МЕНЬШЕ ЗНАЕШЬ – КРЕПЧЕ СПИШЬ
Неприкасаемые
По крыше барабанил дождь. На краю поселка завыла, набирая ход, электричка.
Потом опять нахлынула тишина, вязкая и осязаемая, такая бывает только осенним дождливым вечером.
Кротов лежал, боясь пошевелиться. Сердце неожиданно стало тяжелым, оно мучительно медленно, как раненый зверь в душной норе, ворочалось в груди. Он набрал полные легкие воздуха, пытаясь согнать эту невыносимую тяжесть, но стало еще хуже. Сердце дрогнуло и на мгновение замерло. Он тихо застонал, почувствовав, как жгучей змейкой скользнула из уголка глаза горячая капелька.
Из темноты выплыло и склонилось над ним лицо жены. Глаз он не видел, только огромные темные круги. Они затягивали в себя, как два водоворота в ночной реке, неудержимо и безвозвратно. Сердце зашлось от острой, щемящей боли.
Лицо жены приблизилось, расплылось мутным пятном, только темное облако волос, только черные водовороты глаз.
– Не сейчас, Маргарита, только не сейчас, – через силу, борясь с накатывающим забытьем, прошептал Кротов. – Я еще не готов.
Ее губы что‑то беззвучно шепнули, и лицо исчезло, растворилось в призрачном свете сумерек.
– Спасибо тебе, Марго, – прошептал он вслух. Сил бороться с мучительной пустотой и холодом там, где должно быть сердце, уже не осталось, и он заплакал.
Беззвучно, закусив губы. Беспомощно моргая веками, ставшими тяжелыми и непослушными. Горячие ручейки жгли виски, капельки одна за другой, как раскаленные шарики, скользили вниз, он почувствовал, каким мокрым и режущим сделался воротник рубашки.
Инга пробормотала что‑то во сне, повернулась, горячая рука легла ему на грудь. Кротов осторожно убрал с себя ее руку, выскользнул из‑под одеяла. По телу сразу же пробежали мурашки, в комнате было холодно. Но сердце забилось зло и быстро, как зверек, копающий выход из заваленной норки. В висках застучали злые молоточки, разгоняя предательскую слабость.
Он пошатываясь прошел к окну, прижался горячим лбом к холодным черным стеклам.
«Не сейчас, только не сейчас, – сказал он сам себе. – Только расслабься – и ты погиб. А ты должен жить. Ради Маргариты и детей. Когда‑нибудь мы опять будем вместе. Но только не сейчас».
Он осторожно, боясь еще больше растревожить сердце, опустился в кресло. Из приоткрытого окна врывался пахнущий грибной сыростью и прелой листвой ветер.
Кротов подставил лицо под струю холодного воздуха и закрыл глаза.
«Я все делал правильно. Меня не в чем упрекнуть. Меня можно предать, как и всякого, но сам я не предавал никогда. И это они знают. Неужели они меня предали?»
Старые дела
Москва, июнь 1989 года Конспиративная квартира «Конкур»
Окна выходили на ипподром. Это Кротову сразу не понравилось.
Одно время взял за правило раз в неделю обедать в ресторане при ипподроме.
Привлекало сочетание покоя и размеренности круга избранных, отделенных от взмыленной в азарте толпы лишь толстыми стеклами окон. Он любил контрасты, а здесь они были настолько явными, что жизнь казалась необратимо расколотой на тех, кто мечтает и жаждет, и тех, кто уже получил, знает цену и никогда не поставит на кон свое, с таким трудом, силой или хитростью, отнятое у тех, орущих за окнами.
В зале ресторана, как в аквариуме за толстыми стеклами, фланировали акулы, улыбаясь друг другу золочеными оскалами, мальки и пираньи сновали снаружи. Он садился за свой столик у окна и наблюдал за теми и за другими, как за диковинными животными, чьи ужимки и повадки уже хорошо изучены, но, несмотря на это, все еще остаются забавными и представляют определенный интерес для пытливого ума. Он не принадлежал ни к первым, ни к последним. Он был другим. И эту исключительность, ни разу им явно не подчеркнутую, признавали все.
Очевидно, чувствовали нутром, как звери чувствуют и не оспаривают исключительности льва.
Потом, узнав, что ресторан, как и сам ипподром, прибрал к рукам Осташвили‑старший, пусть земля ему будет пухом. Кротов зарекся посещать бега.
Всегда старался держаться подальше от мест, оскверненных нечистыми людьми...
– Я могу закрыть окно? – спросил он у человека, приведшего его в эту квартиру. После давящей тишины Лефортова шум заполненной машинами улицы казался невыносимой какофонией.
– Нет, – коротко ответил тот.
Сопровождающий, человек лет сорока пяти, крупный, но не отяжелевший, как это бывает с мужчинами при заботливом уходе жены и регулярном питании, ему понравился только одним – за все время он не сделал ни одного лишнего движения, не то чтобы вымолвил лишнее слово. Лицо с момента встречи в Лефортовской камере и недолгой поездки по Москве не отразило ни одной эмоции, глаза так и остались холодными и безучастными. Если бы не хорошо пошитый костюм, человека можно было бы принять за монаха‑иезуита, проходящего испытание молчанием.
«Школа, черт возьми! – в который раз подумал Кротов. – Идеальный сопровождающий. Предупредителен и молчалив. В беде не бросит, а, если прикажут, так же без единого слова всадит подопечному пулю в затылок».
– Что ж, как скажете. – Кротов невольно потер затылок.
– У вас есть пятнадцать минут. Можете сходить в душ и переодеться. Одежду вам подготовили. Размер ваш. – Это была самая длинная фраза, сказанная сопровождающим за все время.
– Даже так? – поднял бровь Кротов. Сопровождающий молча вышел в соседнюю комнату, вернулся, неся в руках светло‑серый костюм.
– Полотенце, белье – в ванной комнате.
Кротов долго стоял под колючими горячими струями, втирая в кожу душистый гель. Надеялся вытравить затхлый запах тюрьмы. Он знал, что все уже позади, предстоял последний разговор, его еще надо выдержать и правильно разыграть, и тогда с прошлым его будет связывать только этот мерзкий запах.
Он включил фен, направил тугую струю воздуха в лицо, и тут сердце больно, на вскрик, екнуло и ухнуло вниз. Он едва успел присесть на край ванны, ноги сразу же сделались чужими, ватными.
Вспомнил, как после их первой ночи Маргарита заглянула в ванную и с удивлением уставилась на жужжащий фен в его руках.
«Ой, а я думала, ты бреешься!» – сказала она.
«Нет, Марго, электрической бритвой пользуются только командировочные и не уважающие себя. А это... – Он щелкнул тумблером, и цилиндрик в его руке мерно заурчал на малых оборотах. – Это маленькая прихоть старого холостяка».
«Не‑а, Саввушка. – Она чуть склонила голову набок. – Феном пользуются только разведенные мужчины. Одна из привычек, доставшаяся от проклятого семейного прошлого, которая выдает вашего брата с головой».
Он посмотрел на ее отражение в зеркале. Черты лица были четкие и правильные, как на картинах старых мастеров, любивших жизнь и знавших толк в женщинах. Уголки ее губ дрожали, не поймешь, то ли сейчас заплачет, то ли улыбнется.
«Тогда будем считать, что я бывший в употреблении холостяк», – сказал он, готовясь к самому худшему – слезам, как к самому верному средству сделать тебя виноватым и связанным по рукам и ногам.
Она засмеялась открыто и радостно, как это получается только у детей и искренне любимых женщин. На ее иссиня‑черных глазах выступили слезы, но это были не те, что он ждал, а легкие, как капельки первого летнего дождя.
Он отбросил надоедливо урчащий цилиндрик, притянул ее к себе, уткнулся лицом в распахнувшийся на груди халат. Сердце тихо обмерло, когда ее пальцы скользнули к его вискам, стали перебирать еще влажные волосы.
Хотел сказать, что давно уже потерял надежду найти свою женщину, ту, что от бога и на всю жизнь. Что понял, любые целенаправленные поиски своей среди тысяч чужих – от лукавого. Что давно положился на случай, на тот великий, невозможный и непросчитываемый случай, который и есть Провидение Господне. А сегодня свершилось, замкнулись все земные круги, и ее, и его, осталось только быть вместе, рядом, навсегда.
Не сказал. Не сказал в ту минуту, когда сердце было готово разорваться в клочья от переполнявшей его нежности. А потом было поздно. Так и жили, ни разу не сказав друг другу заветных слов, которые рождаются, живут и умирают в этот короткий миг неземного счастья. Жили, зная, что он был, этот миг. Жили, не обращая внимания на разницу в двадцать лет. Словно знали, что ни один из них не переживет другого.
"Ты, Савелий, умер, – сказал, уперевшись взглядом в свое отражение в зеркале. От носа к уголкам рта залегли глубокие бороздки. В лице появилось что‑то тяжелое, безысходное, как печать всех, кто долго пробыл за решеткой. – Ты сорвался в пропасть. Ты был в той машине и до последней секунды прижимал к себе Марго и детей, надеясь, что произойдет чудо или вдруг кончится этот дурной сон.
Ты умер, Крот. Помни об этом".
Он еле сдержался, пальцы горели от желания схватить бритву и пройтись по венам ее холодным язычком, остро отсвечивающим сталью, правильно пройтись – от кисти по ложбинке вверх, к синей жилке на локте. А потом уже залитыми красным пальцами сжать горло, давя крик, и полоснуть лезвием, надавливая что есть силы, от уха к ключице...
В дверь тихо, но настойчиво постучали.
– У вас еще две минуты, – раздался безликий голос сопровождающего.
– Я уже готов, – громко ответил Кротов, не отпуская взглядом отражение своих глаз в зеркале. Из глаз медленно уходила мутная пелена безумия. Через минуту они остыли и стали льдисто‑голубыми.
«Это пройдет, – сказал он сам себе, разглаживая сеточку мелких морщин вокруг глаз. – Все пройдет. Отъешься, отоспишься, напьешься досыта свежего воздуха, лицо разгладится. Только боль в глазах уже никуда не денешь. Сейчас придут те, кто сказал, что все уже в прошлом. Никакой мести не будет. Только дело. Пусть так. В прошлом так в прошлом. Что им объяснишь, если господь в обмен на власть лишил их возможности найти свою женщину».
Окно в комнате теперь было плотно закрыто и завешено тяжелой портьерой.
Солнечный свет едва пробивался сквозь плотную ткань, казалось, на улице уже давно наступили сумерки. Даже шум машин, застрявших в пробке под эстакадой, стал глуше, мерным и не таким нервозным.
Кротов оглянулся на сопровождающего. Тот поднял на него свой непроницаемый взгляд хорошо натасканного добермана, щелкнул часами‑луковицей и убрал их в карман.
Кротов не удержался и хмыкнул. У человека‑добермана, как это часто бывает с замкнутыми по природе или из‑за специфики работы людьми, был свой пунктик.
Часы были старой, еще дореволюционной работы. «Наверное, придя со службы домой, перебирает небогатую коллекцию часов или ночи напролет листает справочники и альбомы часовых дел мастеров и пускает слюни над красочными глянцевыми иллюстрациями», – подумал Кротов.
– Пожалуйста, сядьте в кресло. Спиной к дверям. – Судя по голосу, ирония Кротова сопровождающего абсолютно не задела. Или навсегда был приучен скрывать малейшие проявления эмоций, на личное по малости своей должности в Системе права не имел.
Кротов сел в указанное ему кресло. Два оставшихся стояли вокруг низкого столика так, что пришедшие сядут один лицом к лицу с Кротовым, второй сбоку, вне поля зрения. Кресла были тяжелые, не сдвинуть, а хотелось. Чтобы хоть как‑то нарушить заранее разработанный сценарий встречи.
По телу пробежали мурашки, начинался мандраж, как первый признак серьезности предстоящего дела. Кротов медленно, с растяжкой выдохнул сквозь сжатые зубы и заставил себя думать о чем‑то другом. Представил, как человек‑доберман идет по мертвенно‑тихим коридорам ЦК, а часы в кармане начинают тренькать «Боже, царя храни». Еле сдержался, чтобы не засмеяться в голос.
Сопровождающий вынырнул из‑за спины, поставил на стол поднос с кофейником, тремя чашками и блюдечком с печеньем.
– Вы пьете без молока. – Вопросительной интонации в его голосе не было, – Да, – кивнул Кротов, закинув ногу на ногу. – Простите мое любопытство, но откуда у вас такие часы? Я же видел, работа старинная, не соцреализм в подарочном варианте.
Впервые в глазах сопровождающего мелькнула неуверенность. Он выпрямился, одернув полы пиждака.
– В нашей семье они переходят по мужской линии, – коротко сказал человек‑доберман.
– М‑м! – поднял бровь Кротов, по‑новому взглянув на безликого. «Прадед с полным рядом Георгиевских крестов во всю грудь. Дедушка, голову на отсечение даю, где‑нибудь в контрразведке у Колчака подвязался, папа семейной традиции не предал, с естественной поправкой на победивший социализм, и сыну вместе с часами должность завещал. Ай да господа коммунисты, ай да ниспровергатели устоев! А к себе‑то приближаете вот таких, с костяком внутри, от дедов и прадедов идущим». – Похвально, – кивнул он, провел рукой по чуть влажным волосам, приглаживая прядку над ухом. – Традиции – это очень серьезно.
В прихожей трижды тренькнул звонок. Сопровождающий быстро вышел, обменялся с кем‑то несколькими фразами и открыл дверь.
«Началось!» – Кротов опустил ногу, чтобы встать, когда войдут те, кого он ждал. Встать легко и непринужденно, чтобы разом отмести прошлое: въедливый затхлый запах, фирменную Лефортовскую, давящую и днем и ночью тишину, боль в груди, от которой начинаешь молить о смерти, сначала шепотом, а потом в крик.
Оставить в себе только дело. Таким они хотят его видеть, только таким, знал, он им нужен.
* * *
Вошедшие напомнили Кротову старых, отяжелевших от тысяч удачных охот львов. Оба грузные, как говорят в народе – «мужики в теле», но за вальяжностью и замедленностью движений крылись подтянутость и готовность к молниеносному броску. Власть, это сразу чувствовалось, была для них привычной, ставшей чем‑то естественным, неотделимым от личности. Им не надо было играть во власть, принятые решения воплощались в жизнь без крика, насупленных бровей и ударов кулака по столу – этих приемчиков из репертуара директоров в плохих «производственных» фильмах. Кротов, всегда чутко улавливающий мелочи, а из них и состоит человек, сразу же определил, что эти двое давно и удачно работают в паре. Вошли, пожали руку, уселись в кресла, ни разу не помешав, не перейдя дорогу друг другу.
«Два брата‑акробата, – подумал Кротов, пряча улыбку. – Травить будут парой, как лайки кабана».
Севший напротив, старший по роли и, очевидно, по должности, поправил очки в толстой роговой оправе и сказал:
– Вот и свиделись, Савелий Игнатович.
Кротов попытался разглядеть его глаза за дымчатыми стеклами, по лицу было невозможно понять, что вложил в эту фразу тот, кого представили как Салина.
– Рад знакомству, Виктор Николаевич, – кивнул Кротов. – С товарищем Решетниковым мы хорошо побеседовали в Лефоротове. А с вами, к моей радости, общаемся в более приличных условиях.
Салин ответил понимающей улыбкой. И больше ничего, словно Кротов прибыл из дальней командировки, а не сидел еще три часа назад в камере.
– Меня давно интересовала ваша деятельность. Кое‑что мне известно по документам, кое‑что от ветеранов нашей организации. Занятная вы личность, Caвелий Игнатович! – Салин опять растянул в улыбке тонкие жесткие губы.
* * *
Кротов прекрасно понял намек: его дело вел Салин, Решетников, явно ниже по должности, действовал на подхвате. На финальный разговор, как на апофеоз! операции, Салин вышел лично.
– Могли бы проявить нетерпение и организовать встречу пораньше, – осторожно забросил затравку Кротов. Прощупать Салина, заявившего о себе как о Хозяине, было жизненно необходимо.
– К сожалению, удалось только сейчас, – развел руками Салин.
– Четыре года! – нажал Кротов.
– Вы были вне нашей сферы влияния. – Губы Салина дрогнули, он хотел что‑то добавить, но вместо этого принялся аккуратно подергивать манжеты белоснежной рубашки.
– Разве такое может быть?
Салин на секунду прервал свое занятие, посмотрел на Кротова, потом медленно повернул голову к Решетникову:
– Павел Степанович, будь добр, поясни. Решетников поставил на стол чашку с кофе, развернул папку в кожаном переплете:
– Следствие по вашему делу вело КГБ. Некто Журавлев, заместитель начальника отделения Московского управления, разрабатывая организованную преступную группу, получил сведения о существовании хорошо законспирированного консультанта «теневой экономики». – Решетников сделал паузу, поднял глаза па Кротова, потом так же монотонно продолжил:
– Предположив существование единого центра управления, к которому мог бы иметь отношение данный объект (в деле фигурирует под обозначением «Мамонт»), Журавлев развернул бурную деятельность по поиску этого центра. Надо отдать ему должное, на след «Мамонта» Журавлев вышел довольно быстро. К сожалению, свой оперативный интерес Журавлев довольно умело скрывал. До вашего ареста мы практически не имели никакой информации. А после ареста уже было поздно вмешиваться.
– Короче говоря. – Салин сделал глоток, пожевал губами. – Кто‑то, прикрывший инициативу Журавлева, – а действовать без прикрытия тот просто не рискнул бы, – решил поиграть краплеными картами и попробовать себя в политической борьбе. Гласность, благословленная нашим генсеком‑реформатором, требует нового компромата, не во всех же грехах винить одного Сталина. – Салин кисло улыбнулся и поправил очки. – Пока вам упорно пытались навесить какой‑то мелкий цех, мы вмешиваться не могли. Как только дело приняло политическую окраску, а инициатор вашего дела добивался именно этого, мы получили повод вмешаться. Копать на южных окраинах, откуда родом наш Генеральный, с момента его воцарения можно только с визы нашей организации. Но, к сожалению, все зашло слишком далеко. Ребята с Лубянки иногда в пылу борьбы со всем на свете начинают забывать о чувстве меры.
– Дед Андрей <Очевидно, имеется в виду Андрей Андреевич Андреев (1895 – 1971). Крупный партийный и хозяйственный деятель, одна из самых загадочных фигур советского политического Олимпа. Введен в состав ЦК по личной рекомендации Ленина.
Председатель Центральной Контрольной Комиссии ВКП(б), с 1930 года – нарком Рабоче‑крестьянской инспекции, в 1939‑1952 гг. – председатель Комитета партийного контроля и контрразведки. Перечень этих должностей, в разное время совмещаемых с работой на руководящих постах в других правительственных организациях, говорит о том, что А. А. Андреев держал в своих руках рычаги негласного контроля над партийным и хозяйственным аппаратом страны.
Примечательно. что перестроечными разоблачениями сталинских «чисток» никоим образом не был затронут А. А. Андреев. Личность этого человека и деятельность руководимых им организаций до сих пор являются наименее изученными в истории СССР, информации о нем как в периодической печати, так и в специальной литературе.> этого бы не допустил, – сочувственно покачав головой, выложил главный козырь Кротов.
Салин с Решетниковым незаметно обменялись взглядами. Салин осторожно поставил чашку на блюдце, пристроенное на колене. Всем видом демонстрировал крайнюю заинтересованность, выманивая подробности.
– Помнится, на полу его кабинета лежала шкура белого медведя. – Кротов непринужденно забросил ногу на ногу. – Однажды кто‑то пошутил, что в этой комнате и проходит земная ось.
Салин покачал головой, паузой давая понять, что информация принята, проверена и признана ценной, потом все же спросил;
– Вы бывали у него дома?
– И не раз. Но уже после того, как безумный Никита сплавил его в председатели общества советско‑китайской дружбы. А какая у нас была с Мао дружба после смерти Иосифа Виссарионовича, вы сами знаете.
– Что ж, вы достаточно ясно дали понять, что здесь собрались люди, допущенные к высшим тайнам режима. – Салин поджал губы. Кротов виртуозно выбил инициативу, но Салин по опыту знал, что лучше такие моменты отступить, дать собеседнику снять нервное напряжение в последней отчаянной попытке отстоять себя. Размазать прижатого к стенке труда не составляет, а переиграть интереснее, да и на перспективу – гораздо полезнее.
– Именно, – кивнул Кротов. – Поверьте, язык так и чесался объяснить любопытным следователям, почему в стране, производящей миллионы тонн хлопка и имеющей развитую текстильную промышленность, до сих пор не налажен выпуск обыкновенных штанов, именуемых джинсами. И откуда они берутся в таком количестве, что заставляет предположить отлаженную систему теневого импорта, способную удовлетворить спрос в масштабах такой огромной страны. И почему при среднестатистической зарплате в сто двадцать рублей их цена на «черном рынке» доходит до двухсот рублей. И берут же! С руками, можно сказать, отрывают. А главное, – Кротов чуть понизил голос, – где актируется прибыль и что финансируется на эти деньги?
– Может, не будем о штанах, Савелий Игнатович? – поморщась, предложил Решетников.
– Можно. – Кротов сел вполоборота, чтобы держать в поле зрения включившегося в разговор Решетникова. – Могу поговорить о шкурках соболя, неучтенном лесе, якобы погибшем во время сплава, стройматериалах, не доехавших до ударных строек пятилетки, о золотишке, в конце концов. Я занимался практически всем, что отбраковывала, списывала и позволяла расхищать расхлябанная система производства. Отцы‑основатели СССР были отнюдь не мечтателями, а реалистами и знатоками человеческих душ. Они знали, что воровать будут всегда, даже в светлом будущем. Человек просто не может не прихватить бесхозно и без дела лежащее, такова его природа. И как ни организуй систему учета и контроля, он не прекратит хищений. Система лишь позволит засекать, где, кто, как и сколько ворует. Но в государстве государственного капитализма, – а в СССР социализма не больше, чем в Америке, – нельзя допускать накопление частного, то есть – не имеющего государственного интереса капитала. Вот ваш покорный слуга и летал, как пчелка, собирая с цветов зла терпкий мед «теневого» капитала. Поговорим об этом? Мне всегда казалось, что услуги, оказанные режиму, не имеют срока давности, а заключенные с режимом договоры пересмотру не подлежат.
– Вы хотите сказать, что договор, заключенный с вами и вам подобными людьми, исключал тюремное заключение и физическое уничтожение, так я понял?
– И репрессии против родных и близких, если мне не изменяет память. Как писал Ришелье в охранных грамотах: «Все, совершенное подателем сего, совершено по моему приказу и на благо Франции». Или прибыль, которую партия имела с «теневого бизнеса», уже ничего для вас не значит?
Салин подлил в свою чашку кофе, сделал глоток. Удар нанес неожиданно, не донеся чашку до рта, резко бросил:
– Вы забываете, что провалились. Кротов. Вас обложил обыкновенный опер КГБ, и вы попались. Ну на кой черт вы побежали спасать этот проклятый цех в Краснодаре!
– Его хозяин, дурак невероятный, имел выход на уральские изумруды. Вот вам и ответ. Организованное хищение уральских изумрудов! Как я успел выяснить, с прямыми выходами на наших эмигрантов, осевших вместо Тель‑Авива в Амстердаме.
– Об этом поговорим на досуге. Обязательно поговорим. – Салин удовлетворенно кивнул. Нажим в голосе тут же пропал. – Павел Степанович, доложи о своей работе.
– Так. – Решетников перевернул страничку в папке. – Час назад произошло ЧП.
Была пресечена попытка побега из автозака по пути следования из Лефортовского СИЗО в Матросскую тишину. Конвой был вынужден применить оружие. На поражение, естественно. Не участвовавший в побеге подследственный Кротов С. И. был ранен срикошетившей пулей. Скончался от острой сердечной недостаточности. Возраст все‑таки. – Решетников поднял взгляд от бумаги и пристально посмотрел в напрягшееся до белых пятен на скулах лицо Кротова. – Уже пошла писать губерния.
Есть рапорты конвоя, показания врача «скорой помощи», протокол вскрытия трупа.
Так как вы с момента выезда из Лефортова перешли под ответственность К ПК, следствие по этому делу мы взяли в свои пуки. – Он тяжело вздохнул – ну прямо мастеровой, перед тем как поплевав на руки, взяться за топор. – Разберемся.
Виновных накажем.
– А не проще было бы умереть от инфаркта в камере? – поморщился Кротов.
– Банально. И никто не поверит, умирать бы пришлось в нашем спецбоксе в Матросской тишине. Сразу бы было видно, что все состряпано, в «тюрьме ЦК партии» даже мухи не мрут без визы ЦК. Да и что мелочиться? Ради хорошего человека мне ничего не жалко, – хохотнул Решетников, дрогнув округлым брюшком, свисавшим через ремень. – Играть спектакль так играть!
– Еще трупы были? – как бы мимоходом спросил Кротов.
Решетников посмотрел на Салина, тот кивнул.
– Бежали двое. Один легко ранен, он и будет основным свидетелем. Уже дал показания, что на побег его подбил второй заключенный. А вот организатора и инициатора побега, к сожалению, конвой свалил наповал.
– С размахом работаете, ничего не скажешь! – покачал головой Кротов и повернул голову к книжным шкафам, занимавшим всю стену.
«Вот ты и мертвец! – сказал он сам себе. – Хочешь жить – живи. Не хочешь – только чиркни лезвием... Пером они уже чиркнули. Тебя уже нет, запомни это. Для бюрократа смерть – факт, не требующий доказательств, достаточно печати и подписи. И не оспоришь же! На Руси всегда так: что не описано пером, отрубается топором».
– Вещички ваши, само собой, в Лефортове остались. Но вот эту я все‑таки взял. – Решетников достал из кармана кожаную коробочку, раскрыл и выложил на стол перед Кротовым перстень. – Штучная работа, платина с золотом. Жаль было бы потерять, как считаете?
Салин и Решетников не сводили с него глаз, Кротов отчетливо ощущал, такими пронизывающими и затаившимися были скрестившиеся на нем взгляды. Он сознательно тянул паузу. Все, что эти люди могли решить за него, они уже решили. Теперь им осталось только ждать.
Он знал, как они работают с теми, кто им нужен. Называется это малопонятным словом разработка. Уж лучше попасть меж мельничных жерновов или сразу – под поезд.
Для начала присматриваются, принюхиваются к человеческому стаду, вычисляя достойный объект охоты. Потом начинают гон. Травят стаей, отрезая все возможные пути, пока не выгонят на зыбкую почву. Вот тогда и начинается основная работа.
Жил себе человек, стоил планы, многого достиг – с никчемными неудачниками Инквизиция Партии не работает, а тут вдруг все наперекосяк, и почва уходит из‑под ног. Пустота под ногами, вяжущая, затягивающая. Страшно это, смертельно страшно. Не всякий выдерживает, не каждый способен в такие минуты сохранить себя цельным, большинство идет в раздрай, мечутся, все больше и больше увязая в зыбучем песке разработки. Тут и происходит первый этап селекции. Насмерть травят только тех, кто не выдержал гона. На истерике и страхе вербуют только слабаков, и интерес к ним временный, ожидать качественной работы от низкосортного человеческого материала – глупость непростительная. Самый ценный тот, кто выдержал, не сломался раньше времени, у кого костяк есть, кто, просчитав все наперед, дождался предложения от вожаков обложившей его стаи.
Но вся сложность в том, что последнее «да» должен сказать загнанный. И стоит вожак, не отпуская взглядом того, кто все глубже и глубже увязает в зыбучем песке. Он уже сделал, все, что мог, сейчас его ум и чутье бессильны. Он уже решил все, что можно было решить, за себя и за того, загнанного. Никто не знает, на что может решиться человек, оказавшийся обложенным со всех сторон. И никто не должен ему мешать сделать выбор. Потому что выбор – это уже навсегда, до самой смерти, которая будет не игрой, не разработкой, а всерьез. И навсегда.
Об этом вожак и стая сумеют позаботиться, Давным‑давно, еще в самом начале карьеры, Kpoтов попал в разработку и сказал «да», согласившись сотрудничать с самым законспирированным партийным органом – Комитетом партийного контроля контрразведки. Договор был сформулирован предельно корректно, как и следует между людьми, уважающими силу и связи друг друга. Кротов отдавал себе отчет, что вне рамок государственного интереса любая инициатива губительна. А его партнеры прекрасно понимали, что существование системы государственного капитализма без таких, как Кротов, практически невозможно.
Но с того дня, когда выполнил первое задание, – не по приказу, упаси господь, а в интересах КПК, он постоянно ощущал прилипший к 'спине взгляд вожака. Время от времени стая устраивала проверку. И опять под ногами неожиданно оказывалась смертельная пустота, и опять нужно было сказать «да» в обмен на брошенный на песок канат. Так Инквизиция Партии проверяла на слом ею избранных. Это называлось подвесить. Достигая высот, не без помощи и под прикрытием Инквизиции, человека приучали ценить надежную крепкость каната, который мог быть поводком, мог – спасением, а если надо – свернуться в петлю.
Ему, пусть жестоко, но весьма доходчиво давали понять, что выбор делается лишь раз, дальше за него решает стая.
Но каждый раз за секунду до ответа был этот сладостный момент всевластия жертвы над вожаком. Можно искусно подвести, можно принудить сделать выбор. Но над окончательным Выбором не властен никто. Жить или умереть – человек решает сам.
– Хорошо, эта страница моей биографии закрыта. – Кротов повернул голову и уткнулся взглядом в темные стекла очков Салина. За их дымчатой мутью, как у зверя, затаившегося в чаще, поблескивали белки глаз. – Пора переходить к делу, как считаете, Виктор Николаевич? – Кротов взял перстень, осторожно надел на безымянный палец.
Салин медленно снял очки, помял пухлыми ухоженными пальцами переносицу. Не скрывал, что затянувшаяся пауза стоила ему колоссального напряжения. Под грузным Решетниковым скрипнуло кресло, тот расслабленно отвалился на спинку, положив папку в кожаном переплете на колени...
* * *
Кротов затряс головой, отгоняя воспоминание. И на смену тому душному летнему вечеру из самого затаенного уголка памяти всплыл образ Маргариты, идущей навстречу ему по запруженной толпой отдыхающих набережной. Тогда он впервые увидел ее и сразу понял – она, та, что на всю жизнь.
– Солнце моих ненастных дней, Луна моей бессонницы, звезда слез моих, Полынь сердца и роза печали, Как отыскать твои следы...
– В пустыне моей души? – прошептал Кротов и до соленого привкуса закусил губу.
Он не слышал, как встала с постели Инга, и вздрогнул, когда ее теплая ладонь легла на его плечо.
– Ты что‑то сказал? – Она встала совсем близко, замерзшее плечо обожгло прикосновение ее горячего тела.
Кротов закрыл глаза, давая себе возможность прийти в себя и не поддаться манящему теплу.
«Если сказать ей, что эти стихи для нее, она обрадуется и глаза вспыхнут, как у девушки‑лимитчицы в будке у эскалатора метро, когда незнакомый человек сует ей в кабинку букет, предназначавшийся для не пришедшей на свидание подруги. Мы так хотим быть счастливыми, что радуемся любой возможности. Пусть даже украденной у других. Все мы такие, жаждущие любви эгоисты». – Он намеренно думал об Инге зло, набираясь решимости оттолкнуть, навсегда лишить себя ее ласкового тепла.
– Это арабский поэт. Впрочем, мало кому известный даже в свое время. – Он поймал ее пальцы, сжал в ладони. Не удержался и поцеловал. – А хотел я сказать вот что, Инга. Ты не приходи больше. Я так решил.
Пальцы, сжатые в его ладони, напряглись, как готовая вырваться птица.
– Я что‑то не так сделала?
– Нет, ты тут ни при чем. – Кротов опять прижался губами к ее руке. – Дело во мне. – Он вздохнул отпустил ее руку. – Старость, Инга, она, как смерть, приходит внезапно.
Он еле дождался, когда за ней мягко прикроется дверь, и бросился лицом на подушки.
"Дай мне силы, господи, дай мне силы! Эти сволочи приказали все забыть и работать. За все годы работы с ними за последнюю операцию они расплатись со мной забвением. «Консервация», будь она проклята! Жизнь без жизни, на островке среди убогих и проклятых. В вечном ожидании последнего укола шприца как награды за старые заслуги, и безумной надежды, что вспомнят, как обещали, позовут, бросят в работу.
Я дошел до точки, и ты, Марго, уже стала приходить каждую ночь. Звала к себе, шептала что‑то. Но я знал, стоит расслышать твои слова, и дальше полное, настоящее забвение там, где уже ничего нет. Я был готов пойти за тобой, Марго.
Но сам господь послал ко мне Журавлева. Нелепый, несчастный человек, он спас меня. Нельзя уходить, не доделав дел, не заплатив свои долги и не потребовав этого от должников. Гога, пусть будет проклят весь его род, мне должен.
Четырежды должен! Твою жизнь, Маргарита, жизни детей. И мою, превращенную в ад.
Так что не приходи больше, прошу тебя, Марго. Дай мне добить эту тварь! И мы будем вместе. На следующий же день, я клянусь. Но не раньше, не дай бог!"
Он заставил себя разжать зубы, еще немного – и наволочка не выдержала бы.
Представил, как сквозь прокушенный шелк выстрелит липкий пух, забьется в рот, облепит сведенное судорогой горло. И как разбуженные его надсадным, задыхающимся кашлем набьются в комнату люди. Будут ворочать, как куклу, уже беспомощно хрипящего... Сразу же стало легче. Словно кто‑то невидимый разжал железную хватку, стиснувшую грудь, и слезы хлынули горячим потоком.
Плакалось по‑стариковски легко, без звериного стона и сдавленных рыданий.
Это было хорошо, правильно. Слез бессилия не должен видеть никто.
Глава двадцатая