Специфика региональной структуры на современном этапе
Во-первых, трудный и малоуспешный ход экономической реформы в России на фоне крупномасштабных сокращений численности российских вооруженных сил и вооружений на Дальнем Востоке сделал российское присутствие в регионе сугубо пассивным. С одной стороны, это ослабило опасения восточно-азиатских стран по поводу реальных и гипотетических устремлений Москвы. С другой - привнесло в регион неопределенность, поскольку проблематичной стала способность России выступать сдерживающим фактором по отношению к КНР. Одновременно сам Китай, опираясь на возросшие экономические возможности, стал проявлять признаки поворота к более напористой внешней политике - пока что прежде всего в южном направлении, - что вызвало рост никогда в сущности не исчезавших опасений стран региона в отношении китайских явных и потенциальных амбиций. Американский исследователь Майкл Антолик осторожно, но недвусмысленно замечает по этому поводу: «Пока Китай остается загадкой, кое-кто начинает подумывать о том, что ответ на нее отчасти может быть связан с Россией»8.
Во-вторых, Соединенные Штаты не проявляют стремления увеличивать или даже оставлять без изменения лежащее на них бремя военного присутствия в регионе. Вопрос о его сокращении и переоценке американских стратегических обязательств перед тихоокеанскими странами по-прежнему не снимается с повестки дня, хотя Вашингтон не обнаруживает признаков настроенности на резкие изменения в этой области. Сингапурские обозреватели, например, в этой связи более, чем откровенно, замечают: «Надежность американского сдерживания в АТР и обязательства США перед регионом несколько размываются и будут размываться в дальнейшем»9.
С ними согласуется и мнение британского исследователя Лоренса Мартина, который полагает, что в будущем Соединенные Штаты будут следовать логике только «избирательной вовлеченности» в дела тех или иных регионов, отказавшись от глобального интервенционизма. Лишь возрождение в какой-либо форме «агрессивного СССР» могло бы вынудить США «вернуться к более знакомой им роли в мировой политике», - пишет он10.
Как бы то ни было, ослабление активности «старых» региональных лидеров в принципе может привести не только к закреплению «пространственной» организации региональной среды, что было бы оптимально. Но одновременно оно может спровоцировать и активизацию попыток отдельных стран региона - прежде всего Китая, при определенных условиях, возможно, Японии или Индии - противопоставить качественно новой, «пространственной» организации региона традиционную лидерскую модель взаимоотношений, просто модернизированную с учетом изменения соотношения сил, например, между КНР и ее потенциальными стратегическими конкурентами - Россией, Японией, Индией и Соединенными Штатами, не говоря уже о средних странах региона (Вьетнам и Индонезия).
В связи с этим рассуждением, пожалуй, показательными могут считаться выводы, которые из констатации падения роли «старых» лидеров делают китайские ученые. Сотрудник исследовательского Центра мира и развития при Китайской Ассоциации международных дружественных контактов (КНР) Цин Юнчжун (Qin Yongchun), например, пишет: «Япония начала превращаться из экономической державы в политическую, Китай вступил в пору всеобщего экономического развития, Корейский полуостров все быстрее продвигается к объединению. А в это время США и Россия в силу продолжающегося упадка их мощи и нарастания внутренних проблем уделяют в своей политике все меньше и меньше внимания Северо-Восточной Азии. Баланс сил ... сдвигается в пользу азиатских стран»11.
В-третьих, выпадение тезиса о «советской» («российской») угрозе, которое стало следствием очевидной военной слабости Москвы, во многом разрушило тщательно оберегавшуюся, но довольно хрупкую политико-психологическую основу американского военного присутствия в регионе в тех масштабах и формах, в каких оно сохранялось после вьетнамской войны. Соответственно, новый стимул получили если не центробежные, то явно ревизионистские тенденции в рамках американской системы региональной безопасности.
В первую очередь это коснулось американо-японского союза, в рамках которого систематически подогревавшиеся, преувеличивавшиеся обеими сторонами мотивы «опасности с севера» и, как следствие, важности военного партнерства США и Японии против Москвы служили, по сути дела, основным противовесом нараставшим между обеими странами экономическим трениям, которые в силу гипертрофированного восприятия их американским общественным мнением и конгрессом стали потенциальным источником деструктивных тенденций в системе сотрудничества Вашингтона и Токио. Острая потребность нового, адекватного изменившимся международным реалиям теоретического обоснования важности американо-японского союза, переформулирования его логики и целей, хотя она и осознается правящими элитами США и Японии, все еще не реализована в новую концепцию их партнерства в регионе с учетом существенно меняющихся ролей Китая и России и их устремлений в отношении Вашингтона и Токио.
В-четвертых, не однозначными для региональной стабильности оказались последствия нового курса России на Корейском полуострове. С одной стороны, нормализация отношений с Республикой Кореей и заключение российско-южнокорейского договора (ноябрь 1992 г.) стало крупным успехом молодой российской дипломатии и означало косвенное, опосредованное подключение Российской Федерации к американской стратегической системе в АТР. С другой - идеологически мотивированный и неоправданно резкий отказ от попыток сохранить потенциал для влияния на внешнюю политику КНДР, несмотря на тоталитарный, репрессивный характер северокорейского режима, в целом оказал дестабилизирующее воздействие на ситуацию.
Лишившись даже и символической поддержки Москвы и столкнувшись с нарастающим стремлением Пекина отказаться от односторонней поддержки КНДР в пользу равноудаленных отношений с обоими корейскими государствами, Пхеньян продемонстрировал в 1993-1994 гг. весь набор холерических защитных реакций (синдром «мыши в углу»), наиболее опасной из которых было приостановление членства КНДР в Договоре о нераспространении ядерного оружия и форсирование разработок собственной атомной бомбы. Международное сообщество в целом, так же как и новое руководство КНДР, принявшее власть летом 1994 г. после смерти Ким Ир Сена, дипломатически оказались в крайне сложном положении во многом вследствие той изоляции, в которой оказался Пхеньян не в последнюю очередь из-за недооценки Москвой важности российско-северокорейских отношений.
В-пятых, промедление России с формулированием ее национальных целей в отношении Казахстана и новых государств Средней Азии внесло элементы неопределенности в отношения между Китаем, Казахстаном и Россией. Несмотря на попытки Алма-Аты сохранить «особые» отношения с Москвой, российское руководство упустило возможность сформировать союз с Казахстаном по модели американо-японского, то есть на базе предоставления ему ядерных и иных гарантий в обмен на делегирование Казахстаном России ряда привилегий и полномочий, связанных с выполнением РФ делегируемых ей казахстанской стороной функций.
Кроме того, подъем этнического национализма в Казахстане, и, в еще большей степени, в Узбекистане, Таджикистане и Киргизии не мог не стимулировать однородные тенденции в китайском Синьцзяне, населенном неханьскими народами. Хотя ядром антикитайских и сепаратистских настроений в Синьцзяне являются прежде всего уйгуры, их националистические устремления встречают отклик и понимание в других неханьских этнических сообществах Синьцзяна - казахском, киргизском, узбекском. Разумеется, эти устремления могут рассчитывать на сочувственное отношение со стороны части правящих элит пограничных с Китаем новых государств Средней Азии, а в меньшей степени и Казахстана. Очередная вспышка волнений мусульман в Синьцзяне в феврале 1997 г. только подтвердила серьезность опасений по поводу синьцзянского сепаратизма12.
Обрамляющей рамкой всех этих дестабилизирующих тенденций в центрально-азиатском субрегионе выступает исламизм, значение которого сегодня вряд ли стоит драматизировать в силу столь очевидной его раздробленности на уровне международно-политической практики, хотя и не приходится игнорировать принципиальную возможность использования ислама националистическими течениями Средней Азии в качестве символического маркера, противопоставляющего постулируемое единение относительно слабых, разрозненных и внутренне конфликтных неханьских групп в Синьцзяне наступающей мощи демографического давления этнических китайцев.
В-шестых, в АТР происходят постоянное наращивание оборонных усилий отдельных государств и рост их военных расходов - при том, что во всем мире оборонные затраты сокращаются. Правда, в оценках этой тенденции нет единства мнений. Ряд экспертов настаивает, что восточно-азиатские страны не наращивают вооружения, а только заботятся о модернизации своих давно устаревших оборонных потенциалов в качестве реакции на ослабление стабилизирующей роли советско-американской конфронтации. По их мнению, этот процесс нельзя охарактеризовать как гонку вооружений, так как военные бюджеты стран региона растут не быстрее, чем их ВВП (GDP)13. Вместе с тем, многие специалисты оспаривают этот взгляд, подчеркивая, что наряду с собственно модернизацией некоторые тихоокеанские страны стремятся приобрести новые возможности «для проецирования мощи», то есть возможности чисто наступательные - такие как современная авиация и военно-морские силы.
В качестве потенциальных центров «субрегиональной милитаризации» называются Корея, Тайвань, а также Япония. В этом ряду часто называют и Китай, который быстро увеличивает свои военные расходы начиная с 1985 г.14 Особо обозреватели указывают на повышение роли военно-морских вооружений КНР и Японии, рост значения которых оттеняется резко свернувшейся активностью Тихоокеанского флота России, корабли которого большую часть года проводят в своих портах15.
Проблема обеспечения стабильности в регионе приобрела новую актуальность как минимум в том смысле, что для широкого круга местных стран стала очевидна необходимость каких-то новых гарантий и механизмов, которые были бы способны компенсировать быстрое вымывание из региональных отношений фактора российского присутствия, объективно ограничивавшего пределы односторонних действий других региональных лидеров - США, КНР и Японии. Как отмечают американские исследователи Дэвид Йотц и Пол Милфорд, в регионе существуют «усиливающиеся настроения в пользу создания какого-то режима, способного заменить структуры безопасности эпохи холодной войны таким образом, чтобы можно было предупредить новую гонку вооружений и воспрепятствовать быстрому возвышению региональных военных держав, в особенности, Японии»16.
Проблема, однако, оказалась в том, что долгие годы американская политическая мысль, так же как и советская/российская, главным образом концентрировала усилия на попытках приложить европейские схемы стабилизации обстановки к восточно-азиатскому региону. Вера во всесилие и универсальную значимость европейского опыта и его превосходство была настолько сильна, что способность местной среды породить собственные ответы на, казалось бы, всеобщие и хорошо понятные вызовы даже не обсуждалась. Только кризис дерегулирования, обнаживший все слабости и пороки стабилизации международных отношений «по-европейски», заставил задуматься о том, что могут и должны существовать варианты обеспечения ее «по-азиатски».
Поиск этих гарантий и механизмов идет не по пути создания системы коллективной безопасности, как в Европе, а, скорее, по линии «мягкого», неинституционного сотрудничества на двусторонней, а в последнее время и многосторонней основах. Разница между европейскими и тихоокеанскими концепциями обеспечения стабильности заключается прежде всего в том, что первые тяготеют к логике сдерживания, жестко структурированных обязательств и отношений, союзов, массированному военному присутствию с ярко выраженной направленностью против того или иного потенциального противника. В АТР логика стратегов определяется, скорее, стремлением избежать конфликта при помощи диалога и укрепления доверия. Такой подход налагает гораздо меньше обязательств на военную политику стран-партнеров. Для восточно-азиатских стран стабильность подразумевала прежде всего упорядочение перемен, а не просто поддержание статус-кво.
Именно таким образом предлагает интерпретировать ситуацию уже упоминавшийся американский эксперт Томас Уилборн, который в своих рекомендациях по поводу политики администрации Б.Клинтона в АТР отметил: «С учетом динамичности азиатско-тихоокеанского района Соединенным Штатам необходимо утверждать видение стабильности, которое бы акцентировало инициируемые изнутри региона мирные перемены. Более того, такое понимание стоило бы применять на практике посредством оказания поддержки тем из региональных структур, которые как раз и пригодны для управления процессами этих региональных перемен при сохранении стабильности в АТР»17. Под таковыми автор подразумевает в первую очередь организации малых и средних стран - АСЕАН и Форум южной части Тихого океана. Логика Т.Уилборна тяготеет, разумеется, не к тому, чтобы возложить на эти группировки основную ответственность за поддержание региональной стабильности - для этого они слишком маломощны.
По его мысли, организации малых стран заслуживают поддержки, а их опыт - освоения Соединенными Штатами по нескольким причинам. Во-первых, потому, что в отличие от лидеров, опирающихся преимущественно на двусторонние связи, малые страны уже практически создали и теперь отлаживают механизм более или менее широкого диалога по вопросам безопасности. Следовательно, если принять за данность, что многосторонний подход вообще имеет в Восточной Азии перспективы, то политико-дипломатическое преимущество уже сегодня - за малыми странами. Во-вторых, местные государства смогли выработать и доказать жизнеспособность переговорной манеры, построенной на «мягких согласованиях» и консенсусах как формах дипломатического взаимодействия, в наиболее приемлемой для восточно-азиатской традиции манере; принятие такой формы диалога лидерами региона могло бы снять или существенно смягчить остроту проблемы «психологического отторжения» и почти естественной подозрительности, с которой малые государства, как правило, относятся к инициативам более сильных держав - будь то США, Япония или КНР. В-третьих, и эта мысль Т.Уилборну особенно дорога, организации малых стран свободны от «системного порока», присущего комплексу американских стратегических партнерств в АТР (от союзов с Японией и Южной Кореей до АНЗЮС), поскольку первые рассчитаны на достижение управляемости региональных сдвигов, а второй - главным образом на их предотвращение.
В современной литературе вопрос о будущем восточно-азиатской структуры стабильности является предметом достаточно оживленной полемики. В основном, как это было типично для предшествовавших двух десятилетий, противоположные мнения высказываются в рамках двух подходов - реалистического и моралистского18. Первые полагают, что в условиях падения роли старых лидеров (США и России) происходит быстрое движение региона в направлении «обычной» многополярности и что, следовательно, стабильность будет регулироваться в этой части мира, как и положено в схеме классического «баланса сил», через противостояние, взаимное сравнивание и конкуренцию новых и старых лидеров друг с другом и между собой. «Равновесие» региональной подсистемы может быть достигнуто в процессе такого взаимодействия, которое, по определению, окажется более или менее стихийным.
Моралисты, «как и положено», упрекая реалистов в абсолютизации национально-государственных устремлений отдельных государств и их конкуренции, предполагают, что стихийность в межгосударственном взаимодействии будет ограничена сознанием возрастающей «взаимозависимости» (прежде всего экономической) стран региона. Имеется в виду, что восточно-азиатские государства, по-видимому, включая КНР и Россию, исходя из важности своих торгово-хозяйственных отношений с США, Японией и между собой, станут стремиться избежать крупных конфликтов и в силу этого будут тяготеть во внешней политике к разумному самоограничению.
Думается, однако, что примирение между крайностями обеих точек зрения в конкретной ситуации Тихоокеанской Азии сегодня в принципе возможно в рамках структуралистского подхода. Смысл его в данном случае может состоять в допущении, согласно которому осознание взаимозависимости и важности интеграции само по себе вряд ли сможет ограничивать пробудившиеся (или просто проступившие на поверхность, «обнажившиеся», если воспользоваться геологическим термином) мотивации отдельных государств, если оно (осознание) не будет закреплено структурно.
При такой постановке вопроса важно различать его собственно структурный и организационный аспекты. Под структурным закреплением в этом случае понимается придание тем или иным составляющим внутрирегиональных межгосударственных связей (или всему их комплексу) характера устойчивой воспроизводимости. Если таковая присутствует - в организационно оформленном (японо-американский союз) или неформализованном (США-Тайвань) виде, - то и можно говорить о структурированности отношений. Причем, сама эта структурированность в оценочном смысле нейтральна - она может быть позитивной (отношения стран АСЕАН или российско-монгольские связи) или негативной (советско-китайские отношений в 70-х годах). Главный ее признак - устойчивая воспроизводимость. При таком понимании очевидно, что стабильность азиатско-тихоокеанской подсистемы будет зависеть от того, в какой мере устойчиво в региональных связях будут воспроизводиться отношения, основанные на стремлении практически сотрудничать в области экономики и избегать военных противостояний.
Роль ограничителя стихийности, таким образом, отводится не политической психологии как таковой, то есть пониманию важности интеграции и взаимозависимости (которая может быть различной не только у разных стран, но даже у разных правительств в рамках одной страны), но, скорее, определенным качественным сдвигам во внешнеполитических философиях отдельных государств, закрепленным многократно, устойчиво и органично воспроизводимой практикой кооперационного взаимодействия, преодоления «избыточного» национального самоутверждения, примата односторонних действий.
Специфика АТР в том, что организационное оформление тех или иных региональных связей в этой части мира, как правило, следовало за процессом практической структуризации отношений, а не опережало его - как это во многом происходило в 40-х и 50-х годах в Европе, где НАТО и ЕЭС складывались изначально, скорее, как своего рода развернутые планы западноевропейского сотрудничества, формальные институты, лишенные реальной наполненности. Попытка приложить такой «опережающий» проект к АТР (превратить Манильский пакт в эффективную структуру сдерживания) явно не удалась. Хотя элемент «опережающей оформленности» изначально присутствовал и в АСЕАН, в целом организационное оформление тех или иных отношений между странами региона происходило после того, как сами отношения достигали уже довольно высокого уровня структурированности.
Тот факт, что сегодня общерегиональной организации в АТР нет, - это, пожалуй, показатель незавершенности структурирования региональной подсистемы в целом. Но эта незавершенность не исключает наличия в ее рамках достаточно хорошо структурированных комплексов отношений - как оформленных, так и не оформленных (отношения КНР - АСЕАН, Россия - Тайвань) или оформленных частично (АСЕАН - страны Индокитая). Между этими комплексами как раз и структурируются сегодня общерегиональные отношения. Еще раз стоит подчеркнуть: они структурируются в том или ином виде во многом независимо или, во всяком случае, автономно по отношению к процессам создания тех или иных региональных организаций. Последние упрощают, конечно, процесс этого структурирования, снабжая его механизмами сопоставления и корректировки взглядов на проблемы регионального развития, но не заменяют его. В отличие от Европы, в региональных отношениях неформальное структурное начало сосуществует наравне с формализованным, не уступая ему по значимости. Потому и слабо оформленные отношения АСЕАН с КНР представляют собой сегодня ключевой элемент стабильности в восточно-азиатской подсистеме.
1 Robinson Th. Chinese Foreign Policy From the 1940s to the 1990s // Chinese Foreign Policy. См. примечание 20, p. 565-566.
2 Кокусай хикаку кэйдзай еран. 1995. (Статистика международных сравнений. 1995). Токио: Кэйдзай кохо сэнта, 1994. C. 11.
3 Sino-American Relations. Vol. 19. N 4 (Winter 1993). P. 6-7.
4 Кокусай хикаку кэйдзай еран. C. 44.
5 Chan St. East Asian Dynamism. Growth, Order and Security in the Pacific Region. Boulder: Westview Press, 1993. P. 1-3.
6 Ray R. Australia’s Stratigic Approach // NATO Review. N 3 (May 1995). P. 25.
7 На максималистских оценках экономических возможностей КНР, в частности, строится стратегическое планирование Австралии. См.: Ray R. Op. cit. P. 25-26. Критический разбор подобных взглядов дается Полoм Кругманом, работа которого посвящена сравнительному анализу «экстенсивных» моделей индустриального роста Советского Союза в 50-х годах и КНР в 90-х. См.: Krugman P. The Myth of Asia’s Miracle // Foreign Affairs. Vol. 73. N 6 (November/December 1994 ). P. 62-78.
8 Antolik M. Russia Reasserts Its Position in Asia // Ukrainian Quarteuly. Vol. L. N 2 (Summer 1994). P. 153.
9 См., напр., обширный обзор стратегической ситуации в АТР, сделанный корреспондентом газеты «The Straights Times» по заказу японской газеты «The Japan Times» (1995, January 17. P. 19).
10 Martin L. The Changing Role of the US in Global Order // Prospects for Global Order. Vol. 2. P. 90.
11 Qin Yongchun. US-Russian Partnership and Its Implications for Northeast Asia // The Korean Journal of International Studies. Vol. 24, N 3 (Autumn 1994). P. 305.
12 Российская печать довольно осторожно комментировала события в Синьцзяне, по-видимому, опасаясь на этот раз спровоцировать болезненные реакции одновременно и КНР, и центрально-азиатских стран СНГ. Тем не менее, сообщалось о жертвах (около 200 человек погибших) в ходе столкновений участников протестов с правительственными силами. См., напр.: Ротарь И. Столкновения, вероятно, будут повторяться // Независимая газета. 1997, 28 февраля; Соколов В. Волнения в Китае стихают. По некоторым сведениям в Синьцзян-Уйгурском районе погибло около 200 человек // Независимая газета. 1997, 14 февраля. Из более подробных аналитических работ см. публикацию в турецком журнале «Eurasian Studies» (Warikoo K. Ethnic Religious Resurgence in Xinjiang // Eurasian Studies. Vol. 2. N 4. Winter 1995/96. P. 30-42), а также работу французского исследователя: Kellner Th. La Chine et les republiques d’Asie Centrale: de la defiance au partenariat // Cahier d’etudes sur la Mediterranee orientale et le monde turco-iranien. N 22. Juillet-decembre 1996. P. 277-313.
13 См. мнение австралийских экспертов в «NATO Review» (N 3. May 1995. P. 28).
14 Например, согласно точке зрения Джеймса Ричардсона (тоже австралийского специалиста). См.: Richardson J. Asia-Pacific. The Case for Geopolitical Optimism // Survival. N 38 (Winter 1994/1995). P. 35.
15 См.: Da Cunha D. Sailing Toward New Naval Balance of Power // The Japan Times. 1995, January 17. P. 19.
16 Youtz D., Milford P. A Northeast Asian Security Regime / Institute for East-West Studies. Public Policy Paper. N 5. New York: Praeger, 1992. P. 16-17.
17 Wilborn T. Stabitity, Security Structures... P. V.
18 Сводный обзор этих взглядов отчасти представлен в работе известных европейских специалистов Барри Бузана и Джеральда Сигала. См.: Buzan B., Segal G. Rethinking East Asian Secutity // Survival. Vol. 36. N 2 (Summer 1994). P. 3-21 (особ. p. 3-4).