существенно меняться после монгольского нашествия, когда Чингисхан, вняв наставлениям даоса Чань-Чуня и, видимо, советам своих уйгурских сановников, понял, что конфликт между кочевниками и оседлыми народами не должен решаться уничтожением вторых, стиранием с лица земли городов и превращением возделываемых земель в степи. Теоретически оба вида экономики друг друга дополняли: одна производила мясо, кожи, молоко и могла защищать горожан и поселян; вторая должна была давать пастухам то, в чем они нуждались. В реальности же все обстояло иначе. Существовали победитель и побежденный, завоеватель и завоеванный, аристократ и разночинец, тот, у кого имелось оружие, и тот, у кого его не было. Тысячелетний инстинкт принуждал не обменивать, а брать, получать немедленно, так как завтра ты можешь не получить ничего. Оседлые народы, естественно, искали средства самозащиты и старались организоваться. В землях с высокой цивилизацией тюрки и монголы находили все более привлекательного в городах, в их роскоши и развлечениях. Тем не менее они сохраняли нарочито презрительное отношение, о чем было сказано выше, к тем, кого называли таджиками, и презрение это было так же старо, как первые контакты номадов с оседлыми народами. Разве не говорил еще в XI столетии Махмуд Кашгарский, что стоило тюрку оказаться над животом таджички, как он тут же его вспарывал? В странах, где городское население было малочисленным, мирного сосуществования оседлого и кочевого народов не получалось: племенная структура оставалась прежней, и кочевник продолжал считать город податной структурой, не достойной поблажек. В Трансоксиане, Хорасане и в иных местах недостатка не имелось ни в старых, ни в новых племенах, сохранявших идеалы, которые исповедовали их братья с берегов Или.
Трансоксиана отложилась, потому что у нее было довольно собственных племен, и зависеть от племен северных ей не было нужно. Она предалась эмиру-тюрку Казагану (ставшему, насколько можно судить, главным борцом с Ираном за счастье тюрок), потому что он делал хоть какие-то усилия, чтобы умерить буйность племен, а еще потому, что она находила его способным защитить ее границы. Когда его дела пошли плохо, она предложила себя Тимуру в надежде найти в нем нового Казагана. [234]
Надо было отбросить илийцев и заставить иранцев и кочевников сотрудничать. Решение этой труднейшей задачи требовало немалой дипломатичности и изворотливости; вот почему Тимур предстает перед нами в образе не слишком откровенного человека и, дерзнем произнести это, коли мы уже на пороге Кватроченто, в большой степени макиавеллиевском. Приглядевшись к нему поближе, мы спросим себя: был ли он таковым в той мере, в какой его столь охотно подозревают? Для примера рассмотрим его двукратное воссоединение с Тоглуг-Тимуром, из-за чего его стали считать предателем. Отложись Тимур от него раз и навсегда, быть бы ему в гробу или в ссылке, заодно монголам были бы развязаны руки. В ту пору Тамерлан являл собою нечто слишком малозначительное, чтобы стать воплощением духа сопротивления. Он защищал права тюрок и, как мог, сдерживал грабежи. Как всякий другой, он постарался извлечь из своего положения максимум выгоды. Однако, увидев, что монголы перешли к репрессивной политике, усугубив ее презрительным отношением к эмирам и населению, он тут же от них отошел, не смутившись утратой положения, в конечном итоге завидного. Во всем этом я не усматриваю ни хитрости, ни коварства, а в его отношениях с шурином вижу действия тонкого политика, но никак не притворщика или подлеца. Ему пеняют на то, что в момент опасности он сбежал и где-то там укрылся. Неужели ему надо было добровольно положить голову на плаху? Разумеется, его политика не была чиста, но она никогда не была низкой. Он шел к своей цели на удивление открыто, решительно и с ясным пониманием состояния вещей. Его упрекают в том, что, устанавливая свое правление в каком-нибудь городе, он делал прямо противоположное тому, что прежде советовал Хусейну. Зная, что племена не желали иметь вождя-горожанина, он обратил на это внимание мужа сестры. Впоследствии, должным образом оценив необходимость оседлости, он взял на себя риск ее учредить. Имея иную, чем у Хусейна, закалку, Тимур вполне мог преуспеть там, где шурин оказался беспомощным. [235]
Экономические планы
Тамерлан ненавидел беспорядок, анархию и несоблюдение субординации. То было свойство его натуры. Но он ненавидел их еще и оттого, что они представляли собой главную преграду на пути к осуществлению экономических планов, в его представлении более важных, чем планы политические, являвшиеся, в сущности, лишь их предпосылками. Цель Тимура заключалась в восстановлении полномасштабной международной торговли.
Территориальная раздробленность способствовала росту численности таможни, уровня дорожных пошлин и беспредельному повышению цен на товары. Сидящие в своих неприступных замках феодалы, не поддающиеся уговорам племена, оседлавшие большие дороги бандиты, локальные войны — все это превращало товарный обмен в чрезвычайно опасное предприятие. Украденное по дороге и не дошедшее до места назначения еще больше удорожало уцелевшее. Поняв, что потери слишком велики, негоцианты бойкотировали опасный регион. Именно так поступила Генуя в 1340 году, запретив своим купцам ездить в Тебриз.
Тимур решил изменить ситуацию. Наличие при нем постоянно действующей армии, почти всегда бывавшей в деле, не оставляло мужчинам времени для бандитских потех и вытягивало из своевольничавших племен их живую силу. Эффективны были непрекращавшиеся карательные экспедиции против грабителей, воинственных родов, банд всевозможных бродяг. Утверждают, будто бы Тимур пользовался каким-нибудь нападением на купеческий или паломнический караван как поводом для того, чтобы продолжить свою завоевательскую деятельность. То бывало не поводом, но причиной. Естественно, его служба пропаганды не упускала случая возвестить о том, что Великий эмир наказал плохих, освободил хороших или отомстил за них, тем самым восстановив покой в крае. И она против истины не грешила: минуло всего несколько лет, как воцарились мир и безопасность, а преступность начала снижаться, за что признательность Тамерлану была всеобщая. Хафизи Абру рассказал о случае, произошедшем с вдовой некоего кандагарского купца, которая в сопровождении всего двух малолетних рабов-индийцев отправилась из Симнана в Диярбакир, чтобы там продать семнадцать штук дорогой ткани, при этом не испытывая ни малейшего опасения даже на земле «владетелей белых овец», монголов-ойратов и бедуинов-аравитян из рода Бени-Асад. [236]
Одновременно с обеспечением безопасности дорог Тамерлан усердно трудился над их благоустройством: устанавливались верстовые столбы, перебрасывались мосты, обозначались броды, строились караван-сараи. Следует помнить, что в те далекие времена товары могли годами идти от места изготовления или их приобретения торговцем до места их продажи потребителям. Даже новости расходились медленно: так в Венеции узнали о взятии в 1453 году Константинополя Османами только через двадцать пять дней. Тимур, следуя монгольскому правилу, заботился о быстроте передвижения гонцов, благодаря чему, например, вестник, спешивший уведомить Тимура, находившегося в Ширазе, то есть в двух с половиной тысячах километров от Самарканда, о нападении Тохтамыша на Трансоксиану, проделал этот путь всего за семнадцать суток, в среднем преодолевая за день сто сорок километров. Караваны, конечно, шли медленнее, но при Великом эмире их шествию не мешало ничто.
Стремясь завлечь негоциантов на свои дороги, Мамлюки делали все для развития морского пути из Индии, заканчивавшегося или на землях севернее Красного моря, или в Персидском заливе, откуда он продолжался по суше до Ливана, следуя вверх вдоль Евфрата, а затем по сирийской пустыне и Пальмирскому оазису. Как ни усердствовал Тимур, значение Египта и Сирии на мировом рынке продолжало возрастать. В 1359 году через Черное море было доставлено только индиго семь с половиной тонн, в то время как из Бейрута и Александрии прибыло двести семьдесят три тонны перца, сорок восемь тонн имбиря, одиннадцать тонн ладана и прочее. Кто может сказать, в какой мере конкуренция Египта стала причиной нападения Тимура на Мамлюков? Все историки признают, что состояние торговли весьма заботило Великого эмира, но никто не догадался, что эта озабоченность являлась одним из факторов, способных объяснить, для чего он предпринимал свои войны. Походы на Моголистан? Обеспечить доступ к Китаю. Походы на Золотую Орду? Разрушить ее торговые центры и взять под контроль ганзейский путь. Уничтожение Ургенча? Для того, чтобы избавиться от опасного для развития Самарканда соседа, каким являлся этот торговый центр. Поход на Индию? Чтобы расчистить для специй дорогу через Киберские теснины. Переговоры с Западом? Для того, чтобы уведомить латинов о том, что путь в Иран безопасен… Конечно, все сводить к экономике — шаблонно и чрезмерно, однако она тоже сыграла определенную роль. [237]
В сферу интересов Трансоксианы входили два главных пути: во-первых, Шелковый; во-вторых, Пряностный, — то есть дороги Китайская и Индийская. Первый путь брал начало в Чаньнгане (Чаньяне), пересекал Канчеу (Гунзу) и Сучеу (Сузу) и заканчивался в Туен-хуане (Дунхуане), где раздваивался. По его главному ответвлению можно было попасть в Хами, Турфан, Карашар, Кучу, Шарки, Аксу, Тум-шук и Кашгар, а там перейти на второе, более южное ответвление, проходившее по Черчену, Хотану и Яркенду. Миновав Кашгар, путник оказывается в Фергане или на Памире, а затем спускается в Трансоксиану, держа направление на Ургенч, имея в виду богатство этого города и то положение, которое он себе обеспечил. Путь мог проходить по Самарканду; после того как Тимур разорил старую столицу Хорезма, так и сталось.
Следуя по дороге, ведшей из Индии на запад, караван, миновав Киберские теснины, попадал в Газни, а оттуда в Герат, затем, повинуясь обычаю, направлялся в Ургенч. Задача достижения Запада решалась двумя способами; первый заключался в том, чтобы обойти Каспийское море с севера, второй — чтобы обогнуть его с юга. В первом случае необходимо было прежде пересечь пустынный район, чтобы попасть в Сарайчук, стоявший на реке Урал. Ездили на арбах с высокими колесами, периодически останавливаясь на пару часов (по словам Ибн Баттуты); путешествие длилось двадцать дней (как утверждает Пеголлини, итальянец, специалист по средневековым странствиям) или все тридцать, по мнению других. Путь от Сарайчука до Самарканда продолжался ровно неделю. Далее по Волге плыли в Сарай, откуда добирались до Дона, затем или до Тана-Азака, что в северо-восточном конце Азовского моря, или в Каффу (современная Феодосия), в Крым, где итальянцы развернули свои торговые колонии. Те, кои выбирали путь южный, шли вдоль Эльбурса, через Султанию, Тебриз и наконец попадали в Эрзурум и Трабзон, где товары грузились на суда, которые доставляли их в Константинополь. Из Тебриза можно было добраться до Киликии, проделав часть пути по анатолийскому плоскогорью. Из Султании дорога шла прямиком в Сирию. В Астрахани заканчивался другой путь, по которому везли товары, едва ли менее желанные для европейцев: северные меха — лисий, рысий, беличий, соболий (прежде всего), а также очень редкий горностаевый.
Экономическая политика, проводившаяся Тимуром, оказалась плодотворной, но менее, чем ожидалось. Возродить прежние связи Европе хотелось очень, так как в тот период иранский шелк ценился выше китайского, — надо заметить, обоснованно. Увы, торговый обмен все же оставался на уровне ниже былого, поскольку Тамерлан никак не мог найти времени для того, чтобы создать для западноевропейских купцов абсолютно надежные условия, хотя в своих посланиях, кроме всего прочего, и тщился побудить их к более активному участию в торговле на трансоксианском рынке. Если, как позволяет думать одно вовсе не смехотворное предположение, он стер с лица земли города Золотой Орды и довел до убожества итальянские торговые колонии в Крыму, чтобы уничтожить торговые сношения через Северное Прикаспье и обеспечить практически полную монополию для торговли, ведшейся через южное побережье озера-моря, тогда его затея была с самого начала обречена на провал. Действительно, Крым все так же экспортировал не только местные товары: шерсть, пеньку, кожи, лен, рабов, высокоценную каспийскую икру (случаи ее продажи датируются 1392 и 1399 годами), причерноморскую пшеницу, а также хлеб, выращивавшийся в волжском Булгаре, в этой житнице Золотой Орды, и те пряности и шелка, что не проходили через руки Мамлюков. [238]
На уровне более скромном товарообмен внутри экономической зоны, простиравшейся от Индии до Сирии, развивался зримо и динамично, что не могло не стимулировать тимуридского Возрождения. В этом пункте своей программы Великий эмир достиг существенных результатов. Купцы, естественно, к нему тянулись, даже невзирая на то, что его стражам порядка и случалось припечь огнем их натруженные ступни.
Армия
Ядро Тамерлановой армии состояло из ратников караунасского войска эмира Хусейна. «Караунасами», или «беспородными», называли этническую прослойку населения, образовавшуюся во второй половине XIII столетия как плод любви монголов и индийцев (обоих полов), выведенных из Индии во время многочисленных грабительских набегов, и являющуюся самой динамичной из всех западных тюрко-монгольских родоплеменных туманностей до создания Тамерланова государства. Однако очень быстро это определение распространилось на все проживавшие в амударьинском поречье монголо-тюркские племена, а в дальнейшем, с середины XIV века, — на большую часть Джагатаидов-кочевников, включая барласов, конечно, из-за их нечистокровности и приобщенности к иранской культуре. Это указывает на то, что между всеми трансоксианскими кланами существовало подлинное культурное единство, что они имели общие идеалы и что их объединял один и тот же modus vivendi. Так же, как и Хусейна, они нашли Тимура схожим с ними, тем более что он действительно был одним из них. Однако, следуя примеру Чингисхана, Великий эмир поспешил расчленить родоплеменные сообщества и упразднить наследственные владения, уже начавшие терять свои позиции под натиском новой общественной прослойки и все более утверждавшегося нового образа жизни, прочно связанного с городом и иранской знатью. [239]
Зачисление в тот или иной полк не зависело от принадлежности к тому или иному роду или округу. Наоборот — офицеров и солдат предпочитали записывать в части, сформированные из людей различного происхождения, что придавало войску особую однородность, не имеющую связи с родоплеменной структурой. Возросшие потребности, связанные с ведением войн, человеческие потери, сократившаяся рождаемость вследствие мобилизации молодежи, — все это заставило Тимура прибегнуть к широкомасштабным рекрутским наборам в тюркоязычных племенах Хорасана, а затем среди иранцев, прежде всего из того же Хорасана, где воинские традиции оставались прочными. Эта провинция во времена аббасидского владычества, когда мусульмане воевать не желали и предпочитали платить наемникам (Мамлюкам), неизменно поставляла сильных и умелых ратников. Маньелли говорит, что, когда Тимур пришел в Дамаск, «ко-расени (хорасанцы) были многочисленнее чиакатазиев (джагатайцев)». Очень похоже, что в армии они занимали действительно привилегированное положение, что не мешало Тимуру расхваливать тюрок за их, по его мнению, лучшие воинские качества; они же пользовались его сугубым доверием. В Тамерлановом войске можно было увидеть и христиан, в частности грузин.
Армия была поделена на части по десять и сто воинов и на соединения по тысяче и десять тысяч (тюмен. — Авт.) ратников, как это было принято в Иране в период правления Ахеменидов, затем перенесено в Центральную Азию и сохранено в двух регионах.[35] Каждая такая войсковая единица должна была постоянно поддерживать свои силы на установленном уровне, восполняя потери. [240]
Денежное довольствие было приличным, выдавалось неукоснительно раз в год или раз в полгода, иногда — авансом, но лишь в тех случаях, когда намечался долгий и опасный поход. К этому следует прибавить добычу, которая могла оказаться огромной и обогатить воина раз и навсегда. Разброс величины должностных окладов был велик: рядовому платили в зависимости от имевшихся у него лошадей (от одной до четырех); десятник (он баши, командир десятка) получал в десять раз больше; сотник (юз баши) — в двадцать раз больше; начальник, имевший под своим командованием тысячу солдат (бин баши), — в пятьдесят раз больше. «Господа большой руки» получали суммы сказочные. Уволенные по увечности и воины, попросившие отставку, получали из казны пенсии. Офицеры имели право на личный шатер; солдаты, служившие в элитных частях, — одну палатку на пятерых; все прочие спали в шалашах, рассчитанных на восемнадцать человек.
Оборонительная экипировка включала в себя остроконечный шлем с наносником и назатыльником из стальной кольчуги, короткую кольчужную рубаху, иногда легкие латы, а также круглый щит, тоже легкий. Воинам хотелось иметь средства защиты не слишком тяжелые, и потому они искали для них соответствующие материалы; щит из плетеной лозы не имел надежности щита железного, но с ним было легче управляться, да и рука уставала меньше. Подвижность и быстрота главенствовали над всем.
Наступательное вооружение состояло из сети, аркана (веревочной петли, прикрепленной к длинному шесту), сабли, кинжала, палицы, а также из лука со стрелами и довольно тонкого копья. Для защиты лошадей применялись стеганые попоны. Одежды воинов были чисты и изысканы. Тимуру хотелось, чтобы его войско выглядело браво. Любитель эффектности, он верил, что элегантность придает ратникам и горделивости, и уверенности и что это способно деморализовать противника.
Тренировки были интенсивными; дисциплина поддерживалась строжайшая. Еще до боя каждый знал свое место и роль в предстоящем деле. Когда случалось непредвиденное, приказы военачальников исполнялись с безупречной быстротой. Сверх пехоты и конницы армия располагала «инженерным» корпусом и отрядом скалолазов (им же поручалось взбираться на стены). Она славилась быстротой передвижения, скорой разбивкой лагерей и снятия с них, возведением оборонительных сооружений (таких, как гуляй-города) и наступательных. Похоже, для постройки плотины, отгородившей Смирну от моря, Тимуровым воинам понадобилось всего четверо суток. То, как Великий эмир расположился в окружающих Самарканд степях, привело Клавихо в изумление: «Тамерланова орда быстро и четко установила более двадцати тысяч палаток, разместив их на манер городских домов, предусмотрев улицы, площади и базары». [241]
Несмотря на то, что семьям сопровождать воинов не позволялось (возможно, в некоторых случаях они это делали), за армией следовала целая толпа самого разного люда: менялы, ремесленники, торговцы и паломники. Надо было удовлетворять потребности солдат, покупать или обменивать то из добычи, что им мешало или их не интересовало. Перемещение и обеспечение значительной массы людей ставили серьезные проблемы, полностью решить которые удавалось не всегда. Порой лошади и вьючные животные оказывались менее выносливыми, чем люди. Предусмотрительности не хватало как ратникам, так и командирам; довольствие не расходовали, а транжирили; потому армии случалось ужасно голодать. Во время длительного перехода по кипчакским степям пища выдавалась редко, отчего моральный дух воинства упал так низко, что пришлось устроить большую охоту. В походе на Индию продуктов питания было недостаточно всегда, а в октябре закончилась крупа. Иногда приходилось есть собак. Оружие, вьючные животные и провизия отбирались в каждом населенном пункте. Страны, оказавшиеся театром военных действий, бывали практически обескровлены, ибо войско продовольствовалось тем, что находило на месте пребывания. Оно грабило селения, отнимало стада у кочевников. Когда оно ушло из Мазандерана, как записано в местных хрониках, не осталось «ни одного петуха, чтобы петь, ни одной курицы, чтобы нестись».
Назвать, не колеблясь, количество людей, поставленных Тамерланом под оружие, не может никто. Еще недавно его определяли как огромное. Говорили о семистах тысячах Джагатаидов, приведенных под стены Алеппо, тогда как Тимур упоминал только о сорока тысячах. Один из его биографов, Шандор, не моргнув глазом утверждает, что в Анатолии под началом Тимура было аж восемьсот тысяч солдат, в то время как другие считают доказанным, будто бы под Анкарой он командовал полумиллионным войском. Старинные документы придерживаются этой же точки зрения. Джустиниани, венецианский посол в Тимуровой ставке, насчитал их восемьсот тысяч; греческий аналитик Францес — восемьсот двадцать тысяч; хронист-иудей Рабби Иосиф — миллион: четыреста тысяч ратников конных и шестьсот тысяч пеших; немецкий рыцарь Шлитбергер, очевидец, — миллион четыреста тысяч. Единственный современный исследователь, изучивший ту грандиозную сшибку, свел численность Тамерлановых сил к «минимуму в сто сорок тысяч сабель»; однако эта цифра, предложенная, исходя из данных, полученных неким турецким специалистом, проявившим здоровую реакцию на явные преувеличения, я бы сказал, слишком мала. [242]
Средневековые хронисты, привыкшие к немногочисленным европейским армиям, видно, были так напуганы армиями азиатскими, что невольно ударились в гиперболизацию численности их живой силы. Нынешний же западный историк, столь же потрясенный этим контрастом, скорее, поступит наоборот и попытается ее преуменьшить. Кстати вспомним, что во время Столетней войны англичане высадили в Нормандии десять тысяч солдат (1414), что французы в 1415 году под Азенкуром собрали двенадцать тысяч рыцарей и что определяют как крупную военную акцию — развертывание Францией двадцатитысячного войска. Восточные армии, быть может, действительно казались более грандиозными, нежели были на самом деле, но они и вправду являлись более грандиозными, чем можно было подумать. Что касается прочих народов, то, как утверждается в западных источниках, на другой день после Никопольской битвы в Мезии у Баязида имелось от ста тысяч до пятисот тысяч воинов; а стопятьюдесятью годами ранее, при Чингисхане, для того чтобы остановить набег на Кипчакию, русские подняли восьмидесятитысячное войско; тогда же хорезмшах пришел в Газни с шестьюдесятью тысячами ратников.
Увы, все эти выкладки представляются мне весьма сомнительными. Они откровенно обнаруживают свою несостоятельность, например, когда приступаешь к изучению положения дел в армии Чингисхана, сведения о которой можно найти как в китайских, так и персидских источниках. Принято считать, будто бы монголы овладели Китаем, приведя туда от ста десяти до ста тридцати тысяч воинов, потом еще двести тысяч, а то и больше. Выдающийся русский историк Бартольд думает, что те же самые монголы использовали в Иране равноценную живую силу. Поскольку в тот период Китайская кампания была в самом разгаре, а названные два фронта были не единственными, Чингисхан, определенно, имел под своим началом не менее полумиллиона воинов. [243]
Теоретически Тимур такое количество войск иметь мог, но не имел. Так, в 1392 году он отправился в поход с десятью тьмами; вероятно, столько же у него имелось под Багдадом. Касательно Сирии он говорил сам, что в его двух основных армиях было по сорок тысяч ратников. В Индии он якобы располагал девяноста двумя тысячами всадников. После сражения за Анкару, как утверждает Иоанн Султанийский, на поле боя осталось лежать сорок тысяч трупов. Судя по ожесточенности битвы, такая цифра никак не отражает того, чем явилась сшибка миллиона человек. На Золотую Орду Тамерлан, вероятно, первый раз бросил тридцать пять тысяч воинов (чтобы сделать им смотр, требуется ни мало ни много два дня), потом триста тысяч. Завоевывать Китай он собирался с двадцатью тьмами, и, как говорят, столь крупных сил он создать так и не смог.
Дипломатия
Выше мы сказали, что Тамерлан предпочитал захватывать города не разрушенными, и надо было доводить это до их сведения. Когда они соглашались платить дань, наступал черед выработки процедуры капитуляции, и тут начинала действовать служба пропаганды, оперируя вперемежку уведомлениями и угрозами. «Самые дерзкие переходы и жесточайшие осады перемежались, — пишет Жан Обен, — переговорами и торгами». Первые шаги делались дипломатами, однако чаще всего исход дела зависел от герольдов, монахов и сановников.
Совсем другими были отношения Тимура с иностранными державами. Преследуя интересы политические и торговые, они также подготавливали военные операции, иногда задолго до их начала; Тимур придавал этому величайшее значение и, являясь наследником Чингисхана и приверженцем ясы, считал послов личностями священными, неприкосновенными и почетными. Пленение и тем паче убийство дипломата служили поводом для объявления войны, а также для наказания смертью виновных, равно как и одностороннее расторжение договора, несоблюдение условий пакта. Он так и не простил Мамлюкам убийство своих посланцев во времена правления Баркука и содержание их в зиндане при Фарадже. Сам же Великий эмир обращался очень хорошо с теми, коих к нему направляли его враги, даже если их дерзкие заявления приводили его в ярость. Когда перед ним предстали послы Мамлюков, ужасно обеспокоенные характером порученной им миссии, он принял их любезно и, одарив золотом, отпустил. Прибывших эмиссаров Тохтамыша он поначалу осыпал бранью, но, быстро взяв себя в руки, задал в их честь пышный обед и одарил шелковыми халатами. [244]
Одним из козырей в руках правящих семей средневекового Запада было заключение политических браков, приносивших им новые землевладения или, за неимением таковых, союзников. На Востоке, где женщины, за редким исключением, самодержавными правительницами не бывали, произвольно распоряжаться улусами они не могли, но были властны укрепить союз; увы, опыт свидетельствовал, что поставленная на них карта слишком часто бывала бита. То, что Хусейн и Тимур были шурьями, естественно, их союзнические отношения упрочило, но не спасло от разрыва, который в конце концов произошел. Вместе с тем войти в семью, стоявшую на ступеньку-другую выше семейства собственного, являлось делом почетным; вот почему Тимур любил титуловать себя «царским зятем». Начиная с первых лет христианской эры, вся китайская иностранная политика вращалась вокруг обмена женщинами между императорским двором и родоплеменными вождями «северных варваров», и последние к этому заметно привыкли. Разумеется, Великий эмир тоже попробовал создать сеть союзов на основе перекрестных династических браков, однако результат оказался мало убедительным. В 1378 году он высказал гератскому малику пожелание укрепить их старинную дружбу посредством брака. Тогда сын малика женился на Тимуровой племяннице, что тем не менее не помешало разразиться конфликту всего через несколько месяцев. Красавица Хан-заде, став снохой владетеля Самарканда, тоже спасала Ургенч весьма ненадолго.
Еще до восхождения на высшую ступень власти, когда Тимур был всего лишь бродячим наемником, его неустанной заботой являлось поддержание тесных сношений, за развитием которых проследить очень трудно, с племенными вождями и соседними владетелями, правившими Моголистаном, Гератом, сербадарской «республикой», и, разумеется, с многими другими. Единственная дипломатическая миссия того периода, о которой мы располагаем мало-мальскими сведениями, — это посольство, направленное им в столицу Хорасана весной 1367 года и возглавленное одним из его родственников, человеком верным, а именно эмиром Чаку-барласом. [245]
Избрание Тимура в 1370 году не только не положило конец этой деятельности, но существенно ее активизировало. В указанном году — возможно, и раньше — он вновь имел контакты с сербадарами и, как свидетельствует Хафизи Абру, послал им подарки; его же эмиссары оказались достаточно убедительными для того, чтобы «республика» не замедлила примкнуть к Тимуру. Переговоры с Гератом происходили все чаще; в документах они датируются 1372 годом, однако могли иметь место и ранее. По мере того как государство укрупнялось, а границы раздвигались, набирала темпы дипломатия, которая в конечном итоге охватила весь мир: установились связи (о них нам известно довольно мало) с Китаем, Византией, Османами, Кастилией, Италией, Англией и Францией.
В то время как Тимурова пропаганда тщилась убедить всех в том, что Китай управлялся Джагатаидами, наследники Юань, Мин не преминули востребовать полностью все монгольское наследство. Мы уже пытались, увы, безуспешно, найти ответ на вопрос: отчего Тимур согласился принять унизительный для себя сюзеренитет Китая? Как бы там ни было, вассальное положение при всей его кажущейся стеснительности стоило Тимуру лишь эпизодической уплаты оброка, более символического, нежели действительного: например, в 1394 году, как явствует из китайских источников, Тарагаев сын поклонился Сыну Неба двумястами сорока лошадьми…
В китайских анналах упоминается о посольствах, направленных Пекином в Самарканд в 1391 и 1395 годах, а также в Трансоксиану (1404). В тех же источниках говорится о Тимуровых посольствах, побывавших в Китае в 1388, 1391 и 1394 годах; вероятно, направлялись и другие. В письме от 1412 года к Шахруху китайцы не забыли напомнить: «Твой отец Тимур-Курган, повинуясь указанию Высочайшего Бога, признал себя вассалом Тай-цу, Его Величества нашего Императора. Он постоянно направлял к нему своих послов с дарами, подобным поведением доставляя покой людям твоей далекой страны».
Мы располагаем более многочисленными сведениями о взаимосвязях Тамерлана и христианского мира, несмотря на всю фрагментарность наличествующей документации. Похоже, Тамерлан положил им начало в 1398 году, направив епископа Нахичеванского, будущего Иоанна Султанийского, доминиканца-итальянца, в Геную и Венецию, у которых в Леванте имелось несколько торговых колоний. Отец Иоанн воспользовался этим для поездки в Рим, где папа Бонифаций IX произвел его в архиепископы. Великий эмир, готовившийся к войне с Османами, усматривал потенциальных союзников в Византии, равно как в европейских державах и в управляемых итальянцами торговых колониях, в частности в Пере (Константинополе). Что до европейцев, коих Баязид незадолго до того (1396) разбил под Никополем и в Византии, которую удушил блокадой, то они уже надеялись только на силы Тимура, могшего нанести туркам удар с тыла. Следственно, дипломатическая работа велась относительно активно. [246]