ОТКРЫТАЯ ДВЕРЦА В ЗАДНЕМ ЗАБОРЕ 8 страница
То было время, когда после битвы при Сэкигахара[62]в стране наступил мир, и клану Хосокава, получившему за военные заслуги провинцию Будзэн с доходом в триста девяносто тысяч коку риса, для управления ею требовалось все больше людей, наделенных, подобно Мунэнобу, умением руководить. Казалось, теперь его ожидает еще более славное будущее.
Однако же…
В 8-м месяце 9-го года эры Кэйтё (1604 г.) младший брат Окиаки, Тадатоси, который до тех пор находился в Эдо в качестве заложника от семьи Хосокава, вернулся домой, в провинцию Будзэн. С тех пор судьба Мунэнобу вдруг начала давать резкий крен.
Причиной возвращения Тадатоси послужила болезнь его отца, князя Тадаоки. Здоровье Тадаоки давно уже не было цветущим, он даже оказался не в силах отправиться весной в Эдо, как предполагалось ранее. Узнав о болезни Тадаоки, пользовавшегося наибольшим доверием из всех князей на острове Кюсю, и сам правитель Иэясу, и его сын Хидэтада проявили необычайное милосердие и позволили заложнику Тадатоси вернуться в свою провинцию.
Когда Тадатоси прибыл в замок Кокура, то среди прочих встречал его конечно же и Мунэнобу.
— Ну, и каков теперь господин Тадатоси? — спрашивала Мио мужа, когда он вернулся из замка. Было уже совсем поздно.
— Повзрослел так, что трудно узнать. Вот ведь как сильно может измениться человек, когда его долго не видишь. И лицом, и фигурой — вылитый старший брат. Похожи они, можно сказать, как два когтя.
— Ему ведь, должно быть, девятнадцать исполнилось? Они погодки с господином Окиаки…
— Верно. Они почти одного возраста, так что теперь их сходство будет заметно все больше и больше.
На следующий день, после того, как Мунэнобу ушел на службу, к ней неожиданно пожаловал отец, Ёнэда Сукээмон. Лицо его было как никогда бесстрастным, он сразу же повел, почти потащил Мио в дальнюю комнату и там, понизив голос, заговорил:
— Мио, господин Хиго сказал тебе что-нибудь перед тем, как уйти?
— Нет… — Мио опасливо подняла глаза на отца.
— Так… А вчера, когда вернулся домой?
— Ну, ничего особенного… Рассказывал только про господина Тадатоси.
— Про господина Тадатоси? Что именно?
— Что он замечательно возмужал.
Сколько бы она ни припоминала, Мунэнобу вчера показался ей таким же, как всегда.
Однако Сукээмон после недолгого раздумья наклонился к дочери и, словно бы решившись, проговорил:
— Знай же, Мио. Может быть, господин Хиго не вернется домой живым.
Голос у него был такой, будто слова с трудом процеживались сквозь зубы.
— Как? А-а…
— Тише, Мио.
— Почему, почему это…
— Из-за господина Тадатоси. На самом деле…
Возвращение Тадатоси, как сказал Сукээмон, связано было не только с намерением навестить больного отца. Тадатоси прибыл по тайному поручению Иэясу и Хидэтада. Правители Токугава решили сделать наследником Тадатоси, а князю Тадаоки объяснить свое решение примерно такими словами:
— Здоровье князя, который с весны постоянно хворает, вызывает у нас беспокойство. Каждодневные заботы и дела, должно быть, не позволяют князю спокойно отдохнуть. А если бы вам назначить себе преемника, чтобы он освободил вас от множества дел и вы могли бы всецело посвятить себя заботам о собственном здоровье — как бы вы на это посмотрели? Поскольку доход клана Хосокава триста девяносто коку риса… Но конечно же, более всего хотелось бы позаботиться о здоровье и долголетии князя, ведь это дело государственное…
— Но ведь наследник в клане есть, это господин Окиаки! — Мио невольно повысила голос, но Сукээмон остановил ее.
— Верно, но это известно лишь в пределах клана Хосокава, открыто об этом не объявляли.
— Да, но… ведь именно потому заложником в Эдо отправили третьего сына, господина Тадатоси, верно?
— Ох, отправили-то потому. Но когда есть приказ из ставки сёгуна — все меняется.
Отец рассказал, что клан Хосокава до позднего вечера тайно совещался, охваченный ужасом после полученного через Тадатоси известия о планах сёгуна Токугава.
— И что же, возразить никак невозможно?
— Трудное нынче время…
Сукээмон не стал продолжать. Хотя сторонники клана Токугава вышли победителями в битве при Сэкигахара, они все время помнили про Тоётоми Хидэёри,[63]который находился в Осака, и без нужды раздували опасения, выведывая, кто из князей стоит на стороне Тоётоми, а кто поддерживает Токугава… Вот и теперешний вопрос с наследником, возможно, был пробным камнем для клана Хосокава. С ответом следовало проявить особую осмотрительность. Если клан отвергнет Тадатоси, которого хорошо знают сёгуны Иэясу и Хидэтада, то тем самым он как бы даст прощупать свое нутро. Вот и получается, что иного выхода нет: Окиаки должен уступить свое место наследника…
— И теперь…
Сукээмон стал совсем скуп на слова:
— И вот, Мио… Уговорить Окиаки отречься придется господину Хиго…
— Неужели сделать это велели Мунэнобу? Ему это приказали?
— М-м… Ну да… Если бы господин Окиаки совершил какой-то промах, тогда дело другое, но ведь никакой вины на нем нет, кто же сможет прямо объявить ему, что надо вдруг отказаться от места княжеского наследника? Ну а если это будет господин Хиго, с которым он с детства был близок…
— И что, Мунэнобу согласился это исполнить?
— Ну, сначала он упорствовал, однако после того как его специально вызвал к себе князь и они долго говорили наедине…
— Ах, так… — Мио слегка кивнула головой и словно сама себе, пробормотала:
— Но ведь… Ведь он, когда вернулся, ничего не сказал…
— Вот потому…
Сукээмон осекся. Заглянув в глаза Мио, он понял что они, отец и дочь, думают сейчас об одном и том же. Сомнений нет, Мунэнобу решил умереть и потому согласился исполнить это поручение. Юный Окиаки наверняка будет против столь безосновательного решения. И тогда Мунэнобу возьмет ответственность на себя и совершит харакири.
Внезапно Сукээмон встал. Вероятно, больше не в силах был смотреть в глаза дочери. А может быть, сердился на себя за это.
— Мне пора.
Пребывая в самом дурном настроении, он сказал только это и вышел из комнаты так же быстро, как и вошел сюда.
Провожала она отца или нет, делала ли что-то потом или ничего не делала, и главное, сколько времени прошло — ничего этого Мио не помнила. Пришла в себя, когда поняла, что сидит в своей комнате перед зеркалом.
Почему зеркало? Ведь столько всего нужно сделать! А где Аи? Прежде всего надо найти Аи. Аи, Аи, где же она…
Голос Аи словно откликнулся ей, чуть слышно доносясь откуда-то издалека. Аи звала мать непослушным пока еще языком:
— Мамуля, мамуля! Мама — где? Папа — домой!
Мио слышала это как будто бы во сне. Но Аи позвала снова:
— Мама! Папа…
Тут только Мио наконец опомнилась и выбежала в коридор.
Это и вправду был Мунэнобу. На фоне белых цветов хаги,[64]украшавших залитую сумеречным светом прихожую, на пороге комнаты черным силуэтом выделялась его фигура, казавшаяся непомерно большой.
— Пожалуйте домой!
Не сходя с места, Мио упала на колени и закрыла лицо рукавом. Дрожь во всем теле не унималась. Ей было не до того, чтобы беспокоиться, что подумают слуги.
— Огонь-то почему не зажгли? Темно ведь уже.
Голос Мунэнобу, легко подхватившего на руки Аи, ничуть не изменился.
Этой ночью, лежа на груди Мунэнобу, Мио без конца повторяла, словно в бреду:
— Вернулся, вернулся…
А он с удивлением смотрел, как содрогается и бьется ее тело:
— Да что с тобой? Вот странная какая…
Когда он, успокаивая, гладил ее своей теплой рукой, Мио дрожала еще сильнее. Знать больше ничего не хотелось. Радость была уже в том, что Мунэнобу здесь, он вернулся.
Однако когда через несколько дней Мио навестила родительский дом, то заметила в отношении к ней отца что-то новое. Сукээмон, который недавно так тревожился за зятя, что бежал к ней бегом, кажется, совсем не рад был тому, что Мунэнобу вернулся невредимым, более того, явно избегал говорить об этом.
Когда Мио без всякой дурной мысли завела об этом разговор, отец оборвал ее.
— Да, говорят, что господин Окиаки дал свое согласие…
И, продолжая смотреть в сад, холодно добавил:
— Кажется, я ошибся в господине Хиго.
Постепенно Мио заметила, что не только Сукээмон, но и другие люди вокруг них стали менять свое отношение к Мунэнобу. К примеру, Масуда Сигэмаса. Он был сыном самурая самого низкого звания, иногда посещавшего дом Нагаока, однако благодаря рекомендации Мунэнобу, который узнал о его мастерстве фехтовальщика, был взят на должность конюшего. Так вот, даже этот Сигэмаса, который прежде заглядывал к ним беспрестанно, теперь и близко не показывался. Когда же после долгого перерыва он явился с хурмой — мол, первые плоды созрели в садике на заднем дворе, — то положил гостинец на крыльцо и тут же собрался бежать. Мио его окликнула:
— Как там господин Мунэнобу, как ему в последнее время служится в замке?
— Да… Вроде бы все как прежде…
— Даже теперь, когда господин Окиаки отошел от дел?
— Ну…
Сигэмаса замялся, будто затрудняясь с ответом.
— Правда ли, что все идет по-прежнему? Господин Мунэнобу ничего мне не рассказывает…
Поскольку Мио завела такой разговор, у Сигэмаса, который словно только об этом и думал, загорелись глаза:
— Ничего не изменилось, госпожа! Только…
— Что?
— Именно это всех и удивляет!..
— Это как же?
Словно желая разом избавиться от того, что его переполняло, Сигэмаса по-мальчишески выпалил:
— Господин Окиаки отошел от дел. А у господина Хиго все, как раньше. Потому-то все и говорят! Будто бы господин Хиго совершил сделку с князем… Ведь они в тот вечер долго вдвоем что-то обсуждали, верно? Вот и говорят, что господин Хиго продал господина Окиаки в уплату за свое продвижение по службе.
— Неужели так и говорят?
— Да. Я этому верить не хочу. Но все, все так говорят…
Полные слез глаза Сигэмаса настойчиво вопрошали Мио.
Скорее всего Мунэнобу с самого начала не должен был принимать на себя поручение уговорить Окиаки, пусть даже из-за этого ему пришлось бы вспороть себе живот. Ну а если не оставалось ничего другого, как повиноваться, то он должен был вместе с Окиаки покинуть все свои посты. Нет, более того, ему следовало умереть, возложив на себя ответственность за то, что вынудил безвинного Окиаки принести эту жертву.
Нагаока Хиго — человек, который упустил свое время умереть.
Эту дурную славу Мунэнобу сам раздувал своим поведением. Он и виду не подавал, что его задела отставка Окиаки, и как ни в чем не бывало продолжал исполнять свои служебные обязанности. Однако теперь все, что прежде привлекало к нему людей — мастерство владения мечом, ученость, — вызывало только неприязнь.
— Так вот кем оказался этот Нагаока Хиго!
— Только в трудное время познается истинное лицо человека… Не может же быть, чтобы господин Окиаки знал, что он таков, и все же приблизил его к себе?
Эти разговоры стали понемногу доходить и до ушей Мио, однако гораздо больше тревожило ее другое — Мунэнобу ни во что ее не посвящал.
А ведь он был человеком открытым, дома любил поговорить, взять хотя бы пустяковые споры про колокольчик, слышен он или нет. Теперь Мунэнобу с каждым днем становился все более скупым на слова, а если Мио пробовала затронуть больную тему, на его лице появлялось выражение откровенного недовольства, и он отворачивался. Словно грубо отстранял протянутую ему руку.
А может быть, господин Мунэнобу в глубине души и сам понимает, что упустил момент, когда следовало покончить с жизнью…
Мио порой думала так, наблюдая за Мунэнобу, — когда он оставался наедине с собой, в глазах его копился тяжелый блеск, которого не было раньше. И постепенно воспоминание о той радости, которая пронзила все ее существо, когда Мунэнобу вернулся домой невредимым, превратилось в тяжкую, давившую плечи ношу.
А может быть, все это ее домыслы, может быть, Мунэнобу равнодушен к людскому суду? Она и так была во власти сомнений, а тут еще муж своим поступком решительно продемонстрировал, что игнорирует мнение окружающих.
Он решил навязать Окиаки роль заложника в Эдо, вместо его младшего брата Тадатоси.
— Ну, уж теперь… Теперь я не прощу.
Ёнэда Сукээмон произнес это при Мио, словно выплюнул.
— Стащить господина Окиаки с места наследника, да еще и изгнать его в Эдо! Да человек ли он? Презренный тип…
Губы его дрожали, он посмотрел прямо на Мио и, четко произнося каждое слово, отрезал:
— Больше ноги моей не будет в вашем доме.
— …
— Попробуй-ка посмотреть на всё это глазами господина Окиаки — разве согласится он принять унизительное изгнание в Эдо? Ну а если… Тогда, пусть даже господин Окиаки убьет Хиго…
На мгновение Сукээмон умолк. Затем, отводя взгляд от лица Мио, он все же закончил:
— Теперь я уже не смогу так же горевать, как в прошлый раз.
Больше Мио не видела отца. Была ли причиной тому глубокая сердечная рана или что-то еще, но только через некоторое время у Сукээмона случился удар, и он скоропостижно покинул этот мир. Последние слова упрямого старика повелевали не являться на его похороны ни зятю, ни дочери.
Отторгнутые даже семьей, Мунэнобу и Мио теперь оказались в полной изоляции. Все в округе большого замка Кокура с доходом в триста девяносто коку риса словно только и ждали дня, когда Нагаока Хиго погибнет от меча Окиаки.
Однако Мунэнобу не убили. Да и могли ли его убить, если он все же уговорил Окиаки и добился от него согласия ехать в Эдо.
— Страшный человек этот Хиго!
— Интересно, какие же он сумел найти слова, чтобы поддеть на крючок господина Окиаки!
Изворотливость Мунэнобу пугала людей и заставляла их придерживать языки, однако неприязнь к нему, похоже, возросла еще больше. Призамковый город Кокура наполнился слухами, будто Хиго, так сказать, нацепил на шляпу все свои чины и принудил лишенного всякой власти затворника Окиаки отправиться в Эдо.
Среди всей этой хулы Мио снова встречала мужа, вернувшегося домой живым и невредимым, но теперь чувства ее переменились.
Она радовалась, что он жив и что он вернулся. Но вместе с тем на душе становилось все тяжелее, и не находилось слов, чтобы рассказать про этот невыносимый гнет. Нет, она не придавала значения дурной молве. Но одно то, что муж не позволял ей заглянуть в свое сердце и она не могла понять, почему он поступает так, а не иначе, повергало ее в полную растерянность.
Этой ночью Мио толкала, трясла Мунэнобу и, как несмышленый ребенок, без конца твердила:
— Ну, ну скажите же, скажите! Зачем, почему вы так делаете?
— Я не думаю о людских пересудах. Да, я суров… А то, что все меня оставили…
Мио колотила кулачками по широкой груди Мунэнобу, и та сотрясалась, подобно стволу большого дерева.
— Ну, ну же…
Расталкивая его, Мио вдруг поняла, что она, быть может, так ничего о нем и не знает. Они привыкли друг к другу, привязались, полюбили, но этот мужчина, тело и сердце которого, как ей казалось, она знала до самого последнего уголка и который всю ее умещал на своей груди, на самом деле был ей совершенно непонятен.
Его грудь под ее руками вдруг показалась ей совсем чужой. Она прекратила трясти его, но тут Мунэнобу порывисто ее обнял.
Дыхание его было неукротимо страстным, он никогда прежде не сжимал ее в объятиях так крепко и горячо, но Мио оставалась холодна. Он же был нарочито груб, как будто бы меньше всего старался доставить ей радость.
Когда тела их разъединились, Мио в темноте почувствовала, что Мунэнобу лежит с открытыми глазами. Она повернулась спиной к его теплому, крепкому, упругому телу и закусила губы.
С этого дня они стали избегать взглядов друг друга. Мио молча приготовила для Мунэнобу все, что нужно было в дорогу, поскольку он сопровождал Окиаки в Эдо.
На исходе 9-го года эры Кэйтё (1604 г.) господин Окиаки выехал из замка Кокура. Поверх косодэ[65]с серебряной набивкой на нем был жилет из алого сукна, которое привозят южные варвары,[66]и верхом он выглядел очень внушительно. На его довольном лице ничуть не заметно было печали смещенного со своего высокого места наследника, который едет теперь в столицу, чтобы стать заложником.
— Господин — он и есть господин!
Эти слова люди произносили и с болью, и с благоговением, в то время как Мунэнобу с бесстрастным лицом следовал за Окиаки среди толпы провожавших.
Заметно заострившиеся скулы и круги вокруг глаз придавали четко вылепленному лицу Мунэнобу суровое выражение.
Затаив дыхание, люди наблюдали за странной церемонией выезда из ворот господина и вассала, которые, должно быть, когда-то связали свои судьбы клятвой верности.
— Глянь-ка, Хиго едет продавать господина Окиаки.
Слышал ли Мунэнобу, как кто-то тихонько это шепнул?
Вопреки тому, что здешние края зовутся южными, дул холодный ветер последнего месяца года, но Мунэнобу направлял коня прямо навстречу ветру, держа голову высоко и даже надменно.
Катастрофа разразилась через десять дней.
По дороге в замок Эдо была сделана остановка в Киото, в храме Кэнниндзи, и здесь Окиаки неожиданно отказался ехать дальше и принял монашеский постриг.
— Не выйдет у Хиго продать Окиаки!
Вдогонку за первым известием пронесся слух, будто бы эти слова произнес облачившийся в наряд странника Окиаки, и при этом он якобы с ненавистью глядел прямо в лицо Мунэнобу.
Для клана Хосокава это было серьезное происшествие. Если уж заложник отказался ехать в Эдо, то теперь правительство Токугава могло выдвинуть против семьи Хосокава любые обвинения, возразить было нечего. Однако поначалу в клане не столько высказывались опасения относительно будущего, сколько гремели голоса сочувствия в адрес Окиаки.
— Того и следовало ожидать. Есть же предел терпению!
— С самого начала ему это навязали. Хиго ведь силой потащил его в Эдо.
— Ну, уж теперь-то Нагаока Хиго едва ли вернется живым.
Однако предположения многих и многих были обмануты, время шло, а известие о том, что Хиго вспорол себе живот, все не приходило. Более того, через некоторое время Мунэнобу явился в замок Кокура с тем же высокомерным видом, с каким он его покидал.
— Ну, этот Хиго…
— И как бесстыдно ведет себя!
Постепенно негодование в адрес Мунэнобу сменилось пониманием всей серьезности происшествия.
Над кланом Хосокава нависли грозовые тучи. Князь Тадаоки, превозмогая болезнь, отправился в Киото. Внешне это выглядело как визит с поздравлениями в адрес сёгунов Токугава, отца и сына, прибывших в Киото по случаю назначения Хидэтады на пост правителя. Разумеется, это путешествие в Киото было предпринято, чтобы оправдаться перед сёгунами Токугава и принести извинения.
То, что Тадаоки лично явился с повинной, принесло свои плоды, и дело уладили на том, что будет прислан другой заложник. Однако, судя по всему, сёгуны Токугава продолжали неприязненно относиться к клану Хосокава, и впоследствии еще не раз гонцы отправлялись в Эдо для переговоров.
Но Мунэнобу не умер и на этот раз. Казалось непостижимым, что главный виновник происшествия, поставившего под удар весь клан Хосокава, все еще продолжал оставаться в живых. Однако князь Тадаоки сдержал свой гнев, предоставил выносить решение самому сёгуну Токугава, и потому на некоторое время суд и наказание были отложены.
Но теперь уже судьба Мунэнобу, можно сказать, была предопределена, и дело шло к концу. Этот человек, который, казалось, до такой степени цеплялся за свою жизнь, что пренебрег и здравым смыслом, и долгом, на этот раз уже не должен был ускользнуть.
В примолкнувшем доме Мунэнобу, где и слуг-то почти не осталось, за закрытыми воротами дни тянулись в зловещей тишине. В глазах Мунэнобу все чаще появлялся мрачный блеск, и временами он мучил Мио все теми же порывистыми пылкими объятиями, которые едва ли сулили ей радость. Но и в такие минуты Мио упорно отводила свой взгляд от Мунэнобу.
Несколько месяцев продолжалась эта странная жизнь, когда они, отворачиваясь друг от друга, ждали наступления некоего часа.
— Ты ведь знаешь, что произойдет сегодня?
Для этих двоих не требовалось иных слов.
— Кажется, от правителей Токугава пришло распоряжение убить меня.
Когда он сказал это, Мио тихо опустила голову и поднялась с места. Мунэнобу, державший в руке чайную чашку, застыл с ней, опустив веки. Осязая мягкую тяжесть черной глины, он как будто бы силился еще раз уловить тот приглушенный звук, который послышался ему некоторое время назад.
То был едва слышный скрип бамбуковой калитки. На этот раз не ночной ветер должен был потревожить ее, а Мио и Аи. Звука все не было слышно.
Мунэнобу терпеливо ждал.
Но звука не было…
Пробило четыре с половиной стражи.[67]Мунэнобу поднялся.
— Ты не успеешь, Мио!
Он увидел ее в то же мгновение, когда открыл дверь в соседнюю комнату. Облаченная в белое, Мио лежала с безупречно пронзенной кинжалом шеей.
— Мио!
Как давно он не называл ее по имени…
Немного поодаль лежало тщательно сложенное белое кимоно, приготовленное, как следовало думать, для Мунэнобу, а сверху была оставлена прощальная записка.
«О том, что случится сегодня ночью, я знала еще до того, как Вы мне сообщили. Меня известила по секрету моя мать. Она сказала, что сегодня утром посланец от князя тайком передал ей, что Мунэнобу убьют но меня и Аи хотят спасти и повелевают немедленно отозвать нас в родительский дом. Я отказалась. Но не потому, что непременно хотела последовать за Вами, а потому, что не хочу больше жить. Много раз Вы пропускали тот час, когда следовало умереть. Может быть, Вы и на этот раз хотите поступить так же. Но я уже устала. Слуга моей матери увел Аи, она ничего не знает и останется в доме Ёнэда».
Когда он дочитал записку до конца, то услышал настойчивый стук в ворота и шум голосов.
— Высочайшее повеление!
— Нагаока Хиго, слушай высочайшее повеление!
Отослав прочь слугу, Мунэнобу сам открыл ворота. Навстречу ему первым шагнул не кто иной, как Масуда Сигэмаса.
— Сигэмаса! Исполнить приговор послали тебя?
— Д-да… Высочайшее повеление…
— Ну, входи, — впустил он попятившегося было Сигэмаса. Когда они вошли в комнату, где совсем недавно супруги пили чай, Сигэмаса порывисто выбросил обе руки вперед и сложил их перед грудью.
— Простите меня, господин Хиго! Негоже мне поднимать меч на господина Хиго, который так долго был моим благодетелем. Но высочайшим повелением требуют, чтобы исполнил дело непременно Сигэмаса.
— О, вот как распорядился князь!
Увидев на щеках Мунэнобу тень легкой усмешки, Сигэмаса наконец вернул себе решимость:
— Высочайшее повеление гласит… — начал он с новыми силами, но Мунэнобу небрежным взмахом руки остановил его:
— Ну, ну, оставь. Я знаю решение князя, еще не выслушав его.
— …
— Сигэмаса!
— ?
— Ты, наверное, думаешь, что я потерял совесть, раз дожил до такого времени.
— …
— Нет, я уже не убегу и не спрячусь. Жизнь Мунэнобу подошла к концу. — Сказав это, он снова усмехнулся. — Впрочем, жизнь Мунэнобу кончилась еще тогда, когда вернулся Тадатоси.
— Как? Что вы такое говорите?
— Мунэнобу должен был вспороть себе живот, когда ему приказали склонить к отставке господина Окиаки. Разве не так?
— …
— А знаешь, Сигэмаса, почему я этого не сделал?
В глазах Сигэмаса отразилось некоторое смятение.
— Вспороть себе живот мне помешали тогдашние слова князя.
Мунэнобу вспомнил, как они остались наедине с князем в тот вечер несколько лет назад, когда возник вопрос о наследнике. Тогда оба они почти ничего не говорили друг другу. Только одно сказал князь Тадаоки, пристально глядя на Мунэнобу больными измученными глазами:
— Хиго, не умирай, пока я не скажу тебе — умри.
Уже принявший решение покончить с собой, Хиго истолковал тогда эти слова князя так, что не следует совершать харакири той же ночью. Но потом он стал понимать, что князь Тадаоки уже в то время предвидел все, что повлечет за собой история с назначением преемника.
Позже, когда отправляли Окиаки заложником в Эдо и он, сопровождавший заложника, вернулся ни с чем, они не обсуждали это с князем. Однако в ушах его еще громче звучали слова князя Тадаоки: «Не умирай, пока я не скажу».
И Мунэнобу терпел. Никому не говоря ни слова, не открывая тайны даже Мио, он молча продолжал жить. Потому что пока тянулась эта его жизнь, он стал постигать, что значили слова Тадаоки «не умирай».
Если бы его не стало, то вслед за ним, быть может, не стало бы еще кого-то, и еще, и еще… да что там — сам князь, возможно, лишился бы жизни. Чтобы предотвратить это, князь сказал «не умирай». Ведь ради того, чтобы уберечь от смерти даже одного-единственного человека, Мунэнобу, князь Тадаоки все это время продолжал переговоры с сёгуном Токугава, на стороне которого была сила. И вот только теперь он в конце концов склонился перед этой силой и прислал к Мунэнобу того, кто должен исполнить приговор.
— Да, Сигэмаса, князь лучше всех знает, почему я продолжал жить.
— Князь?
Мунэнобу ничего не ответил на вопрос, читавшийся в глазах Сигэмаса. В этот час смолкли и голоса цикад в саду, и выкрики людей у ворот едва доносились сюда, как будто это было где-то далеко-далеко. Кроме двоих мужчин, сидящих лицом к лицу, все вокруг поглотила безмолвная тьма.
Наконец Мунэнобу произнес, словно выдохнул:
— Страшно для самурая оставаться жить, когда следует умереть.
— …
— Но теперь довольно. Наконец, мой час настал.
— Господин Хиго… — Сигэмаса порывисто придвинулся ближе, как будто бы его осенила догадка.
— Ладно, Сигэмаса, ладно. С тебя довольно одного удара.
— Но…
— Не надо задумываться о том, что ты убиваешь меня, человека, который сделал тебе добро. Потому что есть поступки, которые человеку приходится совершать вопреки желанию, и есть другие, которые при всем желании совершить невозможно.
— Д-да. Но… Князю… Ему сказать что-нибудь?
— Ничего говорить не нужно. Впрочем, пожалуй, вот что…
На миг опустив веки, Мунэнобу прибавил:
— Передай только в храм Кэнниндзи, господину Окиаки. Скажи, что Мунэнобу наконец-то взрезал себе живот.
— Господину Окиаки?
— Да, — Мунэнобу едва заметно улыбнулся. — Люди болтают всякое, но лучше всех на этом свете знает меня он. И даже зная меня, он не смог удержаться от своего поступка. Когда он принимал постриг, то сказал: «Прости меня, Хиго».
— Так, значит, господин Окиаки…
— Да. Хотя чем дальше, тем вернее я был обречен на смерть, господина Окиаки винить в этом не хочу. Пожалуйста, помни об этом.
Сигэмаса так и остался сидеть с поникшей головой, а Мунэнобу поднялся с места.
— Я только переоденусь. Смотри не оплошай, удар должен быть мастерский.
В соседней комнате, продевая руки в рукава белого кимоно, он смотрел на мертвое лицо Мио. На нем совсем не было печати страдания, оно было безупречно, как лицо восковой скульптуры.
— Мио, — попробовал он тихонько позвать.
Выслушать его теперь должен был бы не Сигэмаса, а Мио.
— Прости, Мио. Так до конца я ничего и не сказал тебе.
Безудержный порыв все рассказать Мио охватывал его не однажды. Однако мысль о том, что этого не должен знать никто, кроме него и Тадаоки, замыкала ему уста на самом краю.
Мио умерла, так и оставшись в неведении. Мио решила умереть, потому что устала жить. Мунэнобу думал, что после того, как отправит Мио в родительский дом, он все поведает ей в прощальном письме. Но Мио умерла, не узнав даже об этом.
— Ты слишком поспешила, Мио, — печальная улыбка мелькнула на его лице. — Вот мне уже можно. Князь взял в залог мой смертный час, а я лишь ждал, когда мне возвратят его. За это время я имел возможность сам взвесить и свою жизнь, и свою смерть, помимо того, что цену им высчитывал князь. Но, Мио…
Конечно, никто не желал ранить ее. Тадаоки, у которого на шее висит удел с доходом в триста девяносто тысяч коку риса, управляет им в меру своих сил. Окиаки же избрал себе судьбу, которую трудно было не избрать в его положении. А если уж говорить про Токугава Иэясу, который дал толчок всем случившимся событиям… Так ведь он, может быть, не замышлял никаких особенных интриг, всего лишь отдал приказание… Возможно, ему просто понравился сметливый Тадатоси заложник в Эдо, которого он часто видел подле себя.
Заметили ли все те, в чьих руках власть, как из хитросплетения судеб людей, вовсе не желавших зла, нежданно образовался уродливый узел? Да, Тадаоки до последней минуты помнил про семью Нагаока и даже хотел спасти Мио. Только догадывался ли он, что этим нельзя было уберечь ее душу…
Нечто более могущественное, чем каждый из этих людей в отдельности, подточило за несколько лет жизнь Мио. И не только ее жизнь. Это же нечто заставило замкнуться Мунэнобу и разрушило отношения между ними двумя. Как глубока та рана, которую без всякого злого умысла нанесли их любви, Мунэнобу еще раз почувствовал теперь, когда не стало Мио.
Долго он стоял так и, не сходя с места, смотрел на Мио.
Он решил умереть, ничего не сказав про нее Сигэмаса. Наверняка будет много шума, когда ее найдут во время обыска в доме. Вероятно, гибель Мио «во имя супружеской верности» глубоко растрогает людей.