ТИГРИНОЕ ОКО» — ОРУДИЕ ТАЙНЫХ УБИЙЦ
Перевод: Л.Ермакова.
Сино чувствовала такую слабость, что не могла разомкнуть глаз. Сознание было словно парализовано, и тело — как чужое.
…Надеюсь, я не закричала…
В тот момент, когда наслаждение достигло предела, ей показалось, что она с головой окунается во тьму. Наслаждение все росло, увлекая ее все глубже и глубже, и в этот момент, забывшись, она вполне могла вскрикнуть. Сино не открывала глаз еще и из страха, что это может оказаться правдой.
Она почувствовала, как запах мужчины снова облачком окутывает ей голову. Запах Киёмия Тасиро. Сино все еще была словно пьяна от этого запаха.
Девушка издала легкий стон.
Вновь рука мужчины, нащупывая ее грудь, раздвинула ей ворот кимоно. Сино отвела руку в сторону и открыла глаза. В комнате уже сгустились сумерки, и она, перепугавшись, вскочила с ложа. Окружающее наконец приобрело отчетливые очертания, и Сино понемногу начала приходить в себя. По-видимому, она провела в объятиях мужчины больше времени, чем думала.
Вставая, она невольно пошатнулась.
— Уходишь? — обратился Тасиро к девушке, которая, съежившись в углу комнаты, поспешно набрасывала на себя одежду.
— Да.
— Я, пожалуй, выпью здесь немного перед уходом.
— Пожалуйста, — рассеянно ответила Сино. Минэ наверняка уже беспокоится, думала она. Служанка Минэ ждала ее в соседнем квартале Сакая, в доме своих родителей. Была она из семьи ремесленников — ее отец изготовлял водосточные желоба. Разумеется, Минэ знала, что Сино проводит здесь время с мужчиной. Дома Сино сказала, что пошла со служанкой за покупками.
В первый раз, когда она по наущению Тасиро обманула своих домашних, у нее чуть сердце не выскочило из груди. В этот, уже третий, раз все было проще простого. Она солгала, прямо глядя в лицо матери.
Однако Сино хорошо понимала, что удалось ей это только потому, что Минэ оба раза ловко скрыла все от домашних. Нельзя было допустить, чтобы та попала в неприятное положение.
— Ну, я пойду, — произнесла Сино, закончив сборы. У двери она чинно поклонилась, прикоснувшись пальцами к полу. — До свидания.
— В следующий раз встретимся пятого числа второй декады. Не забудь, — произнес Тасиро. Девушка ответила утвердительно и подняла голову. На нее был устремлен прямой взгляд мужчины, который сидел на постели прямо напротив, скрестив ноги.
Взгляд был холодный, изгиб рта женственный. В глазах сквозила легкая улыбка. Девушка отвела глаза, и взгляд ее упал на черные волоски на ногах, выглядывавшие из-под подола его одеяния, что совсем не шло к его образу изысканного молодого человека. Сино покраснела. Отвернувшись, она уже прикоснулась рукой к фусума,[141]чтобы открыть двери, но тут услышала шорох ног, ступающих по постели, и Тасиро обнял ее, еще не успевшую подняться с пола, за плечи сзади.
— Мне было хорошо. А свадьба скоро?..
Сино кивнула, не поднимая глаз. К ней, казалось, снова вернулось то самое ощущение, которое она испытала в постели, лежа с закрытыми глазами, окутанная запахом мужчины. Его дыхание становилось все ближе, губы вдруг приникли к ее шее сзади. У нее возникло чувство, словно от этой точки на шее по всему телу растекается что-то алое, и она, поспешно убрав пальцы мужчины с плеч, еще раз попрощалась.
От флигеля к основному зданию питейного заведения Асагава вел длинный коридор. Просторный сад с приметно увядшей листвой был ярко освещен заходящим солнцем, вокруг никого не было видно. Только со стороны главного входа доносились едва различимые голоса веселящихся посетителей и звуки сямисэна.[142]Сино остановилась в коридоре и, уняв учащенное дыхание, направилась в сторону столовой залы.
Проводить ее к выходу явилась всего лишь одна служанка, женщина средних лет. В ресторане о Сино знали только, что она приходила повидаться с Киёмия Тасиро, а кто она и откуда — об этом они могли только догадываться. Вот и на лице провожавшей Сино служанки, помимо почтительности, рисовалось и легкое любопытство, но Сино хранила полное молчание.
Кажется, она уже начала привыкать и к взглядам здешней прислуги.
Заведение Асагава находилось в отдалении от людных улиц. Сразу от ворот начиналась узкая незаметная улочка, которая скоро выводила на оживленную дорогу. Дойдя до нее, Сино незаметно смешалась с толпой.
«Сейчас он, наверное, проводит время за чаркой сакэ…» Сино шла в людском потоке, скромно опустив голову и думая о человеке, с которым только что рассталась. Теперь, когда она вспоминала проведенное с ним время, ее заливало ощущение счастья.
Сино была помолвлена с Киёмия Тасиро — это произошло три месяца назад. За его родом не было закреплено определенной должности при дворе сёгуна, но доход у него был в 400 коку[143]риса, примерно столько же — 450 коку — полагалось и роду Маки, глава которого был начальником воинского соединения.
Само собой, до помолвки Сино никогда не слышала о Киёмия Тасиро. Но когда помолвка была уже практически делом решенным, Сино пригласили в дом посредника, устраивавшего помолвку, по имени Като Югэи, который тоже служил в должности начальника соединения. Там она впервые встретила Тасиро и сразу же потеряла голову. Именно таким ей рисовался в мечтах ее будущий жених.
Заметив неприкрытую радость сестры, брат ее Тацуноскэ сказал ей с кривой усмешкой:
— Если уж никто рта не раскрывает, то я тебе скажу все как есть. Киёмия гуляка и повеса. Он только и делает, что шатается по чайным домикам и питейным заведениям.
— Зато не изнеженный, — возразила брату Сино. И отец ее Ёитидзаэмон, и мать Вака были рады предстоящему союзу. Только брат с самого начала особого удовольствия не выказывал. Сино это выводило из себя.
— Вот и господин Като изволил говорить, что у господина Киёмия есть диплом додзё Асаба.
— Это мне известно. Тасиро там считается одним из лучших учеников, — сказал Тацуноскэ, недобро улыбаясь. — А знаешь ли ты, что люди говорят, будто по уровню их диплом — все равно, что в нашей школе Кэндо простое свидетельство?[144]
— Нет, не знаю, — ответила Сино с возмущением, понимая, что движет братом.
В городе было пять школ, где преподавалось Кэндо, искусство владения мечом, и одна, где преподавали дзюдо. Две из них — школа Хаттори и школа Асаба, — пользовались самой большой известностью. Обе школы процветали, учеников было много. Именно поэтому между ними издавна существовала вражда, ученики отзывались друг о друге нелестно. Как-то раз, весной этого года, во время праздника любования цветами, между подвыпившими учениками дело чуть не дошло до стычки, причем не деревянными, а настоящими мечами. Слухи об этой нашумевшей истории достигли не только замка, но и города, поэтому и Сино знала о ней. В Хаттори Тацуноскэ входил в первую тройку. По-видимому, здесь и крылась причина его неприязни к Киёмия.
— Что за ребячество…
Стоило девушке понять, что у брата на душе, и она перестала прислушиваться к его словам. Скорее наоборот: чем больше он чернил Тасиро, тем милее казался ей жених.
Когда однажды, отправившись со служанкой за покупками, Сино случайно встретилась с Тасиро, она не отвергла его предложения пойти вместе в питейное заведение. Во-первых, она была не одна, а с Минэ, а во-вторых, из любопытства — что же это за человек, у которого репутация этакого ветрогона? А самое главное, ей хотелось натянуть нос брату Тацуноскэ — единственному человеку, который с неодобрением относился к предполагаемому браку.
— В следующий раз приходи одна, — громко сказал Тасиро в тот день, когда втроем с Минэ они вышли из заведения Асагава. — Ну что, Минэ, договорились? — потребовал он согласия и у служанки. Девушки тогда переглянулись и захихикали. Они уже вполне освоились в присутствии этого щедрого и открытого человека. В Асагава девушки угостились разными блюдами, и только Тасиро немного выпил; даже за то краткое время, что они провели втроем, девушки успели почувствовать, как весело может быть в обществе мужчины.
— Так… Ну и что будем делать, Минэ? — спросила Сино, прекрасно зная, что у той особых возражений не будет. В этот момент она чувствовала себя на удивление уверенно.
Однако после того, как с помощью служанки Сино в первый раз встретилась с Тасиро наедине, ее все же охватило ощущение, что случилось нечто непоправимое. То, что сделал с ней Тасиро, оказалось совсем не тем, чего она смутно ожидала. Оттого, что произошло, казалось, даже исходил запах — запах чего-то преступного. В глубине этого преступного ощущения крылась и едва различимая радость, но Сино была тогда настолько ошеломлена, что не могла разобраться, откуда взялась эта радость. Содеянное давило на нее. Единственной поддержкой была мысль, что этот человек заплатил за нее выкуп и что уже следующей весной она сможет назвать его своим мужем.
«Но сегодня было совсем не так», — вдруг подумала Сино, пробираясь через толпу. Девушка невольно оглянулась вокруг. Ей почудилось, что люди могут заглянуть к ней в душу и увидеть то бездонное наслаждение, которое она познала втайне, ведомая мужчиной. Но люди озабоченно спешили куда-то по сумеречной дороге. Сначала надо встретить Минэ, потом домой… однако тогда уже стемнеет, — подумала она, но тут же поняла, что это ее нисколько не беспокоит. Все помыслы Сино были сосредоточены на том, кого она оставила в Асагава, и мыслями она была далеко от дома.
Отец ее Ёитидзаэмон в последнее время приходил домой поздно — в замке шли совещания, а мать Вака, человек слабохарактерный, страдала от болезни, да и вообще не в ее обыкновении было бранить дочь по разным поводам. Если брат дома, то он, может быть, и упрекнет сестру за опоздание, но на его слова можно не обращать особого внимания, решила девушка.
Они шли по темной дороге. Тусклый фонарь в руке ступавшего впереди молодого самурая Тоёскэ — он служил адъютантом — освещал землю под ногами, однако плотная тьма вокруг, там, куда не доставал свет, казалось, свертывается вокруг них, норовя придавить обоих путников.
— Вот и сегодня он не показался на совете, — размышлял Маки Ёитидзаэмон. Речь шла о главе клана Укёдаю.
Уже несколько дней подряд шли совещания главного штаба клана, и до позавчерашнего дня сам князь тоже принимал в них участие и слушал прения. Однако ни вчера, ни сегодня он не появился. На совете было заявлено, что причина его отсутствия — недомогание.
Маки знал, что это неправда. Ему было очевидно, что Укёдаю возненавидел его и что эта ненависть и была причиной отсутствия князя на совете. Быть может, об этом догадывались и другие, но открыто об этом никто не говорил.
На совете обсуждались разные крестьянские дела и планы на следующий год. Пять лет назад в клане Унасака случился неурожай — из-за заморозков собрали всего четверть обычного. Тогда раздали запасы нешелушеного риса и голод удалось предотвратить, но после этого финансовое положение клана резко ухудшилось. В позапрошлом году, чтобы собрать средства для поездки князя в столицу, пришлось даже пригласить во дворец нескольких зажиточных купцов и, устроив им почетный прием, занять денег.
В клане ждали урожайного года. Задолжали не только купцам в провинции — вотчине князя, но и торговцам, посещавшим хантэй,[145]дом князя в Эдо. Два урожайных года подряд дали бы возможность если и не совсем избавиться от долгов, то хотя бы расплатиться с местными купцами и выплатить проценты, причитающиеся купцам столичным. Но год за годом после того недорода урожай был невелик, и в этом году из округов также приходили донесения о том, что урожай ожидается ниже обычного.
Если сидеть сложа руки, то очень скоро клан окажется опутан долгами. Необходимо было срочно принять какие-то меры, ради этого и проводились каждодневные совещания.
Мнения в совете разделились. Одни ратовали за ужесточение мер по экономии, — такой план предложил советник второго ранга Тода Орибэ, другие поддерживали план расчистки новых земель, представленный начальником налоговой управы Касутани Кандзюро. Высказывались и другие мнения, но в конечном счете разногласия свелись к противостоянию по этим двум позициям, и окончательного решения принято не было.
Предложение Тода состояло в том, чтобы упорядочить все ранее принятые указы по экономии и ограничению расходов, и выпустить еще один, более строгий указ. Кроме того, предлагалось следующей весной потребовать с крестьян во время сбора податей выплатить все, что они задолжали, вплоть до последнего гроша.
— Но ведь многие крестьяне тогда разорятся.
По подсчетам Тода, которые он представил совету, действительно получалось, что если с крестьян, как с бедных, так и с богатых, собрать и подати, и причитающиеся по срокам проценты, в казне соберется немалая сумма, примерно в восемь тысяч рё.[146]«Но если пойти на этот шаг, — думал Маки, — крестьянам не продержаться».
Стоило Маки произнести свое мнение вслух, как Тода ответил сразу, как будто только этого аргумента и ждал:
— На земли разорившихся крестьян найдется покупатель.
— «Корайя»? — Да.
— Я против! — громко воскликнул Маки. «Корайя» — так называлась лавка одного купца их клана, который в течение десяти лет понемногу скупал поля у разорившихся крестьян и за последние пять лет, начиная с неурожайного года, прибрал к рукам немало рисовых и других полей. Теперь он стал землевладельцем, с которым уже приходилось считаться.
По обыкновению, землю, оставленную разорившимися крестьянами, возделывали всей деревней, и полученный урожай выплачивался клану взамен долгов — продавать эту землю кому попало было запрещено. Люди перешептывались, что владельцу «Корайя» удалось перекупить столько земель лишь благодаря покровительству кого-то из влиятельных людей клана. Доказательств, что этим влиятельным лицом был именно советник второго ранга Тода, не было. Так или иначе, окончательное решение должен был принять глава клана Укёдаю.
Ясно одно: если поручить владельцу «Корайя» разбираться с последствиями реализации плана Тода, он сколотит себе огромное состояние, и в клане появится землевладелец, каких никогда еще не бывало.
Маки хорошо представлял себе, что будет с крестьянами, которых этот богатей лишит земли. Когда Маки было всего тридцать с небольшим, он несколько лет прослужил уездным сборщиком податей и был немного знаком с жизнью крестьян. Разумеется, со стороны богатого землевладельца это будет чистый грабеж, несравнимый со взиманием ежегодной подати.
Пока Тода и Маки отстаивали свои мнения, административный совет также разделился на две противоборствующие группы. Сборщик податей Касутани предлагал поднять пустоши, простиравшиеся в южной части территории клана у подножия горы Караками, и разбить их на рисовые поля по сто тёбу.[147]При этом Касутани считал, что на это потребуется не менее пяти лет, в течение которых режим экономии ужесточать не следует, а годовые сборы податей, наоборот, проводить в щадящем режиме — чтобы облегчить жизнь крестьян.
План Тода поддерживали старейшина совета даймё[148]Ябэ Маготиё, советник второго ранга Сасаити Родзаэмон и кумигасира[149]Мацуи Гонбэй. За Касутани стояли главный советник Уйкэ Кураноскэ, советник второго ранга Цуда Окударо, кумигасира Като Югэи и сам Маки. Порой советники склонялись к компромиссу, а порой прения принимали форму ожесточенного противостояния; прийти к окончательному решению было непросто. Спор разгорелся нешуточный, и как-то так получилось, что у Маки невольно вырвались лишние слова…
Когда на совете обсуждался проект указа об экономии и речь зашла об усадьбе князя в Эдо, Маки сказал, что средств не хватает еще и потому, что расходы князя в Эдо всегда были чрезмерны, еще и до неурожайного года. Замечание было справедливое. На жизнь в Эдо тратились огромные суммы, а в клане приходилось ломать голову — где добыть такие средства.
— Если бы не это, даже несмотря на неурожай, мы бы не дошли до такого отчаянного положения… — сказал Маки твердым голосом.
Услышав столь резкую критику, правительственные чиновники затаили дыхание и невольно обратили взор на главное место в гостиной, где восседал Укёдаю.
Почувствовав на себе взгляды присутствующих, тот с кривой усмешкой на белом пухлом лице промолвил:
— Ну, что там старое ворошить. Скажи-ка лучше, что сегодня делать.
Однако со следующего, то есть со вчерашнего, дня он на совете не появлялся.
«Против шерстки погладил…» — думал Маки. Он видел, как после его слов об увеселениях в столице на лице князя мелькнуло выражение сильнейшей ярости. Скорей, всего только он это и заметил. Когда остальные с опаской посмотрели на князя, на лице Укёдаю уже блуждала неопределенная и явно наигранная улыбка.
«Да, выволочки теперь не избежать…» — понял Маки. Он осознал это в ту же секунду, когда фраза о развлечениях князя в столице сорвалась с его языка. Но не сказать об этом он тоже не мог. Разумеется, постановление об экономии распространялось также и на усадьбу в Эдо, однако там ему следовали только на словах. Это было совершенно очевидно — стоило взглянуть на цифры годовых расходов, чтобы понять, на что уходили деньги. Получалось, что в Эдо всерьез не задумывались о бедственном состоянии казны.
Все новые и новые требования денег из Эдо приходили непрестанно, там, видимо, транжирили их направо и налево. В бумагах были, правда, указаны статьи расходов, но Харада Мудзаэмон, управитель казны, сердито говорил, что найти предлоги не составляет труда.
Маки полагал, что, открыто осудив траты князя, он сможет остановить бездумное расточительство в Эдо. Он хотел дать понять князю, что внутри клана уже зреет ропот. Впрочем, неосторожные слова просто нечаянно сорвались с его языка в разгаре спора. Действительно, положение в Эдо издавна беспокоило Маки, однако он до последней секунды не думал, что выскажет свое недовольство Укёдаю в тот день и в такой форме.
Рано или поздно, а выговор ему сделают, думал Маки, идя с совета домой по дороге, освещаемой фонарем, который держал Тоёскэ.
— Ты не проголодался? — обратился Маки к своему провожатому. В замке в перерыве подали рисовые лепешки, и ожесточенным спорщикам удалось передохнуть и утолить голод, но у Тоёскэ, который ждал в комнате для слуг, наверняка весь день не было во рту ни крошки.
Уже перевалило за половину пятой стражи.
Тоёскэ, который шел впереди сбоку от Маки, обернулся, чтобы ответить, но вдруг послышался резкий стук, и фонарь упал на землю. Свет тут же погас, и их окутала тьма.
— Тоёскэ, что случилось?
— Ах, извините, пожалуйста. В фонарь что-то… — начал Тоёскэ, но голос его вдруг прервался. Затем в некотором отдалении послышался стон, и словно что-то тяжелое свалилось на землю.
— Тоёскэ, что с тобой? — произнес Маки, поспешно обнажая меч. Однако вокруг стояла непроницаемая тьма. Земля под ногами казалась зыбкой, глаза и нос были словно залиты давящим мраком.
Маки застыл в темноте, держа перед собой обнаженный меч. Он ждал удара неизвестного противника. Сам же не мог сделать ни шагу.
Вскоре ему почудилось какое-то шевеление впереди. Неизвестный медленно приближался. Вот он приостановился, а потом снова двинулся к Маки.
— Кто идет? — выкрикнул Маки.
Ответа не было. Противник опять остановился, по-прежнему не произнося ни слова. Ориентируясь на его неопределенное движение, Маки, держа меч двумя руками, изо всей силы нанес удар. Раздался звон скрестившихся с размаху мечей, и в следующее мгновение меч выпал у Маки из рук. Он не успел отступить, — левое плечо его пронзила острая боль, и Маки упал, чувствуя холодное прикосновение металла.
— Согласно приказу…
За миг до того, как сознание навсегда покинуло его, Маки думал об этих словах, которые тихо, почти шепотом произнес убийца.
— Чувствуй себя как дома… — проговорил Тода Орибэ, жестом предлагая гостю чай, принесенный слугой.
Однако суровое выражение на лице Тацуноскэ нисколько не смягчилось. Десять дней назад в храме Хокодзи прошли торжественные похороны отца, и всего три дня миновало с тех пор, как свершился — на седьмой день после смерти — поминальный обряд сёнанока. Нежданный удар, затем хлопоты, напряжение, связанное с похоронами и поминальным обрядом. Тацуноскэ едва держался на ногах.
Тем не менее, получив утром пригласительное письмо от Тода, он сразу решил принять приглашение. Со слов отца Тацуноскэ знал, какую позицию Ёитидзаэмон занимал на совете, ему было также известно, что именно Тода Орибэ был главным противником отца. Тацуноскэ не сомневался, что Тода причастен к смерти отца.
Письмо Тода, как будто учитывая настроение молодого человека, было написано весьма учтиво. Требовалось присутствие Тацуноскэ по срочному делу, а также приносились извинения за беспокойство в столь тяжкое для адресата время. Тацуноскэ, однако, не слишком-то высоко ставил эту учтивость. И отправился на встречу с одним лишь намерением выслушать, что скажет ему Тода.
Перед Тацуноскэ был человек, которого он сейчас меньше всего хотел видеть. Не притрагиваясь к чашке чая, поставленной к его коленям, он угрюмо следил за собеседником.
— Позволь мне выразить искреннее сочувствие по случаю трагической кончины твоего отца.
Тацуноскэ промолчал.
— Я уже обсудил вопрос о правопреемнике с господином Удзииэ, и тебя не сегодня-завтра утвердят в качестве главы семьи. Для начала устроим тебя на военную службу к князю. Желаю успеха.
Как Тацуноскэ и предполагал, Тода был весьма любезен с ним, однако лишь слегка кивнул в ответ на эту любезность.
— А вызвал я тебя в столь трудное для тебя время вот почему…
Тода прокашлялся, сделал глоток чая и взглянул на Тацуноскэ.
— Вчера мы втроем, то есть господин Удзииэ, заместитель советника Ябэ и я сам, вызвали Иваса, который расследует убийство твоего отца, и выслушали все, что ему удалось разузнать. В результате…
Тацуноскэ молча ждал продолжения.
— …Решено было прекратить расследование.
— Что?!
— Именно об этом я и собирался с тобой поговорить.
— Я хотел бы услышать объяснение, — резко произнес Тацуноскэ. Он почувствовал, что лицо его мертвеет. За словами Тода он распознал какую-то зловещую интригу.
Дело в том, что главный советник Удзииэ придерживался на совете того же мнения, что и отец Тацуноскэ, и, таким образом, был противником Ябэ и Тода, которые ратовали за строжайшую экономию. Если эти трое держали совет и остановили розыск убийцы, очевидно, что между ними состоялась какая-то сделка.
— Вы прекращаете расследование, не найдя виновника?
— Совершенно верно.
— В таком случае, я полагаю, на то есть причина. Я хотел бы ее узнать.
Тода отвел глаза в сторону сёдзи.[150]На нижнюю половину створок ложились лучи предвечернего солнца, заливавшего сад. На светлом фоне ярко освещенной бумаги уже некоторое время мелькала черная точка — то ли пчела, то ли какое-то другое насекомое летало под навесом крыши.
Лицо дородного розоволицего Тода, сейчас повернутое к собеседнику в профиль, приняло несколько меланхолическое выражение. Однако, когда он снова перевел взгляд на Тацуноскэ, его слова прозвучали мягко:
— Разумеется. Я все объясню. Но сначала…
Тацуноскэ продолжал хранить молчание.
— В этой истории ты ведь подозреваешь нас… или, скорее, меня, не так ли? — сказал Тода напрямик. Тацуноскэ, не говоря ни слова, лишь пристально посмотрел на него.
— Это неудивительно. Обсуждение на совете было как никогда бурное. Мы с твоим отцом придерживались противоположного мнения и ни на йоту не уступали друг другу.
— Именно так мне и рассказали…
— Поэтому ты считаешь, что это я подстроил нападение на твоего отца, чтобы беспрепятственно осуществить свои намерения?
Его собеседник молчал.
— Так вот, Маки Тацуноскэ, знай, что это не так.
Тацуноскэ вопросительно посмотрел на него. В ответ на немой вопрос Тода кивнул. И тихим голосом продолжал:
— Дело вот в чем. Хотя спор действительно был ожесточенный, на самом деле мы с советником Ябэ заранее договорились, что в конце концов откажемся от своей точки зрения и примем план распашки новых полей, который отстаивали твой отец и другие.
— Договорились?!
— Именно. Знают об этом всего трое: Удзииэ, Ябэ и я. В соответствии с нашим уговором я воспротивился проекту Касутани, предложил в ответ собственный проект и твердо стоял на своем. Все это было сделано намеренно. У меня не могло быть никакой причины желать смерти твоего отца.
— Но зачем? — ошеломленно прошептал Тацуноскэ. Отец его Ёитидзаэмон, который ничего об этом уговоре не знал, яростно возражал Тода на совете и, даже вернувшись домой, все никак не мог успокоиться и продолжал критиковать его. Неужели была необходимость в столь сложном замысле?
Тода, не отвечая на вопрос Тацуноскэ, вдруг поднялся и, раздвинув сёдзи, осмотрел идущую вдоль дома энгава[151]и сад. Слепящие лучи солнца заливали комнату. Не доносилось ни звука — во внутренней гостиной дома было тихо. Тода вернулся к гостю и снова занял свое место. Лицо его, обращенное к Тацуноскэ, было сурово.
— То, что я тебе сейчас скажу, не предназначено для чужих ушей. Понятно?
— Вот как?
— Придет день, когда и ты станешь кумигасира и займешься делами клана. Тогда то, что я собираюсь сказать, пойдет тебе на пользу. Поэтому слушай внимательно. Издать обстоятельный закон об экономии средств и слегка прижать крестьян — это давнишняя идея князя, таким образом он норовит восполнять недостаток средств в казне. — Тода сделал паузу. — Если мы хотим хорошо управлять кланом, то с этой идеей согласиться трудно. Это дурная политика. Однако мы не можем прямо заявить князю, что план его никуда не годится. К тому же князь никаких определенных распоряжений пока не давал. Вот почему, когда Касутани выступил со своим разумным предложением, мы использовали это как повод вынести на рассмотрение административного совета примерно такой план, какой, скорее всего, вынашивает князь.
Итак, группа Тода с самого начала выступила с этим планом только для того, чтобы во время обсуждения он был разбит по всем пунктам. Чтобы вызвать споры и прения. Таким образом, их целью было похоронить план Укёдаю, но помочь ему сохранить лицо, и при этом в конце концов принять правильное решение на совете.
— Князь вовсе не глупец. Но он стал князем еще в те времена, когда в клане не было недостатка в средствах, и ему просто неведомы затруднения этого рода. Он любит пускать деньги на ветер и совсем не понимает жизни простых людей.
Тода опять сделал паузу. Тацуноскэ промолчал.
— Ты слышал разговоры о том, что высшие люди клана связаны с заведением «Корайя» и что вместе они гребут деньги лопатой?
— Да, слышал от отца.
— Это ложные слухи, но их предпочитают не опровергать. А все потому, что «Корайя» действительно дает взятки, но берет эти взятки не кто иной, как сам правитель.
— …
— Посредником при этом служит ёдзин[152]Тамура. Разумеется, себе он не берет ни гроша — недаром его зовут святым Тамура. Он всего лишь выполняет роль посредника и, следуя повелению правителя, хранит все это в тайне.
Тацуноскэ склонил голову. Казалось, он вдруг лишился сил. По-видимому, отец его Ёитидзаэмон вторгся в сферы сложных закулисных клановых интриг, оттого его и убрали… Тацуноскэ вдруг словно воочию увидел лицо убийцы своего отца.
— Ну, надеюсь, ты сообразил, почему мы приказали прекратить розыск?
— Да, я понял.
— Твой отец не только выступал против предложенного мною плана, то есть плана, которому сочувствовал сам правитель, но еще и оскорбил правителя на совете. Об этом ты слышал?
— Нет.
— Несколько лет назад правитель хорошенько погулял в Эдо и опустошил клановую казну до самого донышка. Твой отец бросил это обвинение прямо ему в лицо, — мол, вот она — истинная причина того, что в казне теперь нет ни гроша.
Тацуноскэ слышал это впервые. «Так, значит, у Укёдаю была и прямая причина ненавидеть отца», — подумал он.
— Услышав об убийстве Ёитидзаэмона, я прежде всего подумал именно об этом. Видно, твой отец не знал, насколько князь опасен.
Тацуноскэ ничего не ответил.
— Я приказал Иваса произвести расследование, но только для проформы. Нельзя же исключить возможность, что это дело рук разбойников. Но все добытые им сведения указывали лишь одно направление. Во-первых, у твоего отца ничего не украли. Во-вторых, слуга — забыл, как его зовут, отделался легким ушибом, его мечом не зарубили. И, самое главное, — убийца отнял жизнь твоего отца всего одним хорошо рассчитанным ударом меча. У меня не оставалось никаких сомнений, и я высказался — в том смысле, что вести расследование уже не имеет смысла.
— …
— Тацуноскэ!
Тода знаком велел ему придвинуться поближе, так, что колени их почти соприкоснулись. Лицо Тода выражало сильнейшее напряжение, голос снизился почти до шепота.
— У меня есть верное доказательство того, что твой отец убит по приказу правителя.
— …
— Ты когда-нибудь слышал выражение «Кара во тьме ночной»?
Тацуноскэ отрицательно покачал головой. Он впервые слышал эти слова.
— Это тайна клана. Знают о ней всего несколько человек. «Кара во тьме ночной»…
— …
— Говорят, что такое дважды происходило во времена прежнего князя и один раз во времена позапрошлого. Говорят, что правитель прибегает к этому только в том случае, если чаша его гнева переполнена и он уже не может стерпеть. То есть это казнь по высочайшему повелению, которую нельзя произвести открыто.
— …
— Поскольку дело это тайное, карателя всегда посылают ночью. Хоронят, так сказать, из тьмы во тьму. Я вышел из замка примерно в то же время, что и Маки, и поэтому знаю, что в ту ночь и с фонарем было темнее темного. Нет никаких сомнений, что тогда-то правитель и подослал к твоему отцу ночного убийцу.
— …
— Люди говорят, что ночной убийца — мастер одного тайного приема Кэндо, который называется «Тигриное Око».
— «Тигриное Око»?
— Да. В детстве я от отца слышал предание об одном человеке: «во тьме ночной он сражается, как днем…» По сведениям Иваса, твоему отцу нанесли всего один удар, но разрубили при этом до самого пояса. Это правда?
— Да, так оно и было… — ответил Тацуноскэ.
— Иваса говорит, что нападавший, без сомнения, был настоящим мастером своего дела, раз ему было достаточно одного удара. И удар, по его словам, был нанесен безошибочно и рассек тело с такой силой… Тут напрашивается мысль о том, что убийца мог видеть в темноте. Иваса так сказал потому, что из рассказов слуги знал: фонарь к тому времени уже потух. Но я, как только услышал эти подробности, сразу понял, что мы имеем дело с этой самой «Карой во тьме ночной».
— Кто же он, этот убийца? — Вопрос Тацуноскэ невольно прозвучал почти как стон. Он вспомнил безжалостно разрубленное тело отца, которое увидел, поспешив на место преступления, когда узнал от Тоёскэ страшную весть. Испытанные тогда горе и ужас снова сжали ему сердце. Но теперь, после рассказа Тода, у него появилась надежда, что он сможет дать выход своему гневу, — который изо всех сил старался подавить на протяжении всего разговора, — и наконец отомстить ночному убийце.
Тода покачал головой. Он и не пытался скрыть своего огорчения.
— Кто этот палач, не знает никто, кроме самого правителя. Единственное, что я слышал, — в клане есть всего одна семья, владеющая тайной приема «Тигриное Око», которая передается от отца к сыну, и так поколение за поколением.
— …
— За тридцать пять лет, которые теперешний правитель провел у власти, никого ни разу не наказали этой «Карой во тьме ночной». Я уж подумал было, что этот род прервался. Но, увы, ошибся, как видно.
— Младший советник сказал, что ничего не знает, но я буду искать до последнего. Быть не может, чтобы никто не имел об этом никакого понятия, — сказал Тацуноскэ.
Мать Вака, которая и до смерти отца не отличалась хорошим здоровьем, после похорон совсем не вставала с постели, и за ужином сидели только Тацуноскэ и Сино. После того как оба поели и служанка Минэ убрала посуду со стола, Тацуноскэ снова вернулся к начатому разговору.
— Опять ты об этом… — проговорила Сино недовольно. Ей не хотелось задумываться о смерти отца. Эти мысли вызывали в ней чувство вины — ведь она проводила время с мужчиной непосредственно перед отцовской гибелью. — Но ведь ничего уже не поделаешь! Господин Тода тебе прямо сказал, что отцу была уготована смерть по велению самого правителя. Это же совсем не то, что убийство из личной вражды.
— Понимаю. Я глава рода Маки. И пусть я ненавижу господина князя, но вслух ничего не скажу. Да только не могу я допустить, чтобы мерзавец, убивший моего отца, жил среди нас и делал вид, что он тут ни при чем. Я его из-под земли достану.
— Ну и что ты с ним тогда сделаешь?
— Найду повод вызвать его на поединок.
Сино вздохнула. У Тацуноскэ еще с детства нрав был горячий, и она хорошо понимала, что он и на этот раз не остановится до тех пор, пока не добьется своего.
— Ну а как ты его станешь искать? Ведь нет ни малейшей зацепки…
Тацуноскэ подробно расспрашивал Тоёскэ, который был с отцом в ту ночь, но никакого толку не добился. У Тоёскэ выбили из рук фонарь, кто-то накинулся на него сзади, зажал ему рот, и его оттащили на несколько кэн[153]в сторону. Он попытался было оказать сопротивление, но получил сокрушительный удар и тут же потерял сознание. Больше ничего припомнить он не смог.
— Есть у меня одна зацепка.
Тацуноскэ расцепил сложенные руки и вдруг бросил на Сино сердитый взгляд.
— Взять, например, Киёмия Тасиро — уж точно человек он подозрительный.
— Ну вот… Он-то тут при чем? — с досадой спросила Сино, глядя на брата. — Наверно, сейчас отпустит какую-нибудь глупую шутку, — подумала она.
— Удар, которым был убит отец, был нанесен по левому плечу и пошел наискосок, как лента накидки, которую носят буддийские монахи. Без сомнения, убийца ударил с позиции хаппо.[154]При дворе этой позицией славится только школа Асаба.
— Ну и что?
— К тому же убийца был мастером высокой квалификации. Я совершенно убедился в этом, только взглянув на рану. А Тасиро там считается одним из лучших учеников.
— Господин Тасиро не из тех людей, что занимаются таким постыдным делом, как убийство.
— Это еще нужно проверить, — резко заметил Тацуноскэ, и Сино поняла, что брат говорит всерьез. — Я узнаю, не видели ли люди в то время, когда отец был убит, то есть в половине шестой стражи, кого-нибудь из школы Асаба в квартале Такадзё, поблизости от места, где нашли отца, и не успокоюсь, пока не развею свои подозрения.
Сино почувствовала вдруг, как заколотилось сердце. Если, выйдя из ресторана Асагава, пойти влево по переулку, выйдешь к дороге, которая ведет к кварталу Сакая. Дорога же направо как раз выводила на закоулки Такадзё.
— Таким образом, круг подозреваемых сужается. Дело не такое уж и трудное. Род Киёмия не имеет никаких должностей при дворе, но получает четыреста коку риса. Будучи самураями старшего разряда, в замке представители рода тоже не прислуживают. Непонятно, чем же они занимаются?
— Да будет тебе! — Сино невольно привстала. Она не смогла совладать с охватившим ее волнением. Тацуноскэ, который, видно, понял, что хватил через край, замолчал. Сино поклонилась, прощаясь с братом, и, избегая его взгляда, вышла из столовой.
Вернувшись в комнату, она засветила бумажный фонарь и села перед зеркалом. В глубине тусклого зеркала мерцало ее бледное лицо, вмиг утратившее все краски. «Он? Неужели…»
Стоило девушке задаться этим вопросом, как ее обуяли сомнения. Ведь в самом деле, в тот день Киёмия Тасиро спросил у нее, в какое время ее отец Ёитидзаэмон обычно покидает замок, и она ответила ему, что в последнее время тот уходит в промежутке между пятой стражей (восемь вечера) и до середины шестой (девять). Тогда она не придала никакого значения его вопросу — это был обычный разговор любовников, которые встречаются втайне и принуждены учитывать передвижения своих домочадцев. Но в свете того, что говорит о Киёмия Тасиро брат, разговор этот приобретал для Сино гораздо более важное значение. «Надо послать Минэ в Асагава».
В тот раз Сино простилась с Тасиро и вышла из ресторана примерно в середине восьмой стражи (пять вечера). Тасиро сказал, что собирается немного выпить, но как долго он оставался в ресторане и в котором часу вышел, Сино решила разузнать с помощью Минэ.
И если окажется, что Тасиро вышел из Асагава между пятой стражей и серединой шестой, об этом придется рассказать брату. Тогда явной станет ее тайная связь с Тасиро, и, скорее всего, на этом их отношения кончатся…
«Это будет мне заслуженным наказанием».
Был Киёмия Тасиро убийцей ее отца или нет, дочь, которая, потеряв голову, наслаждалась в объятиях мужчины совсем незадолго до смерти отца, достойна наказания. Так тому и быть. Сино завесила зеркало и встала, направляясь в каморку Минэ.
Через полмесяца Маки Тацуноскэ встретился с Асаба Кидзаэмон — главой находившейся в квартале Кадзи школы Асаба. Тацуноскэ был послан как представитель школы Хаттори для переговоров о проведении ежегодных соревнований между двумя школами.
Асаба, человек добрый и приветливый, ответил, что будет рад, предварительно обсудив дело с учениками, принять предложение Хаттори. Если соревнования пройдут удачно, это укрепит репутацию обеих школ, и число желающих пройти обучение еще вырастет.
А что, если провести их весной, на ежегодном празднике храма Хатиман? Выбрать по пяти человек от каждой школы? И чтобы главной целью стало оттачивание мастерства, сближение школ, и чтобы не было никаких обид после оглашения результатов… Когда были обговорены все подробности, Тацуноскэ, выждав паузу, спросил:
— Я слышал, что в школе Кудонрю есть тайный прием под названием «Тигриное Око». Это что же за прием такой?
— «Тигриное Око»?
Асаба Кидзаэмон с недоумением взглянул на собеседника. Кидзаэмон был уже стар, его волосы и борода сверкали серебром. После недолгой паузы на его гладком румяном лице появилась легкая улыбка.
— Однажды у меня об этом уже спрашивали. Когда я унаследовал эту школу, то есть лет сорок назад, один человек задал мне тот же вопрос. Это был старший советник Тода, отец нынешнего советника второго ранга…
— И что вы ему ответили?
— Я сказал, что в моей школе сейчас о подобном искусстве ничего не известно. Однако я рассказал ему о давних делах.
— Значит, раньше такое искусство существовало?
— Да. Говорят, что этот прием придумал мой дед Канноскэ, который основал нашу школу. Однако уж не знаю почему, но отцу моему дед этого приема не передал.
— И что же вы поведали о старых временах господину Тода?
— Да разные отрывочные сведения. До отца прием не дошел, но в детстве он, кажется, кое-что слышал от деда — например, что мастер этого искусства «во тьме ночной сражается, как днем». И еще — для овладения приемом нужно с младенчества учиться видеть предметы в темноте и неустанно тренироваться, делая выпады и поражая эти предметы деревянным мечом.
— …
— И еще в предании говорилось: «Узри во мраке вещь, затем узри звезду, и вновь на вещь воззрись». Прием рассчитан на победу в бою, который проходит в темноте. Наверно, поэтому он и называется «Тигриное Око».
— В старые времена часто случались ночные сражения, вот дед, наверно, и разработал этот тайный прием. Быть может, он посчитал, что в мирное время эта техника не найдет применения, и не стал ее никому передавать.
— Так, значит, сейчас уже нет никого, кто владел бы этим искусством?
— Никого. Оно исчезло со смертью деда, просуществовав всего одно поколение.
«Нет, кому-то он его все-таки передал… — подумал Тацуноскэ. — Асаба Канноскэ обучил этому приему одного из своих учеников. И доказательство тому — сокрушительный, чудовищный удар, нанесенный отцу».
Обширная прилегающая к храму территория была до отказа заполнена зрителями. По большей части это были самураи, служившие в клане, однако за ними в тени деревьев виднелись простолюдины, которых тоже было немало.
Соревнования между двумя школами, Асаба и Хаттори, привлекли гораздо больше народу, чем ожидалось. Три пары уже закончили состязания. На землю, освещенную весенним полуденным солнцем, время от времени падали лепестки сакуры. Тацуноскэ обменялся приветствием с Киёмия Тасиро, который поднялся со своего места на стороне Асаба, чтобы занять боевую позицию. Однако Тацуноскэ внезапным жестом остановил его и подошел поближе, опустив деревянный меч. Толпа зашумела, Миядзака Фудзибэй, назначенный судьей, тоже попытался что-то сказать, но Тацуноскэ даже не взглянул на него.
— Тебе не кажется странным, что именно я твой противник на этих соревнованиях? — спросил Тацуноскэ. Тасиро бесстрастно встретил его взгляд.
— Да нет, не особенно.
— Это я устроил так, чтобы мы вступили в поединок.
— Вот как, значит? — Тасиро прищурил глаза. — Ну и зачем?
— Затем, что ты подонок, — яростно заговорил Тацуноскэ. — Сино мне все рассказала. И не стыдно тебе совращать девушку перед свадьбой?
— Теперь все ясно. Вот, значит, в чем настоящая причина, вот почему вы расторгли наш сговор. И все-таки что-то здесь не так. Сино согласилась с этим решением?
— А мне до ее согласия дела нет. Я не отдам сестру за человека, который, может быть, убил моего отца.
— Вот это новость, — криво усмехнулся Тасиро. — Я так и думал, что у тебя есть что-то еще против меня. Но ты жестоко ошибаешься. Я не причастен к злосчастной смерти твоего отца.
— У меня есть доказательства, что в ту ночь на моего отца напал кто-то из твоей школы. И только ты один находился тогда поблизости от квартала Такадзё. Я точно знаю, что ты вышел из Асагава в середине шестой стражи вечера.
— И это и есть твое доказательство? Совершенно беспочвенное обвинение. Я отказываюсь от поединка.
Тасиро, не сводя глаз с Тацуноскэ, стал отступать назад. Зрители заволновались, из толпы послышались громкие понукания. Публика, вначале не знавшая, как отнестись к странному обмену репликами перед поединком, теперь потеряла терпение и принялась осыпать противников бранью.
Краем глаза Тацуноскэ увидел приближающегося к нему Миядзака и закричал:
— Сразись со мной, Киёмия! Сразись — и все будет ясно.
Тацуноскэ сделал яростный выпад. Тасиро, которому некуда было отступить, вынужден был парировать. Раздался сухой звук сталкивающихся друг с другом деревянных мечей, и противники, завершив одну схватку, отпрыгнули друг от друга и заняли исходные позиции. Зрители затихли.
Тасиро встал в стойку хассо. Лицо его под головной повязкой побледнело.
«Та самая позиция», — подумал Тацуноскэ, занявший позицию сэйган.[155]Удар, который отнял жизнь отца, был, без сомнения, нанесен именно из такой позиции, характерной для этой школы Кэндо. Однако был ли Тасиро тем самым убийцей, который расправился с его отцом, применив прием «Тигриное Око»? Верных доказательств у Тацуноскэ не было.
Сино рассказала, что Тасиро в тот вечер вышел из Асагава до середины шестой стражи, и призналась в том, что тайно виделась с ним, за что получила суровый выговор от брата. Однако больше узнать ему ничего не удалось. Все остальное было неопределенно и непонятно. Однако очевидно было одно — человек, стоявший сейчас перед Тацуноскэ, самый подозрительный из всех. Больше подозревать было некого.
— Ну, Киёмия, я готов.
Тацуноскэ ждал выпада Тасиро. Если противник вложит в удар смертоносную силу, тогда он и есть убийца, владеющий приемом «Тигриное Око». Убийца этот связан с тайными делами клана. Такого рода человек, разумеется, никак не должен обнаружить истинную свою сущность; того, кто его заподозрит, ему придется уничтожить. Убийца, действующий во мраке, не может допустить, чтобы кто-то его увидел хоть краешком глаза. Если Тасиро — тот самый палач, то сейчас у него есть возможность открыто избавиться от назойливого преследователя. Ведь время от времени случается, что соревнования на деревянных мечах приводят к смертельному исходу.
Впрочем, то же самое можно было сказать и о Тацуноскэ. Он был готов немедля разделаться с Киёмия Тасиро, если в движениях меча противника ему почудится намерение убить его. Он знал, что это была его первая и последняя возможность одолеть этого прирученного князем убийцу.
Если же Тасиро будет лишь бегать вокруг, пытаясь избежать его выпадов, быть может, он вовсе и не убийца.
Так он или не он?
«Решать еще рано», — думал Тацуноскэ, не сводя глаз со стоящего в позиции Тасиро. Тот слегка выставил вперед левую ногу и держал меч у правого плеча. Стойка его была безупречна: Тасиро, несомненно, владел мечом лучше, чем предполагал Тацуноскэ. Противник лишь спокойно наблюдал за Тацуноскэ и нападать, казалось, не собирался.
Если ничего не предпринять, дело кончится ничьей…
Тацуноскэ немного продвинулся, обходя противника справа. И, сознавая, что оказывается под ударом, сделал короткий бросок вперед и нанес удар по защитному щитку на левой руке Тасиро. В тот же момент меч противника опустился слева на Тацуноскэ с сокрушительной силой.
— Отлично. Давай еще.
Вот такой удар со стойки хассо и лишил жизни моего отца, подумал Тацуноскэ, с трудом увернувшись от удара, и, бросая отрывистые слова, полный ненависти, резко напал на противника. Деревянные мечи снова с грохотом скрестились в воздухе, противники то яростно сталкивались друг с другом, то отпрыгивали в стороны, схватка стала ожесточенной.
Зрители повскакали с мест, и Миядзака, судья соревнований, побежал к соперникам. Уже всем было очевидно, что эти двое бились насмерть.
«Уже пора звать их домой…» — подумала Сино и вышла в сад. Вечер был темный, но на небе виднелись звезды. Из угла сада слышались голоса отца и ребенка.
Прошло уже семь лет после ее свадьбы с Канэмицу Сюскэ. Пять лет назад Сино родила сына. Его звали Сэйскэ, и это его голос доносился из сада.
Род Канэмицу состоял с Маки в дальнем родстве. Хотя родство было настолько далеким, что на похоронах отца они всего лишь проводили гроб от ворот храма до могилы, Сино знала Сюскэ в лицо. Род его получал в год 70 коку риса, Сюскэ служил нандо.[156]Человек он был добрый и великодушный.
Семья Канэмицу противилась предложенному браку, но Тацуноскэ настоял на своем. Он тяготился сестрой, которая не хотела выходить замуж после того, как ее помолвка с Киёмия разладилась.
Сино порой думала, что хотя она не обрела счастья в семье Канэмицу, несчастной она себя тоже считать не может. Сюскэ был немногословен и неказист, все свое время и силы он отдавал службе в замке, к которой относился крайне ревностно. Но сейчас, после семи прожитых вместе лет, после рождения сына, ей казалось, что в их браке стал ощущаться некий смысл. И Сино теперь находила успокоение в их повседневной жизни.
О Киёмия Тасиро она уже почти не вспоминала. Вскоре после той почти смертельной схватки с ее старшим братом Тацуноскэ, когда они бились во дворе храма Хатиман деревянными мечами, Тасиро женился. Больше она о нем не слышала. Воспоминания о нем навсегда были связаны для нее со смертью отца. Хотя Сино и не отдавала себе в этом отчета, но именно из-за укоров совести все, что было связано с Тасиро, казалось ей очень далеким. Только изредка она задумывалась, были ли основания у брата поднимать шум, утверждая, что Киёмия — убийца отца. Что же касается Тацуноскэ, то стоило свершиться тому поединку, и вдруг будто с него сняли чары, — он перестал говорить на эту тему и теперь все силы отдавал придворной службе. Выдав замуж Сино, он тоже женился, у него уже было двое детей.
Впрочем, изредка Сино тревожили смутные мысли о том, что же тогда произошло. Однако мысли эти были мимолетны и быстро забывались в потоке будней. Она не жалела ни о чем. Сейчас в сердце Сино было легкое чувство беспокойства о муже и сыне, — не позовешь их домой, так и будут играть во дворе, позабыв о времени.
Сино подошла поближе и уже раскрыла рот, чтобы позвать ребенка, когда услышала, как муж Сюскэ говорит мальчику:
— Посмотрел на звезды? Хорошо, теперь посмотри вниз, вон на эти камешки. Камни тоже хорошо видны, так же как звезды. Смотри хорошенько, пока не увидишь их так же ясно.
— Хорошо, отец, — послышался ответ Сэйскэ. Обычно неразговорчивый, сейчас муж говорил с увлечением, и это удивило Сино. И в следующий миг ее словно что-то ударило.
Она ведь, кажется, уже где-то слышала нечто похожее на эти слова мужа. Сино задумалась, и когда вспомнила — чуть не вскрикнула. Эти слова ее брат услышал в разговоре с Асаба Кидзаэмон. Глава школы Асаба рассказывал брату о секретном приеме «Тигриное Око». «Узри во мраке вещь, затем узри звезду, и вновь на вещь воззрись…»
Снова послышался голос мужа:
— А теперь посмотри вот на этот кустик. Сколько листьев видишь?
— Восемь.
— Отлично, ты уже стал видеть больше, чем раньше. Ну давай теперь опять на звезды погляди.
Сино начала торопливо искать в памяти, не было ли чего-нибудь необычного, чего-то такого, что она проглядела в муже. Но, сколько ни рылась в памяти, ей не припоминалось ничего, что противоречило бы образу заурядного нандо с жалованьем в 70 коку риса.
— Ах да, вот что было странно…
Сино наконец вспомнила одно происшествие — это было, когда еще только зашла речь о ее помолвке с человеком из рода Канэмицу. В тот день Сино втайне от домашних отправилась в дом Канэмицу на окраине квартала Кицунэ. Она встретилась с Сюскэ, сказала, что хотела бы поговорить с ним, и тот вышел с ней на берег реки Гома-кава.
В свете яркого полдневного солнца Сино рассказала ему без утайки все о Киёмия Тасиро, чтобы он знал об этом, когда будет решать — соглашаться на помолвку или нет.
Сюскэ молча выслушал ее и просто, без затей, сказал, чтобы она не беспокоилась об этом. Потом остановился и тихо взял Сино за руку. В эту секунду она и решила стать его женой.
И вот по пути домой после этого разговора Сино вдруг услышала резкий свист, и одновременно что-то блестящее промелькнуло перед ее глазами. В испуге Сино отпрянула и увидела, что этот блестящий предмет оказался в руке Сюскэ. Это была бамбуковая стрела. Выражение лица Сюскэ испугало ее на секунду, но тут из-за насыпи у берега появился мальчик с маленьким луком в руке, и Сюскэ вернул ему стрелу, сказав:
— Смотри, играй поосторожнее, ведь ты можешь попасть в людей.
И на лице его уже заиграла добрая улыбка.
Тогда Сино лишь сказала, почти не задумываясь:
— Вот ведь в какие опасные игры играют дети.
«Однако поймать летящую стрелу, — подумала она сейчас, — под силу только человеку, который долго упражнялся…»
— Ну-ка, взгляни-ка еще раз на этот камень. Он круглый или с углами?
Сино тихо отошла подальше и снова прислушалась к его голосу. Вроде бы вполне обычный разговор отца с сыном, поглощенных игрой. И в то же время это была тайная церемония рода наемных убийц для передачи секретных знаний. Сино стояла недвижно, и подозрения все сильнее сжимали ей сердце.
Миюки МИЯБЭ
ОБ АВТОРЕ
Родилась в Токио в 1960 г. После окончания школы занималась стенографией, служила в юридической конторе, в 1984 г. стала посещать «Писательские курсы» Фэймос Скул Энтэтэйнмент при издательстве «Коданся» и начала писать. В 1987 г. получила премию журнала «Ору ёмимоно» за детективный роман «Преступление нашего соседа», а ее книга «Нежданная атака» получила 12-ю премию за лучший исторический роман. В 1989 г. 2-ю премию за лучшую книгу в жанре детектива и саспенса получил роман Миюки Миябэ «Шепот волшебства», в 1992 г. ее «Повесть об удивительном квартале Хондзё-Фукагава» награждена премией Эйдзи Ёсикава как произведение-дебют, а «Дракон спит» — 45-й премией Японского союза писателей детективного жанра. В 1993 г. повесть «Причина» была отмечена 120-й премией Наоки, в 2000 г. книга «Подражание преступлению» удостоилась премии Рётаро Сиба. В исторических произведениях писательницы присутствуют и пугающие эпизоды: в повседневную жизнь обычных людей вплетаются жуткие и странные события, сюжеты часто решены в жанре мистерии направления «социальной школы», то есть на фоне бытовых реалий писательница не раз использовала элементы научной фантастики, — благодаря всему этому ее книги довольно скоро стали бестселлерами.
ФОНАРЬ-ПРОВОЖАТЫЙ
Перевод: И.Мельникова.
Хотя для О-Рин в доме выставили стрелу с белым оперением, на самом деле в торговом заведении «Оноя» просто не было других женщин, рожденных в год Змеи.[157]Только в этом и была причина.
Нет, госпожа не была такой уж злой. Так старалась думать О-Рин. Просто любовный недуг взял над ней такую власть, что она не понимала, как жестоко в третью ночную стражу, стражу Быка,[158]зимним месяцем каннадзуки, посылать двенадцатилетнюю О-Рин из дома одну.
Оптовая табачная лавка «Оноя» была самая большая в квартале Хондзё в Фукагава. О-Рин служила там с восьми лет. Жила безбедно, потому что ее ценили за сообразительность, за то, что она старалась делать все порученные дела хоть чуточку проворнее, чем ожидали старшие.
В последнее время самой главной обязанностью О-Рин стала стряпня. Народу в доме было много, одних приказчиков одиннадцать человек, и каждое утро худенькая грудь О-Рин чуть не разрывалась, когда она дула в бамбуковую трубку, чтобы развести огонь в очаге. Поначалу — ей только-только поручили варить рис — у нее не было сил даже на еду, так кружилась голова к тому времени, когда доходила ее очередь завтракать.
Молодой госпоже из лавки «Оноя» было пятнадцать лет. Не раз уже заходили разговоры о том, что ее хотят сватать. Многие восхищались ее красотой. И хотя в делах она ничего не смыслила, никто с нее строго не спрашивал, потому что у нее был замечательный старший брат.
Зато каждый день госпожи заполнен был уроками: каллиграфия, игра на музыкальных инструментах кото[159]и сямисэне,[160]танцы…
Горячо и со всей душой относилась к этим занятиям только мать госпожи, а для самой девушки они больше служили развлечением. Лишь когда дело доходило до похвал ее талантам на каком-нибудь празднике, красивые пухлые щечки госпожи горделиво вспыхивали румянцем. Только в такие минуты таяло ее недовольство матерью за то, что та заставляет ее ходить на уроки. Сопровождать госпожу, когда она шла заниматься, также было одной из обязанностей О-Рин. Но поскольку с нее не снимались при этом и повседневные хлопоты домашней прислуги, приходилось быть расторопной.
Однако беспокойная жизнь была не только у О-Рин, но и у госпожи тоже; несмотря на множество уроков, ее занимали и другие вещи.
Госпожа ежеминутно в кого-нибудь влюблялась. Она уже многих успела полюбить. Но чтобы в ее любовные дела оказалась втянута и О-Рин — такое случилось впервые.
— Я замолвлю за тебя словечко перед госпожой. Это уж слишком, это каприз.
Так говорил Сэйскэ. Спустившись в кухню с земляным полом, он наклонялся к О-Рин, сложив пополам свое крупное тело. О-Рин в это время рассматривала, какого цвета огонь в очаге.
— От такого поручения можно отказаться. Ничего, если и ослушаешься, я тебе верно говорю.
Сэйскэ — самый младший из приказчиков — с поклоном уходил торговать, с поклоном возвращался в лавку. Помыкать мальчишками-учениками было не в его характере. Так что он больше помалкивал. Для О-Рин он был одним из немногих в доме людей, которые обращались с ней ласково. Так повелось с тех пор, когда она еще только-только пришла служить в лавку «Оноя», а он был всего лишь учеником.
О-Рин частенько об этом раздумывала: «Со мной Сэй-тян добрый. Наверное, ему и самому приятно, что есть кто-то еще ниже его, с кем можно быть великодушным…»
Правда, на этот раз О-Рин немного удивилась. Что ни говори, а Сэйскэ впервые отозвался о госпоже с неодобрением. О-Рин отрадно было сознавать, что заступился он не за кого-нибудь, а за нее.
— Ведь это уж чересчур, Рин-тян. Тебе самой разве не страшно?
Госпожа приказала О-Рин каждую ночь в третью, «бычью», стражу ходить в храм Экоин[161]и приносить оттуда по одному маленькому камешку. И так целых сто ночей. Причем ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы кто-нибудь увидел О-Рин за этим занятием. А когда минует сотая ночь и камешков наберется сто штук…
— На каждом надо написать имя того, кого любишь, и потом бросить в реку Окава. Мне говорили, если это сделать, то любовные узы непременно завяжутся, — нараспев поясняла госпожа.
Вообще-то Экоин не относится к храмам, покровительствующим влюбленным. К тому же никто никогда не слышал, чтобы можно было вымолить любовный союз, собирая камешки. Это все были выдумки подружки госпожи, молодой девицы, увлеченной гаданиями и приворотными чарами. Она окончательно убедила госпожу доводом, с которым не поспоришь: любовь, мол, у людей разная, и единого способа завязать любовные узы быть не может, у каждого по-своему.
О-Рин отлично знала, что подруги углубились в этот спор во время урока игры на кото, улучив момент, когда учительница на них не глядела.
— Пусть ворожба, но какой в ней толк, если не сама госпожа будет ходить за камешками? — сказал Сэйскэ.
Он взял из рук О-Рин бамбуковую трубку для разведения огня и сильно дунул в нее. Пламя высоко поднялось, и О-Рин от жара сощурила глаза.
— Госпожа говорит, что если это моление будет совершать женщина, рожденная не в год Змеи, то любовная связь не завяжется.
— Что тут возразишь! — Сэйскэ казался чуточку рассерженным.
У него всегда так. Сэйскэ не сердится, только делает вид.
— Во-первых, О-Рин кто-нибудь может утащить, если в такой час она выйдет из дома одна — и что тогда?
— У меня ноги быстрые, меня никто не догонит.
Сэйскэ важно покачал головой. В облаке сладкого аромата сварившегося риса его не к месту серьезное лицо было отуманено самой настоящей заботой.
— Нельзя к этому относиться так легко. Предусмотреть следует все.
О-Рин опустила голову. По правде говоря, ей было страшно. Да и как могло быть не страшно? Только вот какой толк говорить об этом…
«Госпожа очень умная», — думала О-Рин. Когда госпожа возлагала на нее это поручение, то сказала:
— Этим ты меня спасешь, так и знай! — и даже как будто поклонилась О-Рин. А потом, пристально посмотрев ей в глаза, добавила: — О том, как тебе уйти из дома среди ночи, не беспокойся. Я сама спрошу позволения у О-Фуку-сан.
О-Фуку дольше всех прослужила в доме и была старшей над всеми служанками. Для О-Рин это был самый страшный соглядатай. О-Фуку больше всех в доме, может быть, даже больше родной матери, любила госпожу, дорожила ею, словно сокровищем, и всегда была на ее стороне. Будь на то желание госпожи, сама О-Фуку пошла бы вынимать камни даже из крепостных стен. И потому, откажись О-Рин совершать ради госпожи эти моления, служить в лавке «Оноя» ей стало бы куда страшнее, чем ходить одной по ночным улицам. И даже если бы она пожаловалась хозяину с хозяйкой и они бы пожурили молодую госпожу, то уже на пути из их покоев О-Рин оказалась бы целиком во власти О-Фуку. А раз так, уж лучше терпеть, хоть и не выспишься, и холодно, и страшно.
— Может быть, я схожу вместо тебя? — Сэйскэ сказал это тихо, и в глазах у него было смущение, как будто он не руку помощи подавал, а просил прощения у О-Рин.
О-Рин тихо покачала головой:
— Нельзя. Это должна быть женщина, рожденная в год Змеи.
— Ну, тогда пойду я вместе с О-Рин-тян.
— Нет. Только я одна, больше никто не должен идти.
Начать хождения в храм следовало с этой ночи. А прежде ее ожидала целая череда дневных обязанностей. Горькие мысли сделали О-Рин язвительной:
— Сэйскэ-сан, ведь если госпожа узнает, что ты ходил вместе со мной, она подумает, что ты из ревности хочешь помешать ее любовной ворожбе. Наверняка она так и подумает.
Широкие плечи Сэйскэ поникли. О-Рин тут же пожалела о сказанном. Все в доме знали, что этот высокорослый приказчик только о госпоже и думает. Сэйскэ любил госпожу так, как любит море пойманная рыба.
От лавки «Оноя» до храма Экоин ноги О-Рин могли бы добежать до того, как ударят половину четвертой стражи.
Она вышла с черного хода, и сразу же ее встретил холодный зимний ветер. Казалось, что у этого ночного ветра есть зубы. О-Рин вся сжалась в комочек. Съежился и огонь фонарика, который она держала в левой руке. Она зашагала. Шаг, еще один шаг — они уносили О-Рин прочь от лавки «Оноя», от теплой постели, от дома, где она не знала отдыха, но где чувствовала себя в безопасности. Тьма, окутавшая улицы, была такой густой, что ее плотность можно было осязать. А вздумай кто-нибудь испытать ее на вкус — она наверняка оказалась бы горькой.
Время от времени доносились какие-то звуки, что-то будто бы двигалось. О-Рин решила не задумываться, что это. Ведь страшно было бы ничего не обнаружить.
Не оглядываться! Приняв в душе такое решение, О-Рин зашагала как можно быстрее. Этой ночью даже луны на небе не было. Может, злой зимний ветер сдул ее прочь?
Страшнее всего стало на середине пути. Отсюда было одинаково далеко, бежать ли в поисках спасения домой в «Оноя» или добираться до храма Экоин. Даже если она закричит, купцы и горожане, спящие за закрытыми ставнями, наверняка не услышат крика. Если ее схватят похитители, никто об этом не узнает. Только бездомная собака равнодушно взглянет, как тень уводимой О-Рин скроется за углом квартала. А старик торговец гречневой лапшой, который от ветра повязывает уши полотенцем, подберет остывший соломенный шлепанец с ее ноги.
О-Рин миновала купеческие дома на улице Мотомати в Хондзё, и когда храм Экоин стал уже виден, не выдержала и бросилась к нему бегом. Фонарь в руке дрожал, дыхание прерывалось, она вбежала во двор храма, и тут ноги перестали ее слушаться, и О-Рин упала. От шума падения ей самой стало страшно. Казалось, что в тишине храмовых пределов произведенный ею звук пробудил какое-то движение.
Холодный ветер обогнал ее, а потом повернул назад и бросил горсть песка в глаза О-Рин. В ее руке был зажат маленький камешек. Очень маленький. Очень холодный. О-Рин встала, подобрала подол и осторожно стала поворачиваться направо. Колени мелко дрожали. Она оглянулась. И в этот момент поняла, что не может избавиться от чувства, будто кто-то на нее смотрит.
Шумели деревья в храмовой роще. Медленно наползала тьма. О-Рин без оглядки пустилась бежать. Только бежала и бежала… До самого берега реки Сумида, как будто бы хотела броситься в воду. Однако, как только справа показался мост Рёгоку, ноги О-Рин сами резко повернули, и она с рыданиями помчалась прямиком к мосту Итинохаси. Там она наконец остановилась.
Издалека лился свет фонаря. Одна светящаяся капелька. Этот желтый огонек на фоне реки и бездонной ночи мерцал как раз на уровне глаз О-Рин.
Снова ее настиг яростный порыв ветра. Но О-Рин широко раскрытыми глазами смотрела на огонек. Смотрела, не моргая, хотя от ледяного ветра наворачивались слезы.
Огонек вдалеке тоже смотрел на нее, не моргая.
О-Рин потихоньку попятилась. Затем медленно закрыла глаза и снова их открыла. Может быть, за это время фонарь приблизится? А вдруг там, за ним, кто-то есть?
Но когда она открыла глаза, фонарь был на прежнем месте.
— Ты кто? — спросила О-Рин тихо. Так тихо, чтобы и слышно не было. Уже после того, как спросила, подумала: а что, если ей ответят?
Фонарь не двигался. О-Рин бросилась бежать. Она бежала навстречу ветру, плотно сжав зубы, так что заболели сведенные челюсти.
Внезапно она остановилась и обернулась. Совсем рядом с ней лежала на боку большая деревянная бадья, а в ней свернулась калачиком кошка. Увидев О-Рин, она тихо мяукнула.