Карл Густав ЮНГ, Мишель ФУКО. предстоит новое воплощение

предстоит новое воплощение. Я могу предположить, что для некоторых душ пребывание в трехмерном пространстве менее тягостно, нежели в Вечности. Может быть, это зави­сит от того, сколько завершенности или незавершенности принесли эти души с собой из мира живых.

Возможно и то, что всякое продолжение трехмерной ] жизни теряет смысл, если душа уже достигла определенной ступени познания: ей уже не к чему возвращаться, высшее знание освобождает от желания какой-то новой, очередной жизни. Такая душа оставляет трехмерный мир, обретая со- ] стояние, которое буддисты называют нирваной. Но, если некая карма осталась неисполненной, душа стремится воп­лотиться снова, видимо, даже не сознавая, что нечто нужда­ется в завершении.

В моем случае это должно быть, наверное, страстное стремление к познанию, которое, похоже, послужило при­чиной моего появления на свет и определило мой характер. И эта неуемная тяга к постижению смысла сотворила со­знание для того, чтобы знать, что есть и что будет, для того, чтобы за скупыми и разрозненными фрагментами чего-то неведомого обнаружить мифологические представления.

Нам не дано знать, есть ли в нас нечто такое, что нас пе­реживет и останется в вечности. Единственное, что можно с некоторой долей вероятности предположить, — это то, что какая-то часть нашей души продолжает жить после фи­зической смерти. Мы даже не знаем, осознает ли себя это нечто, продолжающее существовать. При желании соста­вить какое-то мнение по этому вопросу, можно, вероятно, обратиться к опытам по изучению феномена психического раздвоения личности. При своем проявлении этот комплекс чаще всего персонифицируется — так, как если бы он осоз­навал сам себя. Подобным образом, персонифицированы голоса, которые слышат душевнобольные. Феномен персо­нификации комплексов я уже освещал в моей докторской диссертации. Мы можем, если хотим, объяснить это протя­женностью и непрерывностью сознания. В таком же плане следует рассматривать некоторые поразительные вещи,

которые наблюдаются в случаях глубоких обмороков пос­ле серьезных повреждений мозга и в состоянии тяжелого коллапса. В обеих ситуациях полная потеря сознания иног­да сопровождается ощущением внешнего мира как снови­дения. Поскольку кора головного мозга, ответственная за сознание, в эти моменты не функционирует, объяснить по­добные явления трудно. Но они, по крайней мере, являются свидетельством того, что даже в состоянии кажущейся бес­сознательности существует некая субъективная установка на осознание.

* * *

Для человека основной вопрос в том, имеет ли он отно­шение к бесконечности или нет? Это его главный критерий. Только когда мы осознаем, что существенно лишь то, что безгранично, и что оно, это безграничное, в свою очередь, существует, мы теряем интерес к ничтожным вещам. Если мы этого не знаем, мы требуем, чтобы те или иные наши ка­чества, которые кажутся нам нашими достоинствами (напри­мер, «мой талант» или «моя красота»), весь мир признавал за таковые. Чем более человек настаивает на своих ложных достоинствах, тем менее он чувствует то, что существенно, тем менее он удовлетворен своей жизнью. Он считает что его ограничивают, тогда как ограниченны его собственные помыслы, — так возникают зависть и ревность.

Когда же мы понимаем и чувствуем, что уже здесь, в этой жизни, присутствует бесконечность, желания и помыс­лы наши меняются. В итоге в расчет принимается лишь то, что существенно, что мы воплотили, а если этого нет, жизнь прошла впустую. И в наших отношениях с другими людьми важно то же самое: присутствует ли в них некая безгранич­ность. Но чувство безграничности может быть достигнуто лишь тогда, когда мы имеем границы вне себя. Наиболь­шим ограничением для человека становится его самость, проявляющаяся в ощущении: «Я есть то, а не это!» Только осознание самого себя, своих собственных границ, позволя-

ФИЛОСОФСКИЙ БЕСТСЕЛЛЕР

ет нам ощутить безграничность бессознательного. И тогда мы узнаем в себе одновременно и вечность, и предельность, и нечто единственное, присущее только нам, и нечто иное, присущее не нам, но другим. Зная себя как уникальное соче­тание каких-то свойств, то есть осознавая в конечном счете свою ограниченность, мы обретаем способность осознать бесконечность. И только так!

В эпоху, когда человечество стремится исключитель­но к расширению жизненного пространства и увеличе­нию — a tout prix* рационального знания, требовать от человека осознания своей единственности и ограничен­ности, по меньшей мере, претенциозно. Ограниченность и единственность — синонимы, без них ощущение беско­нечности (равно как и осознание ее) невозможно, остается лишь иллюзорная идентификация с ней, которая приводит к помешательству на больших числах и жажде политического могущества. Наш век сделал акценты на «здесь» и «сейчас» и тем самым обусловил демонизацию человека и его мира. Появление диктаторов и все несчастья, которые они принес­ли, происходят от близорукости и всезнайства, отнявших у человека все, что находится по ту сторону сознания, факти­чески превративших его в жертву бессознательного. Задача же человека, напротив, заключается в том, Чтобы проник­нуть в бессознательное и сделать его достоянием сознания, ни в коем случае, не оставаясь в нем, не отождествляя себя с ним. И то и другое было бы ошибочным. Насколько мы в состоянии сегодня понять, единственный смысл челове­ческого существования состоит в том, чтобы зажечь свет во тьме примитивного бытия. Пожалуй, можно предположить, что бессознательное имеет над нами такую власть, какую имеет над ним наше сознание.

Любой ценой (фр.)

ЧАСТЬ II

Мишель Фуко

ПЫЛАЮЩИЙ РАЗУМ

БЕЗУМИЕ, ОТСУТСТВИЕ ТВОРЕНИЯ

Может быть, наступит такой день, когда перестанут по­нимать, что такое безумие. Эта фигура замкнется на себе, не позволяя более разгадывать следы, которые она оставит. А для несведущего взгляда будут ли сами эти следы чем-то иным, нежели простыми черными отметинами? Вернее всего, они будут вписаны в конфигурации, которые сегодня нам никак не нарисовать, но которые з будущем станут не­обходимыми координатами прочтения нашего бытия к на-шей культуры, нас самих. Тогда Арто будет принадлежать к почве нашего языка, а не к его разрыву; неврозы будут кон­ститутивными формами нашего общества (а не отклонени­ями от них). И все то, что сегодня мы переживаем как нечто предельное, или странное, или невыносимое, достигнет без­мятежной позитивности. И все Запредельное, Внеположен-ное, все, что обозначает ныне наши пределы, станет, чего Доброго, обозначать нас самих.

Останется только загадка этой Внеположенности. Люди будут спрашивать себя, что же за странное разграничение

ФИЛОСОФСКИЙ БЕСТСЕЛЛЕР

играло нашей историей с глубокого Средневековья и вплоть до XX века, а может быть, и дольше? Почему западная культура отбросила в сторону своих рубежей то, в чем она вполне могла узнать самое себя, то, в чем она себя действи­тельно узнавала, правда, выбирая при этом окольные пути? Почему, ясно поняв в XIX веке и даже раньше, что безумие образует обнаженную истину человека, она, тем не менее, оттеснила его в это нейтральное и неясное пространство, где его как будто бы и не было? И почему при этом надо было воспринять в себя слова Нерваля или Арто, почему надо было узнавать себя в словах, а не в поэтах?

Вот когда поблекнет живой образ пылающего разума. Привычная игра всматриваться в самих себя с другого края, со стороны безумия, вслушиваться в голоса, которые, при­ходя к нам из дальнего далека, говорят нам почти что нашу собственную истину, эта игра, с ее правилами, тактичес­кими ходами, изобретательными уловками, допустимыми нарушениями ее законов, станет навсегда не чем иным, как сложным ритуалом, значения которого обратятся в пепел. Что-то вроде величественных церемоний потлатча в арха­ических обществах. Или причудливого двуличия практик колдовства и процессов над ними в XIV веке. В руках исто­риков культуры останутся лишь сведения об узаконенных мерах принудительного заключения умалишенных и меди­цинском обслуживании, но, с другой стороны, о внезапном, ошеломительном включении в наш язык слова тех, кого ис­ключали таким образом из общества.

Какова будет техническая опора такого изменения? Обре­тенная медициной возможность лечения психического забо­левания, как любой другой органической болезни? Точный фармакологический контроль всех психических симптомов? Или же достаточно строгое определение отклонений пове­дения с тем, чтобы общество вполне могло предусмотреть для каждого из них подходящий способ нейтрализации? Или же возможны другие изменения, ни одно из которых не упразднит реально психическое заболевание, но всеобщий