Как освободить естественные творческие способности

В раннем возрасте, еще не научившись говорить, вы мыслили совсем иначе, чем сейчас, став взрослыми. В ва­шей памяти вряд ли сохранилось что-то от того, прежнего образа мышления. Помните ли вы то время, когда плохо от­личали одушевленные предметы от неодушевленных? Ког­да вам становилось страшно от того, что глаза портрета со стены наблюдают за вами? Когда было трудно поверить, что ваша кукла не чувствует боли? Гарри Стэк Салливан, изучая шизофреников, выяснил кое-что о мыслительных процессах маленького ребенка. Просыпались ли вы когда- нибудь посреди ночи с чувством, что трудно освободиться от какого-то особенно яркого сна? Вы мыслите минуту-дру­гую иррационально и не способны отличить сон от реаль­ности. Это и есть пример мышления, который был свойствен вам когда-то в далеком детстве.

Обучение ладить с людьми, жить в реальном мире меня­ет мыслительные процессы ребенка. По мере того, как ро­дители предъявляют ему требования (приучение к горшку, послушание), он становится восприимчивым к признакам их одобрения или неодобрения. Его защищенность зависит от знания того, что порадует маму, насколько он может удов­летворять свою потребность в экспериментировании и ис­следовании, не вызывая при этом больше неодобрения, чем можно вынести. Ребенок взрослеет, возрастает для него и важность получения одобрения от других, в результате чего у него формируются личные цели достижения и успеха.

Подобная озабоченность достижениями и признанием сужает его сознание. Вырастая в практичную реалистич­ную личность, он учится игнорировать то, что поглощало его интерес в раннем детстве: он больше этого не замечает. Это становится неважным, потому что бесполезно.

Есть еще один фактор, играющий существенную роль в такой перемене мышления. Воспитывая маленького ребен­ка, вы замечаете, что, начав говорить, он пользуется слова­ми по-своему, облекает их собственным смыслом: он не принимает истинного участия в общении. Через некоторое время он узнает, что целью речи является общение, тогда как более ранняя форма мышления включает идеи, кото­рые нельзя выразить словами, которые нельзя сообщить. Постепенно его приучают к тому, что если нельзя выразить мысль понятным способом для другого человека, то в ней нет большой ценности. Овладевая навыками речи, он на­чинает думать словами и сводит свои мысли к тем, которые могут быть вербализованы. Он прекращает думать старым, примитивным способом и постепенно приходит к новому.

Тем не менее, старое мышление не утрачивается полно­стью, а сохраняется за пределами сознания. Видя сон или мечтая наедине с самим собой, вы используете этот ранний мыслительный процесс. Некоторые проблемы, не поддаю­щиеся решению на прямом, интеллектуальном уровне, про­рабатываются во сне и мечтах. Лоуренс С. Кьюби (Neurotic Distortion of the Creative Process) называет этот ранний тип мышления (сохраняющийся и во взрослой жизни вне со­знания) предсознательным. Это и есть способ вашего функ­ционирования во время любой творческой деятельности. Талант, этот особый дар избранных, в сочетании со свобод­ным использованием предсознания, дает в результате под­линное искусство. Талантливый человек, если он слишком ригиден, слишком боится своих иррациональных (неинтел­лектуальных) тенденций, закрывает дверь к этому ранне­му продуктивному типу мышления. Художниц, имеющий слишком много неразрешенных проблем, слишком много скрытых чувств, навязчиво пишет книги об одном и том же или рисует одни и те же картины снова и снова; он не спо­собен вырасти в своей работе, пока не вынесет скрытый материал на свет осознанного восприятия.

Главная проблема с талантом состоит в ответственности за то, чтобы использовать его максимально. Наша одержи­мая успехом культура так сильно акцентирует лидерство, приобретение денег и/или статуса, что наши чувства, свя­занные с талантом, часто оказываются загрязненными стра­хом неудачи или мечтами о славе.

Абрахам Маслоу (Toward a Psychology of Being) пишет, что, хоть истинными талантами наделена только малая часть из всех людей, у каждого из нас имеется потенциал к творчеству, только его нужно освободить. Несколько лет назад я впервые пришла к мысли, что нам следует экспери­ментировать в тех областях искусства, где у нас нет явного таланта: эти области не загрязнены понятиями успеха и провала, у нас мало связанных с ними страхов или конк­ретных целей. Взрослея, мы присоединяемся к гонке за до­стижениями (иногда именуемой «адаптацией к реальнос­ти»), и наша озабоченность целями становится так велика, что мы теряем детскую способность наслаждаться процес­сом, как пишет Алан Уотс в своих книгах по дзен.

Пытаясь делать то, к чему, по вашему убеждению, у вас нет таланта, вы не станете ожидать от себя слишком много­го. Вы сможете тогда сосредоточиться на процессе, на дея­тельности ради нее самой. (Понаблюдайте за ребенком, увлеченным игрой: лепить пирожки из грязи весело, даже если их никто не видит, никто не покупает, никто не ест). Вы сможете забыть о конечном продукте. Растворившись полностью в процессе, вы естественным образом исполь­зуете этот ранний, прединтеллектуальный тип мышления: вы освободите свои творческие способности. Роман Джойс Кэри «Рот лошади» является ярким описанием того, как художника полностью захватывает радость самого про­цесса.

В течение нескольких лет я экспериментировала с этим подходом. Вначале я попробовала современный интерпре­тирующий танец, без какого-либо предварительного обу­чения. Каждое утро, когда все домочадцы разъезжались по своим делам, и я получала необходимую мне обстановку уединения (даже кошка была способна смутить меня), я сбрасывала с себя туфли и танцевала под проигрыватель: симфоническая музыка, джаз, — все, что соответствовало моему настроению. Я не беспокоилась о форме: я танцева­ла для себя.

Двадцать минут танцев оказались прекрасным способом начинать день: полная энергии, я приступала к хозяйствен­ным делам, и работа приносила мне удовольствие. «Полез­но для кровообращения», — так я объясняла это самой себе. Потом я начала экспериментировать с другим видом деятельности, к которой у меня не было таланта, а именно, с рисованием. Одним утром, когда все разошлись по делам, я собрала несколько простых домашних предметов: чаш­ку, стакан, кувшин, и принялась за первый свой натюрморт. Моя младшая дочь позже продемонстрировала, как талан­тливый человек может выполнить рисунок за несколько минут, — мне потребовалось на это целое утро. Не веря сво­им пальцам, я не осмеливалась ни на йоту отступить от сто­ящих передо мной предметов и перед каждым движением карандаша подолгу изучала их изгибы и углы. Долго я сиде­ла, близоруко скрючившись над кухонным столом, полно­стью погрузившись в лист ватмана, изучая снова и снова чашку, стакан, кувшин, стирая, рисуя, вновь стирая. Без нацеленных в будущее ожиданий, без четко определенных целей, я полностью растворилась в своем занятии, погло­щенная самим процессом. Для такого вербально ориенти­рованного человека, как я, это был совершенно новый опыт, позволявший увидеть что-то с такой ясностью: никогда раньше мои глаза не занимались таким наблюдением, по меньшей мере, никогда в моей взрослой жизни, и это тре­бовало немалой концентрации.

Наконец, рисунок был готов. Это было лучшее, что я мог­ла сделать, и хотя это лучшее выглядело не так уж хорошо, я не чувствовала ни капли огорчения: на самом деле я была приятно удивлена. Я перевела взгляд на часы. Бог мой! Уже двенадцать, а в раковине грязная посуда после завтрака, кровати не заправлены. Как могло так быстро пролететь утро? В какой-то момент я с ужасом ожидала приступа вины, наказания за «потерянные» часы, но вот странно, я ощущала себя свободной и счастливой, как ребенок. Не­смотря на все эти часы, проведенные в скрюченной позе над кухонным столом, я чувствовала точно такую же бодрость, как после танцев. Заботы по хозяйству казались мне легки­ми и приятными, и я без труда нагнала упущенное время..

Немного позже я заметила кое-что еще. Несколько дней кряду я мучилась ощущением напряжения в челюсти: что- то беспокоило меня, но я никак не могла понять, что имен­но. Теперь напряжение прошло. Где-то посреди утреннего сеанса рисования мне удалось избавиться от него. Пока я была поглощена формой и размером предметов, потерян­ная для практических аспектов «реальной» жизни, продол­жался некий другой способ мыслительного процесса, ре­шивший мою скрытую проблему.

Некоторое время спустя я продолжила рисовать аква­релью и маслом. Я долго и осторожно вырисовывала каран­дашом свою картину, прежде чем осмелиться взять в руки кисть. В результате получился натюр'морт, которым я оста­лась вполне довольна, и это придало мне решимости. Я от­ложила в сторону карандаш, чтобы рисовать сразу краска­ми, кроме того, я решила изобразить на бумаге какой-ни- будь образ из головы, вместо того, чтобы просто копировать предметы. Первой моей попыткой оказался ужасный, мерт­вый, плоский ландшафт, при первом взгляде на который становилось ясно, как я боюсь этой новой непривычной свободы. Потом я перешла к изображению волн. Мне хоте­лось разгневанного, штормового моря, но первые несколь­ко вариантов упорно выглядели нежно и умиротворенно. Я не занималась рисованием регулярно; обычно я отклады­вала картину и забывала о ней, а возвращаясь обратно, при­ступала к чему-нибудь другому — где-то раз в один-два ме­сяца. Через несколько лет, когда я извлекла все мои произ­ведения на белый свет, то с изумлением обнаружила, что на протяжении многих месяцев снова и снова рисовала морские пейзажи. В конце концов, после многочисленных попыток у меня получилось (я осмелилась?) создать одну темную и достаточно грозную картину, чтобы удовлетво­рить своим требованиям. На следующей был изображен спокойный океан после шторма, а потом я обратилась к нерепрезентативному жапру.

Изображение реальности безо всякого таланта дается очень нелегко, поэтому я решила, что, должно быть, намно­го легче позволить себе просто подурачиться с абстракт­ными образами в жанре современной живописи. Странно, но на поверку это оказалось самой сложной для меня зада­чей. Сколько храбрости требовало атаковать кистью этот девственно чистый лист бумаги, когда в голове у меня не было никакой определенной картины. Чего я боялась? Что вдруг на белый свет явится что-что совершенно для меня неожиданное? Я не знаю. Знаю только, что, вымучив не­сколько таких картин, я прекратила рисовать совсем. Была ли эта форма живописи на мой взгляд слишком обремене­на скрытыми значениями? Боялась ли я свободы абстракт­ной живописи? Я не психоаналитик себе, я знаю только, что годы спустя, во время лекции по творчеству, когда я показывала классу эти старые картины (чтобы продемон­стрировать, что любое занятие, заслуживающие усилий, заслуживает и плохих усилий тоже), мои студенты замети­ли то, что мне самой никогда не приходило в голову: все мои «абстрактные» рисунки в действительности напоминали огромные бушующие волны. И лишь намного позже, раз­матывая другой клубок в самотерапии, я обнаружила скры­тое значение волн для себя и причину своей одержимости ими. Я думаю, рисование подготовило почву для этого ин- сайта. Это пример того, о чем пишет в своей книге Кьюби: художник, застревающий на одном месте в своей карьере, невольно продолжает рисовать одну и ту же картину, писа­тель пишет одну и ту же книгу. Плохое искусство, зато хо­рошая терапия.

В тот год я нашла практическое применение подобному роду занятий. Одним субботним утром все домочадцы, как один, сообща действовали мне на нервы. Через час их по­ведения и моего ответного ворчания до меня дошло, что, видимо, я просто капризничаю и раздражена. Закрыв дверь в спальню с инструкцией не беспокоить, за исклю­чением экстренных случаев, я приступила к рисованию. Это был период натюрмортов, и целый час я проработала, не покладая рук, изучая форму лампы и тарелки, отчаянно пытаясь переложить их на бумагу, полностью поглощен­ная процессом. Потом я вернулась к повседневной жизни, присоединилась к моей многострадальной семье, которая, как оказалось, состоит из совершенно очаровательных и веселых личностей: вся моя раздражительность куда-то делась, и я снова стала хорошей мамой.

Позже я попробовала заняться музыкой. Пение содер­жало в себе слишком много скрытых значений, но игра на музыкальном инструменте была для меня хорошей, не пе­регруженной талантом, не отягощенной областью. Я разу­чила несколько аккордов на гитаре. Это занятие давалось мне с трудом — временами возникало чувство, что боль­шие пальцы вот-вот отвалятся, — однако потом оказалось, что пятнадцатью минутами игры на Гитаре можно унять знакомое мне болезненное напряжение в челюсти, когда меня тревожило что-то скрытое, не желающее обнаружи­вать себя. Абсолютная концентрация, требовавшаяся для нелегкой задачи игры на гитаре, казалось, уносила меня куда-то из этой реальности, и когда спустя пятнадцать ми­нут я возвращалась обратно, какая-то проблема, по-види­мому, разрешалась без участия моего сознания. Потом я снова обратилась к фортепьяно. От детских уроков во мне сохранилась способность читать ноты, но мало что еще; мне приходилось вкладывать немало труда в самый простой кусок. Я обнаружила, что могу избежать надвигающейся головной боли при помощи двадцати минут усердной рабо­ты за фортепьяно. Несколько раз было так, что я просыпа­лась с ужасной головной болью и лечила ее получасовой практикой сразу после завтрака. Секрет в том, чтобы ра­ботать в полную силу, а не баловаться на легких пьесах. Очевидно, только при самой интенсивной концентрации можно достичь ослабления взрослых процессов мышления и функционирования ранних, примитивных его форм.

Одна из моих студенток — профессиональный худож­ник. Однажды она завершала одно сложное задание — красочные иллюстрации для книги с детскими рассказа­ми — и не успевала в срок. Все ее творческие ресурсы, казалось, иссякли, и драгоценные минуты утекали сквозь пальцы. Она решила устроить перерыв и заняться деятель­ностью, не отягощенной целями и требованиями: потан­цевать. Несколько минут она двигалась в «отвратитель­ном» танце гнева, выражая чувства, которые были совсем неприемлемыми для иллюстраций. Потом она снова села за работу, и идеи потекли рекой, как из нетронутого ис­точника. Так ей удалось высвободить внутреннюю твор­ческую деятельность.

Маслоу описывает способ, при помощи которого люди, иногда при отсутствии какого бы то ни было таланта, жи­вут полноценной творческой жизнью: домохозяйки, созда­ющие красивые жилища, дышащие теплом и уютом, ремес­ленники, наслаждающиеся процессом своей работы и по­лучающие от нее полное удовлетворение. Из своего опыта я усвоила, что, если брать время от времени передышку для той или иной творческой деятельности, к которой у меня нет таланта, и полностью теряться в процессе, то потом я с новым притоком энергии возвращаюсь к повседневной жизни, и этот подход Маслоу тоже назвал бы творческим.

Тревога и страх

Вы знаете, что такое страх: тяжесть в желудке, холод­ный пот, затрудненное дыхание, учащенное сердцебиение. Тревога переживается точно так же. Разница в том, что в случае страха вы знаете, чего боитесь, тревога же является неясным чувством: вам не известно, что вас пугает. Конеч­но, некоторые из нас настолько ловки в самообмане, в из­бегании неприятных эмоций, что даже не распознают тре­воги. Если у вас есть все или некоторые из вышеуказанных физических симптомов, возможно, без видимой причины, напомните себе, что вы испытываете тревогу.

Мы склонны считать страх нормальным, а тревогу невро­тической, но это неправда. Существуют нормальный (реаль­ный) страх и невротический (иррациональный) страх; суще­ствуют также нормальная тревога и невротическая тревож­ность. В этой главе речь пойдет обо всех четырех типах.

С чего начинается паттерн тревоги в раннем возрасте? У разных психоаналитиков на этот счет существуют раз­ные теории. Гарри Стэк Салливан утверждает, что паттерн закладывается, когда первые переживания всемогущества младенца (я плачу, и как по волшебству, появляется моло­ко) уступают осознанию его полной зависимости. В тече­ние дальнейшей жизни паттерн тревоги формируется за счет двух факторов: а) угрозы потерять родительскую лю­бовь и б) сильной эмоции (например, ярость), пока ребе­нок еще слишком юн, чтобы справиться с ней.

Карен Хорни считает, что дети в нашей культуре слиш­ком зависимы от своих родителей и не могут позволить себе сполна прочувствовать гнев и ненависть, возникающие из- за разочарований повседневной жизни. («Если я буду не­навидеть мать, то она возненавидит меня».) По ее мнению, конфликт между зависимостью и враждебностью рожда­ет тревожность.

Фрида Фромм-Райхман отмечает, что самооценке невро­тика непрерывно угрожают его постоянные неудачи, явля­ющиеся следствием провального поведения. Она убежде­на, что в этом основная причина тревожности.

По словам Ролло Мэя, каждый раз, когда вы вступаете на новый путь, обнаруживая в себе новые устремления, ваш внутренний ребенок испытывает вину и чувствует себя так, будто предает мать. У вас развивается тревожность. Чем более творческим вы являетесь, тем больше тревожности вам приходится испытывать. В своей книге «Значение тре­вожности» (The Meaning of Anxiety), где Мэй подытожил взгляды различных школ на тему тревожности и страха, он заключает, что тревожность в жизни взрослого развивает­ся всякий раз, когда его базовая жизненная ориентация оказывается под угрозой. Каждый из нас придерживается твердого убеждения относительного того, каков окружаю­щий мир, и своего места в нем. Когда происходит что-то, что безжалостно нарушает эту внутреннюю убежденность, мы испытываем тревогу.

Депрессия тридцатых годов двадцатого столетия — хоро­ший тому пример. Слишком долго люди привыкали к мыс­ли, что сознательный трудолюбивый американец вполне способен заработать себе на жизнь, а в период депрессии многие достойные люди потеряли работу и не могли добыть ни одного доллара честным путем. Пошатнулось глубоко уко­ренившееся убеждение, что в этой стране великих возмож­ностей человек, разбогатевший собственным трудом, может не только чувствовать себя защищенным, но и ожидать еще большего успеха: в 1929 году состоятельные люди потеряли все. Потрясение от этой новой действительности, падения экономической системы, когда мир, каким люди его знали, вдруг перевернулся с ног на голову, вызвало реальную нор­мальную тревогу у населения по всей стране.

Но люди, для которых материальные блага и статус пред­ставляли всю их идентичность, их единственный смысл в жизни, люди, для которых финансовый провал стал равно­ценным психологической смерти, пережили невротичес­кую тревогу. Пример тому — финансист, выбросившийся из окна собственного офиса.

Фриц Редл в своей работе, посвященной мальчикам с поведенческими расстройствами (Children Who Hate; Controls From Within), обнаружил, что любовь и доброта вызывают невротическую тревогу у подростков, придер­живающихся философии отвергающего, жестокого мира, который они узнали, благодаря жестокости своих родите­лей: «Взрослые отвратительны».

Теперь о реальном и невротическом страхе. Я считаю, что в наше время* страх атомной войны является реальным и нормальным. Реальный страх заставляет вас что-то пред­принять с целью облегчения этого чувства. Вы пишете пись­мо конгрессмену, вступаете в мирную организацию или изучаете научные труды по мирным альтернативам, в ре­зультате чего вы обнаруживаете, что ваша активность, вне зависимости от ее масштаба, смогла дать вам, по меньшей мере, временное избавление от страха. (Конечно, многие из окружающих скрывают этот страх за внешними эмоци­ями — скукой, беспокойством, ненасытным стремлением к развлечениям или транквилизаторам.)

С другой стороны, я знала одну женщину, которая стра­дала навязчивым страхом атомной войны. Она призналась, что всегда носит с собой маленькие ампулки с ядом мгно­венного действия для себя и своих детей на случай бомбо­вого удара, не получает никакого удовольствия от жизни («Все преходяще») и совсем ничего не делает, чтобы вне­сти свой вклад в антивоенное движение («Я чувствую, что совершенно бессильна»). Это и есть невротический страх, служащий прикрытием чему-то еще. Бедняжке не удава­лось наслаждаться счастьем материнства из-за навязчивых страхов относительно благополучия детей. Люди такого типа временами обнаруживают в своей жизни причину для острого всепоглощающего страха, чтобы скрыть тревогу на

Книга написана в 60-е годы XX века, в разгар «холодной войны». — Прим. ред.

более глубоком уровне, которой они не осмеливаются взгля­нуть в лицо.

Фобия — это невротический страх, используемый для при­крытия тревоги. Страдающий фобией человек осознает ир­рациональность своего страха, и все же не способен его сдер­живать. В классической работе Фрейда, посвященной слу­чаю «Маленького Ганса», говорится о боязни лошадей, которой страдал ребенок (описывается период, когда, боясь лошадей, мальчик был не способен сделать ни шагу из дома). Психоанализ показал, что иррациональный страх лошадей служил прикрытием более глубокой тревоги, связанной с его отцом, которого мальчик одновременно любил и боялся.

Страх темноты, широко распространенный среди двух­летних детей, по всей видимости, прикрывает типичную для этого периода общую тревогу, когда ребенок учится вступать в отношения с другими детьми, когда его родите­ли начинают проявлять меньше принятия и больше требо­вательности (приучение к горшку, послушание), и когда он, накапливая жизненный опыт, начинает осознавать опас­ности окружающего мира. Ребенка можно приучить не бояться, но потом он сформирует другое прикрытие, чтобы утаить скрытую тревогу, и с новой защитой жить ему мо­жет стать еще тяжелее, чем со страхом темноты. Лучше проявить уважение к чувствам ребенка и оставлять на ночь включенным ночник, чтобы помочь ему преодолеть тяже­лый период, и верить, что это пройдет.

Что делать со страхом и тревогой, реальными или ирра­циональными, нормальными или невротическими? Мож­но их чувствовать. Набраться сил и встретиться с ними ли­цом к лицу, и тогда вы обретете средство управления соб­ственными действиями. Источник наших проблем именно в скрытых страхе и тревоге. По-настоящему храбрый че­ловек позволяет себе в момент опасности почувствовать страх, и тогда он использует разум, чтобы действовать муд­ро. Тот же, кто прячет страх, часто прикрывает его неадек­ватным, провальным поведением, опасными импульсивны­ми поступками. Психическое здоровье отчасти определя­ется способностью терпеть тревогу. Невротик, в своем стремлении избежать чувство тревоги, испытывает самые разные псевдоэмоции и/или физические симптомы (го­ловная боль, психосоматические заболевания). Преступник по-своему избегает тревоги, поддаваясь импульсивному действию. Он проецирует свои внутренние конфликты вовне, предпочитая бороться с внешним миром, вместо того чтобы чувствовать собственные эмоции.

Если вам представится случай, когда вы осмелитесь по­чувствовать тревогу (или страх) — без сомнения иррацио­нальную, — можно пойти дальше и исследовать скрытое чувство, которое за ней прячется. Помните, каждый опыт самотерапии должен начинаться с внешней эмоции. Каж­дый раз, избегая страха или тревоги, вы упускаете возмож­ность снять внешний слой и узнать что-то новое. Однако это вовсе не означает, что мы всегда можем позволить себе почувствовать страх или тревогу. Порой нам просто не хва­тает эмоциональной выносливости для подобного тяжкого испытания. В плохой день, когда моя самооценка снижена, и мне лучше избегать боли, я не могу позволить себе пере­живать страх или тревогу в полной мере, не могу занимать­ся самотерапией. Вместо этого я выберу для себя какую-то форму бегства: веселая комедия, газировка с мороженым, шопинг. Не презирайте себя за такое бегство. Мало кто из нас настолько силен, что никогда не нуждается в подобном. Однако неплохо бы осознавать, когда вы активно топите свою тревогу в ореховой помадке, что это лишь временная передышка: тревога вернется к вам в следующий раз. По­думайте о ней как о домашнем задании, которое вы отло­жили на потом: скоро наступит день, когда вы наберетесь больше храбрости и решитесь испытать эту тревогу и, по возможности, исследовать ее глубже.

Предположим, вы осмелились почувствовать внешнюю эмоцию, тревогу или страх, но не способны перейти к следу­ющим этапам самотераиии, не можете обнаружить скры­тое чувство. В главе «Как безопасно почувствовать «опас­ную» эмоцию» вы найдете подробное описание таких си­туаций. Я рассказала там об одной студентке, которая избега­ла страха, стараясь вести себя мужественно. Только решив­шись почувствовать страх, она смогла совершить смелый по­ступок в трудной ситуации. В той же главе я описала свой опыт в парусном спорте. Долгое время я подавляла в себе страх воды. И только позволив себе почувствовать его, я наконец- то научилась получать удовольствие от этого спорта. Позже, взглянув своему страху в лицо, я смогла при помощи самоте­рапии снять еще один слой и открыть нечто новое. Сидя на палубе и глядя на волны, я спросила себя: «Чего же я на са­мом деле боюсь?» Не утонуть: на мне был надет спасатель­ный жилет, лодка не затонет, даже если перевернется, вок­руг полно других лодок, чтобы нас спасти. Промокнуть? Но вода была теплой. Тогда чего? Я внимательно посмотрела на эти дикие волны и позволила страху охватить меня вновь. Что еще я чувствовала? Трепет волнения. О чем мне это на­поминало? Дикие волны... дикие чувства! Вот что они для меня значили — тревога, связанная с опасными эмоциями. Страх воды прикрывал тревогу из-за чувств, моих собствен­ных скрыт ых чувств. (В главе, посвященной творчеству, опи­сана моя одержимость волнами в рисовании. Благодаря твор­честву — неинтеллектуальному процессу, — я подготовила почву для осознания того, что для меня значат волны, а не­сколько лет спустя мне удалось снять еще несколько более глубинных слоев, но это уже история для другой книги.)

Однажды утром я заметила, что вот уже несколько дней пребываю в состоянии легкой депрессии. Меня мучила не глубокая депрессия тех прежних, «дотерапевтических» дней, а общее беспокойство, неудовлетворенность своей программой дневных дел, тоска от обыденности домашних забот, отсутствие каких-либо приятных ожиданий в жизни. Я уже знала: это означает, что я что-то от себя скрываю, и поэтому постаралась отследить источник своего мрачного настроения. Оказалось, это продолжается уже около неде­ли. Что нового могло приключиться в моей жизни за неде­лю? Сначала я не могла вспомнить ничего особенного, но потом меня осенило, что Берни говорил со мной о своей ра­боте, а ведь такое бывает с ним довольно редко. В последнее время он пребывал в беспокойстве, которое возрастало, ра­бота была скучной, не складывались отношения с коллегой. Все признаки указывали на то, что он постепенно готовит себя сменить работу, хотя пока и не говорил мне об этом, и поэтому я не позволяла себе об этом думать. Моим скрытым чувством была тревога от мысли, что Берни бросит работу и начнет искать новую, или наоборот. Мучительное чувство тревоги переживалось несколько минут. Потом я разгляде­ла свой паттерн: каждый раз, когда я оказываюсь перед ли­цом какой-либо перемены в жизни (замужество, рождение ребенка, переезд), мне угрожает приступ тревоги. Бывало, что я не могла избежать этого чувства, но в остальных случа­ях я прикрывала его, как и сейчас, депрессией. Как только я смогла почувствовать скрытую тревогу, депрессия рассея­лась: я провела прекрасный день. Позднее, когда Берни был готов обсудить со мной все за и против желания сменить ра­боту, я смогла, выражаясь терминологией Виктора Франк- ла, превзойти свой невроз и выслушать мужа спокойно (вме­сто того, чтобы разразиться рыданиями, будто оплакивая неминуемый конец света). Таким поведением я дала ему воз­можность проанализировать обе стороны вопроса и принять собственное решение, руководствуясь разумом, без всяких помех в виде моей невротической тревожности.

Через несколько лет перед ним снова встал вопрос сме­ны работы, и мне снова пришлось испытать определенную долю тревоги, но на этот раз я обошлась без недельного периода депрессии.

Разум подсказывал мне догадку, что тревога в связи с какими-то переменами брала начало в моем детстве, когда я потеряла родной дом после развода родителей и была со­слана на поселение с чужими людьми. Сама по себе эта мысль не принесла мне особого облегчения, но я держала ее под рукой как полезный материал, надеясь, что когда- нибудь смогу использовать ее в самотерапии.

Потом наступил день, когда нам пришлось искать новое жилище. Каждый раз, когда Берни предлагал это увлека­тельное занятие, у меня начиналась головная боль. Пример­но в то же время у меня изредка стал случаться нервный тик — подергивание века. Однажды, когда мою голову пе­реполняли мысли о предстоящем переезде, я почувствова­ла, что вот-вот заплачу. Задергалось веко. Я схватила ка­рандаш и бумагу и записала вот что:

«Хочется плакать. Глаз дергается. Почему? Боюсь пере­езжать? Бросить этот дом, в который я влюбилась с перво­го взгляда? Потерять то, что я люблю ? Больше не будет дома, который я смогу так же полюбить. Все это было временно, как мое детство? То же я чувствовала, когда уезжала из Нью-Йорка? [В то время я была твердо убеждена, что ни­когда дом в Калифорнии не станет по-настоящему моим, что я никогда не заведу новых друзей.] Невозможно себе представить, что я опять буду дома и в безопасности. Пере­ехать в чужой дом. Незнакомый дом — как чужой человек. Надо притворяться. Быть славным малым. Как приемный ребенок. Я не хочу быть приемным ребенком. Хочу навсег­да остаться в моем собственном доме, на моем собственном месте. Повернуть время вспять».

Мой внутренний ребенок поплакал еще немного горючи­ми слезами, потом стало легче. Подергивание века прекра­тилось и никогда больше не возвращалось. Я смогла безо всяких головных болей приступить к поискам нового дома.

За следующие несколько месяцев я дважды прибегала к самотерапии, чтобы проследить различные аспекты моей тревоги касательно переезда: один раз размышляя наеди­не с собой и второй — беседуя об этом с подругой. Дважды мой внутренний ребенок чувствовал себя потерянным и брошенным. К тому времени, как мы распаковали вещи в новом доме, я уже была готова успокоиться и любить его точно так же, как любила наше прежнее жилище.

Одна эмоция может маскировать другую, но пока вы не осмелитесь позволить себе почувствовать внешнюю, вам не удастся подобраться к той, которую она скрывает. Са­мотерапия — это процесс, в котором следует хвататься за любые попадающиеся вам ниточки. Никогда не знаешь, в какой момент продолжишь работать над тем, что начал не­которое время назад.

Один из моих студентов — практикующий врач. Он знал, с какой страстью я исследую любое направление в психо­логии, открывая для себя что-то новое, поэтому весьма лю­безно предложил мне пользоваться его именем для того, чтобы брать свежие периодические издания по професси­ональной тематике из медицинской библиотеки при боль­ничном колледже. Все, что для этого требовалось, — про­сто брать с полок то, что мне нужно, класть журналы на стол библиотекарю и подписываться именем этого врача, под предлогом, что я помогаю ему в каком-то исследовании. Что тут скажешь, я с восторгом ухватилась за прекрасную возможность читать новейшие материалы в самом горячем, свежеиспеченном виде. Я спала и видела, как беспрепят­ственно брожу среди всех этих психиатрических богатств, и не могла дождаться счастливого момента.

И все же, как ни странно, я откладывала посещение ме­дицинской библиотеки. Каждое угро я просыпалась с мыс­лью: «Вот сегодня я себя побалую. Отправлюсь за журна­лами». Но почему-то именно в этот день всегда находилось срочное дело, которым немедленно надо было заняться. В конец концов, заметив в себе это странное нежелание, я намеренно села в машину и поехала в библиотеку.

Примерно на середине пути я почувствовала боль в спи­не, что-то вроде спазма, вызванного мышечным напряже­нием. Это старое, очень хорошо знакомое мне ощущение. Обычно все, что мне удается сделать в таком случае, — мед­ленно расслабить мышцы и удерживать их в таком состоя­нии минуту, чтобы потом, незаметно для себя, вернуться к прежнему напряжению. Бывало, оно продолжалось так долго, что в результате мне приходилось неделю отлежи­ваться в постели, боясь шевелиться и даже не думая о том, чтобы попытаться сесть.

В этот раз я принялась за приступ боли в позвоночнике по-другому. Мне стало понятно, что напряжение явно о чем- то свидетельствует: я в очередной раз пытаюсь избежать ка­кой-то эмоции. Что я боюсь почувствовать? Я попыталась впикнугь в непосредственную ситуацию. Наконец-то я от­правлялась в медицинскую библиотеку после столь долгих отлагательств. Но почему мне понадобилось столько време­ни, чтобы решиться посетить библиотеку? Что так тревожи­ло меня в сложившейся ситуации? Я попыталась предста­вить себе, как вхожу в библиотечный зал, окидываю взгля­дом полки, где должны находиться психиатрические журна­лы. Скорее всего, мне не удалось бы сразу их увидеть. Воз­можно, пришлось бы обратиться за помощью к библиоте­карю, или она заметила бы, как я брожу по залу с растерян­ным видом, и спросила бы, что мне нужно. Эта мысль привела меня в ужас. Страх — вот что я старалась не чувствовать. И когда сейчас я, наконец, выпустила его на свободу, он ото­звался внезапной острой болью, локализованной где-то внут­ри меня. Библиотекарь с первого взгляда определила бы, что я не врач, что здесь мне не место, что на самом деле я само­званка! Чувство страха длилось не больше нескольких мгно­вений, и когда страх прошел, вместе с ним исчезло напря­жение в мышцах спины. Я подъехала к библиотеке в полном душевном равновесии, с любопытством ожидая этого ново­го приключения, желая увидеть, что произойдет теперь, ког­да я знаю свою проблему. Самое интересное здесь, что ког­да вы позволяете себе почувствовать страх, вы приобретае­те полную свободу действий в соответствии с вашим жела­нием, и кроме того, способны испытать новое чувство рис­ка. На некоторое время вам удается возвыситься над соб­ственными слабостями, быть спонтанным и живым, что ра­зительно отличается от состояния жесткого контроля, который мы используем для подавления подлинных чувств.

Итак, я припарковала машину и направилась к входной двери, наблюдая за собой, чтобы выследить чувства, кото­рые могли появиться в любой момент. Как только я пересту­пила порог библиотечного зала, меня тисками сдавил ост­рый приступ страха. Но он продлился какое-то мгновение, и я медленно двинулась вперед, с уверенно поднятой головой, будто прекрасно зная, куда мне нужно идти, по пути неза­метно, но жадно сканируя глазами стеллажи по обе стороны от меня. Вскоре я наткнулась на полки с периодическими изданиями, расставленными в алфавитном порядке, и легко нашла все, что хотела.

Какими могли быть мои действия, если бы я предпочла прятать от себя страх, жестко подавляя свои чувства? Мой типичный образ действий — суетиться и ошалело метаться в поисках нужных полок, немедленно привлекая этим все­общее внимание. Или вот еще (скрытый страх мог стать невольной причиной боязливого поведения): робко подой­ти к библиотекарю и жалобно просить о помощи с таким встревоженным видом, который не оставил бы никаких сомнений относительно моих мотивов.

В действительности все происходило так: я быстро набра­ла десять журналов, потом, решив, что так будет выглядеть слишком подозрительно, отобрала из них пять наиболее важных и медленно, само воплощение спокойствия и досто­инства, приблизилась к столу библиотекаря для записи в формуляре. И вдруг опять эта острая судорога страха. Пе­реждав секунду-другую, пока эмоция прошла, я положила журналы на стол. Раньше я, скорее всего, ждала бы со стра­хом, что у меня попросят карточку читателя или другой не­обходимый документ, а потом пустилась бы в сбивчивые объяснения своего положения. Теперь, благодаря тому, что приступ страха уже прошел, я смогла сказать как бы невзна­чай, не дожидаясь вопросов: «Это для доктора Л.»

Она взглянула на меня с некоторым удивлением и спро­сила: «Доктор Л. работает в нашей больнице?»

На секунду надо мной зависла когтистая лапа страха, уг­рожая задушить меня. («Она что, сейчас вышвырнет меня вон?») Но мгновение спустя чувство прошло, и я смогла от­ветить, слегка подняв в удивлении брови: «Разумеется». Только и всего. Она сделала необходимые отметки в форму­ляре, и на этом мое испытание успешно завершилось. Я выш­ла оттуда таким же неприметным образом, как и вошла: ник­то не стал указывать на меня пальцем и кричать: «Ату ее!»

Продолжение этой истории вы найдете в главе под наз­ванием «Зависимость».

Как безопасно почувствовать «опасную» эмоцию

Обратите внимание, что слово «опасная» в заголовке взято в кавычки. Я имею в виду, что не существует по-на­стоящему опасных эмоций, но некоторые из них пережи­ваются нами именно так. До сих пор речь в книге шла о скрытых чувствах, но эта глава посвящена чувствам, кото­рые мы сознательно загоняем внутрь. Психологи называют скрытые чувства «подавляемыми». Эмоция же, находяща­яся близко к поверхности, которую вы намеренно старае­тесь не чувствовать, называется «сдерживаемой». В этой главе говорится о сдерживаемых чувствах.

Какие чувства мы привыкли считать опасными? Те, кото­рые известны нам как «плохие»: ненависть, гнев, страх, тре­вога, ревность. Но даже «хорошее» чувство, к примеру, лю­бовь, иногда можно переживать как опасное. Женщина, отвергнутая мужчиной, абсолютно уверена в своем чувстве ненависти к нему, и ей может быть стыдно за малейший пос­ледующий проблеск любви. Она будет старательно загонять это чувство внутрь, считая его опасным, в убеждении, что оно не принесет ей ничего, кроме страданий.

Но мы не в состоянии проглотить все эмоции. Никто не в силах решать заранее, какие чувства переживать, а какие нет. Вы не бог, вы не создавали самого себя. Вы были рож­дены со способностью чувствовать все, что свойственно человеку. Избавляться от чего-то из полного спектра есте­ственных чувств - значит вступить в опасную игру. Пре­кратив чувствовать «плохие» эмоции, вы не сможете чув­ствовать многие из «хороших». Человек, который боится чувствовать гнев или ненависть, в результате теряет спо­собность любить. Чем жестче вы своей силой воли будете контролировать чувства, тем меньше в вас останется сер­дечности и спонтанности. Вы потеряете способность к лю­бым глубоким чувствам.

Не всякий может заниматься самотерапией без профес­сиональной помощи, иногда без участия психотерапевта человек не в состоянии снять слой внешнего чувства и по­чувствовать скрытую эмоцию. Тем не менее, каждый мо­жет научиться переживать свои внешние чувства. Вы дос­тигнете значительных улучшений в своем эмоциональном здоровье, если решитесь переживать все лежащие на по­верхности чувства, какие бы они ни были, вместо того что­бы выискивать и отбирать то, что кажется вам самым безо­пасным.

Почему мы все же избегаем той или иной эмоции?

1. Вы получаете предупреждение о недопустимости тех или иных действий от своего разума. Например, нельзя орать на своего начальника или бить собственного ребен­ка, вынуждать любимого человека отвергать вас или попа­дать в глупое положение. Вы еще не научились отделять чувство от действия. Много лет назад ваша мать сказала что-то вроде: «Не злись на свою сестру». Вместо этого ей следовало бы сказать: «Не причиняй вреда своей сестре». Вы имеете право чувствовать все, что угодно, но не всегда можете позволить себе выражать свои чувства прямыми действиями, если хотите приобретать друзей и оказывать влияние на людей. Возможно, вы боитесь, что гнев подтолк­нет вас на жестокий поступок или страх сделает из вас тру­са, поэтому стараетесь избегать этих «опасных» эмоций. На самом деле, чем меньше вы осознаете свое чувство, тем больше его власть над вами, тем скорее оно начнет обра­щать ваши поступки против вас самих. Лучший способ об­рести контроль над своим поведением — почувствовать эту эмоцию настолько интенсивно, насколько возможно. По­чувствовав ее, вы приобретете свободу спокойно решать, как вам поступить, как избежать поведения, вызывающе­го стыд, вину, потерю собственного достоинства.

Одна из моих студенток проходила через период новой, пугающей ответственности, и ей отчаянно хотелось достой­но выдержать это испытание. Скоро она начала замечать симптомы хронической раздражительности, которые на­ходили выход в регулярных семейных сценах, за которые она себя ненавидела. Она решила взять небольшую передыш­ку и поговорить об этой проблеме с хорошим слушателем. «Что я боюсь почувствовать? — спросила она себя. — Что нового произошло в моей жизни? Когда начались все эти мои капризы? » Скоро ей удалось найти ответ: чувство беспомощ­ности, страха — вот что она старалась проглотить. Боялась почувствовать себя трусишкой, поскольку думала, что это заставить ее действовать трусливо. На несколько минут она дала себе волю и заплакала слезами напуганного ребенка, несущего на своих плечах бремя взрослого. После этого она смогла стать ответственным взрослым, которым ей так хоте­лось быть. Раздражительность исчезла. Впоследствии это чувство время от времени возвращалось, но каждый раз она избавлялась от него тем, что позволяла себе на несколько минут почувствовать свою беззащитность в полную силу. Оказалось, что действовать смело легче, когда встретишься со страхом лицом к лицу.

2. Другая причина, по которой мы стараемся не чувство­вать «плохих» эмоций, — страх, что они означают, будто мы и есть плохие. Экзистенциальная психология уделяет особое внимание понятию ответственности. Вы ответствен­ны за свои действия, не за мысли. (Согласно иудаизму, Бог создал человека по своему образу и подобию, а именно — со знанием правильного и неправильного и способностью делать выбор. Каждый раз, когда человек выбирает непра­вильное деяние, ему легче поступить неправильно в следу­ющий раз, и каждый раз, когда он поступает правильно, это придает ему сил для последующего правильного реше­ния.) Экзистенциалисты утверждают, что человек облада­ет некоторым контролем над собственным моральным раз­витием. Он не просто результат своих прошлых опытов, он также то, чем постепенно становится. Чем свободнее вы чувствуете все свои эмоции, тем более развита ваша спо­собность поступать так, как вы хотите, быть тем, кем вы хотите быть. Самое важное здесь, что плохой человек — это тот, чьи действия плохи. Поступая хорошо, вы являе­тесь хорошим человеком, и неважно, насколько «плохие» мысли и чувства у вас бывают.

3. Еще одной причиной нашего беспокойства является ир­рациональный страх, что другие способны читать наши мыс­ли. «Всегда говори правду своей маме. Мать знает, когда ее дочь начинает выдумывать». Маленьких детей легко ввести в заблуждение таинственным всемогуществом их родителей. Мы далеко не сразу начинаем понимать, что информация, содержащаяся в нашей голове, строго конфиденциальна. Некоторым так никогда и не удается усвоить это: в нас про­должает жить тайное подозрение, что неважно, насколько приятна наша улыбка, собеседник все равно разглядит не­нависть в наших глазах. Полная чушь. Мы все являемся от­личными актерами, хотя и не всегда отдаем себе в этом от­чет: никто не в состоянии прочесть наши мысли. Разве вы никогда не смотрели в лицо лектору заинтересованным взглядом, в то время как ваши мысли витали далеко от ауди­тории ? Со стороны кажется, что вы с жадностью ловите каж­дое его слово, и ему даже невдомек, что вам скучно до умо­помрачения. Вы впотше можете чувствовать гнев, ненависть, страх, ревность и не демонстрировать их при этом.

Раньше я зарабатывала невыносимую головную боль каждый раз после болтовни с одной соседкой. В конце кон­цов мне удалось понять, в чем дело. Я просто не выносила ее, и хотя в ее отсутствие плохие мысли о ней мне нисколь­ко не мешали, я никогда не позволяла себе испытывать не­приязнь, разговаривая с ней. Я поступала так, будто она способна читать мои мысли: мне приходилось при встрече с ней сдерживаться и заставлять себя чувствовать к ней дружеское расположение.

Я разрешила эту проблему по-своему. Зная, что мне пока не хватает мужества, чтобы позволить себе «плохие» мыс­ли при встрече с ней, я просто начала проявлять максималь­ную осторожность и избегать любых разговоров с этой да­мой. Всякий раз, встречая ее на улице, я улыбалась и спе­шила дальше по своим делам, напоминая себе, что просто не выношу ее. И больше никаких головных болей.

4. Маленькие дети верят в магическую силу мыслей. Если заболевает или умирает человек, ненавистный ребен­ку, последний страдает от ужасного чувства вины. Во взрос­лых продолжает жить какая-то часть этого суеверия: мы боимся подумать о ком-то плохо из боязни злого потенциа­ла наших мыслей. Эта вера в магию абсурдна. Взгляните фактам в лицо: когда вы причиняете зло человеку, вы нано­сите ему вред, но ваши мысли не имеют такой силы. Вы мо­жете думать все что угодно, пока руководствуетесь разу­мом в своих поступках. Давайте же повзрослеем настоль­ко, чтобы рассеять эту иллюзию величия: мы просто не обладаем таким могуществом.

5. Иногда вас пугает интенсивность вашей эмоции. Вы не можете удержать себя от, так сказать, легкого гнева, но не осмеливаетесь позволить себе почувствовать гнев в пол­ную силу из-за страха, что он полностью овладеет вами. Назревающая ярость кажется вам настолько сильной, что вам легко представить, что она разорвет вас на части и вы потеряете себя, если позволите ей вырваться наружу. По­пробуйте, и вы убедитесь, что не правы. Дайте себе волю, почувствуете эмоцию с максимальной интенсивностью. Одной моей студентке удалось обнаружить, что изложение чувств на бумаге позволило ей пережить опасную эмоцию, которую она душила в себе всю жизнь. Может быть, вы боитесь сильной эмоции потому, что не можете найти ей безопасного выхода? Записывание позволит вам прочув­ствовать эмоцию и что-то с ней сделать. Это снимет неко­торое напряжение, вызванное необходимостью удержи­ваться от действия (например, при желании дать в зубы не­навистному человеку).

В первый год занятий парусным спортом я замечала, что, когда мы с Берни возвращались домой после неспокойного моря, я каждый раз пребывала в полном изнеможении. Несколько месяцев спустя я стала обращать внимание на свое переутомление и решила получше присмотреться к себе. Мне удалось заметить, что все время, пока мы нахо­дились на воде, я отчаянно, изо всех сил напрягала руки, как будто чистым усилием воли могла помешать нашей во­семнадцатифутовой лодке перевернуться. Я ни в коем слу­чае не позволяла себе почувствовать страх и вместо этого испытывала страшное напряжение в каждом нерве и каж­дой мышце. Неудивительно, что по окончании такого тяж­кого испытания я оказывалась совершенно обессиленной.

Что произойдет, если я позволю себе почувствовать этот страх? В следующий раз, когда мы отправились в море, я решилась на эксперимент. Как только мы вышли из бухты и оказались посреди вздымающихся волн, я почувствовала, как начинаю напрягаться в этой абсурдной попытке обрес­ти контроль над собой и лодкой. Поэтому я намеренно рас­слабилась, подняла голову, чтобы видеть волны и позволить страху овладеть собой. Я впервые почувствовала, как на меня нахлынул страх, и несколько мгновений я едва могла дышать. Однако потом все прошло, и я ощутила приятное расслабле­ние. Все оставшееся время у меня повторялось странное ощущение страха, накатывающего волнами каждые пятнад­цать минут или около того и продолжавшегося меньше ми­нуты. Когда страх стихал, я наслаждалась морским путеше­ствием, как никогда в жизни. Вместо истории принесения себя в жертву ради Берни (Абсолютно Идеальная Жена, раз­деляющая хобби мужа), это оказалось увлекательнейшим приключением, вполне заслуживающим редких и крат­ковременных приступов страха.

6. Тот, кто когда-нибудь изучал психологию или зани­мался психотерапией по-любительски, никогда не пережи­вая собственных скрытых чувств, может прийти к пред­ставлению о себе самом как об очередной истории болез­ни. Щеголяя моднейшими психиатрическими словечками и охотно обсуждая Эдипов комплекс, он интеллектуализи- рует свою неосознанную мотивацию вместо переживания чувств. Когда разум говорит ему, что та или иная внешняя эмоция «просто» представляет собой невротическую защи­ту, он прекращает ее чувствовать. Поскольку эмоция ир­рациональна, он считает, что нет необходимости ее чувство­вать: он выше нее. Этот человек с таким знанием дела «ана­лизирует» других, что отказывается от собственных спон­танных реакций («Бедный невротик, он сегодня так враж­дебен: мне нельзя на него обижаться»).

В начале этой главы я объясняла, почему непозволитель­но избегать иррациональных чувств. Кроме того, распознав неадекватную реакцию, вы просто обязаны почувствовать внешнюю эмоцию, если хотите подобраться к скрытому чув­ству. Самотерапия, как и любой другой вид психотерапии или анализа, несостоятельна для человека, не позволяюще­го себе почувствовать лежащую на поверхности эмоцию.

Предположим, вы проглотили внешнее чувство просто потому, что опознали в нем защиту, прикрытие для более глубинного чувства. Впоследствии вам придется сформи­ровать еще один слой, еще одну защиту для прикрытия того, что вы не решаетесь почувствовать сейчас. К примеру, вы душите в себе гнев, потому что рассудок говорит вам, что это псевдогнев, служащий прикрытием. Регулярно дей­ствуя таким образом, в один прекрасный день вы просне­тесь с ощущением тревоги, головной боли или другого му­чительного симптома, прикрывающего этот гнев: слой на слой. Так становятся невротиками, продолжая нагружать себя симптомами, сужая спектр областей, в которых воз­можно комфортное функционирование. Аналогичным об­разом это сильно осложняет работу самотерапии или про­фессиональной психотерапии, если вы, наконец, обраща­етесь к какой-то технике самораскрытия.

Что вы можете сделать с этими «опасными» эмоциями, когда разум предостерегает нас от эмоциональных дей­ствий? Если сомневаетесь, не делайте ничего. Некоторые бросаются в импульсивное действие, чтобы избежать чув­ства. Солдат, который слепо бросается навстречу опаснос­ти, чтобы избавиться от страха, просто глупо подставляет себя, не считаясь со здравым смыслом и принципами стра­тегии. Человек, которому ненавистна тревога из-за необ­ходимости принять решение, считает, что любое решение лучше его внутреннего конфликта. Но всякий раз, действуя, чтобы избежать мучительного чувства, вы действуете про- вально, вы принимаете неверное решение. Вы не знаете, что нужно вашему ребенку в данный момент — больше сво­боды или строгая дисциплина? Чувствуете свою беспомощ­ность? Воздержитесь от соблазна весомых действий. Если сомневаетесь, не предпринимайте ничего; уединитесь и хорошенько все обдумайте. Не спешите, дайте чувству волю. Выговорите его, выпишите, выплачьте. Прочувство­вав эту «опасную» эмоцию со всей интенсивностью, вы обретете свободу для более мудрого выбора.

В своем стремлении не чувствовать вы искажаете все, что видите и слышите: вы полностью сбиты с толку пробле­мой. Но стоит вам позволить себе пережить все чувства, ситуация становится яснее; вы начинаете понимать, что происходит на самом деле.

Однажды вечером, когда я только собиралась устроить­ся поудобнее с интересной книгой, Берни объявил, что ему надо забрать свою машину у механика и что я должна по­ехать с ним. Я была уставшей, совсем не в настроении для того, чтобы ехать куда-то на ночь глядя.

— Гм-м-м... А где находится этот механик? — с сомнени­ем спросила я.

— В деловом центре, в Пало-Альто.

— Послушай... Мне обязательно ехать с тобой? Просто возьми мою машину.

Терпеливо, будто несмышленому ребенку, Берни объяс­нил мне, что, конечно же, он мог бы поехать туда на моей машине, но тогда ему будет довольно проблематично одно­му привезти домой обе машины.

— Ну да, точно, — захихикала я в смущении. — А где этот механик?

— В деловом центре Пало-Альто.

— А тебе обязательно забирать ее сегодня? Как насчет завтра?

— Завтра утром мне ехать на работу. Если, конечно, ты не хочешь сама отвозить меня туда, а вечером забирать.

— О нет, конечно, нет. Хорошо, съездим сегодня. Только дай мне немножко отдохнугь.

Берни согласился подождать, и к тому временй, когда нужно было отправляться в дорогу, я смирилась с неизбеж­ным и чувствовала себя лучше.

Он сел за руль: он будет вести машину по дороге туда, а обратно я поеду сама. Усевшись рядом с ним, я спросила с тревогой: «Так где находится этот механик?»

Странно, но Берни ни с того, ни с сего взорвался.

— Бога ради, — заорал он на меня, — мы уже поехали! Увидишь, когда приедем. Что вообще с тобой такое?

Его внезапный гнев застал меня врасплох. У меня нео­жиданно появилось желание хихикать, но поскольку это не слишком хорошая затея для общества рассерженного человека, я решила прикусить губу. Но чем усерднее я ста­ралась сдержать смех, тем истеричнее себя чувствовала. Почему Берни так разозлился? Откуда взялся этот смех? Мне вдруг вспомнилось, как это бывает с подростками, нервно хихикающими перед отчитывающим их взрослым. Что же я боялась почувствовать?

Я сознательно расслабила свои напряженные мышцы и дала себе волю: я обнаружила... страх! На короткое мгно­вение я почувствовала себя беззащитным ребенком в страхе перед грозным и рассерженным взрослым: совер­шенно мучительно и унизительно для женщины моего воз­раста, в замужестве за добрейшим человеком на свете. Через несколько секунд страх развеялся и с ним прошло нервное желание хихикать. Теперь вся картина обрела для меня смысл. Ясно, откуда взялось раздражение Бер­ни. Это монотонное: «Где этот механик?» означало в его представлении, что я продолжаю отлынивать, не желая ему помочь.

Я никогда не сознавалась Берни в своем страхе перед ночным вождением. Единственный способ почувствовать себя в безопасности на дороге после наступления темноты для меня — держать в голове подробную схему маршрута. Осознав причину беспокойства Берни, я рассказала ему, почему так упорно расспрашивала его о направлении. Его гнев тут же растаял.

—Чего тебе бояться? — стал успокаивать меня он. — По пути домой ты просто поедешь за моей машиной.

Но это не слишком утешило меня.

— Нет, я могу потерять из виду твою машину. Мне надо знать в точности, как добираться домой.

Тогда Берни обстоятельно описал мне каждую улицу и поворот по пути следования, указав точно, где в деловом центре находится механик. И вот — все хорошо, что хоро­шо кончается.

Мораль: вне зависимости от того, насколько глупым ка­жется ваше внешнее чувство, следует его пережить. Более того, чем оно глупее, тем важнее его почувствовать, преж­де чем планировать какое-то разумное действие. Боясь соб­ственного чувства, вы не сможете понять чувств другого человека: он останется для вас загадкой.

Стыд и вина

Мы привыкли объединять вину и стыд, не различая их. Классический психоанализ преимущественно имеет дело с виной; вина, связанная с сексом, была самым частым ис­точником невроза среди пациентов Фрейда. До недавнего времени мало психиатрической литературы посвящалось исследованию стыда. В чем отличие вины от стыда? Вы му­чаетесь виной, когда преступаете свои нравственные нор­мы. Вина — это то, что вы надеетесь искупить. В свою оче­редь, стыд имеет мало общего с моральными устоями, он больше относится к вопросу личных пристрастий. И стыд нельзя искупить.

Вы испытываете стыд, когда считаете, что поставили себя в неловкое положение: вам кажется, что вы стали пред­метом насмешки для всех окружающих, в такой момент хочется провалиться сквозь землю. Вы приходите на вече­ринку вычурно разодетые или вам снится, как вы оказа­лись обнаженным посреди центральной улицы. Как это ни странно, вы можете почувствовать стыд и наедине с собой, когда никто не видит вашего faux pas'. Отличная книга, по­священная исследованию на эту тему, — «О стыде и чув­стве идентичности» Хелен Линд.

Некоторые культуры ориентированы на вину, подобно фрейдистской Австрии девятнадцатого века. Дания — это культура, в которой вина является главным дисциплинар­ным средством воспитания детей. В своей книге «Суицид и Скандинавия» Хендин приводит интервью с пациент- кой-датчанкой, по его словам — типичное для человека данного происхождения. Начав рассказывать ему о своем неблагополучном детстве, женщина вдруг неожиданно за-

Ложный шаг (франц.). — Прим. пер.

молчала и отказалась продолжать. На вопрос, почему она остановилась, автор получил ответ: «Ваше детство, вероят­но, было счастливее моего, и моя история вынудит вас чув­ствовать себя слишком виноватым, чтобы слушать меня».

Если маленький датчанин проказничает, вместо нака­зания мать говорит ему: «Ты разбиваешь матери сердце». Согласно этому исследованию, смысл суицида обычно зак­лючается в следующем: «Когда ты узнаешь, что я несчаст­лив, ты почувствуешь себя виноватым».

Япония является страной, где в своем поведении люди сильно мотивированы стыдом, необходимостью «не поте­рять лицо». Получить более яркое представление об этом вам поможет прекрасное антропологическое исследование Рут Бенедикт «Меч и хризантема».

Американских индейцев шокирует, что мы используем физические наказания в воспитании детей. Их основным средством обучения детей социально приемлемому поведе­нию всегда был стыд. Психоаналитическое исследование на эту тему представлено в книге Эрика Эриксона «Детство и общество». Последние сообщения туристов, посетивших детские сады в Советском Союзе, свидетельствуют, по-ви­димому, о той же тенденции.

Америка в прежние годы была гораздо больше ориенти­рованной на вину, чем сегодня. Это были дни строгого ин­дивидуализма. Сегодня, с акцентом на приобретении дру­зей и влияния на людей, с появившейся жаждой популяр­ности и стремлением «не отстать от Джонсов», страхом как-то выделиться, быть другим, мы все больше и больше подвергаемся влиянию стыда. Социологическая интерпре­тация этой тенденции представлена в книгах Дэвида Рейс- мана «Одиночество толпы» (The Lonely Crowd) и «Индиви­дуализм в новом свете» (Individualism Reconsidered). Мы страдаем одновременно от стыда и вины.

К чему вся эта социология и антропология? В самотера­пии это помогает обрести чувство соразмерности. Имея четкое представление о влияниях, которые оказывают на вас ваше происхождение и культура, вы способны лучше наблюдать свое поведение и понимать самого себя. Само­анализ — первый шаг к обнаружению скрытого чувства.

Стыд

Вы можете стыдиться только того, кого любите. Поведе­ние человека, к которому вы равнодушны, способно выз­вать у вас отвращение или гнев, но ни в коем случае не стыд. В нашей культуре, где сильны родственные связи, а дети сильно зависимы от своих родителей, одной из основных задач подросткового периода является освобождение от этой зависимости. Повинуясь потребности обрести соб­ственную идентичность и быть готовым влюбиться в незна­комого человека, подросток вырастает из влюбленности в своих родителей. Именно тогда он начинает их стыдиться: любые их поступки приводят его в смущение. Обоим сто­ронам, как подростку, так и его родителям, следует помнить, что, не любя их, он не чувствовал бы этого стыда. Такое зна­ние должно избавить его самого от вины за свой стыд, а взрослых — от излишних мучений в сложный период жиз­ни их отпрыска.

Самотерапия может помочь вам справиться со стыдом. Одна из моих студенток — писательница. Однажды, позна­комившись в гостях с человеком в должности редактора, она решила пригласить его к себе на обед, надеясь подкрепить социальный контакт с ним и получить от этого профессио­нальную выгоду.

Она так старалась, чтобы ее дом сверкал безупречной чистотой, а на столе стояли самые изысканные и экзотичес­кие блюда, что к моменту прихода гостя была на пике напря­жения и изнеможения. «И с этого момента, — рассказывала мне она, — все пошло шиворот-навыворот!» Меню оказа­лось слишком вычурным для редакторского вкуса, хозяйка никак не могла справиться со своей неловкостью и чувство­вала себя слишком уставшей, чтобы быть веселой и остро­умной. Когда гость поспешил откланяться, она вздохнула с огромным облегчением, после чего отправилась в свою ком­нату, чтобы улечься в кровать и отдохнуть после оказавше­гося столь тяжелым мероприятия. Однако расслабиться ей не удавалось. Из головы не выходили мысли о том, что обед получился бесполезным, день был потрачен зря. Мысли, как на заезженной пластинке, крутились по одному и тому же маршруту: почему она сделала это, почему не сделала того, лучше бы она сказала то-то и то-то вместо... Навязчи­во, надоедливо, сводя с ума.

Ворочаясь вот так с боку на бок в состоянии полной не­удовлетворенности, она вдруг вспомнила, что навязчивые мысли.— всегда ниточка к чему-то скрытому. И при помо­щи самотерапии принялась шаг за шагом расследовать скрытое чувство. Прошло совсем немного времени, и ответ был готов: стыд. Ей было стыдно за зря потраченный день, стыдно потому, что ей с самого начала было известно, что редактор совершенно равнодушен к ее работе, стыдно за глупое положение, в которое она сама себя поставила.

Что можно сделать со своим стыдом? Его нельзя загла­дить, совесть не успокоишь самобичеванием. Все, что вы можете, — взглянугь своему стыду прямо в лицо: испытать его. Набраться мужества, помучиться им, перетерпеть, пока он вас не оставит. Эта студентка, обнаружив стыд, позво­лила себе чувствовать его в течение нескольких мучитель­ных минут. После этого все было кончено, навязчивые мыс­ли тоже прошли.

Нам всем время от времени приходится испытывать стыд. Проблемы начинаются, когда мы идем на все, что угод­но, лишь бы избежать этого чувства, спрятать его за чем-то другим. Помните, внешняя эмоция, псевдочувство, длится намного дольше истинного, если его удается вывести нару­жу. Решившись почувствовать стыд, вы сможете в дальней­шем избегать повторения своего глупого поступка, но если не позволить себе сознавать, что вам стыдно, то вы не усво­ите урока из своего опыта и когда-нибудь снова выставите себя на посмешище.

Однажды я прочла в «Субботнем обозрении» статью о польских женщинах. Нацисты производили на них «экс­периментальные» операции «в научных интересах». Проч­тя повествование нескольких выживших, но покалеченных людей обо всех перенесенных ими ужасах, я почувствова­ла себя физически разбитой. Я дрожала, меня мутило, ста­ло трудно дышать, сердце забилось неровно. Из-за неверо­ятной слабости мне пришлось лечь. Наконец, когда я про­лила несколько скупых слез, физические симптомы исчезли. Однако вся эта история по-прежнему не шла у меня из головы. Весь день я тихонько проплакала, продол­жая заниматься домашними делами, а когда домой вернул­ся Берни, оказалось, что я не в состоянии ничего ему рас­сказывать: мне было необходимо хранить все в секрете. Факт необходимости хранить молчание, в сочетании с на­вязчивыми мыслями, указали, что пора обратиться к само­терапии: это была неадекватная реакция. Шаг 1.

Шаг 2. Почувствовать внешнюю эмоцию. Я чувствова­ла отчаяние бессилия. Чем я могла помочь всем этим польским женщинам? Шаг 3. Что еще я чувствовала? Вспомнились физические симптомы: тошнота, дрожь и т.д. В совокупности эти ощущения сигнализировали о тревоге.

Шаг 4. О чем мне это напомнило? Страх и ужас, автома­тически возникающие у меня при первой же мысли о наци­стах. Перед глазами сразу всплыл стереотипный образ на­циста: бесчувственный, жестокий, беспощадный, робото­подобный нечеловек. О чем еще мне это напомнило? О моих смешанных чувствах к немецкому языку, который так по­хож по звучанию на идиш, язык моих прародителей, язык, на котором я разговаривала, будучи ребенком. У меня все­гда вызывало странную тревогу это сходство между иди­шем и немецким языком, понимание, что идиш основан на немецком. Каждый раз, слыша, как нацисты в кино разго­варивают на языке, который я частично понимаю из-за сво­их детских познаний в идише, я испытывала потрясение. Почему? Потому что между нами существовало нечто об­щее, между этими бесчеловечными роботами и мной? Вор­валась непрошеная мысль: все люди братья, нацисты не роботы, они такие же люди, как я. После этого я ощугила то, что было скрыто от меня, — стыд. Мне было стыдно при­надлежать к человеческому роду, представители которого могли делать то, что делали эти... подумать только — мои братья!

Прошло некоторое время, и я нашла в себе силы погово­рить об этом с Берни. Разговор мне помог — должно быть прежде скрытый стыд удерживал мой рот на замке. Потом я подумала о том, чем могла бы облегчить себе состояние бес­помощности и отчаяния, и написала письмо редактору газе­ты, в котором выразила свои чувства, и приложила к письму чек для программы реабилитации польских женщин. Стоит вам только пережить свои истинные чувства, как обнару­живается, что вы способны действовать и можете сделать что-нибудь для облегчения чувства беспомощности. С пере­ходом к действию мои навязчивые мысли прошли.

Вина