Августин Блаженный. Исповедь

Увеличение знаний о времени, как и вообще их приращение, есть непрерывное утончение угла зрения, и, значит, акт самоограничения мыслителя. Тот, кто уточняет, непрерывно улучшает свою позицию, и тем самым уменьшает свои претензии на то, чтобы знать все обо всем, стремясь лучше знать кое-что о немногом. Иначе говоря, развитие знания повышает скромность его носителей. Вот почему все дальнейшее изложение, собственно говоря, будет описанием постепенного самоопределения мыслителей, размышлявших о времени.

Греческие мыслители начали со всеобщего. Протагор заявлял, что человек есть мера всех вещей, существующих, что они существуют и несуществующих, что они не существуют, и называл себя “софос”. Его ученик Сократ свел свою роль к более скромной, называя себя “философ”, т.е. уже не мудрец, но “любитель мудрости”, и несуществующие предметы ему по его складу ума уже были не столь интересны и в “Тимее” он только слушает о них, правда, довольно заинтересованно. Платон тоже относил себя к философам, но был склонен к рассмотрению всего круга философских предметов как существующих, так и запредельных. Его главный предмет как раз трансцендентен – идеи, расположенные над вещным, видимым миром. Идеи нетленны и потому более реальны, чем окружающий мир подвижных материальных временных вещей.

Однако, по моему мнению, Аристотеля уже нельзя назвать философом в подлинном смысле этого слова. По своим умственным интересам он в большей мере ученый, естествоиспытатель того времени. Для него важнее предметы, которые существуют, важнее реальные их свойства и бесконечные, богатейшие отношения и потому он, в сущности, создал теоретическое природоведение. Он исключительно близок по стилю мышления ученому нашего века, для которого наука есть знание о том, что существует, а не о том, как это существующее возникло, и тем более какие-то невразумительные “несуществующие вещи”. Точно так же для Аристотеля первые причины и последние последствия тоже не составляют большого интереса. Причем, если современному ученому легко придерживаться такого позитивного мышления, оно уже давно сложилось как привычная атмосфера ученого мира, но даже еще в прошлом веке такой стиль мысли не был безусловен и его нужно было специально вырабатывать. Можно себе представить, сколько мужества потребовалось Аристотелю для создания новой манеры исследования. Надо было преодолевать уже наработанную традицию рассуждать обо всем на свете.

Вот почему наиболее полные и всесторонние обсуждения темы времени и пространства Аристотель предпринял в труде, который называется “Физика”, что в его эпоху означало теоретическое знание о природе. Тем самым он отнес время к области природы, а не к сфере мышления, или эстетики, например.

“Каким образом появится предшествующее и последующее, если не существует времени? Или время, если не существует движения?” (Аристотель. Физика. VIII, 1, 251 b, 10 –15). Правда, говорит он, все философы, за исключением одного, называют время нерожденным. Они, следовательно, присоединяются к Демокриту, “который доказывает невозможность того, чтобы все возникло, так как время есть нечто невозникшее, – продолжает далее Аристотель. – Один только Платон порождает его: он говорит, что оно возникло вместе со Вселенной, а Вселенная, по его мнению, возникла” (Физика, VIII, 1, 251 b, 15-20).

Однако, повторю, что для Аристотеля, как для истинного ученого, интереснее не происхождение в начале мира времени, или происхождение мира вместе с временем, как то трактует Платон, а логически правильное описание времени, его свойств. Природа времени для Аристотеля заключена не в происхождении времени. Сначала нужно определить, существует ли оно в действительности, что оно из себя представляет, а затем уж решить вопрос о его природе или происхождении.

Он называет время “едва существующим” по причине его неуловимости, текучести. Одна его часть была и вот уже ее нет, другая еще только будет. Поэтому о чем можно сказать наверняка, так это о некотором наличии – есть то, что мы называем “теперь”. Причем “теперь” не есть часть целого, как точка есть часть линии. Оно как бы исчезающая, неуловимая часть, она тает, пропадает, другая является на ее месте. Из единиц времени никакого множества в наличии не складывается, а только одна актуальная единица, которое появляется и исчезает, растворяется.

Таким образом, природа, особенность времени совершенно не походят ни на что другое. И если мы связываем его с движением, говорит Аристотель, что правильно, мы тем не менее ни в коем случае не должны отождествлять его с движением. “А что такое время и какова его природа, одинаково неясно как из того, что нам передано от других, так и из того, что нам пришлось разобрать раньше. А именно, одни говорят, что время есть движение Вселенной, другие – что это сама [небесная] сфера. [Что касается первого мнения, то надо сказать, что] хотя часть круговращения [Неба] есть какое-то время, но [само время] ни в коем случае не круговращение: ведь любой взятый [промежуток времени] есть часть круговращения, но не [само] круговращение. Далее, если бы небес было много, то таким же образом время было бы движением любого из них, следовательно, сразу будет много времен. А мнение тех, кто утверждает, что время есть сфера Вселенной, имеет своим основанием лишь то, что все происходит как во времени, так и в сфере Вселенной; такое высказывание слишком наивно, чтобы стоило рассматривать содержащиеся в нем несообразности”. (5)

Ясно, продолжает мыслитель, что движение и изменение любого тела происходит во времени. Но важно вот что: движения тел разнообразны беспредельно, они могут быть быстрыми или медленными, но время движется равномерно всегда, везде и во всем. “Время же не определяется временем ни в отношении количества, ни в отношении качества.

Что оно, таким образом, не есть движение – это ясно” (Аристотель. Физика, IV, 10, 218 b, 15 – 20). Движение не является причиной времени, какого рода причину мы не имели бы ввиду: порождающую, движущую силу или конечную цель. Однако время необходимо как-то все же связано с движением. Как? Движение связано с величиной, с количеством времени. Сколь продолжительно было движение, столько протекло и времени. Мы его распознаем, когда в движении тела различаем предыдущее и последующее. “Мы разграничиваем их тем, что воспринимаем один раз одно, другой раз другое, а между ними – нечто отличное от них; ибо когда мы мыслим крайние точки отличными от середины и душа отмечает два “теперь” – предыдущее и последующее, тогда это [именно] мы и называем временем, так как ограниченное [моментами] “теперь” и кажется нам временем. Это мы и положим в основание [последующих рассуждений]”. (Физика, IV, 11, 219 a, 25 – 30).

Из этого вытекает, что время есть нечто количественное, сопровождающее любое движение. Мы по количеству прошедшего времени можем судить о продолжительности движения любого тела. И вот появляется первое в теоретическом знании определение времени: “Время есть число перемещения, а “теперь”, как и перемещаемое, есть как бы единица числа... А “теперь” вследствие движения перемещаемого тела всегда иное; следовательно, время есть число не в смысле [числа] одной и той же точки, поскольку она начало и конец, а скорее как края одной и той же линии, и не в смысле ее частей, и это как в силу нами сказанного (тогда нужно будет пользоваться средней точкой как двумя, так что произойдет остановка), так еще и потому, что “теперь”, очевидно, не есть частица времени и не делит движение, так же как точки не делят линию, а вот два отрезка линии составляют части одной. Итак, поскольку “теперь” есть граница, оно не есть время, но присущее ему по совпадению, поскольку же служит для счета – число. Ведь границы принадлежат только тому, чьими границами они являются, а число этих лошадей – скажем, десять, – может относиться и к другим предметам” (Физика, IV, 11, 220 a, 15 – 25)

Таким образом, время есть число движения. Оно не несет в себе никакой конкретности, в смысле не принадлежит ни к какому конкретному виду движения, зато им можно мерить, как естественно данным нам числом, любое движение. Следовательно, Аристотель нашел одно из свойств времени – количественную его определенность. Оно есть чистое количество, число, длительность, как мы говорим сейчас. Когда мы произносим слова “длиться”, “длительность”, “продолжительность”, мы имеем ввиду только количество без всякого оттенка качественности, определенности этого вида движения.

Однако логический анализ, который проделывает здесь же Аристотель, показывает и другие свойства времени. Прежде всего разделение на прошедшее, настоящее и будущее. Точка “теперь” есть начало и вместе с тем конец по аналогии с кругом, который с одной точки зрения – снаружи – выпукл, а с другой, изнутри – вогнут. Так и время всегда начинается и в другом отношении вместе с тем кончается. “Теперь” каждый раз иное, оно непрерывно возобновляется, мы мыслим о нем как о точке, но это не одна и та же точка. А поскольку мы мыслим о нем и ощущаем его, оно имеет смысл только в связи с человеческой душой. Без души, способной считать, будет существовать только субстрат времени, субстрат считаемого. И нам кажется, что время присуще всему на небе, на море и на земле только потому, что мы все это наблюдаем (Физика, 223 a, 15 – 25).

Время, как уже упоминалось, существует в единственном числе. Оно одно, времен не может быть несколько или множество и именно по той причине, что оно есть счет, число движений. Если существует одно, другое, множество движений, значит, и времен много, спрашивает мыслитель? Нет, конечно, “всякое равное и совместно [идущее] время тождественно и одно; по виду же одинаковы времена и не совместно [идущие]. Ведь если, [например], это собаки, а это лошади, причем и тех и других семь, то число их одно и то же, точно так же и для движений, заканчивающихся вместе, время одно и то же, хотя одно движение может быть быстрее, другое – медленнее, одно – перемещение, другое – качественное изменение. Однако время одно и то же и для качественного изменения и для перемещения, если только число одинаково и происходят они совместно”. (Физика, IV, 14, 223 b, 1 – 10). Происходит путаница, говорит Аристотель. Во всем круге человеческого опыта только круговращение неба равномерно, как и течение времени. Но ни рост, ни изменение, ни возникновение – не равномерны и не идут по кругу. Поэтому-то круговращение небесной сферы и отождествляются ошибочно с равномерно идущим временем.

Далее, время обладает свойствами непрерывности и делимости. Оно есть число появляющихся и исчезающих “теперь”, и следовательно, оно как-то на них делится, само же “теперь” – делимо по отношению к “еще” и “уже”, но неделимо по отношению к самому себе. Каждая граница не становится толще, не наращивается, а пропадает, поэтому время не складывается. Как сейчас говорят, не обладает свойством аддитивности. Оно проходит, а не накапливается до бесконечности. Это удивительно тонкое наблюдение Аристотеля мало понималось в последующем изложении тех, кто занимался временем вплотную. Настоящее время не состоит из точек, которые могли бы накапливаться, а каждая точка есть только край прошедшего, непрерывно исчезающая, тающая как бы и не могущая растаять, возникающая граница. Мы не будем приводить тут логических доводов, которые приводит Аристотель, достаточно сказать о выводе: “теперь” – неделимо. В нем самом не движется время, ничего не движется и ничто не покоится. Время делимо, но состоит из неделимых “теперь”, ограниченных возобновляющихся и исчезающих кусочков, которые мы воспринимаем. Из точек времени не образуется никакая длина.

Нам по нашему сегодняшнему школьному воспитанию чрезвычайно трудно понять Аристотеля, каким это образом время непрерывно и делимо, но слагается из неделимых “теперь”, потому что мы причисляем время к универсальному свойству окружающего мира. Аристотель этого не делает, твердо заявляя, что время не принадлежит к движению окружающего мира. Пусть и не определяя его принадлежность, только подозревая, что оно имеет какое-то отношение к нашей душе, он не отождествляет его с движением всего и вся, как это делаем мы по своему научному материалистическому воспитанию. Поэтому для него время одно. Движения тел, которые мы наблюдаем, могут быть быстры, могут быть медленны, или тела могут покоиться, но время идет в одном темпе, потому и может быть объединяющим и характеризующим все движения, какие мы ни мыслили бы. Проще сказать, что оно принадлежит нашей душе, заявляет Аристотель. “Ибо когда не происходит никаких изменений в нашем мышлении или когда мы не замечаем изменений, нам не будет казаться, что протекло время, так же как тем баснословным людям, которые спят в Сардинии рядом с героями, когда они пробудятся: они ведь соединят прежнее “теперь” с последующим и сделают его единым, устранив по причине бесчувствия промежуточное [время]. И вот, если бы “теперь” не было каждый раз другим, а тождественным и единым, времени не было бы; точно также, когда “теперь” становится другим незаметно для нас, нам не кажется, что в промежутке было время”. (Физика, IV, 11, 218 b, 20 – 30).

То есть время связано с нашей способностью ощущения и потому представляется делимым, то есть гладким, нерасчлененным, а с другой – как уже иная и законченная и неделимая далее величина. Это противоречие возникает из двойственности опыта, из накладывания наших ощущений на внешний мир. Для того чтобы различать любые разные ощущения, надо обладать чем-то неразличимым, каким-то единством, связным и соединенным, неразделенным. Таким свойством и обладает наша душа, говорит философ в другой книге: “Различает нечто неразделимое и в неразделимое время... (Но как это может быть, чтобы вместе существовало делимое и неразделенное? - Г.А.). Не обстоит ли дело так, что различающее в одно и то же время неделимо и неразделимо по числу, а по бытию – разделенно? Ведь с одной стороны, оно воспринимает различные предметы как в некотором смысле делимое, а с другой – как неделимое, ибо по бытию оно делимо, по месту же и по числу неделимо”. (Аристотель. О душе. III, 2, 426 b, 25 – 30, 427 a 1 – 5).

С помощью загадочного свойства времени -- бесконечно делиться по бытию, но не слагаться из наличных неделимых величин по нашей операциональной способности Аристотель расправляется и с апориями Зенона, в том числе и с парадоксом о стреле, которая наиболее наглядно приводит к противоречию, вытекающему из мыслимых нами (верно или ошибочно) свойств времени. “Зенон же рассуждает неправильно. Если всегда, – говорит он, – всякое [тело] покоится, когда оно находится в равном [себе месте], а перемещающееся [тело] в момент “теперь” всегда [находится в равном себе месте], то летящая стрела неподвижна. Но это неверно, потому что время не слагается из неделимых “теперь”, а также никакая другая величина”. (Физика, VI, 9, 239 b, 5 – 10).

Части времени, иначе говоря, не прибавляются друг к другу. Это можно сделать только мысленно, в душе. Его онтологическая делимость не означает складывания его частиц.

В “Физике” Аристотель тоже впервые в истории науки связывает с временем вторую категорию, которую до него так отчетливо не выделяли вообще – пространство. Оно еще не носит такого отчетливого названия “пространство”. Аристотель называет его “место” и отличает как от предмета, который это место занимает, так и от пустоты. Трудно установить его природу, говорит мыслитель. Но ясно хотя бы, что оно имеет три измерения: длину, ширину и глубину, которыми определяется и всякое тело. Но невозможно, продолжает он, чтобы место было телом, потому что тогда в одном и том же пространстве оказались бы два тела. Нет точки и места точки как такого же по субстрату образования.

“Чем же можем мы считать место? Имея подобную природу, место не может быть элементом или состоять из них, будь они телесные или бестелесные: ведь оно имеет величину, а тела не имеет; элементы же чувственно -воспринимаемых тел суть тела, а из умопостигаемых [элементов] не возникает никакой величины” (Физика, IV, 2, 209 a, 15 – 20). Оно не есть причина существующих вещей во всех четырех смыслах, которые можно вложить в понятие причины: оно не есть материя существующих вещей, так как из него ничего не состоит, ни форма и определение предметов, оно не есть цель и не приводит в движение предметы. Да и существует ли оно, а не мыслимое лишь? Аристотель ссылается на Платона и отталкивается от того места в Тимее, где тот (первый из всех мыслителей, говорит Аристотель, до него просто говорили: пространство есть нечто) отождествляет место и материю. Нет, это неверно. Место несомненно нечто существующее, но трудно уловимое.

Прежде всего место имеет низ и верх. Затем оно связано с чем-то, или с материей, или с формой или с протяжением между краями предмета. Но анализ показывает, что оно не есть ни форма, ни материя, ни протяжение. Мест не множество, потому что тогда было бы место места, то есть часть части и так далее. Оно похоже на сосуд, в котором все находится, но сосуд единственный. Следовательно, место есть границы. “Подобно тому, как сосуд есть переносимое место, так и место есть непередвигающийся сосуд. Поэтому, когда что-нибудь движется и переменяется внутри движущегося, например, лодка в реке, оно относится к нему скорее как к сосуду, чем как к объемлющему месту. Но место предпочтительно должно быть неподвижным, поэтому место – это скорее вся река, так как в целом она неподвижна. Поэтому центр Вселенной и крайняя по отношению к нему граница кругового движения кажутся всем по преимуществу и в собственном смысле верхом и низом” (Физика, IV, 4, 212 а, 20 – 25). А границы существуют вместе с тем, что они ограничивают, как предмет вместе с местом.

Это приводит к мысли, что все находится в конечном счете во вселенной, но Вселенная – нигде не находится. “А наряду со Вселенной и целым нет ничего, что было бы вне Вселенной, и поэтому все находится в Небе, ибо справедливо, что Небо [и есть] Вселенная. Место же [Вселенной] не небесный свод, а его крайняя, касающаяся подвижного тела покоящаяся граница, поэтому земля помещается в воде, вода - в воздухе, воздух - в эфире, эфир – в небе, а Небо уже ни в чем другом” (Физика, IV, 5, 212 b, 10 – 20). Таким образом, посередине места находится тело, а не само по себе протяжение. И место находится где-то, а не в месте же, но только как граница в ограничиваемом теле.

Так что мы видим, что время и пространство для Аристотеля бесконечно более сложные явления, чем простые свойства объективного мира, что в простоте душевной мыслим мы, наделяя им, как неким текучим состоянием все предметы и все процессы.

***********************

За какие-нибудь пятьдесят лет расцвета греческой учености представления о пространстве и времени родились в полном вооружении, как Афина из головы Зевса.

Все греческие мыслители создали впечатляющую атмосферу умственной работы и логических исследований, в которой появились вершины: Платон и Аристотель. Первый дал начальное определение времени, указал на источник его происхождения от некоей “времяподобной” сущности – вечности, второй как истинный позитивист античности, оставил в стороне “место рождения”, которое о свойствах времени и пространства еще не свидетельствует, зато выяснил их собственную природу, описав, как он понимал, их свойства.

Однако за те же века практическое наблюдение за звездным небом, планетами, применение этих знаний и их математическая обработка привели уже к математическим теориям измерения времени, к развитию и использованию календарей и хронологий. (6). Рассмотрение истории этой стороны исследований времени и пространства не входит в нашу задачу, как уже говорилось. Следует только заметить, что в обыденном мнении под влиянием распространения астрономических знаний и астрологических теорий достижения Аристотеля упростились и снизились. Время стали понимать как производное от движения, а именно от движения космических тел.

Платон и за ним Аристотель пытались утвердить в умах образованного человечества мнение о противоположности земного и небесных миров, о стройности и порядке космоса по сравнению с земным разнообразным миром, о коренном отличии материала, из которого сделана Земля от того, из чего состоят Небо и небесные тела. Но еще резче это представление проявилось у воспринявших платонизм и аристотелизм христианских теологов. Они возвели отличие земного от небесного в степень идеологии, естественно. Небесный мир, как аналог совершенного Царства Божьего, поистине, стал синонимом всестороннего совершенства, он непримиримо стал противопоставляться подлунному миру как юдоли греха и смертности. И это представление стало воздухом всей жизни христианской церкви.

Но вместе с тем за прошедшие века мысль классиков, развиваясь в одном отношении, упрощалась в другом. Она усложнялась в идеях, в теории, в рассуждениях, но сводилась к примитиву в познании реальности. Как всегда при распространении вширь первоначальная сложная и неоднозначная мысль творца как будто под действием энтропии подводится под что-то понятное и простое.

В этом общем мнении образованных людей, знающих о планетах и о Птолемее, об астрологии и космосе время стало пониматься так: оно идет потому, что существует и движется с неизреченной точностью и стройностью хор небесных светил. Их движение и дает нам, производит время. Время не есть космос, предупреждал Аристотель. Время есть космос, отложилось в умах.

С этим общераспространенным предрассудком и вступил в полемику Августин Блаженный, о котором нельзя не упомянуть, завершая здесь древние главы. Его “Исповедь”, написанная как страстный монолог, обращенный к Богу, поражает глубиной проникновения в духовную природу человека. Августин своей “Исповедью” и другими книгами, своей подвижнической деятельностью ищет Бога в душе. Его в целом не интересуют физические основы мироздания, ему безразлично, как все устроено. Град Небесный для него Град Божий, а не космический.

Но почему-то из всех характеристик тленного мира время неизменно останавливает его внимание. Вероятно, сам склад ума его был таков, загадка временности не давала ем покоя. Поэтому помимо главных, нравственных аргументов, связующих нас с Высшим Существом, его “Исповедь” наполнена рассуждениями о времени и вечности. В целом он на новом этапе повторяет основные конструкции Аристотеля, но вносит в них новые оттенки и повышенную эмоциональность.

“Я слышал от одного ученого человека, что движение солнца, луны, и звезд и есть время, но я с этим не согласен. Почему тогда не считать временем движение всех тел? Если бы светила небесные остановились, а гончарное колесо продолжало двигаться, то не было бы и времени, которым мы измеряем его обороты?”, -- спрашивает Августин (Августин, 1992, с. 335).

Так чем же отличается колесо горшечника от небесных тел и почему оно не может быть “генератором” времени в такой же степени, как луна, солнце и все остальные движущиеся в мире тела? Августин вспоминает знаменитый библейский пример об Иисусе Навине, который, одолевая врага в битве, и чувствуя что наступает ночь, попросил солнце не двигаться. По его молитве свершилось и он смог довершить свою победу. Но шло ли тогда время? – вот что спрашивает Августин. Конечно, шло, отвечает он, ведь течение событий не остановилось. “Пусть же никто не говорит мне, что движение небесных тел и есть время... Итак, я вижу, что время есть некая протяженность” (Августин, 1992, с. 337). День, час, сутки – эти временные единицы связаны с движением солнца, измеряются его перемещением по небосклону. Однако, скорость этого перемещения, проницательно замечает Августин, могла быть и другой и, следовательно, разбиение этого видимого прохождения светила по небосклону на двенадцать дневных часов и двенадцать ночных есть условность, созданная нами, так сказать, для удобства счета. Ведь временем мы измеряем не только движение, но и покой. Говорим, например, что такое-то тело стояло столько-то.

Платоновский космический Ум, Бог, который в “Тимее” создает космос и богов рангом ниже, так сказать, которые в свою очередь создают людей, это всеобъемлющее существо, пребывающее в вечности, теперь в христианстве становится немного более понятным, как бы ближе к человеку. Однако способность пребывать в вечности, говорит Августин, у него осталась, как и способность создать этот мир. Но если Бог сотворил мир, то сотворил ли он время мира? Как соотносится время и вечность? “Длительное время делает длительным множество преходящих мгновений, которые не могут не сменять одно другое; в вечности ничто не преходит, н пребывает как настоящее во всей полноте; время как настоящее, в полноте своей пребывать не может” (Августин, 1992, с. 324). Совершенно ясно, что Бог пребывает в вечности, но что такое это преходящее, не имеющее локализации настоящее, как быть с ним? Что же делал Бог до сотворения мира? – задает себе Августин коварный вопрос и отвечает: “Если под именем неба и земли разумеется все сотворенное, я смело говорю: до создания неба и земли Бог ничего не делал. Делать ведь означало для Него творить” (Августин, 1992, с. 325).

Если бы Вседержитель пребывал во времени, напрашивается еретическая мысль, то Он мог бы создать этот мир на год или век раньше или позже, чем создал. Но сама такая постановка вопроса абсурдна, потому что Бог есть делатель (operator) времени. Как и все остальное, время есть Его произведение. До творения не было веков, “учрежденных” Богом. “Если же раньше неба и земли вовсе не было времени, зачем спрашивать, что Ты делал тогда. Когда не было времени, не было и “тогда”... Всякое время создал Ты, и до всякого времени был Ты, и не было времени, когда времени вовсе не было” (Августин, 1992, с. 326). Мир создан непосредственно с временем, в нем время начало идти с момента его создания.

Так что же такое это таинственное произведение? – спрашивает Августин. И почему оно так неуловимо? Мы употребляем его в разговоре постоянно, как самое привычное слово. “Если (в дореволюционном русском переводе – пока – Г.А.) никто меня об этом не спрашивает, я знаю, что такое время; если бы я захотел объяснить спрашивающему – нет, не знаю” (Августин, 1992, с. 324).

Мы говорим о долготе и краткости времени, о длительности прошлого, говорит далее Августин. Но что значит долгота и краткость, как они измеряются? Ведь совершенно явственно, что мы измеряем время. Что же мы в нем измеряем, если никак не можем уловить его суть? Оно разбивается на прошлое, настоящее и будущее. Первого уже нет, третьего еще нет, настоящее неуловимо, непрерывно проходит. “Время, становясь из будущего настоящим, выходит из какого-то тайника, и настоящее, став прошлым, уходит в какой-то тайник” (Августин, 1992, с. 333). Тем не менее, не могли бы мы измерять какую-то иллюзию, следовательно, время есть некоторая реальность. Реальностью можно назвать и прошлое, которое было когда-то настоящим, и будущее, которому только предстоит стать настоящим. Каждый из нас прошедшее несет в своей душе, вспоминает о нем. Будущее видят предсказатели. Значит, существуют на самом деле, имеют не мечтательное бытие все три ипостаси времени.

Выходит, время таинственным образом все же связано с нами самими. Вот что важно и загадочно самым отчаянным образом. В нашей душе находится тот тайник или источник длительности, которым мы измеряем глубину прошлого, которое существует не само по себе, а только в связи с глубиной воспоминания. Ничто иное, как память несет слова и образы вещей. Мы представляем свое детство, например. И количество этого конкретного воспоминания для нас равно силе и глубине впечатлений. Точно также и предсказание, предварительное обдумывание на основании тех образов, которые находятся у нас внутри, в памяти, рисуют нам образ будущего. Таким образом, если быть точным, сказали бы мы вместе с Августином, нет ни будущего, ни прошлого самих по себе, а есть три лика одного времени –настоящее прошедшего, настоящее настоящего и настоящего будущего.

Память и впечатление составляют важнейшие инструменты понимания времени, говорит Августин. Они есть наша обязанность. Бог хочет сказать нам, что мы не должны допускать рассеивания внимания, наша обязанность по отношению к нему – помнить все, все прошедшее удерживать в своей душе.

На этом Августин завершает свой анализ времени (и пространства, о котором он говорит меньше, но не менее реалистично, анализируя его связь с предметами). Его рассуждения состоят в основном из вопросов, но чрезвычайно точных, исполненных здравого смысла, если позволительно так сказать о религиозных настроениях. Сомнения Августина относятся к великим движениям человеческой мысли, он предельно заостренно и очень смело формулирует свои вопросы.

И нетрудно видеть, что он пришел к тем же самым выводам, которые в менее развитом виде сделал Аристотель: время не есть движение тел, в особенности небесных тел, оно только измеряется этим движением. Оно связано самым таинственным образом с памятью, с нашей душой. Причина течения времени обретается в движении нашей души, запечатлеваемой памятью.

Вклад Августина есть наивысшее достижение античности в постижение времени. Им античность завершилась.

Преодолевая неясности (время – нечто, что как-то течет), Платон и Аристотель попытались его понять, сведя к созерцанию, к умозрению? Каким же оно предстало?

Время создано, рождено вселенским Умом, оно не самостоятельно, но производно.
Время феномен всеобщий. Все существующее существует во времени.
Время феномен единственный. Оно одно на весь мир, другого какого-либо или других, многих каких-то времен не существует.
Время и материальный мир или космос – ровесники и движутся вместе.
Время разделяется на прошлое (“уже”), настоящее (“теперь”) и будущее (“еще”).
Время делимо, но не складывается из “теперь”, а движется самым необычным образом – исчезая и появляясь.
Время нельзя отождествлять с движением, в особенности с круговым перемещением небесных тел, как хочется думать по причине регулярности этого перемещения.
Время есть число движения, им удобно мерить движение любого сорта и вида.
Время равномерно, у него один и тот же темп, тогда как движения разнообразны, быстры или медленны.

Немного меньше, но кое-что сказано и о месте, то есть о пространстве. Главное, говорит Аристотель, оно есть не передвигающийся сосуд.

Таковы первые отвлеченные представления античности.

Глава 3

Пульс Галилея

Свойства времени суть просто свойства часов, подобно тому как свойства пространства есть свойства измерительных инструментов.