Чиновник для особых поручений 2 страница
Надворный советник одобрительно кивнул и отложил газету.
– Владимир Андреевич так зол на Пикового Валета, что санкционировал устройство б-бала и будет лично участвовать в этом спектакле. По-моему, даже не без удовольствия. В качестве «Шах-Султана» нам выдан ограненный берилл из минералогической коллекции Московского университета. Без специальной лупы отличить его от изумруда невозможно, а рассматривать нашу чалму в специальную лупу мы вряд ли кому-нибудь позволим, не правда ли, Тюльпанов?
Эраст Петрович достал из шляпной коробки белую парчовую чалму с большущим зеленым камнем, повертел и так, и этак – грани засверкали ослепительными бликами.
Анисий восхищенно причмокнул – чалма и в самом деле была чистое заглядение.
– А где же мы возьмем Зухру? – спросил он. – И еще этот секретарь, как его, Тарик-бей. Кто же им-то будет?
Шеф посмотрел на своего ассистента не то с укоризной, не то с сожалением, и Анисий вдруг сообразил.
– Да что вы! – ахнул он. – Эраст Петрович, не погубите! Какой из меня индеец! Ни за что не соглашусь, хоть казните!
– Вы-то, Тюльпанов, положим, согласитесь, – вздохнул Фандорин, – а вот с Масой придется повозиться. Роль старой кормилицы вряд ли п-придется ему по вкусу…
Вечером 18 февраля в Дворянское собрание и в самом деле съехалась вся Москва. Время было веселое, бесшабашное – масленичная неделя. В притомившемся от долгой зимы городе праздновали чуть ли не каждый день, но сегодня устроители особенно расстарались. Вся белоснежная лестница дворца была в цветах, пудреные лакеи в фисташковых камзолах так и бросались подхватывать сброшенные с плеч шубы, ротонды и манто, из залы доносились чудесные звуки мазурки, а в столовой заманчиво позвякивали хрусталь и серебро – там накрывали столы к банкету.
Повелитель Москвы, князь Владимир Андреевич, исполнявший роль хозяина бала, был подтянут и свеж, с мужчинами ласков, с дамами галантен. Однако истинным центром притяжения в мраморной зале сегодня оказался не генерал-губернатор, а его индийский гость.
Ахмад-хан всем очень понравился, в особенности барышням и дамам. Был он в черном фраке и белом галстуке, однако голову набоба венчала белая чалма с преогромным изумрудом. Иссиня-черная борода восточного принца была подстрижена по последней французской моде, брови изогнуты стрелками, а эффектнее всего на смуглом лице смотрелись ярко-синие глаза (уже выяснилось, что мать его высочества – француженка).
Чуть сзади и сбоку скромно стоял секретарь царевича, тоже привлекавший к себе немалое внимание. Собою Тарик-бей был не так пригож, как его господин, и статью не вышел, но зато, в отличие от Ахмад-хана, он явился на бал в настоящем восточном костюме: в расшитом халате, белых шальварах и золоченых, с загнутыми носами туфлях без задников. Жаль только, ни на каком цивилизованном языке секретарь не говорил, а на все вопросы и обращения только прикладывал руку то к сердцу, то ко лбу и низко кланялся.
В общем, оба индейца были чудо как хороши.
Анисий, доселе не избалованный вниманием прекрасного пола, совсем одеревенел – такой вокруг него собрался цветник. Барышни щебетали, без стеснения обсуждая детали его туалета, а одна, премиленькая грузинская княжна Софико Чхартишвили, даже назвала Тюльпанова «хорошеньким арапчиком». Еще очень часто звучало слово «бедняжечка», от которого Анисий густо краснел (слава Богу, под ореховой мазью было не видно).
Но чтоб было понятно про ореховую мазь и «бедняжечку», придется вернуться на несколько часов назад, к тому моменту, когда Ахмад-хан и его верный секретарь готовились к первому выходу в свет.
Эраст Петрович, уже при смоляной бороде, но еще в домашнем халате, гримировал Анисия сам. Сначала взял какой-то пузырек с темно-шоколадной жидкостью. Пояснил – настой бразильского ореха. Втер густое пахучее масло в кожу лица, в уши, в веки. Потом приклеил густую бороду, отодрал. Прицепил другую, вроде козлиной, но тоже забраковал.
– Нет, Тюльпанов, мусульманина из вас не п-получается, – констатировал шеф. – Поторопился я с Тарик-беем. Надо было вас индусом объявить. Каким-нибудь Чандрагуптой.
– А можно мне один мусташ, без бороды? – спросил Анисий, давно мечтавший об усах, которые у него росли как-то неубедительно, пучками.
– Не полагается. По восточному этикету это для секретаря слишком большое щегольство. – Фандорин повертел Анисиеву голову влево, вправо и заявил. – Ничего не попишешь, придется сделать вас евнухом.
Подбавил желтой мази, стал втирать в щеки и под подбородком – «чтоб кожу разрыхлить и в складочку собрать». Осмотрел результат и теперь остался доволен:
– Настоящий евнух. То, что нужно.
Но на этом испытания Тюльпанова не закончились.
– Раз вы у нас мусульманин – волосы долой, – приговорил надворный советник.
Анисий, сраженный превращением в евнуха, обритие головы снес безропотно. Брил Маса – ловко, острейшим японским кинжалом. Эраст Петрович намазал коричневой дрянью голый Анисиев череп и сообщил:
– Сверкает, как п-пушечное ядро.
Поколдовал с кисточкой над бровями. Глаза одобрил: карие и слегка раскосые, в самый раз.
Заставил надеть широченные шелковые штаны, какую-то узорчатую кацавейку, потом халат, на лысую макушку и злосчастные уши нахлобучил тюрбан.
Медленно, на негнущихся ногах подошел Анисий к зеркалу, ожидая увидеть нечто чудовищное – и был приятно поражен: из бронзовой рамы на него смотрел живописный мавр – ни тебе прыщей, ни оттопыренных ушей. Жаль, нельзя всегда таким по Москве разгуливать.
– Готово, – сказал Фандорин. – Только намажьте мазью руки и шею. Да щиколотки не забудьте – вам ведь в шлепанцах ходить.
С раззолоченными сафьяновыми туфлями, которые Эраст Петрович неромантично обозвал шлепанцами, с непривычки было трудно. Из-за них-то Анисий на балу и стоял, будто истукан. Боялся, что если стронется, то какая-нибудь из них обязательно свалится, как это уже случилось на лестнице. Когда красавица-грузинка спросила по-французски, не станцует ли Тарик-бей с ней тур вальса, Анисий переполошился и вместо того, чтобы, согласно инструкции, молча отвесить восточный поклон, оплошал – тихонько пролепетал:
– Нон, мерси, жё не данс па.[1]
Слава богу, другие девицы, кажется, его бормотания не разобрали, не то ситуация осложнилась бы. Ни одного человеческого языка Тарик-бею понимать не полагалось.
Анисий обеспокоенно обернулся к шефу. Тот уже несколько минут беседовал с опасным гостем, британским индологом сэром Марвеллом, скучнейшим джентльменом в очках с толстыми стеклами. Давеча, на верхней площадке лестницы, когда Ахмад-хан раскланивался с генерал-губернатором, тот взволнованно прошептал (Анисий слышал обрывки): «Принесла нелегкая… И как назло индолог… Не выставлять же – баронет… А ну как разоблачит?»
Однако судя по мирной беседе принца и баронета, разоблачение Фандорину не грозило. Хоть Анисий по-английски и не знал, но слышал часто повторяющееся «Gladstone» и «Her Britannic Majesty».[2] Когда индолог, громко высморкавшись в клетчатый платок, отошел, царевич повелительно – коротким жестом смуглой, усыпанной перстнями руки – подозвал секретаря. Сказал сквозь зубы:
– Очнитесь, Тюльпанов. И поласковей с ней, не смотрите букой. Только не переборщите.
– С кем поласковей? – шепотом удивился Анисий.
– Да с грузинкой этой. Это же она, вы что, не видите? Ну та, попрыгунья.
Тюльпанов оглянулся и обмер. Точно! Как это он сразу не понял! Правда, из белокожей лотерейная барышня стала смуглянкой, волосы у нее теперь были не золотистые, а черные и сплетенные в две косы, брови прорисованы к вискам, вразлет, а на щеке откуда-то взялась очаровательная родинка. Но это была она, точно она! И искорка в глазах сверкнула точь-в-точь как тогда, из-под пенсне, перед отчаянным прыжком с подоконника.
Клюнуло! Кружит тетерев над фальшивой тетеркой!
Тихонько, Анисий, тихонько, не вспугни.
Он приложил руку ко лбу, потом к сердцу и со всей восточной церемонностью поклонился звездноглазой чаровнице.
Платоническая любовь
Не шарлатан ли – вот что надо было проверить в первую очередь. Не хватало еще нарваться на коллегу, который тоже приехал на гастроли, жирных московских гусей пощипать. Индийский раджа, изумруд «Шах-Султан» – весь этот рахат-лукум несколько отдавал опереткой.
Проверил. Уж на кого на кого, а на проходимца его бенгальское высочество никак не походил. Во-первых, вблизи сразу было видно, что настоящих царских кровей: по осанке, по манерам, по ленивой благосклонности во взоре. Во-вторых, Ахмад-хан завел с «сэром Марвеллом», знаменитым индоведом, так кстати оказавшимся в Москве, столь высокоумную беседу о внутренней политике и религиозных верованиях Индийской империи, что Момус испугался, как бы себя не выдать. В ответ на вежливый вопрос принца – что думает уважаемый профессор об обычае suttee и его соответствии истинному духу индуизма, – пришлось перевести разговор на здоровье королевы Виктории, изобразить внезапный приступ чихания и насморка, а затем и вовсе ретироваться.
Ну а главное, изумруд сиял так убедительно и аппетитно, что от сомнений не осталось и следа. Снять бы этот славный зеленый булыжничек с чалмы благородного Ахмад-хана, распилить на восемь увесистых камешков, да загнать каждый тысяч этак по двадцать пять. Вот это было бы дело!
Мими тем временем обработала секретаря. Говорит, что Тарик-бей хоть и евнух, но в декольте глазенками постреливал исправно и вообще к женскому полу явно неравнодушен. Мимочке в таких делах можно верить, ее не обманешь. Кто их знает, как оно там у евнухов. Может, природные желания никуда и не деваются, даже когда утрачены возможности?
План предстоящей кампании, которую Момус про себя уже окрестил «Битвой за Изумруд», сложился сам собой.
Чалма все время у раджи на голове. Однако на ночь он ее, надо полагать, снимает?
Где раджа спит? В особняке на Воробьевых горах. Стало быть, туда Момусу и нужно.
Генерал-губернаторова вилла предназначена для почетных гостей. Оттуда, с гор, чудесный вид на Москву, и зеваки меньше досаждают. То, что дом на отшибе, это хорошо. Но виллу охраняет жандармский пост, а это плохо. Лазать по ночам через заборы и потом улепетывать под заливистый полицейский свист – дурной тон, не по Момусовой части.
Эх, вот если бы секретарь был не евнух, все получилось бы куда как просто. Влюбленная грузинская княжна, отчаянная головушка, нанесла бы Тарик-бею ночью потайной визит, а оказавшись в доме, уж нашла бы способ забрести в спальню к радже, проведать, не соскучился ли изумруд торчать на чалме. Дальнейшее – вопрос исключительно инженерный, а этакой инженерией Мими отлично владеет.
Но от такого поворота мыслей, хоть бы даже и совершенно умозрительного, у Момуса скрежетнула по сердцу когтистой лапой черная кошка. Он на миг представил Мимочку в объятьях пышноусого плечистого молодца, не евнуха, а совсем наоборот, и эта картина Момусу не понравилась. Ерунда, конечно, слюнтяйство, а вот поди ж ты – он вдруг понял, что не пошел бы этим, самым простым и естественным путем, даже если бы у секретаря возможности совпадали с желаниями.
Стоп! Момус вскочил с письменного стола, на котором до сей минуты сидел, болтая ногами (так оно ловчее думалось), и подошел к окну. Стоп-стоп-стоп…
По Тверской сплошным потоком катили экипажи – и сани, и кареты на шипованых зимних колесах. Скоро весна, слякоть, Великий пост, но сегодня яркое солнце светило, еще не грея, и вид у главной московской улицы был жизнерадостный и нарядный. Четвертый день, как Момус и Мими съехали из «Метрополя» и поселились в «Дрездене». Номер был поменьше, но зато с электрическим освещением и телефоном. В «Метрополе» задерживаться далее было никак нельзя. Туда захаживал Слюньков, а это опасно. Больно уж несолидный человечишка. На ответственной, можно сказать, секретной должности, а в картишки балуется, да еще меры не знает. А ну как возьмет его хитроумный господин Фандорин или кто другой из начальства за фалды, да как следует тряхнет? Нет уж, береженого Бог бережет.
Что ж, «Дрезден» гостиница славная и аккурат напротив губернаторского дворца, который после истории с англичанином был Момусу как родной. Посмотришь – душу греет.
Вчера видел на улице Слюнькова. Нарочно подошел поближе, даже плечом задел – нет, не признал письмоводитель в длинноволосом франте с нафабренными усищами марсельского коммерсанта Антуана Бонифатьевича Дарю. Пробормотал Слюньков «пардон» и засеменил себе дальше, согнувшись под порошей.
Стоп-стоп-стоп, повторил про себя Момус. А нельзя ли тут по обыкновению двух зайцев подстрелить – вот какая идея пришла ему в голову. То есть, если точнее, чужого зайца подстрелить, а своего под пулю не подставить. Или, выражаясь иначе, и рыбку съесть, и в воду не лезть. Нет, совсем уж точно будет так: невинность соблюсти и капитал приобрести.
А что, очень даже могло получиться! И складывалось удачно. Мими говорила, что Тарик-бей немножко понимает по-французски. «Немножко» – это как раз столько, сколько нужно.
С этой минуты операция изменила название. Стала называться «Платоническая любовь».
* * *
Из газет было известно, что после обеда его индийское высочество любит прогуливаться у стен Новодевичьего монастыря, где развернуты зимние аттракционы. Тут тебе и катание на коньках, и деревянные горы, и балаганы разные – есть на что посмотреть чужеземному гостю.
День, как уже было сказано, выдался настоящий, масленичный – яркий, светлый, с морозцем. Поэтому, погуляв вокруг замерзшего пруда с часок, Момус и Мими изрядно замерзли. Мимочке-то еще ничего. Поскольку изображала она княжну, то была в беличьей шубке, в куньем капоте и с муфтой – только щечки разрумянились, а вот Момуса пробирало до костей. Ради пользы дела он обрядился пожилой восточной дуэньей: прицепил густые, сросшиеся на переносице брови, верхнюю губу нарочно недобрил и подчернил, на нос посадил пришлепку – что твой бушприт у фрегата. Платок, из-под которого свисали фальшивые косы с проседью, и заячья кацавейка поверх длинного касторового салопа грели плохо, ноги в войлочных чувяках мерзли, а чертов раджа все не появлялся. Чтоб повеселить Мими и самому не скучать, Момус время от времени причитал певучим контральто: «Софико, питичка моя нэнаглядная, твоя старая ньянья савсем замерзла» или еще что-нибудь в этом роде. Мими прыскала, постукивала по земле зазябшими ножками в алых сапожках.
Наконец, его высочество соизволил прибыть. Момус еще издали заметил крытые, обитые синим бархатом сани. На облучке рядом с кучером сидел жандарм в шинели и парадной каске с плюмажем.
Укутанный в соболя принц неспешно прогуливался вдоль катка, белея высоким тюрбаном, и с любопытством поглядывал на забавы северян. За высочеством семенила низенькая коренастая фигура в бараньем тулупе до пят, круглой косматой шапке и чадре – надо полагать, преданная кормилица Зухра. Секретарь Тарик-бей, в драповом пальто, из-под которого белели шальвары, все время отставал: то засмотрится на цыгана с медведем, то остановится возле торговца горячим сбитнем. Сзади, изображая почетный караул, шествовал важный седоусый жандарм. Это было на руку – пусть присмотрится к будущим ночным посетительницам.
Публика проявляла к колоритной процессии изрядный интерес. Те, кто попроще, разинув рты, пялились на басурман, показывали пальцем на чалму, на изумруд, на закрытое лицо восточной старухи. Чистая публика вела себя тактичнее, но тоже любопытствовала вовсю. Подождав, пока москвичи вдоволь наглазеются на «индейцев» и вернутся к прежним забавам, Момус легонько толкнул Мимочку в бок – пора.
Двинулись навстречу. Мими сделала его высочеству легкий реверанс – тот милостиво кивнул. Секретарю она обрадованно улыбнулась и уронила муфту. Евнух, как и предполагалось, кинулся поднимать, Мими тоже присела на корточки и премило столкнулась с азиатом лбами. После этого маленького, вполне невинного инцидента процессия естественным образом удлинилась: впереди в царственном одиночестве по-прежнему вышагивал принц, за ним – секретарь и княжна, потом две пожилые восточные дамы, и замыкал шествие шмыгавший красным носом жандарм.
Княжна оживленно стрекотала по-французски и поминутно оскальзывалась, чтобы было основание почаще хвататься за руку секретаря. Момус попытался завязать дружбу с почтенной Зухрой и принялся выказывать ей жестами и междометиями всяческую симпатию – в конце концов у них много общего: обе старушки, жизнь прожили, чужих детей вскормили. Однако Зухра оказалась истинной фурией. На сближение не шла, только сердито квохтала из-под чадры и еще, стерва, короткопалой рукой махала – иди, мол, иди, я сама по себе. Одно слово, дикарка.
Зато у Мимочки с евнухом все шло как нельзя лучше. Подождав, пока отмякший азиат, наконец, предложит барышне постоянную опору в виде согнутой кренделем руки, Момус решил, что для первого раза хватит. Догнал свою подопечную и сурово пропел:
– Софико-о, голубка моя, домой пора чай пить, чурек кушить.
Назавтра «Софико» уже учила Тарик-бея ездить на коньках (к чему секретарь проявлял незаурядные способности). Евнух вообще оказался податлив: когда Мими заманила его за елки и как бы случайно подставила свои пухлые губки прямо к его коричневому носу, не шарахнулся, а послушно чмокнул. Она потом рассказывала: «Знаешь, Момочка, мне его так жалко. Я его за шею обняла, а он весь дрожит, бедняжечка. Все-таки зверство так людей уродовать». «Бодливой корове Господь рогов не выделил», – легкомысленно ответил на это черствый Момус. Проведение операции было назначено на следующую ночь.
Днем все прошло как по маслу: безумно влюбленная княжна, совсем потеряв голову от страсти, пообещала своему платоническому обожателю, что ночью нанесет ему визит. Напирала при этом на возвышенность чувств и на союз любящих сердец в высшем смысле, без пошлости и грязи. Неизвестно, сколько из сказанного доходило до азиата, однако визиту он явно обрадовался и объяснил на ломаном французском, что ровно в полночь откроет садовую калитку. «Только я приду с няней, – предупредила Мими. – А то знаю я вас, мужчин».
На это Тарик-бей повесил голову и горько вздохнул.
Мими чуть не прослезилась от жалости.
* * *
Ночь с субботы на воскресенье выдалась лунная, звездная, в самый раз для платонического романа. У ворот загородной губернаторской виллы Момус отпустил извозчика и огляделся по сторонам. Впереди, за особняком, крутой спуск к Москве-реке, сзади – ели Воробьевского парка, вправо и влево темные силуэты дорогих дач. Уходить потом придется пешком: через Акклиматический сад, к Живодерной слободе. Там, в трактире на Калужском шоссе, можно взять тройку в любое время дня и ночи. Эх, покатить с бубенчиками по Большой Калужской! Ничего, что приморозило – изумруд пазуху согреет.
Стукнули в калитку условным стуком, и дверца сразу открылась. Видно, нетерпеливый секретарь уж стоял, дожидался. Низко поклонившись, жестом поманил за собой. Прошли заснеженным садом к подъезду. В вестибюле дежурили трое жандармов: пили чай с баранками. На секретаря и его ночных гостий взглянули с любопытством, седоусый вахмистр крякнул и покачал головой, но ничего не сказал. А какое ему дело?
В темном коридоре Тарик-бей приложил палец к губам и показал куда-то наверх, потом сложил ладони, приставил к щеке и закрыл глаза. Ага, значит, высочество уже почивает, отлично.
В гостиной горела свеча и пахло какими-то восточными благовониями. Секретарь усадил дуэнью в кресло, пододвинул вазу со сладостями и фруктами, несколько раз поклонился и пробормотал что-то невразумительное, но о смысле просьбы, в общем, можно было догадаться.
– Ах, дэти, дэти, – благодушно промурлыкал Момус и погрозил пальцем. – Только бэз глупостей.
Влюбленные, взявшись за руки, скрылись за дверью секретаревой комнаты, чтобы предаться возвышенной, платонической страсти. Обслюнявит всю, мерин индийский, поморщился Момус. Посидел, подождал, чтобы евнух как следует увлекся. Съел сочную грушу, попробовал халвы. Ну-с, пожалуй, пора.
Надо полагать, господские покои вон там, за белой дверью с лепниной. Момус вышел в коридор, зажмурился и постоял так с минуту, чтобы глаза привыкли к темноте. Зато потом двигался быстро, беззвучно.
Приоткрыл одну дверь – музыкальный салон. Другую – столовая. Третью – опять не то.
Вспомнил, что Тарик-бей показывал наверх. Значит, надо на второй этаж.
Проскользнул в вестибюль, бесшумно взбежал по устланной ковром лестнице – жандармы не оглянулись. Снова длинный коридор, снова ряд дверей.
Спальня оказалась третьей слева. В окно светила луна, и Момус без труда разглядел постель, неподвижный силуэт под одеялом и – ура! – белый холмик на прикроватном столике. Лунное сияние коснулось чалмы, и камень послал в глаз Момусу мерцающий лучик.
Ступая на цыпочках, Момус приблизился к кровати. Ахмад-хан спал на спине, закрыв лицо краем одеяла – было видно только черный ежик стриженых волос.
– Баю-баюшки-баю, – нежно прошептал Момус, кладя его высочеству прямо на живот пикового валета.
Осторожненько потянулся к камню. Когда пальцы дотронулись до гладкой маслянистой поверхности изумруда, из-под одеяла вдруг высунулась короткопалая, странно знакомая рука и цепко схватила Момуса за запястье.
Взвизгнув от неожиданности, он дернулся назад, но куда там – рука держала крепко. Из-за края сползшего одеяла на Момуса немигающе смотрела толстощекая, косоглазая физиономия фандоринского камердинера.
– Д-давно мечтал о встрече, мсье Момус, – раздался из-за спины негромкий, насмешливый голос. – Эраст Петрович Фандорин, к вашим услугам.
Момус затравленно обернулся и увидел, что в темном углу, в высоком вольтеровском кресле кто-то сидит, закинув ногу на ногу.
Шефу весело
– Дз-зь-зь-зь!
Пронзительный, неживой звук электрического звонка донесся до подтаявшего Анисиева сознания откуда-то издалека, из-за тридевять земель. Поначалу Тюльпанов даже не понял, что это за явление такое вдруг дополнило и без того неимоверно обогатившуюся картину Божьего мира. Однако встревоженный шепот из темноты привел блаженствующего агента в чувство:
– On sonne! Q'est que се?[3]
Анисий дернулся, сразу все вспомнил и высвободился из мягких, но в то же время удивительно цепких объятий.
Условный сигнал! Капкан захлопнулся!
Ай, как нехорошо! Как можно было забыть о долге!
– Пардон, – пробормотал он, – ту де сюит.[4]
В темноте нащупал свой индийский халат, нашарил ногами туфли и кинулся к двери, не оборачиваясь на настойчивый голос, все задававший какие-то вопросы.
Выскочив в коридор, запер дверь ключом на два оборота. Всё, теперь никуда не упорхнет. Комната непростая – со стальными решетками на окнах. Когда ключ скрипнул в замке, на сердце тоже противно скрежетнуло, но долг есть долг.
Анисий резво зашаркал шлепанцами по коридору. На верхней площадке лестницы заглянувшая в окно коридора луна выхватила из темноты спешащую навстречу белую фигуру. Зеркало!
Тюльпанов на миг замер, пытаясь разглядеть в потемках свое лицо. Полно, он ли это, Анишка, дьяконов сын, брат идиотки Соньки? Судя по счастливому блеску глаз (больше все равно ничего видно не было) – никак не он, а совсем другой, незнакомый Анисию человек.
Открыв дверь в спальню «Ахмад-хана», он услышал голос Эраста Петровича:
– …За все проказы ответите сполна, господин шутник. И за рысаков банкира Полякова, и за «золотую речку» купца Патрикеева, и за английского лорда, и за лотерею. А также за вашу циничную выходку в мой адрес и за то, что я по вашей милости пятый день ореховой настойкой мажусь и в дурацком тюрбане хожу.
Тюльпанов уже знал: когда надворный советник перестает заикаться, признак это нехороший – либо господин Фандорин пребывает в крайнем напряжении, либо чертовски зол. В данном случае, очевидно, последнее.
В спальне декорация была такая.
Пожилая грузинка сидела на полу возле кровати, ее монументальный нос странным образом съехал набок. Сзади, свирепо насупив редкие брови и воинственно уперев руки в бока, возвышался Маса, одетый в длинную ночную сорочку. Сам Эраст Петрович сидел в углу комнаты, в кресле, и постукивал по подлокотнику незажженной сигарой. Лицо его было бесстрастно, голос обманчиво-ленив, но с такими потаенными громовыми перекатами, что Анисий поежился.
Обернувшись на вошедшего помощника, шеф спросил:
– Ну, что птичка?
– В клетке, – молодецки отрапортовал Тюльпанов и помахал ключом с двойной бородкой.
«Дуэнья» посмотрела на триумфально поднятую руку агента и скептически покачала головой.
– А-а, господин евнух, – сказала кривоносая таким звучным, раскатистым баритоном, что Анисий вздрогнул. – Плешь вам к лицу. – И показала, гнусная карга, широкий красный язык.
– А вам бабский наряд, – огрызнулся уязвленный Тюльпанов, поневоле дотронувшись до своего голого скальпа.
– Б-браво, – оценил находчивость ассистента Фандорин. – Вам же, господин Валет, я бы посоветовал не бравировать. Дела ваши плохи, ибо на сей раз попались вы крепко, с поличным.
* * *
Третьего дня, когда на гулянии «княжна Чхартишвили» появилась в сопровождении дуэньи, Анисий поначалу растерялся:
– Вы говорили, шеф, их только двое, Пиковый Валет и девица, а тут вон еще старуха какая-то объявилась.
– Сами вы старуха, Тюльпанов, – процедил «принц», церемонно раскланиваясь с встречной дамой. – Это он, наш Момус, и есть. Виртуоз маскировки, ничего не скажешь. Только ноги для женщины великоваты, да и взгляд больно жесткий. Он это, он, голубчик. Больше некому.
– Берем? – азартно прошептал Анисий, делая вид, что отряхивает снег с плеча господина.
– За что? Ну, девица, положим, была на лотерее, и есть свидетели. А этого-то и в лицо никто не знает. За что его арестовывать? За то, что старухой нарядился? Нет уж, он мне, долгожданный, по всей форме должен попасться. На месте преступления, с поличным.
Честно говоря, Тюльпанов тогда счел, что надворный советник мудрит. Однако, как всегда, получилось по-фандорински: попался тетерев на чучелко, и попался по всей форме. Теперь не отопрется.
Эраст Петрович чиркнул спичкой, раскурил сигару. Заговорил сухо, жестко:
– Главная ваша ошибка, милостивый государь, состоит в том, что вы позволили себе шутить шутки с теми, кто насмешек не прощает.
Поскольку арестованный молчал и только сосредоточенно поправлял съехавший нос, Фандорин счел необходимым уточнить:
– Я имею в виду, во-первых, князя Долгорукого, а во-вторых, себя. Еще никто и никогда не позволял себе так нагло глумиться над моей частной жизнью. И со столь неприятными для меня последствиями.
Шеф страдальчески поморщился. Анисий сочувственно покивал, вспомнив, каково приходилось Эрасту Петровичу до тех пор, пока не появилась возможность переехать с Малой Никитской на Воробьевы горы.
– Что ж, провернуто было ловко, не спорю, – продолжил, взяв себя в руки, Фандорин. – Вещи графини вы, разумеется, вернете, причем незамедлительно, еще до начала процесса. Это обвинение я с вас снимаю. Чтобы не трепать в суде имя Ариадны Аркадьевны.
Здесь надворный советник о чем-то задумался, потом кивнул сам себе, словно принимая непростое решение, и обернулся к Анисию.
– Тюльпанов, если вас не затруднит, сверьте потом вещи по списку, составленному Ариадной Аркадьевной, и… отправьте их в Петербург. Адрес – Фонтанка, собственный дом графа и графини Опраксиных.
Анисий только вздохнул, никак более не посмев выразить своих чувств. А Эраст Петрович, видно, рассерженный решением, которое сам же и принял, снова обернулся к задержанному:
– Что ж, вы неплохо позабавились за мой счет. А за удовольствие, как известно, надо платить. Следующее пятилетие, которое вы проведете на каторге, предоставит вам много досуга для извлечения полезных жизненных уроков. Впредь будете знать, с кем и как шутить.
По тусклости фандоринского тона Анисий понял, что шеф взбешен до самой последней степени.
– Па-азвольте, дорогой Эраст Петрович, – развязно протянула (то есть протянул) «дуэнья». – Спасибо, что в момент задержания представились, а то бы я так и считал вас индийским высочеством. Это откуда же у вас, спрашивается, набежало пять лет каторги? Давайте-ка сверим наши арифметики. Какие-то рысаки, какая-то золотая речка, лорд, лотерея – сплошные загадки. Какое все это ко мне имеет отношение? И потом, о каких вещах графини вы говорите? Если они принадлежат графу Опраксину, то почему оказались у вас? Вы что, сожительствуете с чужой женой? Нехорошо-с. Хотя, конечно, не мое дело. А ежели меня в чем обвиняют, требую очных ставок и доказательств. Уж доказательств всенепременно.
Анисий ахнул от подобной наглости и встревоженно оглянулся на шефа. Тот недобро усмехнулся:
– А что же вы тут, позвольте узнать, делаете? В этом странном наряде, в неурочный час?
– Да вот дурака свалял, – ответил Валет и жалостно шмыгнул носом. – Позарился на изумруд. Только ведь это, господа, называется «провокация». Вон и жандармы у вас внизу караулят. Тут целый полицейский заговор.
– Жандармы не знают, кто мы, – не удержавшись, похвастался Анисий. – И ни в каком заговоре не участвуют. Для них мы – азиаты.